Текст книги "Хромосома Христа, или Эликсир Бессмертия. Книга пятая"

– Знаю, – кивает Лена.

– На века! Навеки! Ты видела, какой это непомерно тяжкий, непосильный и невероятно нежно-радостный труд – созидание… Сотворение… Мира. По сути ведь мира! Через Адама. Так вот…

– Сравнил, – говорит Лена.

– Жорины пальцы…

– Рест, ты…

– Пальцы творца… Если хочешь… Да!.. Ты пойми… Нет-нет, ты всё-таки слушай, слушай…

Теперь я молчу.

– Наверное-таки ловкость, – говорю я затем, – но и надёжность!.. Уверенность в том, что вырваться из цепей этих чудотворных пальцев никогда и никак невозможно. Цепкость, да! Даже если они напрочь раскрыты, расправлены, распростерты. Фишка в том, что…

– Фишка?

– Цимус в том…

– Рест, скажи по-русски.

– Загогулина, – говорю я, – в том, что…

Тииинн… Тиииннн…

(Тинка!..)

– В чём же?..

– Гвозди пели – тиннннн…

– Жуть!.. Но почему же ты не вмешался?

Я не знаю, что на это обвинение ответить.

– Он только скосил глаза, – продолжаю я, – на свою левую руку: больно, мол… Все глаза мира уставились на его лицо! Кровь… горячая Жорина кровь брызнула вдруг так роскошно и крепко, так старательно… оросив всех вокруг… как шампанским, как победительным шампанским победителя автогонки, шипя и печатая и печатая, словно клеймя Жориным клеймом… Всех! У меня до сих пор на футболке те кровавые крапинки, точно…

– У тебя?! – Лена просто ест меня взглядом.

– У меня, – говорю я, – а что?.. На футболке… Показать?

– Но…

Я достаю футболку из сумки:

– Вот, смотри…

Я тычу белую футболку с красными пятнышками Жориной крови прямо под нос Лене.

– Рест, ты в своём уме?

– Да, – твёрдо говорю я, – в чьём же ещё?

– Нооо…

– Лен, я не конь!

– Но… ты… был… свидетелем…

Лена умолкает и вопросительно смотрит на меня, не мигая. Приходится признаваться:

– Ну не то чтобы… Все телекамеры мира, понимаешь, это… как бы это тебе… Это как эмпатия – ты как бы сам участвуешь… Силой воображения и преображения… Понимаешь?..

– А футболка?..

– Что?

– А Жорина кровь? Значит, ты был не только…

– Что?

– Но соучастником!

Да знаю, я знаю! Не только, не только! Но я пока в эту тайну не хочу посвящать даже Лену. Не то она… Не то мы… Нет-нет! Не теперь, не сейчас!..

– Ну каким соучастником! – говорю я, – просто… Просто я…

Просто я не готов сейчас об этом рассказывать – скоро рассвет! Хотя бы часок-другой вздремнуть до того, как…

– Дорасскажу в Турее, – мирно произношу я, – давай спать.

И уж какой же тут сон?!

Тииинннн…

Звон на весь мир…

(Тинка – вот ведь где соль…).

Глава 9

– Не помню, где я, – говорю я потом, – куда я задевал…

– Вот, – говорит Лена, подавая мне очки, – ты как всегда оставил их…

– Ага, спасибо. Так что?

– И что Жора? Зачем тебе очки?

– Я должен дописать.

– И что Жора? – снова спрашивает Лена. – Я сама допишу.

Прекрасно! И теперь мне очки не нужны!

– Жора, – говорю я, – Жора… Да-да…

Уже третий день, как мы в Турее, но я до сих пор так и не выполнил своего обещания: дорассказать о распятии.

– Рассказывай, – говорит Лена. И включает диктофон.

Мы лежим в стоге сена…

– Да-да, – говорю я, жуя травинку, – значит так… Жора… Жору… Крест тогда ещё не успели поставить на попа… Когда раздался первый звук удара молотка по гвоздю (тиннн!…), Жора просто повернул голову в сторону звука. И даже, когда брызнули первые капли крови на футболку…

– На какую футболку?

– На мою. Я же показывал тебе! И на футболку, и на всех, кто разинув рты…

– Но ты говорил, что тебя там не было…

– Было-не было… А где же я был?

– Играл в шахматы! Или в футбол… Да мало ли в какие игры ты играешь, спасаясь одиночеством. Я знаю, что мог даже…

– Мог!.. Послушай, Лена дорогая…

– Слушаю, слушаю. Я тебя внимательно слушаю!

Лена даже усаживается поудобнее в нашем стогу, чтобы лучше видеть мои глаза.

– Лен, – произношу я тихо, – ну какие могут быть игры, когда распинают твоего лучшего… Даже не друга! Учителя, я бы сказал, учителя и, конечно, друга, друга… Больше чем друга! И учителя… Я до сих пор не могу взять в толк, кем для меня является твой Жора! Просто – лучший! Понимаешь, – лучший из лучших! А ты говоришь – «шахматы». Какие к чёрту «шахматы»?!

– Понимаю…

– Так вот, когда «тинннул» первый гвоздь в левую ладонь…

– Ты говорил в правую.

– Да? Да какая разница! …и кровь оросила всех жаждущих крови, Жора лишь посмотрел на свою изувеченную ладонь с каким-то сожалением, мол, что же вы, черти, делаете, он же не мог даже пошевелить рукой, спутанный скотчем, как бинтами с головы до ног, как мумия Тутанхамона. Или Рамзеса. Но живая… Я видел, как живы были…

– Ты видел?

– Вот этими глазами, как были живы его пальцы, пальцы… И только пальцы, его крепкие длинные пальцы с обкусанными ногтями зашевелились, встав на дыбы, как клешни краба… Ни окрика, ни вскрика… Да и с чего бы?! Проткнули гвоздём ладонь – э-ка невидаль!..

Я помню, как Жора учил меня терпеть боль. Учил! Физическую боль он вообще не замечал! Когда кровь хлестала… Он научил меня превозмогать такую боль, такую боль… Скажем, предательство… Или… Никакая рана не сравнима с раной души. Рана кожи заживёт и забудется, рана же души – жива всегда! Она даже не рубцуется… Кровит постоянно… Тина как-то сказала…

– А что Тина, – спрашивает Лена – как она отнеслась к распятию.

– Какая? – спрашиваю я.

– Что – «Какая»? Их что у вас было… пруд пруди? Ваша Тина. Какая же ещё?!

Лена злится. С недавних пор она, по природе своей терпеливая и во многом уступчивая, не совсем разделяет наши поступки. Вдвоём мы провели немало времени, и все эти дни она с нескрываемым восторгом и восхищением выслушивала мой рассказ о том, как мы строили новый мир, новую, нам казалось, совершенную жизнь… Мы добрались до промысла Божьего… И вот с этого момента… Лена не совсем принимала наш подвиг – клонирование Иисуса. Я стал замечать, как она ёжилась и сторонилась меня, когда я развивал эту тему. Более того, некоторые мои подробности из строительства Пирамиды она стала принимать в штыки. Будучи наделённой талантом чувствовать насилие над природой, Лена старалась избегать меня, убегая как от огня. И за это я обязан ей огромной благодарностью! Как только я это замечал, я душил в себе низменные порывы свой очерствелой души – менял тему или старался рассказывать не столь экзальтированным языком, как делал это прежде. Но бывало и срывался на крик:

– Какая, какая?!

Лена в таких случаях, чтобы не омрачать мгновение, улыбалась своей доброжелательной мягкой улыбкой, и я тотчас притишивал тон.

– Я же рассказывал, – говорю я, – что у нас было… Есть!.. У нас есть две Тины, две – раз и два! Тина та, кто…

– Как же вы их различаете, – спрашивает Лена, – раз… и два?..

– Да как?! А как отличают звезду от лампочки, Моцарта от Макаревича, Ван Гога от… Как отличают?.. Так! Ты же знаешь, что…

– Да знаю я, Рестик, знаю, – улыбаясь и прикоснувшись рукой к моему плечу, – произносит Лена, – раз… и два! Мне интересно, как вела себя ваша, клонированная Тина, Тина-два.

– Тина-два?

– Я полагаю, что Тина-раз это настоящая Тина. Не ваша!

– Не наша?

– Конечно, не ваша! Ваша та, которую ты сам, придумал, сконструировал и слепил… искусственная, иллюзорная, та, которую вам удалось клонировать – кукла!

– Кукла?!

– Ну да! Такая же, как и все ваши гильгамеши-навуходоносоры-клеопатры-наполеоны-ленины-сталины-ергинцы… Или как там их?..

– Как там их?

– Ергинцы или Чергинцы? – Спрашивает Лена. – Ты их то так называешь, то этак…

– Не имеет значения – плесень, планктон, пиявки и мокрицы… Планарии!.. Что же касается Тины, она…

– Точно такая же, как все эти ваши болванчики, что выползли на свет божий из вашей стеклянной «Милашки», гомункулосы, которыми вы вдруг захотели ухайдакать всё человечество.

– Ухайдакать?!

Лена впервые за все эти годы вдруг выразилась в таком неуважительном тоне.

– Ухайдакать?! – переспросил я.

Лена ничего не ответила, но и не улыбнулась навстречу.

– Понимаешь…

Я не знал, что на это сказать.

– Так какая же Тина есть Тина? – спросила Лена. Чтобы вывести меня из ступора. – Вам бы следовало их хоть как-нибудь различать. По крайней мере – тебе! Тина-раз, Тина-два… Они же не схожи как две капли воды! Наверняка есть различия, по которым ты легко… И зачем вы её вообще клонировали?

– Зачем? Как зачем? Ясно зачем…

– Зачем же?

Я не знаю, что на это ответить! Я только смотрю на Лену – как так зачем?

– Ясно зачем, – уверенно говорю я, – чтобы не ослепнуть!

Теперь Лена смотрит на меня с удивлением.

– Чтобы рассмотреть её получше, привыкнуть к ней, узнать её, сделать другом… Чтобы…

– Чтобы что?

– Чтобы, когда она явится к нам в полной своей красе, – говорю я, – не ослепнуть!

– В полной красе?

– Чтобы приблизившись к ней, прикоснувшись, – говорю я, – не растаять…

– Не растаять? – Лена не понимает.

– Как Икар! – киваю я, – приблизившись к Солнцу!

Теперь мы молчим. Я и сам поражён своим вымыслом: Тина – Солнце! Ничего худшего я придумать не смог. И куда уж лучше!

Тина – как свет! Как источник жизни… Нет-нет, это – немыслимо!..

– Понимаю, – наконец, произносит Лена.

А я думаю, не чересчур ли я замахнулся на Тину самим Солнцем!

– И ты можешь сказать, как вы их различали? Есть какие-то признаки, по которым…

– Запросто! – восклицаю я.

– Вот, – говорит Лена. – И какие же?

Я знаю какие! Никто не знает! Я знаю! Даже Жора их путал… Хотя я не совсем уверен. Нет, он уверенно отличал Тину от Тины. Как же, как же: есть Тина и есть Тина! Он ни разу не ошибся. А со мной случалось. Конфузился. Потом я, конечно, научился. Собственно, ничему и не надо было учиться: во-первых – запах, немыслимый аромат, тссс… Даже если бы мне залепили ноздри глиной или цементом или залили воском или даже свинцом, я бы узнал этот дурман живой Тины – кожей… Я бы расслышал его через тысячу верст! Я бы рассмотрел его в абсолютной темноте, даже в самой чёрной дыре Вселенной! Так пахнут… богини… И еще не придумано слов, не намешано красок, чтобы расписать этот Тинин запах.

Полынь? Да! Но полынь какая? Неземная… Небесная… До сих пор никому на земле неведомая…

– А вот какие, – говорю я, – смотри…

И добываю из кармана рядом лежащей куртки томик Тининых стихов.

– Слушай, – говорю я, не раскрывая книжицу, – слушай же…

И цитирую по памяти:

 
Когда нам подменили Бога,
молчали небо и земля.
Молчала пыльная дорога
и вдоль дороги тополя.
Молчали люди, внемля кучке
святош, раззолочённых в прах.
Но не молчали одиночки…
 

Я вижу, как Лена, прикрыв глаза, внимательно слушает, кивая в такт рифме. Я продолжаю:

 
…колоколам, срывая бас,
Они кричали с колоколен,
Они летали до земли.
Шептались люди – болен-болен».
Иначе люди не могли…
 

И Лена, кивнув в очередной раз, теперь качает головой из стороны в сторону: не могли!

 
…А Бог стоял, смотрел и плакал.
И грел дыханьем кулаки,
Менял коней, обличье, знаки,
пролётку, платье, башмаки.
Искал ни дома. Ни участья.
Ни сытный ужин. Ни ночлег.
Бог мерил землю нам на счастье.
Устал. Осунулся. Поблек…
 

Я наблюдаю за Леной: она только кивает: «Устал. Осунулся. Поблек…». Лена согласна с Тиной – Бог устал делить нам землю на счастье, мерить Своим справедливым аршином… Мне вспомнился Булат: «Пока Земля ещё вертится, пока ещё ярок свет… Дай же Ты всем понемногу, и не забудь про меня…».

Ты не забыл про меня, мысленно спрашиваю я Его.

Молчит. Всевышний… Всемогущий…

Дай же! «Дай нам днесь»!

Ни гу-гу…

Я слышу только Тину: «…Но где нога Его ступала, где Он касался ковылей – Там пело, плакало, дышало и грело души у людей».

Теперь и мы молчим…

– Теперь, – затем тихо произносит Лена, – и я знаю, как Ты их различаешь… Своих Тин.

Мне тут нечего сказать.

– «Тиннн…» – говорю я.

– «Там пело, плакало, рыдало…» – повторяет Лена.

– «…плакало, дышало…» – поправляю я.

– Я бы написала «рыдало», – говорит Лена.

Я соглашаюсь: греть души людей, рыдая – звучит очень чувственно. Это «рыдая» не только звучит очень чувственно, оно возвышает и умиротворяет это чувство согревания душ. Плакать мало – хочется рыдать… Благоговеть…

– Благоговеть, – повторяет Лена, – это… Это да! Это…

– Да, – соглашаюсь я, – это… Это да!

Лена любуется мной:

– Ах, ты мой восковый мальчик! Икарушка…

Вечером Лена всё-таки ещё раз спрашивает:

– Но разве все те прежние стихи…

– Конечно, – говорю я, давно ожидая этого вопроса, – конечно, Тинины! А чьи же ещё?! Живые!.. Их ни с какими другими не спутаешь, ни с железными, ни со стеклянными, ни с деревянными… Я имею в виду – клонированными…

– Это ясно, – говорит Лена, – это понятно, но скажи мне ещё раз…

Лена задумывается, не решаясь спросить, затем-таки спрашивает:

– Получается, – произносит она, решительно глядя мне в глаза, – получается, что ты был свидетелем Жориного распятия?

– А как же!.. И не только я.

– Кто же ещё?

– Все! Все!.. Ииии…

Под её пристальным взглядом я начинаю заикаться. Она не жалеет:

– Значит и соучастником!

Это уже не вопрос, а утверждение, если хотите, – приговор:

– Значит и соучастником! – повторяет Лена.

– Получается, – говорю я. – И не только я. Все, все мы… И…

– И?..

– И Жора тоже…

– Хм, и Жора! И Жора – это понятно! А где ж ему быть?

Об этом я пока не рассказываю. Успеется…

Собственно, я это уже сто тысяч раз рассказывал! Но и сто тысяч первый раз не помешает…

Relata refero! (Я рассказываю рассказанное! – Лат.).

Глава 10

– А Иисус только ухмылялся, точно знал, что так и должно было быть, что каждый, каждый должен был проявить все свои наиболее гнусные, наиболее пагубные чувства и действия, всю свою животную страсть, выплеснуть из себя, вывернуть наизнанку. Нет он не был жесток…

– Кто?

– Иисус! Ни жесток, ни сладострастен! И уж никакой там сусальности Юля в нём не заметила. Справедлив ли? Не знаю. Иисус был Иисусом. Не то чтобы Богом – нет. Он же был рукотворным богом. Тем не менее, он держал вожжи развития событий на этой планете. И наверняка сотрудничал с Самим Богом, – а как же! – прислушивался к Его словам, внимал Его наставлениям. Они не то чтобы сговорились, но делали одно дело – вправляли человечеству мозг! И делали хорошо! Это был абсолютнейший синергизм, утверждала Юля, да, – они дополняли друг Друга! Беспощадный, но и спасительный тандем. Будто Иисус держал в руках Христов скальпель, которым чистил Землю от скверны… Как картошку! Очищал от коросты. Ошкуривая затем наждачной шкуркой… Дав волю излиться страстям, а затем затягивал удавку на шее каждого, удавку подчинения, покорности и смирения…

Узду аскезы…

Мол, всё, кончилось…

Обжигая словом как огнём…

Рассказывала Юля…

– Бедняга, – сочувственно говорит Лена.

– До сих пор не могу себе простить мой теннис, – говорю я.

– Шахматы…

– Или шахматы…

– Ну ты выиграл?

– Проиграл, – радуюсь я, – проиграл!

Словно оправдываясь.

– Да я, собственно, и не играл в тот день, – говорю я, – я же был… Да-да, как раз двадцатого декабря я и…

Упрёки в собственный адрес я, конечно же, признаю нелепыми. К чему самобичевание? И всё же я испытываю угрызения: эх, если бы я был там… Я бы…

– Что, – спрашивает Лена, – как бы ты поступил?

– Я бы…

– Так ты был или не был?!

Лена злится.

– Эта твоя окровавленная футболка, эти твои…

– Ну, конечно, был! Кстати, и Иисусовы белые одежды… он был в белых джинсах и белой-пребелой тонкого шёлка распашной безрукавке… тоже были в капельках крови… Жориной. Было интересно смотреть, как…

– Интересно?! Значит, ты-таки… Зачем же эти твои игры в теннис, шахматы или футбол? Зачем, Рест? Не понимаю, что ты хочешь…

– Слушай, не путай меня, пожалуйста! Я и сам не понимаю… Теннис, шахматы… При чём тут твои шахматы?!

– Это я-то путаю?!

– Лен, давай всё-таки по порядку… Кровь брызнула…

Это какой-то цугцванг!

– Да знаю я, знаю… Брызнула, брызнула…

Лена вдруг выходит из себя. Я её понимаю: ей трудно связать мои блуждающие мысли в одну логически стройную понятную линию, ей трудно… Я и сам… В самом деле – какие шахматы?!

– Затем то же проделали и с левой рукой, – продолжаю я мирно, оставляя вопрос о шахматах без дальнейшего рассмотрения.

Лена успокаивается, поправляет волосы, извиняется за несдержанность улыбкой и теплым взглядом, я рассказываю… Мы уже привыкли не обращать внимания на взаимные обвинения или упрёки, да, даже редкие упрёки, у нас договор – как только появляются разногласия, спор, ссора… маленький пожарец, мы тотчас тушим его теплом рук и улыбок. Да! Это наше первое правило – тепло рук!

– Ушков руку держал, а Валерочка Ергинец вбивал гвоздь. Палачи!.. Все вдруг сгрудились над Жорой, обступили, теснясь, со всех сторон… Вдруг все стали советовать:

– Держи крепче…

– Придави ладонь…

– Свяжи ему пальцы…

– Сссядь на него! Сссядь! Придави!.. – Это сипел Клоппоцкий.

– Клоп…?

– …поцкий. Ага…

Ушков держал крепко… Своими кургузыми пальчиками старался справиться с шевелящейся клешнёй Жориной ладони… Юрка говорил, что у Славика (как он потом объяснил) мерзли и немели пальцы, как на морозе, когда он обеими руками не мог управиться с Жориной клешнёй.

– Сигаретой его, прижги сигаретой… На!..

– Ага поддай ему жару… Чтоб помнил, чтоб знал – халявы не будет!..

Галдёж становился невыносим. Ребекка даже упала на колени, не выдержав натиска толпы…

Рассказывал Богумил…

Наталья молчала.

Макс то и дело поглядывал на меня, глазами выпрашивая себе волю.

Это были окаянные дни… Минуты, минуты… Всё это длилось какую-то сотню-другую минут…

А Валерочка… тот не мог с первого раза попасть молотком по головке гвоздя – бац… По Жориной ладони – бац… Он даже, посмотрев на Жору, тихо извинился, мол, прости, друг, на что Жора произнёс:

– Замотай горло и дыши в тряпочку… Видишь – сквозняк.

Валерочка даже кивнул своей большой лысеющей головой, боднул пространство, кривясь и морщась, кляня и ненавидя себя, за промашку на виду у всех нас… Поправлял очки… Потом рассказывали, как Валера пояснил свою неуверенность – жалостью. Ему было жаль, что так всё случилось, что Жору пришлось-таки распинать и он, Валера, удостоин был чести вбить гвозди в Жорины кисти, в эти чудотворные руки, которым он так завидовал и перед которыми благоговел. Он так и сказал: «Ведь я перед ними тайно благоговел!». Он благоговел не только перед руками – перед Жориным именем! Перед его аурой! (тайно…). Несмотря на то, что Жора всегда считал его жалкой планарией, способной быть только кормом для него – журавля.

А уж как Перемефчик старался! Даже Света его останавливала, мол, нельзя же так… Слишком чересчур! Но тот, покопавшись в паху рукой…

– Как старался? Что «чересчур»? – спрашивает Лена.

– Всё! Он просто без мыла лез… Мне кажется, он пришёл к пониманию своей абсолютной никчемности и решил-таки… Решился!

– Такие не приходят к такому пониманию, – говорит Лена, – ты же понимаешь, что как только они нащупают прежнюю колею, они тотчас впрыгнут в неё, и всё будет, как прежде.

– Да, – соглашаюсь я, наверное. И всё же любопытно было смотреть…

– Любопытно?

– Да. Как легко вскоре Перемефчик переметнулся в стан защитников Жоры, его, так сказать, апологетов. Как он вился ужонком перед Жорой, увивался, пресмыкался, канюча, стараясь то умастить каким-то кремом Жорины запястья, чтобы тиски скотча были не так мучительны, то какой-то веточкой отгонять несуществующих мух или комаров, а то и сунуть в зубы Жоры тлеющую сигарету, мол, на, дорогой, курни перед… Лез даже с поцелуями, тянул свои вонючие губы… трубочкой…

– Это ясно, – говорит Лена. – Неясно, зачем они вбивали Жоре гвозди в ладони. Ведь его примотали скотчем. Это даже крепче, чем приколотить гвоздями.

– Традиция, – говорю я, – так в мире принято. Нельзя нарушать традиций.

– Нельзя, – соглашается Лена.

– Жора и сам удивлялся. Затем согласился: традиция есть традиция.

– Вы что же, обсуждали с ним подробности его распятия?

– То, сё, – говорю я, – в двух словах…

Собственно, обсуждать было нечего. Распятие, как распятие, как и сотни тысяч других в истории человечества. Все распятые и язычники, и христиане, и уже распятые в наше время испытывали примерно те же муки, что и Христос – физическую боль, жажду, удушье… С тех пор как распяли Иисуса-Бога, наиболее выдающегося и известного, его муки изучали самым подробнейшим образом, моделировали, изображали в кино и спектаклях, представляли на все лады… Художники, поэты, писатели, режиссёры, композиторы… И учёные, и учёные, и, конечно, деятели науки… Ну и попы! Это само собой разумеется: попы тут, естественно, постарались! Распятый Иисус – это же их хлеб насущный! Корм! Так как попы никто не преуспел…

– Да уж, – говорит Лена, – попы своего не упустят.

– Так что, – говорю я, – так всё и было: гвозди в руки, гвозди в ноги, колок под крестец для устойчивости… Под зад!..

– Колок?

– Да. Такой деревянный штырь, чтобы Жора смог ещё и сидеть, будучи распятым. Для поддержки тела. Если бы не колок, у Жоры бы просто руки оборвались под тяжестью собственного тела…

– Несмотря на…

– Да, не смотря! Ни на скотч, ни на гвозди… Он же тяжеленный какой! Килограммов со сто! Громадина! Отъелся на сдобных хлебах.

– Ты как-то не очень одобрительно… О распятом. Надо бы или хорошо, или…

– Так он же живой, как Ленин! Живее всех живых! Ничего не сказать о нём было бы несправедливо. А сказать хорошо – значит, ничего не сказать.

– Закрутил ты…

– Он поесть-то не дурак! Не дурак…

– Рест, перестань. Не…

– Вот такие пироги, – говорю я.

– Значит для спасения мира, – говорит Лена, – вы не могли обойтись без очередного распятия?

Не могли.

Заботы о мире для меня всегда были пыткой. Хотя все мы, по сути, ведь жили как сибариты, да, как какие-то там эпикурейцы, наслаждаясь собственным творчеством и не утруждая себя ничем материальным… Были, конечно, трудности, которые мы преодолевали смеясь… Теперь же забота о чистоте имени повисла надо мной Дамокловым мечом. Я не знаю, как бы я поступил! Юлю бы я, само собой разумеется, в обиду не дал. А вот что делать с Жорой?! Спорить с Иисусом? Препятствовать его воле? Предотвратить распятие?.. Это моя тяжкая ноша. Кровит и кровит. Я до сих пор живу в ране…

Но я тебе потом выдам секрет! Ухохочешься! Ведь мы с Иисусом… Нет, потом…

– Почему потом? Счас!

– Не, не счас… Сейчас – рано… Так что я пока ещё живу в ране.

Лена расстроена.

– У тебя и не могло быть выбора – решалась судьба, – говорит она, улыбнувшись.

– Выбор всегда есть… Но в состоянии ли ты изменить судьбу? Свою – да. Но судьбу человечества… Я мог стать новым Пилатом и распять Иисуса. Но зачем тогда Жора? Куда мне его потом девать? Он должен… У него ведь не было выбора – играть свою роль до конца!

– Выбор есть всегда, – говорит Лена.

– Вот он его и сделал, – говорю я.

– И нечего тебе заниматься самоедством, – говорит Лена. – Тоже мне мазохист нашёлся…

А ведь Лена права. Но я и не подумаю рассказывать ей всю правду (наш договор с Иисусом) прямо сейчас. Эта правда помешает нам выспаться! А завтра ведь такой трудный день…

– А правда, что это Жорина кровь на футболке? – в пятый раз спрашивает Лена.

– Правда.

Это был какой-то цугцванг…

Мы все были свидетелями нашего краха.

Юра прорёк:

– Longum iter estper praecepta, вreve et efficax per exempla (Долог путь наставлений, краток и действенен путь примеров, – Лат.).

О каком пути примеров он говорил?

– А что ты думаешь о Протоколах сионистских мудрецов? – спрашивает Лена.

Это были просто дикие дни, окаянные…