Текст книги "Последняя лошадь"

Глава двенадцатая

– Стоп! Стоп! Вячеслав Михайлович, дорогой мой! Ну кто так сидит на лошади! Вы же граф! Голубая кровь! Так сидят на… – режиссёр в сердцах чуть было не сказал «на унитазе», но, пощадив самолюбие известного киноактёра, закончил свою мысль более сдержанно: – На диване, в мягких тапочках, и смотрят футбол. Вы же говорили, что ездили на лошади!

– Было дело! Но там был партизанский отряд, и не надо было демонстрировать кавалерийскую выучку и стать. К тому же я там по сюжету был ранен…

– А-а, ну, если ранен, тогда другое дело!.. Что будем делать, помреж? Мне вообще нужно по сюжету, чтобы он скакал и в конце лошадь свечой задирал вверх. Мы для этого и коня взяли бодрого. У меня раскадровка уже выписана и прорисована до мелочей. Мне что самому это делать? Я могу! Только кино кто будет снимать?

Подошла помощник режиссёра по актёрам.

– Никита Сергеевич, может, того парня попросим, что лошадь из кавполка сопровождает? Он же кавалерист, ему, как говорится, и шпоры в руки…

– Нина Андреевна, дорогая! У вас со зрением как? Вы посмотрите и сравните их фактуры, рост. Я каким гримом и костюмами этот дубляж спрячу? Нужно быть незрячим идиотом, чтобы не заметить подмену!

– Никита Сергеевич! Извините! Я тут услышала! Есть вариант… – Валентина оказалась около режиссёра, шурша кринолином. На ней было роскошное декольтированное платье светлых тонов конца девятнадцатого века. Талия утянута в корсет, в руках веер. На шее и в ушах играли изысканные фальшивые бриллианты. На голове широкополая шляпка из перьев. Завитые каштановые локоны ниспадали на обнажённые плечи. Валентина чудо как была хороша! Она сейчас напоминала изысканно приготовленный бисквитный торт со сливками и кремом, который так и хотелось отведать…

Режиссёр невольно залюбовался ею и не сразу расслышал, что она сказала, увлечённый своими мыслями.

– Прости, милая, что?

– Я говорю, есть дублёр. Мой… брат. Лошадью владеет хорошо. Он цирковой. – Валентина указала на стоящего в массовке Пашку. Она специально того уговорила приехать, чтобы побыть вместе, посниматься и дать ему немного заработать.

Сегодня съёмки проводили на натуре: дачные сценки игр на поляне, пикник и ещё разные сопутствующие эпизоды жизни дворянского быта времён Островского.

Валентина подвела Павла к режиссёру.

– Послушай, старик! Мне нужно, чтобы ты вполоборота к камере, а потом спиной, по команде, на коне рванул с места и как можно быстрее. Так сказать – с места в карьер! Сможешь? – обратился он к протеже Валентины.

Пашка кивнул. Дело было простое.

– Перерыв полчаса. Подготовьте костюм дублёру, а мне кофейку…

Через минут сорок ещё раз выставили свет, разметили площадку, проверили рельсы, тележку с кинооператором. Всё было готово.

– Все по местам и предельно внимательно! «Мукасей»! Ты как?

– Да нормально, какаю… – не зло огрызнулся оператор, уткнувшись в окуляр камеры. – Я как пионер!..

На «Мукасея» он не обижался, откликался охотно. Ему импонировало имя легендарного кинооператора, но немного задевало. Он сам был кинематографистом с опытом и именем. «Мукасей так Мукасей! Лишь бы не было детей!» – обычно он отшучивался своей рифмованной придумкой.

Подвели рослого коня к загримированному Пашке. Валентина залюбовалась своим «братом»: рост, стать, ровная спина, сдержанные манеры, уверенные движения. Тот почти не отличался по фактуре от главного героя, которого ему предстояло дублировать. В высоких лакированных сапогах с нестрогими шпорами Пашка казался ещё стройнее и выше. Костюм конца девятнадцатого века делал его загадочным красавцем и каким-то недосягаемо чужим. В руках он держал короткий хлыст. Порода! Белая кость!..

Пашка одним коротким замахом ноги влетел в седло. Конь под ним заходил ходуном и попробовал было качнуть права, как только что успешно делал это с предыдущим седоком. Пашка коротко пильнул поводьями. Мундштук прошёлся по губам коню. Тот присел на задние ноги и попятился. На площадке напряглись, некоторые даже шмыгнули в сторону. Жара дал коню шенкелей, дважды ударив пятками по бокам. Тот взвился свечой на задние ноги в попытке сбросить седока, потом было рванул вперёд, но натянутые поводья остановили его порыв. Конь всхрапнул, почувствовал опытную руку, признал власть над собой и затих. Статус-кво был восстановлен. Жара объявил, что он готов.

Режиссёр с сожалением тихо протянул кинооператору:

– Какой ка-адр просрали!.. – и тихо выматерился, облегчив душу.

– Скажу по секрету, я снял этот «какой ка-адр!» – оператор точно спародировал голос и манеру режиссёра.

– Ты мне ещё попартизань, плёнку порасходуй без команды! Уволю на хрен!.. – и подумав, добавил: – Ну, или премию выпишу. По результату…

– Ты, Никита, люлей мастер выписывать, а не премии…

– Так, всё! Тишина на площадке! Снимаем! Мотор!

Пробежались специальные ребята, напустили горьковатого киношного дыма. Выскочила какая-то девица с хлопушкой, скороговоркой назвала какие-то странные слова и цифры, в конце громко шлёпнула деревянным каркасом и отскочила в сторону.

– Пошёл! – Никита Сергеевич приподнялся со стула и вперился взглядом в наездника.

Жара, как его и просили, развернул коня и себя вполоборота к камере, поднял коня на дыбы, тот в воздухе помахал передними ногами, опустился и крупной рысью полетел по просёлочной дороге. Он так резво взял, что комья земли полетели в камеру, заляпав объектив.

– Стоп! Снято! – громко и радостно прозвучал искажённый мегафоном голос режиссёра. – Что скажешь?

– Что скажу? Премию выписывай! Есть твой: «какой ка-адр!»

Никита Сергеевич, потирая руки, вдруг предложил:

– Слушай, «Мукасей»! Натура есть, солнце грамотное, давай отснимем с этим парнем проезд по косогору и остановку у обрыва. Рельсы выложены, плёнки валом. Если так всё пошло, фарт за нами! Через сколько будешь готов?

– Ну, в полчасика уложусь. Камеру перетащить, прокатиться пару раз туда-сюда, объектив поменять. Другую камеру на кран закрепить. Думаю, одновременно двумя будем снимать. Мой помощник общим планом, я с трансфокатором попробую. Потом картинку сложим. Дубля в три-четыре, думаю, уложимся. Надо поторопиться, а то солнце засвечивать будет…

Режиссёр похвалил Пашку и стал объяснять новую задачу.

– Значит так. Ты на хорошем галопе проходишь вон по тому холму. Внизу пойдёт камера. На неё ни в коем случаи не смотри! Вон у той берёзки обрыв – это ориентир. На его краю поднимешь лошадь в свечу, сойдёшь с неё и будешь смотреть вниз, как бы решая, ну, там, жить или не жить. Короче, играешь трагедию. Задача ясна? Всё! Готовься!

Никита Сергеевич подмигнул подошедшей Валентине, широко улыбаясь.

– Брат у тебя молодец! Спасибо, выручила! – режиссёр вложил особенный смысл в слово «брат». От его опытного глаза не ускользнули совсем не братские, жадные поглядывания друг на друга Пашки и Валентины. Мать Валентины была тут как тут. Она прилагала немалые усилия, чтобы известный режиссёр обратил на её дочь внимание. Она была организатором участия Валентины в этой картине. Та, в свою очередь, притащила Пашку, хоть мать и была категорически против. Она видела судьбу своей дочери по-своему. Весьма по-своему…

Всё время пребывания на съёмках Пашка был на взводе, как сжатая пружина. Мир кино оказался совсем иным, нежели представлялось. Цирк по сравнению с ним показался тихой заводью, уютным и обжитым, как домашние тапочки.

…Пашка поднялся на цветущий косогор. Тут было полно земляники. Он насобирал горсть крупных душистых ягод для Валентины, положил их во внутренний карман, подогнал стремена и стал ждать команду. Впереди его ждал путь метров в триста-четыреста, который он должен был проскакать на коне и далее сделать всё, что просили. Он смотрел вдаль, и его сердце трепетало от ощущения бесконечности грунтовой дороги, уходящей в небо с лёгкими облаками. Ему хотелось не останавливаться ни на краю обрыва, ни на краю земли…

Вокруг бушевало лето. Запах разнотравья далёкого глухого Подмосковья кружил голову. Старинный костюм, как машина времени, путал даты и века. Всё замерло в Вечности. Лишь Пашкина любовь, которая ревностью выжигала сердце, не оставляя там места для безмятежья и покоя…

«Внимание! Приготовились! Мотор! Пошёл!..» – раздалось в мегафон.

Пашка ударил коня в бока. Он послушно ответил крупным галопом, и они понеслись. Ветер свистел в ушах. Конская шея ритмично ходила вперёд-назад. Земной шар вращался под копытами коня, наматывая витки. Пашка задохнулся от восторга. Он много раз закладывал круги на манеже с джигитами и даже исполнял несложные трюки. Но чтобы вот так, под небом, по прямой – первый раз!

Он забылся где он, что он! Ветер обжигал щёки и стегал по глазам. Его волосы светлым пламенем трепетали на ветру. Он ликовал. Из груди невольно вырвался какой-то первобытный клич! Пашка бросил поводья и раскрыл руки. Он не был сейчас человеком, он был птицей. И его конь был птицей. Земли под ногами не ощущалось – была небесная твердь. Они летели!..

Металлическая кинокамера с холодным глазом-стеклом широкоугольного объектива беспристрастно фиксировала полёт истосковавшейся по свободе души!..

– Что он творит, мать его! Ладно, пусть доделает! Переснимем… – режиссёр кусал в досаде губы и ждал конца дубля.

Другая камера взвилась на кране и поехала к краю обрыва.

Пашка очнулся, увидев далеко внизу плёсы и красавицу Оку. Косогор резко обрывался в многометровую песчаную пропасть. Он поймал поводья, натянул что было сил. Конь присел, проехал по инерции на вытянутых ногах с десяток метров по траве, оставив чёрные следы, и остановился как вкопанный на самом краю. Пашка соскочил с седла, посмотрел сначала вниз, потом поднял голову к небу и, снова раскинув руки в стороны, радостно закричал во всю мощь лёгких. Конь сначала в испуге дёрнулся, потоптался на месте, потом, раздувая ноздри, подошёл сзади к Пашке и положил голову на плечо, тоже устремив свой лошадиный взгляд в безбрежную степную даль. Жара приласкал коня одной рукой и прижался к нему щекой. Они сейчас были единым божьим творением и испытали одно и то же чувство – восторг от сиюминутности, называемое счастьем…

«Мукасей» отвалился от видоискателя камеры, вспотевший и улыбчивый.

– Никита! Мы сегодня будем говорить «стоп» или хрен с ней, с плёнкой?..

– Стоп! Снято! – с какой-то странной хрипотцой в голосе не крикнул, шепнул в микрофон мегафона режиссёр. – Вот это ка-адр!.. – он выматерился длинно и с каким-то восторженным наслаждением, словно в мире не было иных слов, способных передать ту глубину чувств и переживаний, которые он испытал за эти пару минут. – Всю мою задумку испортил, засранец! По-своему сделал! Но, ка-ак! Совсем другой смысл вложил! Ай да пацан! Ну и денёк!.. На сегодня всё…

– Никита! Может, по десять капель?

– А ты, «Мукасей», гарантируешь, что всё снял как надо? Без брака и ещё какой-нибудь там херни?

– Обижаешь, начальник! Не в девочках ходим! Замужем не первый год…

– Ну, тогда, дорогой мой, сегодня можно и по сто! За его Величество – Ка-адр!..

Глава тринадцатая

Съёмки на натуре закончились и продолжились в павильоне «Мосфильма». Там уже стояли смонтированные декорации интерьера старинного особняка, разбитого выгородками на многочисленные комнаты.

В павильоне витал запах свежеструганных досок, красок, столярного клея и ещё чего-то невидимого и волнующего. Так пахнут новые декорации в театре перед премьерой. Всё это смешивалось с медовым ароматом восковых свечей, киношным дымом и разноголосыми духами героинь. Свет древних дигов, современных дуговых софитов и специальных киносъемочных прожекторов, которые включали то попеременно, то вместе, выжигали сетчатку глаз и завораживали таинством происходящего. Телескопическая рука крана, на которой восседал кинооператор, в молочном тумане парила над массовкой. Режиссёр заглядывал в специальный объектив, вымеряя будущий кадр. Всё время говорили на каком-то птичьим языке. То и дело слышались непонятные слова и команды. Оператор вопил про какой-то баланс белого и тут же по-чёрному ругал установщиков света. Кого-то подпудривали, кого-то искали, поминая родную мать отсутствующего, кто-то оправдывался перед помощником режиссёра. Где-то стучали молотками, пилили, подправляя выгородки. Царила неуправляемая, на первый взгляд, суета. Пашка несколько оробел. В цирке всё казалось много понятней и проще…

– Сейчас будет мой эпизод. Не ревнуй, любимый, меня будут целовать! – Валентина стрельнула из-под подведённых ресниц зеленными призывными брызгами, ослепительно улыбнулась и наигранно стыдливо прикрылась раскрытым веером, оставив только свои кошачьи глаза. В бальном платье прошлого столетия, в блистающих киношными бриллиантами подвесках, таком же ожерелье и умопомрачительном декольте, Валентина была восхитительна и неотразима! Пашка невольно сглотнул слюну и потянулся к её лицу.

– А вот этого, мил человек, делать не надо в павильоне! Вы не в цирке! Валя! – строгим голосом обратилась к ней мать. – Думай о съёмках и о роли, а не о небесных кренделях! Что скажут Никита Сергеевич с Вячеслав Михалычем!..

Мать в этом фильме играла одну из главных ролей: то ли какую-то графиню, то ли помещицу – Пашка в этом не разбирался. Эпизод назывался «На балу». Выглядели все соответствующе.

– Мамочка! Как же мне не думать о небесных кренделях, я же – воздушница! А потом, ну чего там играть! Господи! Играю саму себя – такая же сучка!..

Мать Вали, скуксив носик, обмахнулась веером и зашуршала платьем в сторону площадки, где готовились к съёмке. Пашка расслышал недобрый шёпот удаляющейся известной актрисы: «О, господи! Ну и нравы!..»

– А сама-то!.. – Валентина проводила мать долгим взглядом, посмотрела на Пашку и впилась в его губы своими губами.

– Ну, что, о роли я, кажется, подумала, даже, вот, порепетировала – всё как хотела мамочка! Я готова…

Раз за разом снимали новые дубли этого эпизода. То и дело что-то не получалось. То пары сталкивались в танце, то с кого-то слетал парик, то главные герои вываливались из кадра, то их перекрывали. Духота стояла в павильоне немилосердная. Атмосфера тоже накалялась. Режиссёр сдержанно психовал, не понимая, чего тут сложного – отснять несколько метров плёнки, и пил бутылку за бутылкой минеральную. Оператор в который раз вопил на световиков, что те проморгали направить куда-то там какой-то отражатель и у него «творилась какая-то хрень с тенями»…

Для Пашки весь этот гомон был непонятен. Как из подобного хаоса потом рождался фильм, он с трудом представлял.

Наконец дошла очередь и до Валентины. Ей обозначили разметку площадки, объяснили хронометраж действия и сверхзадачу игры. Валентине предстояло покружиться в вальсе с главным героем, не сводя с него влюблённых глаз, остановиться и отдаться в сладострастном поцелуе.

Окружающая танцпол массовка замерла в ожидании команды. «Бал» продолжился…

Валентина самозабвенно кружилась, с обожанием глядя на немолодого, но колоритного партнёра. Потом замирала и, откинув голову, подставляла тому свою нежную длинную шею, полуобнажённую вздымающуюся грудь, изображая высшую степень женской страсти.

Снимали уже третий дубль, меняя ракурс и свет. Партнёры по эпизоду всё больше входили в раж.

Прозвучала, как очередная оплеуха, команда: «Мотор!»

Пашка стоял, сцепив зубы, недалеко от кинооператора. Он был в каком-то полуобморочном состоянии. Внутри него бушевал огненный шквал. Ревность его не испепеляла, нет, она его пожирала! Валечка, его нежная трепетная Валечка, каждую клеточку которой он знал и ведал, теперь принадлежала другому. На его глазах! Он стоял в толпе, как на экзекуции, униженный и величественный в своём мужском горе. Внутренне волнение выдавали лишь бледность, подвижный кадык, сглатывающий горькую слюну и горящие диким огнём глаза. Прикрытые ресницы его подрагивали, под глазом едва заметно билась нервным тиком жилка.

Осветители направили серебряный отражатель света на героев. Отсвет упал и на Пашку.

Режиссёр случайно повернул голову в его сторону, вскинул брови и толкнул в бок кинооператора. Тот в ярости повернулся, оставив камеру на произвол судьбы. Через мгновение он всё понял и направил аппарат на Пашку.

– Мукасей! – умоляюще шептал режиссёр – Портрет! Портрет! Достань мне его глаза! Дотянись!..

Кран медленно поплыл в сторону Пашки. На площадке продолжалось действие, которое уже никто не снимал. Оператор почти вплотную подвёл камеру к лицу Жары. Тот, заметив сначала тень, а потом и всю конструкцию, очнулся и резко повернул голову.

– Перерыв!.. Ну что, как? – режиссёр просящее и нетерпеливо смотрел на своего оператора. Тот явно тянул время, возясь с камерой. – Мукасей, сука, ну? Не тяни, не рви душу!..

– Никита! Это «К.В.»…

– Какой ещё, на хрен, КВ?

– Лучше армянский. Также люблю «Арарат» и «Ахтамар»…

– Дорогой мой, я залью тебя коньяком хоть армянским, хоть грузинским, хоть французским. Ты мне только скажи – есть?..

– Никита! Это Канны!.. А мне «Оскара» за операторскую работу! Бедная моя печень! – наигранно поморщился «Мукасей». – Опять пить всю ночь за Его Величество Кадр!..

– …Он его убьёт! Никита Сергеевич! Остановите его!.. – на площадку с воплем влетела помреж.

Жара вышел из соседней комнаты-выгородки растрёпанный и на удивление умиротворённый, потирая ушибленную руку. Там царил погром…

Пашка в поисках уединения и отдыха уставшей от ревности души, зашёл в ближайшую полутёмную комнату. Там он застал Валентину и её партнёра по роли в жарких, страстных объятиях. Сдержанные стоны Валентины говорили о серьёзности намерений «киногероев»…

Жара не помнил толком, как оттолкнул Валентину в сторону ярко-зелёного дивана канапе, который под тяжестью её тела сложился, как карточный домик. Золочёные его ножки с хрустом отлетели, и Валентина сделала задний кульбит. Если бы она не была цирковой, то травмы ей точно было бы не избежать. Её именитому партнёру повезло меньше. Прямой удар в челюсть откинул того на пару метров, и он с грохотом проломил собственным телом стену с нарисованным гобеленом. Вместе со стеной опрокинулся ажурный камин с канделябрами и старинный портрет в тяжёлой золочёной раме. В образовавшемся проёме замерла испуганная массовка соседнего зала, где только что снимали бал, и все, кто в этот момент были на площадке.

– Пашенька! Милый! Ты что? Мы же репетировали! – Валентина стояла со свезённой поцелуями помадой на губах и в перекошенном платье. Её партнёр силился подняться и выбраться из поломанной декорации.

– Я тоже пока порепетировал… Платье поправь! А то так репетировать неудобно…

Валентина только сейчас заметила, что её левая грудь царит над декольте, ещё не остывшая от страстных мужских прикосновений и поцелуев…

– …Понимаешь, старик! – режиссёр по-приятельски приобнял Пашку, положив тому руку на плечо, и стал проникновенно говорить, словно сообщая страшную тайну. – Как бы тебе объяснить?.. Это кинематограф! Тут только выглядит всё по-настоящему, а на самом деле всё понарошку. Видишь – стены с гобеленами и роскошными обоями, которые ты… кхм, уронил! Камин вот малахитовый с золотыми канделябрами, старинная картина в золотой раме. Всё это туфта – фанера, обклеенная и покрашенная бутафорами. Тут и страсти бутафорские, и поцелуи, и любовь. Это – кино! Миф! Эфир! Не принимай близко к сердцу! Профессия есть профессия. Если потребуется, актриса должна быть готова раздеться и сыграть бурную постельную сцену с мужчиной, который ей на самом деле за кадром безразличен. И сыграть так, что на экране это будет выглядеть захватывающе самозабвенно и правдоподобно! Если она, конечно, настоящая актриса…

Пашка кивнул, облизал сбитые в кровь костяшки кулака и уверенно, с расстановкой, сказал:

– Это у вас тут в кино всё бутафорское и понарошку! У нас в цирке всё по-настоящему и всерьёз! У меня тоже… Да пошли вы все со своим… кибениматографом!..

Глава четырнадцатая

Сияющий Пашка выскочил с учебного манежа в фойе циркового училища с только что вручённым красным дипломом. Он держал его в вытянутой руке, как знамя победы…

– Вот ты и «циркач»! – Захарыч, обнимая свежеиспечённого выпускника, напомнил Пашке их первое знакомство. Тот, как ребёнок, радостно скакал и вопил:

– Дед! Я не циркач, а артист цирка! За шестьдесят лет работы пора бы знать это! Я – арти-ист! Заха-а-а-ры-ыч! – теперь уже дипломированный жонглёр крепко обнимал и тряс старого мастера, как фруктовое дерево, которое никак не хотело сбрасывать плоды.

– Хо-Ох-чешь о-о-стать-ся си-ро-то-Ой? Хо-мут те… – по слогам, охая и ойкая, еле выговорил старик, преодолевая тряску. Пашка опомнился и трепетно прижался к своему самому родному человеку в этом мире. Поглаживая его по спине, с нежностью и глубоким уважением пропел:

– Заха-а-рыч! Мой Заха-а-рыч!

Появился Земцев.

– А-а, Стрельцов! – Фирс протянул руку. – Здорово, здорово! Сто лет, как говорится!.. – Земцев без улыбки радостно сверкал глазами из-под тронутых сединой густых бровей. – Ну что, забирай свою Жар-птицу. Неплохой жонглёр из него может получиться со временем, если, конечно, не будет лениться.

– Не буду, Фирс Петрович, не буду!

– Ну, смотри, бестолковый, не подведи! Удачи! Не забывай… – Земцев ещё раз пожал руки, помедлил, почему-то вдруг резко отвернулся и похромал в сторону учительской. Он неожиданно сгорбился и стал заметно ниже ростом. Пашка с Захарычем смотрели вслед удаляющейся фигуре в чёрном поношенном пиджаке, которая, стуча тростью в пол, словно метроном, отсчитывала шаги.

Первым нарушил молчание Захарыч:

– Это, Пашка, целая эпоха уходит. А с ней – и твоё прошлое…