Текст книги "Княжна на лесоповале"

Княжна на лесоповале
Владимир Владимирович Ноллетов

© Владимир Владимирович Ноллетов, 2022

ISBN 978-5-0059-0150-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

1

Князья Ясногорские давали званый ужин в своем двухэтажном особняке на берегу Невы.

Несмотря на военное время, стол был уставлен яствами. Гостей было немного.

– Солдаты государыню ненавидят, – говорил поручик Владимир Мирославлев, молодой человек с правильными, благородными чертами лица. Правая рука его висела на привязи. – Называют немецкой шпионкой.

– Эх! – вздохнул барон фон Ауэ. На нем был полковничий мундир. Барон командовал одной из частей петроградского гарнизона. – Не могут простить государыне ее немецкое происхождение. – Голос у него был скрипучий. – А она в это время ухаживает в госпитале за ранеными. Ассистирует при операциях. Все обязанности сестры милосердия выполняет, ничем не гнушается. Как и старшие дочери Татьяна и Ольга. А ее сестра великая княгиня Елизавета Федоровна о раненых в своей обители в Москве печется. Ночи у их коек сидит. Она всем старается делать добро. И раненым военнопленным помогает. За это ее обвиняют в пособничестве врагу! – Он желчно рассмеялся.

– Елизавета Федоровна – святая женщина! – вступил в разговор князь Ясногорский, величественный старик. – Когда ее супруга, великого князя Сергея Александровича, убил революционер, она посетила убийцу в тюрьме. И просила государя его помиловать!

– В нашем полку есть сестры милосердия знатного происхождения, – сказал Мирославлев.

Анастасия Ясногорская, красивая девушка с большими темными глазами и густыми темными волосами, бросила выразительный взгляд на свою мать, как бы предлагая прислушаться к этим словам.

– Слышал я, на фронте от них скорее вред, чем польза, – заговорил профессор Вязмитинов. Глаза его за стеклами пенсне смотрели умно и проницательно. – Они там больше думают о светских развлечениях, чем о больных.

– Да, есть и такие. А есть настоящие героини! – Мирославлев заговорил с вдохновением, глаза его засверкали. Он был очень красив в эту минуту. – Татьяна Щелкалова, например. Юная, красивая. Кажется хрупкой, изнеженной. А вытащила с поля боя штабс-капитана и двух рядовых! Хотя сестры милосердия не обязаны это делать. Даже не должны. А как она за ранеными ухаживает, с какой заботой! Все ее обожают, и офицеры, и солдаты. Считают ангелом-хранителем.

– Вот видишь, мама! – воскликнула Настя.

– Нет, моя милая, нет! – ответила та.

Княгиня Мария Ясногорская была такой же величественной, как и свекор. Говорила и глядела властно.

И муж ее князь Кирилл Аркадьевич, полковник, и сын Олег воевали с самого начала войны. Мирославлев был фронтовым другом Олега. После ранения он получил отпуск, и Олег попросил его заехать в Петроград к родным.

– И, наверное, все в вашем полку в нее влюбились! – сказала восьмилетняя княжна Полина, весело глядя на Мирославлева. Она поразительно походила на Анастасию. – А она неприступна!

Кого-то рассмешили рассуждения маленькой девочки. Княгиня строго на нее посмотрела.

– Именно так, – ответил поручик.

Настя с укором взглянула на Марию Евгеньевну, с укором сказала:

– Но почему нет, мама? Чем же я хуже?

– Ты лучше, внучка! – вмешался старый князь. – Душа у тебя возвышенная, поэтическая. Не место тебе на фронте! Я на трех войнах воевал. Знаю.

– И убить тебя там могут! Ни за что я тебе не отпущу! – добавила княгиня.

За столом прислуживала Марфа, девушка с длинной русой косой и милым, простодушным лицом. Поставив с подноса на стол очередные блюда, она наклонилась к княжне Марине и что-то прошептала. Та на миг застыла. Потом встала.

– Я на минуту вас оставлю. – И вышла.

Она была старшей из трех сестер. Ей уже исполнилось девятнадцать, на год больше, чем Насте. В красоте они друг другу не уступали. В семье Ясногорских принято было считать, что Марина более умная, а Анастасия более пылкая.

Когда Марфа ушла на кухню за новыми блюдами, Полина с улыбкой сказала Мирославлеву:

– Марфуша с вас глаз не сводит.

Опять раздался смех. Девочка пытливо глядела на поручика, ожидая ответа. Но он молчал.

Вскоре вернулась Марина.

Она выглядела встревоженной. Даже лицо как будто побледнело.

– Что такое, Марина? – спросила княгиня.

– Все хорошо, мама.

Княжна села на свое место.

Теперь Полина с жадным любопытством глядела на старшую сестру. Но вопросов не задавала.

– Что еще можете рассказать о настроениях в армии, молодой человек? – обратился к Мирославлеву профессор.

– Солдаты ропщут. Воевать не хотят. К офицерам относятся враждебно. Иногда ловлю на себе взгляд, полный ненависти. Революционеры ведут скрытую агитацию среди солдат, разлагают их.

– Я в своей части эту заразу искореняю самым решительным образом, – сказал фон Ауэ. – Революционеры – это враги поопаснее немцев. Судя по их действиям, они желают одного: погубить Россию.

– А вы разве не немец? – спросила девочка.

Барон перевел на нее свои выпуклые серые холодные глаза.

– Я русский, княжна. Дед был немцем. Из остзейских баронов. Однако и он, и отец взяли в жены русских. И я не нарушил семейную традицию: женился на твоей тете.

Он с улыбкой взглянул на жену. Баронесса была очень похожа на свою сестру княгиню, только вид у нее был не столько величественным, сколько надменным.

– Революционеры хотят сделать народ свободным и счастливым! – вдруг горячо и убежденно произнесла Марина. – Вот высокая, благородная цель!

Наступило молчание. Его прервал старый князь:

– Это наша идеалистка. Прочитала гору книг и имеет теперь обо всем независимое суждение.

– Если Россия проиграет войну, разве народ станет от этого счастливее? – возразил княжне барон особенно скрипучим голосом.

Марина не ответила. Казалось, она погрузилась в свои мысли.

– Полина, тебе спать пора, – сказала княгиня. – Иди к себе.

– Еще немного, мама!

– Иди к себе!

Полина вежливо попрощалась и вышла.

Весело напевая, она запрыгала по ступенькам на второй этаж. Сделала два шага по коридору и резко остановилась. Даже качнулась назад, словно ее толкнули. У стены стоял Степка, сын поварихи, некрасивый мальчик лет десяти. Он исподлобья смотрел на нее. Смотрел с ненавистью и презрением.

Девочка вспыхнула. Гордо вскинула голову.

– Не смей так глядеть на меня! И не смей сюда подниматься! – Она повелительным жестом указала на лестницу. – Вниз ступай!

Мальчик помедлил, фыркнул и пошел к лестнице.

Ее прекрасное настроение исчезло. Полина едва сдерживалась, чтобы не расплакаться.

Она вошла в свою комнату. Упала в кресло. Задумалась.

Ей вспомнились слова поручика о ненавидящих взглядах солдат. Девочка не сомневалась, что подобные взгляды ранят его так же сильно, как и ее. А он натыкается на них, наверное, каждый день. И как кто-то может смотреть на него с ненавистью! На него, бесстрашного героя!

– Революционеры есть разные, – говорил тем временем профессор Вязмитинов. – Есть такие, кто действительно желает нашей стране поражения. Это предатели. Их надо судить. А есть революционеры-патриоты. И к ним стоит прислушаться. У них много здравых идей. Они хотят сделать Россию демократичной страной, хотят, как справедливо заметила княжна Марина, дать простому народу свободу.

– Не созрел еще наш народ для свободы, – проскрипел фон Ауэ. – Он необразован, груб, завистлив. Обуздывать свои дикие инстинкты не умеет и не хочет…

– Как вы можете так говорить, дядя! – воскликнула Марина. – Вспомните речь Достоевского на открытии памятника Пушкину. Достоевский считал, что у русского народа, с его добротой, совестливостью, жаждой правды, есть великое предназначение – указать истинный путь человечеству.

– Идеализируете вы с Достоевским простолюдинов, княжна, – со вздохом произнес барон. – Вот оно, прекраснодушие русской интеллигенции. Прекраснодушие и незнание настоящей жизни. Это какая-то любовь без взаимности. Интеллигенты превозносят простонародье, в любви к нему объясняются, а оно в ответ их ненавидит. Оно ведь ненавидит не только богатых и дворян, но и просто образованных людей.

– Вот как раз Достоевский идеализировать не мог, – сказал профессор, поправляя пенсне. – За четыре года каторги он узнал народ более чем достаточно.

– Именно на каторге поверил Достоевский в человеколюбие русского народа, – добавила Марина. – Этой верой проникнуты «Записки из Мертвого дома». Не зря Лев Толстой восхищался этим романом.

– И именно после каторги он первым предупредил о лютой ненависти простонародья к дворянам, – подхватил Ауэ, – Однако наше образованное общество, воспитанное на любви к народу, ему не поверило.

Марина больше в разговор не вступала. Было заметно, что она нервничает, что тягостно ей сидеть за столом. Несколько раз она останавливала долгий и внимательный взгляд на поручике. Марина едва скрыла свою радость, когда ужин закончился.

Мирославлев остался ночевать у Ясногорских. Рано утром он уезжал на фронт.

Княгиня долго не могла уснуть. Думала о Марине. После ужина она попыталась ее расспросить, но дочь уклонилась от разговора. Лишь снова заверила, что все хорошо. По словам Марфуши, в кухню зашел швейцар и велел ей сказать княжне, что пришла какая-то старуха, говорит, что должна передать письмо княжне Марине, лично в руки, срочно. Спросить прямо, от кого письмо, княгиня не решилась. Что было в том письме? Почему оно так встревожило дочь? Швейцар подтвердил слова Марфы. И еще сказал, что было и другое письмо княжне. Та самая старуха приносила его днем. Княгиня думала и время от времени вздыхала.

Ее муж был человеком горячим, страстным, увлекающимся. За это, вероятно, она его и полюбила. Дочери характером были полностью в отца. Это и радовало княгиню, и пугало. Она считала, что страстность дочек и их витание в облаках – сочетание опасное. Они могли натворить ошибок.

2

– Что я тебе расскажу! – с заговорщическим видом проговорила повариха Матрена. – Ни за что не поверишь!

Она раскатывала на кухне тесто. Это была грузная мужеподобная женщина с крупной головой на короткой шее. Она обращалась к Фекле Доброхоткиной, матери Марфуши. Та чистила картошку.

– Я вечером на кухне допоздна была: после гостей работы много. Прихожу к себе. Вино, которое не допили, с собой прихватила. Сижу, попиваю. В доме тишина. Видать, все уже спят. Вдруг слышу: вроде кто-то по коридору идет. Крадучись. И к офицеру к этому, высокому, с раненой рукой, стучит. А его в комнате как раз напротив моей поселили. – На первом этаже, в левом крыле, по одну сторону коридора располагались комнаты для гостей, с видом на Неву, по другую – для слуг. Сами Ясногорские занимали второй этаж. – Тихо так стучит. Я грешным делом на Варьку свою подумала. Смотрю в замочную скважину: нет, не она. А кто бы ты думала?

В добрых голубых глазах Феклы промелькнул испуг.

– Неужто Марфуша?

– И не она.

Фекла облегченно вздохнула.

– Марфуша моя приличная.

– Ничего плохого про нее не скажу. Так кто?

Дряблое доброе лицо Феклы выглядело растерянным.

– Уж не знаю, что и сказать…

– Средняя барышня!

– О господи!

– Стучит, а сама оглядывается. Офицер ее впустил. Этак через четверть часа выпустил.

Фекла покачала головой.

– Никогда бы не подумала.

– Так это еще не все! Ровно в двенадцать… Ах ты паршивец! – Появился Степка. Матрена напустилась на него. – Барыня на тебя жалуется. Говорит, горничной нагрубил. На всех, говорит, волчонком смотришь. – Степка взял со столика один из оставшихся от ужина пирожков. Жевал его, угрюмо и дерзко глядел на мать и молчал. – Хочешь, чтобы я места лишилась? На что мы тогда жить будем? Смотри у меня! Будешь себя так вести – выпорю!.. Мусор вынеси! – Степка ушел с мусорным ведром. – Так вот, ровно в двенадцать – я на часы посмотрела – опять шаги. Опять тихий стук. Опять к офицеру. А я еще не ложилась. У меня, когда пью, сна нет. Смотрю: теперь старшая барышня стучит! – Фекла всплеснула руками. – Тоже оглядывается. Но она у офицера недолго совсем пробыла. Выходит – а на ней лица нет! Чуть не плачет. Видать, получила от ворот поворот…

На кухню зашла дочь Матрены Варька, невзрачная приземистая девушка лет восемнадцати. И у нее, и у Степки было в лице что-то упрямое и недоброе. Одета она была в новое красивое платье. Варвара выполняла у Ясногорских работу прачки. У нее, как и у поварихи, Феклы и Марфуши, была своя комната. Она была ленивой и неисполнительной. Иногда ее видели пьяной. Княгиня терпела Варьку, потому что ценила кулинарные способности матери.

– Ну и очереди за хлебом! – сказала она, помотав головой. – В жизни таких не видала.

Фекла вздохнула.

– Что уж тут: третий год война.

– Людя́м хлеба не хватает, а барыня мне кулебяку и торт заказала, – заметила Матрена с коротким злым смешком. Она пригляделась к дочери. Подняла густые брови. – Это еще откуда?

– Подарок.

– Подарок? От кого? От офицера? Так и ты, бесстыжая, к нему ходила?

– Еще чего! От… От старшей барышни подарок… Пирожок возьму.

Варька схватила пирожок и вышла из кухни.

– Темнит что-то Варька, – задумчиво произнесла повариха. – Платье-то, видать, дорогое.

– Княжна Марина могла подарить, – сказала Фекла. – Она добрая. Намедни мне платок подарила.

– Такое платье и она не подарит. И за что Варьке-то дарить, лентяйке такой? Нет, темнит дочка… – Повариха вздохнула. – Непутевая она у меня.

Заговорили о войне. У обеих мужья погибли на фронте. Воевал и сын Феклы Матвей. Он был дважды ранен. Дослужился до унтер-офицера.

3

Мирославлев смотрел на заснеженные поля за вагонным окном.

Смятение было в его душе. Все произошедшее напоминало прочитанный в детстве бульварный роман с нагромождением неправдоподобных событий.

Когда он после ужина вошел в предназначенную ему комнату, Варька меняла постельное белье. Это тоже входило в ее обязанности. Владимиру показалось, что она не совсем трезвая. Закончив работу, девушка пожелала доброй ночи, неуверенной походкой прошла к двери, обернулась, многозначительно взглянула на него и сказала:

– Если что-то еще понадобится – зовите, господин офицер. Третья дверь от входа, на той стороне.

– Хорошо, хорошо, – нетерпеливо проговорил он.

Она ушла.

Заложив левую руку за спину, смотря в пол, Мирославлев заходил по комнате. Он думал о княжне Анастасии. Ее нежное, одухотворенное лицо, загадочные темные глаза стояли перед ним. Было что-то неотразимое в ее облике.

Вдруг в дверь постучали. Владимир нахмурился. «Опять эта служанка?» Он открыл дверь. Перед ним стояла княжна Марина. Видно было, что она очень волнуется. Волнение делало ее еще краше. Стараясь скрыть изумление, он впустил ее, предложил сесть. Княжна осталась стоять.

– Я зашла на несколько секунд, – торопливо заговорила она. – Я прошу вас об одном одолжении. Мне не к кому больше обратиться. Это очень важно, поверьте.

– Я к вашим услугам, княжна.

Она сняла с запястья золотой браслет и отдала ему.

– Отвезите это ювелиру. Адрес: Николаевская, 11. Скажите, что я вас послала. Он купит браслет. Деньги отвезете по адресу: улица Румянцева, дом 15, квартира 4. Запомнили? Постучите так: два стука, пауза, один стук, пауза, снова два стука. Деньги отдадите высокому худому человеку с белокурыми волосами. Скажите, что от меня. Постарайтесь сделать все как можно быстрее.

– Хорошо.

– Я вам очень признательна! – воскликнула она и бросила на него теплый благодарный взгляд. – В двенадцать я к вам приду узнать. – Немного поколебалась и добавила: – Мы с ним друзья. Он в беде. Я должна ему помочь.

И вышла.

Владимир тут же поехал к ювелиру. Им оказался подвижный старик с курчавой бородой и длинным крючковатым носом. Он купил браслет без лишних вопросов. Держать столько денег в руках Мирославлеву еще не приходилось.

Пятнадцатый дом на улице Румянцева оказался старым ветхим трехэтажным зданием. На условленный стук открыл описанный княжной человек. Он смотрел на Мирославлева цепким, недоверчивым взглядом. Тонкие губы были плотно сомкнуты. Казалось, он неприятно изумлен.

– Я по поручению княжны Марины, – тихо сказал Владимир.

Худой человек впустил его. В комнате была еще старуха с угрюмым лицом. Она тоже глядела на Мирославлева с подозрением.

Он передал деньги.

– Почему княжна сама не привезла? – быстро спросил худой. Он явно спешил.

Владимир удивился такому вопросу.

– Полагаю, ей неудобно покидать дом в такой поздний час.

– Неудобно? Хорошо, передайте ей мою благодарность. И вас я благодарю.

Мирославлев спускался по лестнице и вспоминал цепкий взгляд, сжатый рот. Этот человек ему не понравился.

Он вышел на улицу. В поисках извозчика свернул за угол. Вернулся назад. И увидел, что дом, из которого он только что вышел, окружают жандармы. Четверо вошли в подъезд. Стараясь не привлекать внимания, он издали наблюдал за происходящим. Минут через десять жандармы вывели худого человека. Он был в наручниках. Его увели.

Вернувшись, Владимир заходил по своей комнате из угла в угол. Думал о поручении княжны Марины, о жандармах. Ему не в чем было себя упрекнуть. Затем его мысли вернулись к Насте. И чем больше он о ней думал, тем яснее сознавал, что влюбился в нее. Неожиданно в дверь негромко постучали. Он посмотрел на настенные часы. До двенадцати было еще далеко. «Все-таки та служанка пришла?» – подумал он с неудовольствием. И снова ошибся. Это была княжна Анастасия. Она взволновано глядела на него.

У Мирославлева заколотилось сердце. Он впустил ее, предложил сесть.

Княжна села и тут же спросила:

– Вы утром уезжаете на фронт?

– Да.

– Возьмите меня с собой! Я хочу работать сестрой милосердия.

Ничего он не желал так на свете, как обладать этой девушкой. И вот сейчас интуиции и жизненный опыт подсказывали, что если Настя поедет с ним, она рано или поздно будет ему принадлежать. Ликование охватило Мирославлева. Но затем заговорила совесть. Как он будет выглядеть в глазах княгини и старого князя? И что он скажет Олегу – ее брату и своему другу? И не хотел Владимир, чтобы княжна Анастасия стала фронтовой сестрой милосердия. Не хотел, потому что полюбил ее.

– Но ведь ваши родные против, – сказал он.

– Они не узнают. Я тайком из дома выйду… Сколько сейчас бедствий от этой войны! Люди страдают. А я ничего не делаю, ничем не помогаю!

– Но ваш дедушка прав: фронт – совсем неподходящее для вас место.

– Почему? Именно там я больше всего принесу пользы.

– И в Петрограде есть госпитали. Туда можете устроиться.

– Я хочу работать на фронте! Раненых с поля боя выносить! На фронте сестры милосердия особенно нужны.

Мирославлев любовался ее сверкающими глазами, вдохновенным лицом. Ему казалось, что не может быть на земле девушки более красивой.

– Княжна, вы не знаете, что вас ждет. Увидите страшные ранения, ампутации, кровь, грязь, услышите площадную брань.

– Я все выдержу.

– Вы можете попасть в плен, получить тяжелое увечье, погибнуть, – взволнованно убеждал Анастасию Владимир. Он едва сдерживал себя, чтобы не заходить перед ней взад и вперед.

– И этого я не боюсь.

– Я восхищаюсь вашей решимостью, княжна, однако исполнить вашу просьбу не могу.

Видимо, отказа девушка не ожидала. Лицо ее выразило растерянность.

– Я вас прошу, – сказала она тихо. И почему-то покраснела.

– Нет, княжна! – воскликнул он чуть ли не в отчаянии.

Она встала, бросила на него надменный взгляд и, не сказав больше ни слова, вышла.

Он упал в кресло, в котором сидела княжна. Разве не упустил он только что свое счастье?

Конечно, он может после войны посвататься. Но ее родные, несомненно, будут против. Мирославлев был из дворянской семьи, но неродовитой и бедной. В их глазах он неподходящий жених. Да и в ее глазах, вероятно, тоже.

В двенадцать часов ночи раздался тихий стук. Владимир впустил княжну Марину. Он все рассказал. Она сильно побледнела. Даже покачнулась. Он шагнул к княжне, готовясь поддержать ее, если случится обморок. Но она овладела собой. Внимательно глядела на него и молчала. Он похолодел от этого взгляда. Переменился в лице. «Подозревает, что это я сказал жандармам? Или думает, что я подошел к дому, увидел жандармов и ушел, а деньги присвоил?»

Видимо, княжна угадала его состояние. Она встрепенулась, быстро проговорила:

– Ради бога, не подумайте, что я способна вас в чем-то подозревать. Ни на миг не сомневалась и не сомневаюсь в вашей порядочности и благородстве.

Мирославлев почувствовал огромное облегчение. Он был бесконечно благодарен ей за то, что она развеяла эти его страшные мысли. Как бы он жил с ними?

Марина вдруг произнесла почти торжественно:

– Нет человека… – голос ее дрогнул, – достойнее его!

И ушла.

4

Княжна Марина читала книгу. Лицо ее было печальным. Время от времени она книгу захлопывала – это была «Исповедь» Льва Толстого – и погружалась в размышления.

Пришла Варька со стопкой чистого выглаженного постельного белья. Стала заправлять постель.

– Красивое платье, – рассеяно сказала княжна. – Оно тебе, Варя, идет.

– Мне тоже хочется красиво одеваться, – бойко ответила Варька.

К прислуге Марина обращалась всегда вежливо, часто говорила что-нибудь приятное, дарила подарки. Так она смягчала свое чувство вины перед простым народом.

Это чувство привил ей Михаил Зубов. Вчера Мирославлев передал деньги ему. Раньше Зубов был домашним учителем у Ясногорских. Марина, тогда еще пятнадцатилетний подросток, со всем жаром юной мечтательной души воспринимала его слова о служении народу, установлении справедливости на земле, свободе для всех. Она попала под его влияние. Его ум, целеустремленность, преданность идее восхищали Марину. С ее родными Зубов держался подчеркнуто независимо, и это ей тоже нравилось. Она считала его человеком выдающимся. В конце концов, как и следовало ожидать, Марина в него влюбилась. Но она не признавалась в этом не только ему, но даже себе.

Зубов проработал у них учителем два года. Потом вдруг исчез. Приходили следователи, расспрашивали про него. Он оказался причастным к двум терактам, совершенным эсерами. Через полгода Зубов неожиданно подошел к Марине на улице. Сказал, что нужны деньги для дела освобождения народа. Она продала некоторые из своих драгоценностей. Их у нее было много. С детских лет все дарили ей драгоценности. Отдала ему деньги. Еще через полгода это повторилось. Друг к другу они относились по-прежнему только как учитель и прилежная ученица. Этой осенью она узнала, что его арестовали и осудили.

И вот вчера днем старуха, родственница Зубова, принесла ей от него письмо. Он сбежал из тюрьмы. И ему нужны были деньги. Их Марина должна была принести сегодня в обед в указанную квартиру. А вечером, во время ужина, старуха принесла новое письмо. Он писал, что все меняется. На его след напали. Он должен срочно бежать из города. Ей надо принести деньги в другую квартиру. И как можно скорее.

Сейчас Марина себя обвиняла в том, что Зубова схватили. Если бы получил он деньги немного раньше, то успел бы скрыться. Надо было не ждать окончания ужина, не терять время, а сразу позвать Мирославлева в коридор и поручить отвезти деньги. Однако для присутствовавших это выглядело бы странно. Не решилась она тогда нарушить приличия. Впрочем, за столом она к Владимиру еще присматривалась. Непросто было доверить такое дело незнакомому человеку. Только после ужина она отбросила сомнения и пошла к нему. Был и другой вариант. Она могла сама поехать к ювелиру, а затем к Зубову, как только прочла записку. Можно было уйти со званого ужина под предлогом, что у нее заболела голова. Ко всякой лжи Марина испытывала чувство гадливости, но ради Зубова готова была и солгать. Но вряд ли бы ей удалось уехать незаметно. Она уезжает куда-то поздно вечером, одна! Это было бы нарушением всех правил. На это Марина тоже не решилась. Теперь себя корила.

Ее страшила мысль, что за побег Зубова могут казнить. Только сейчас она поняла, что любит его.

И еще Марина спрашивала себя: кто мог донести? Кроме Мирославлева, она никому ничего не говорила. В его честность она верила. Хотя, надо признать, тогда, в комнате Владимира, мысль о его предательстве все же промелькнула. Но она тут же устыдилась этой мысли. Кто же тогда?

Выйдя из комнаты княжны, Варька усмехнулась. «Платье ей, значит, понравилось? Знала бы она, как я его получила!»

Вчера вечером Варька от Мирославлева пошла к себе. Скоро ей стало скучно. Она зашла к матери. Поболтать и, может, выпить. В комнате был лишь Степка, и он уже спал. Мать, очевидно, работала еще на кухне. Варька стала искать выпивку. Ничего не нашла. Вдруг услышала, что в дверь напротив – дверь офицера – кто-то тихо стучит. Она прильнула к замочной скважине. Они с матерью любили подглядывать. И увидала княжну Марину. Когда та вошла, Варька, сгорая от любопытства, бесшумно отворила дверь, подошла на цыпочках к двери напротив, снова поглядела в замочную скважину. Обзор закрывала спина княжны. Зато она слышала каждое слово. Когда стало ясно, что разговор вот-вот закончится, она попятилась назад и проскользнула в комнату матери. Княжна вышла в коридор на несколько секунд позже.

Несколько часов ранее Варька обратила внимание на одно объявление, наклеенное на афишную тумбу. Оно гласило, что из тюрьмы сбежал опасный преступник Михаил Зубов, 29 лет. Была и его фотография. За помощь в его поимке было обещано вознаграждение. У Варьки было правило: без необходимости никакими сведениями ни с кем не делиться. Она никому не сказала об этом объявлении.

Она догадывалась, что Марина влюбилась в Зубова, когда тот здесь учительствовал. Трудно было это не заметить. Варька была девушкой смышленой, и она сразу связала этот разговор с объявлением.

Они с Мирославлевым вышли из дома почти одновременно. Он поехал к ювелиру, Варька пошла в полицейский участок. Там ее выслушали не сразу, заставили долго ждать. За наградой велели прийти на следующий день. Награду она получила. Купила на нее нарядное платье.

Угрызения совести Варьку не мучили. Наоборот, она предвкушала, что арестуют и княжну. Может, еще и наручники на нее наденут. Очень ей хотелась увидеть княжну Марину в наручниках. Но никто за княжной не приходил.

Всю сознательную жизнь не давал ей покоя один вопрос: почему одни трудятся, и у них нет ничего, а другие бездельничают, и у них есть все? Ответа она не знала.

И всю жизнь Варька мечтала о том, чтобы исчезли господа. Ни одного чтобы на земле не осталось. Тогда исчез бы и вопрос.

5

Когда в полку Владимир встретился с Олегом Ясногорским, стройным молодцеватым черноусым поручиком, тот первым делом рассказал о делах на фронте, в полку, во взводе. Князь замещал командира взвода Мирославлева в его отсутствие. Полк их сражался на Юго-Западном фронте, против австро-венгерских войск. Серьезных боев не было. Позиции сторон оставались прежними. После «Великого отступления» 1915 года линия фронта на их участке почти не менялась. Затем он стал расспрашивать о родных. Владимир подробно отвечал. Однако о поручении Марины и просьбе Насти умолчал. Вернулись к полковым новостям.

– Сдается мне, что наш непорочный ангел все-таки влюбился. Таня сюда приходила, о тебе спрашивала, – сказал с улыбкой Олег. Неприступность сестры милосердия Щелкаловой, любимицы полка, была одна из главных тем офицерских разговоров. Все гадали, кому же первому посчастливится завоевать ее сердце. – Наказала передать, чтобы ты, как приедешь, сразу шел к ней на перевязку.

Владимир был в нее влюблен. Пока не повстречал Настю. Сейчас слова Олега мало его тронули.

– Просто беспокоится о моей руке, только и всего.

Он пошел на перевязку лишь через два дня. Щелкалова старалась держаться официально, но было видно, что она обрадовалась. Даже щеки зарумянились.

– Почему же вы только сейчас пришли? То, что вы из госпиталя выписаны, не означает полного выздоровления. – Таня говорила строгим тоном, но глаза смотрели нежно. – Еще возможны осложнения.

Она стала перебинтовывать ему руку.

Он прислушивался к раскатам далекой канонады и безотчетно сравнивал Татьяну с Настей. И лицо ее было не таким красивым, как у княжны, и глаза не такие выразительные. И, главное, не было в ней того внутреннего горения, которое чувствовалось в Ясногорской. В Мирославлеве самом всегда горел этот огонь. Он знал, что мужчину и женщину сильнее всего влечет друг к другу не родство умов и даже не родство душ, а родство натур.

Его влюбленность в Щелкалову исчезла бесследно. Но восхищение ее самоотверженностью и храбростью осталось.

Прошла неделя.

В их офицерский блиндаж принесли почту. Олег стал ее разбирать.

– Тебе письмо. – Он протянул конверт Владимиру. Это было письмо от матери. Она жила одна в их небольшом доме в Рязани. Отец Мирославлева, капитан 2-го ранга, погиб в Цусимском сражении. – Это – Августу. Это все мне. От сестер и maman. Опять тебе. Без… – Ясногорский осекся. Бросил взгляд на одно из своих писем. Словно сравнивал почерки. – Без обратного адреса.

Владимир положил письмо матери на подушку, вышел, с другим конвертом в руке, из блиндажа, посмотрел на голубое – уже весеннее – небо. Медлил. Наконец, распечатал конверт. Письмо было от Насти. Она объяснялась в любви.

В первое мгновение он словно не мог поверить. Проносились какие-то побочные мысли. Например: «Возможно, она хотела поехать на фронт не только из-за желания быть полезной, но и из-за любви ко мне? В таком случае мой отказ был для нее вдвойне обидным». И лишь затем дошла до него в полной мере суть письма.

Такую бурную радость он никогда еще не испытывал, таким счастливым никогда себя не чувствовал.

Мирославлев вернулся в блиндаж. Олег посмотрел на друга, на его ликующее лицо пытливым взглядом. Но ни о чем не спросил. Сказал лишь:

– Марина пишет, что рабочие волнуются, бастуют, демонстрации проводят. А солдаты петроградского гарнизона им симпатизируют.

– Вот как, – рассеянно ответил Владимир и сел писать Насте ответное письмо.

Оно получилось длинным и пылким. Начиналось письмо признанием, что он полюбил ее, как только увидел.

Только Мирославлев заклеил конверт, как в блиндаже появился Август Гриммельсхаузен, светловолосый и светлоглазый долговязый подпоручик. Он тоже здесь жил. Гриммельсхаузен воскликнул взволнованно:

– Ура! В Петрограде произошла революция!

Наступило минутное молчание.

– Я рад. Рад, что наконец-то Россия будет цивилизованной страной, – сказал Ясногорский. – И еще я рад тому, что теперь в солдатах возродится патриотизм и боевой дух. Я в этом не сомневаюсь.

– И я очень рад, – произнес Владимир.