Текст книги "Чистилище Сталинграда. Штрафники, снайперы, спецназ (сборник)"

– Ложись, – зашипел Воронков, но малец даже не пригнулся. – Идиот. Вот идиот.

Непонятно, кому были адресованы последние слова: ординарцу Гордееву, ротному Елхову или самому себе. Не сумел выбраться из этой ямы, значит, хлебай до последнего. Политрук и ординарец при желании не могли понять друг друга. Костя успел пережить за время войны самое плохое: погиб отец, пропал старший брат, умерла зимой сестренка. Сам он с шестнадцати лет работал в холодном громыхающем цеху, где приходилось спать рядом с работающим станком, потому что смены длились пятнадцать часов, а шагать до барака предстояло целый час по зимним пустым улицам.

Это время лучше потратить на сон. Выспаться вволю оставалось недосягаемой мечтой в течение года. В цеху и раздевалке было очень холодно, но не теплее и в бараке, где ворочались, кашляли двое младших братишек. Раньше с ними занималась сестра, но она умерла. Возможно, от простуды, а может, от того, что подняла тяжелое корыто с бельем. Надорвалась, долго болела, заматывала низ живота платком. В день смерти этот платок примерз к полу и стал буро-зеленого цвета.

Еще Костя любил спать в цеху, потому что получал в столовке тарелку горохового супа и можно было всегда стрельнуть закурить. Со временем он возненавидел цех. Он казался мальчишке живым громыхающим существом, которое сделало его рабом. Казалось, вся жизнь состоит из бесконечной работы, а на улице всегда темно. Он не мог вспомнить, ходил ли когда на речку купаться и полежать на солнышке.

На вокзал Костю пришла проводить мать, иссохшая женщина тридцати семи лет, больше похожая на старуху. Она работала на том же заводе. Огромные закопченные корпуса можно было видеть с любой точки городка. С матерью попрощались без лишних слов. Оба вздрогнули от пронзительно ревущего заводского гудка, возвещающего полдень. Мать торопилась в барак, где и весной было холодно и сыро. Ей дали всего час, а еще требовалось затопить печку и накормить двух младших сыновей, без конца болевших и не желавших ходить в школу.

Костя ехал вместе с другими осужденными, рабочими того же завода-молоха, какими-то уголовниками, растерянными крестьянами. Он проиграл по глупости свитер и шапку, зато выспался, а на станции назначения получил военную форму. Елхов пригрел парня, даже немного откормил. Костя был предан капитану и резво кидался выполнять любое поручение. Неприязнь ротного к политруку передалась ординарцу, Костя выражал ее как мог. Ему было страшновато, пули опасно посвистывали над головой. Однако он заставил политрука встать. Тот отряхнул землю с колен и устало спросил:

– Ну, чего добиваешься?

– Добраться быстрее до первого взвода.

– Все, шагай обратно. Доберусь без тебя.

Но упрямый ординарец отстал лишь с полпути, когда Воронков ускорил шаг. А к политруку война сегодня повернулась самой безобразной своей стороной.

Он шел, стараясь не обращать внимания на пули, это почти удавалось. Затем ему начали попадаться раненые. Боец шагал выпрямившись, закидывая назад голову, и аккуратно нес перед собой перебитую руку. Рукав шинели был отрезан, предплечье наскоро перебинтовано и примотано к дощечке, заменявшей шину. Омертвевшие желтые пальцы сложились щепоткой, сам штрафник едва держался на ногах и делал неимоверные усилия, чтобы не упасть.

Воронков отступил, давая возможность пройти, произнес какие-то ободряющие слова. Человек прошел мимо, словно через пустое место. Стали попадаться тела убитых. Лейтенант, командир взвода, лежал, скорчившись на боку, зажимая ладонями живот. Видимо, он умер в агонии, выкопав сапогами ямку в мерзлой земле. В роте лейтенант пробыл недолго. Воронков запомнил, что он выделялся кудрявыми волосами и правильным античным профилем. Красивое лицо взводного неприятно опухло, пожелтело, кудри смерзлись в безобразный комок. Рядом валялась щеголеватая шапка-кубанка, которую вмяли в лед чьи-то сапоги.

Навстречу Виктору Васильевичу один штрафник тащил другого. Они словно выбрались из преисподней, были вымазаны сажей и грязью. Ничего странного в этом не было, люди грелись у костра, спали на голой земле. Воронкова поразил вид раненого. Он еще не видел вблизи действие противопехотных мин, которые размалывают кости ног и разрывают промежность.

Раненый был без шинели. Низ живота прямо поверх ватных штанов перемотан бинтом, желто-красным и сплошь мокрым. Одна нога превратилась в обрубок, лицо застыло от боли и пережитого страха. Покалеченного бойца тащил, выбиваясь из сил, его товарищ. Увидев политрука, он застыл, опасаясь, что его снова погонят на передний край. Раненый обмяк, стал валиться. Воронков не мог оторвать взгляда от иссеченных осколками, пропитанных кровью и мочой ватных штанов. Он живо представил, что натворила мина, и мгновенно вспотел.

– Здесь оставить? – понял по-своему реакцию политрука второй штрафник.

При этих словах тяжело раненный открыл глаза, хотел что-то сказать, но вместо слов выдул розовый пузырь, который лопнул и потек слюной с губы. Оставаться с искалеченным человеком было не менее страшно, и Воронков сделал штрафнику знак рукой:

– Неси, – и зачем-то спросил: – Тяжело ранен?

– Не приведи бог, – стал торопливо докладывать добровольный санитар. – Все всмятку размолотило, три пакета извели, а сквозь бинты текет и текет.

– Иди, – перебил его Воронков.

Боец снова взвалил на плечо тяжело раненного и сказал торопливо шагнувшему прочь политруку:

– Так я на вас сошлюсь, если что. Надо нести бедолагу. Из кишок, наверное, текет. Спасать человека надо.

Последние слова Виктор Васильевич уже не слышал. Он оказался на открытом месте, где его обстреляли. Зловредного ординарца поблизости не было, и Воронков благополучно дополз до круглого орудийного окопа, где сбились десятка два человек. Люди лежали между орудийными гильзами и ломаными ящиками, вот откуда взялась дощечка на руке раненого.

– Здесь все уцелевшие? – спросил Воронков у сержанта.

– Славяне живучие, – ответил тот. – Еще столько же в соседнем окопе, да и по другим норам люди прячутся.

Немцы по-прежнему обстреливали поле. Спасаясь от пулеметных очередей, сверху прыгнул Кутузов, подмял лежавших и засмеялся:

– Ну, вот я живой.

Приятели хлопали его по спине и предлагали закурить. Кавказцы Азамов и Ягшиев сидели, как всегда, в стороне, втиснувшись в отсечный ровик. Оба пугливо прислушивались к стрельбе и тревожно переговаривались. Для раненых освободили место, они лежали бледные, молчаливые.

– Их выносить срочно надо, – напомнил сержант. – Почти все тяжелые, мы их перевязали, а что толку. Сами гляньте.

Он показал глазами. Воронков увидел в метре от себя бойца, лежавшего с поднятой культей. Мокрый бинт сочился, вишневые капли набухали и равномерно срывались на рукав шинели другого раненого. Тот не замечал, что ткань пропиталась кровью, так как находился в более тяжелом положении. Горло было замотано обычным полотенцем с широким бурым пятном, под голову подложили пустой ящик. Человек кашлял, захлебывался, глаза обморочно закатывались.

Сержант смотрел на Воронкова с надеждой. Политрук не испугался, пришел сюда в самое пекло и, наверное, что-то придумает. Прекратили тревожное бормотанье непонятные восточные люди Азамов с Ягшиевым и высунулись из бокового ровика, где когда-то хранились снаряды. Кутузов трогал распухшие уши и чего-то ждал.

– Командир требует продолжить атаку, – неуверенно проговорил Воронков.

При этих словах Кутузов усмехнулся и недоверчиво покачал головой. Азамов и Ягшиев снова спрятались в ровик. Сержант свернул самокрутку и предложил Воронкову. Политрук отказался, полез за папиросами. Пачка смялась, остались лишь оторванные мундштуки и месиво табака с обрывками бумаги. Кутузов осторожно потянул пачку к себе.

– Давайте я вам сверну. Милое дело, из папиросного табака самокрутки вертеть. Нам в лагере иногда капитанский табачок выдавали. Ну-ка, лизните…

Он протянул самокрутку из газетной бумаги, Воронков послушно лизнул сгиб, принял цигарку и закурил. Неожиданное дело, чтобы блатные делали офицерам самокрутки. А Кутузов продолжал рассуждать:

– Товарищ Сталин тоже любит в трубку папиросный табак набивать.

– Да, – согласился Воронков. – Кажется, «Герцоговину Флор».

В этом общении штрафников со старшим политруком (считай, по званию капитан) проглядывалось что-то наигранное, натянутое. Воронков был слишком далек от них, он занимал ранее еще более высокую должность, сидел на совещаниях рядом с генералом, случалось, и выпивал. А сейчас оказался в окопе посреди нейтралки, и жизнь политрука зависела от разношерстной штрафной публики.

– Идти придется, – сказал после минутного молчания Воронков.

– Бежать, – поправил его сержант.

Он вызвал еще одного командира отделения, тот приполз из соседнего окопа и доложил, что у него также имеется двадцать бойцов. Не меньшее количество залегло на поле, им приходится туго, поэтому они поддержат атаку. В наличии оказалось два ручных пулемета. Легко раненные пообещали, что пока не уйдут и поддержат атакующих винтовочным огнем. В этом не было особого героизма, уйти в санбат они не смогли бы сейчас и при желании. Воронков окончательно завоевал доверие, когда подтянул к себе винтовку и рассовал по карманам несколько обойм.

– Эх, винтовочка-винтовочка, породнились мы с тобой, – весело пропел политрук. – Ударим, товарищи?

– Еще как!

Тягуче завыла мина, набрала высоту, долго падала, затем с коротким треском взорвалась неподалеку.

– Пятьдесят миллиметров, – определил кто-то. – Мелочовка, но вредная, сволочь.

Люди напружинились. Орудийный окоп был тесно набит, если сюда угодит даже мелочовка, то натворит дел. Вторая мина упала ближе. Надо вставать. Показывая, что подняться будет не просто, пулеметная очередь хлестнула по брустверу, расщепила цевье чьей-то винтовки. Владелец с такой озабоченностью рассматривал поврежденное оружие, что соседи невольно рассмеялись.

– Бери мою, – предложил один из раненых. – Дарю, не жалко.

Смех затих. Стало ясно, кто-то погибнет в первые же секунды, преодолеть себя стоило огромных сил. Пауза затягивалась, и сержант уже собирался поторопить Воронкова. Однако в этот момент послышался треск гранат и крики на правом фланге. Ждать было нельзя, это понял даже Воронков, не слишком сведущий в законах боя. Он поднялся первым:

– Там сражаются наши товарищи! Вперед.

Ходырев прикончил пулеметчиков под бетонной плитой и выпускал остаток ленты по всем целям подряд. Менее эффективно действовали расчеты «максимов» во главе со старшиной Глуховым. Они не трогались с места и вели огонь с большого расстояния. Брали интенсивностью стрельбы. Вода в кожухах закипала, расчеты спешно откидывали крышки и опустошали фляги, прерывая огонь лишь на минуту. Очереди «максимов» летели с большим рассеиванием, однако нервировали врага.

Бызин первый воспользовался пулеметной поддержкой и внезапно поднял свое отделение. В этом ему помог уголовник Надым. Неизвестно, в какую сторону провернулись его мысли, однако он заревел с яростью: «Вперед!», и кинулся вслед за сержантом. Уголовника не посмели ослушаться трое-четверо воров, рангом помельче, дружно бежали бойцы, верившие разжалованному лейтенанту Бызину, не отставали и более робкие штрафники.

Маневич среагировал мгновенно, ему помог сапер Паша Мысниченко. Взвод бежал к окопам противника с отрешенностью и злобой, все орали непрерывное «а…а…а», которое катилось впереди цепи. Немцы вели беглый огонь. Чтобы поймать на мушку и метко поразить бегущего человека, требуются крепкие нервы, а они сдавали в тот период и у той и другой стороны. Шестая армия Паулюса стояла практически на месте уже полтора месяца, когда передовые части вошли в Сталинград. Уже наступил ноябрь, близилась суровая русская зима, а движения вперед не было. Натиск русских отбивали пока сравнительно легко, но он не ослабевал.

И вот новая атака. Она отличалась от предыдущих отсутствием артиллерийской подготовки и настойчивостью. Унтер-офицер нырнул в окоп под бетонную плиту, отодвинул тело тяжело раненного пулеметчика и взялся за рукоятки старого кайзеровского пулемета «МГ-08». По обеим сторонам вели огонь солдаты его отделения. Опытным ухом, как хороший дирижер, он уловил излишнюю торопливость. Автоматы соревновались друг с другом в скорости, выпуская длинные неприцельные очереди. Пять-шесть винтовок хлопали с невиданной скорострельностью – при таком темпе не поймаешь цель.

Оставалась надежда на себя и второй пулемет на острие окопов. Унтер-офицер хладнокровно открыл огонь. В рамке прицела возникали и пропадали фигуры в песочных шинелях и меховых шапках, они тянули варварские штыки, узкие, коварные, с блестящими жалами. Красноармейцы падали лицом вперед, их толкала инерция бега. И это было не менее тревожным признаком, чем беспорядочная стрельба отделения. Сегодня русские не шарахались, не сбивались в толпу, как это случалось раньше. Они продолжали бег, и жала штыков приближались.

Второй номер, несмотря на перебитую ключицу, помог быстро перезарядить ленту. Унтер-офицер стрелял, поворачивая ствол по дуге, впереди него образовалось мертвое пространство, заваленное телами. В какой-то момент он отпустил гашетку и не услышал второго пулемета. Хуже того, навстречу ему по траншее бежал раненый солдат. Куда, зачем? Причину он понял быстро – русские прорвались.

Беспорядочно взрывались гранаты, все покрывал вой десятков озлобленных глоток. Унтер-офицер достал из кобуры пистолет, оттолкнул раненого и шагнул за поворот траншеи. Там вертелась сумасшедшая круговерть. Люди били друг друга прикладами, штыками, лишь изредка слышались выстрелы.

Командир отделения принимал участие в войне с Францией, провел полгода в пустыне, где воевал против англичан, но подобного не видел. Там оставался хоть какой-то намек на цивилизованную войну, здесь же творилось доисторическое побоище.

На бруствере лежала отличная автоматическая винтовка с магазином на двадцать четыре патрона. Ею можно было действовать как пулеметом и разогнать целый взвод. Такие штуки лишь недавно поступили на вооружение и зарекомендовали себя хорошо. Сейчас новенькая винтовка с оптическим прицелом валялась без дела, а ее владелец, приятель унтер-офицера, схватился с маленьким русским лейтенантом в длинной шинели.

Стрелять было несподручно, поэтому унтер-офицер примерился ударить лейтенанта рукояткой, но прямо на унтера лезли двое красноармейцев со штыками наперевес. Его спасло хладнокровие, которое трудно было сохранить.

Он вытянул руку с массивным «вальтером», почти касаясь острия штыков, и несколько раз нажал на спуск. Оба русских упали, накрыв собой лейтенанта и приятеля унтер-офицера. Они ворочались, пытались встать, мешая друг другу. Добивать их было некогда, на унтера по брустверу бежал еще один русский, держа винтовку, как дубинку.

Красноармеец уже поднимал тяжелый кованый приклад, когда навстречу сверкнули несколько пистолетных вспышек. Унтер-офицер выпустил остаток обоймы за секунду, затвор лязгнул и встал в заднее положение. Он отщелкнул пустую обойму, которую следовало просто выкинуть и быстро достать новую. Но унтер-офицер, всегда аккуратный, продолжал сжимать израсходованную обойму и неловко ковырялся двумя пальцами в кармашке кобуры. Кожа на морозе застыла, металл не поддавался.

Распихивая тела, перед унтер-офицером встал русский лейтенант. Маленький, лобастый, как бычок, он тяжело дышал. Шапка с головы слетела, мокрый чуб торчал хохолком, коротко стриженная голова была мокрая от пота. Он подтягивал сбившуюся на спину брезентовую кобуру и не сводил взгляда с немца. Оба ускорили движения. Запасная обойма, наконец, выдернулась из узкого кармана, оставалось вставить ее, передернуть затвор и нажать на спуск. Требовалось всего две-три секунды, не больше, но этих секунд у опытного бойца вермахта не оставалось.

Младший лейтенант Федя Колчин, как и многие люди маленького роста, болезненно переживал разные мелочи. В училище, казалось, все смеются над ним. Болезненное самолюбие заставляло его относиться к себе требовательно. Он считался одним из лучших выпускников, сдавал на отлично нормативы, имел хорошую физическую подготовку. Так получилось, что при выпуске он получил старый, вытертый от времени «наган», а не новенький вороненый «ТТ», как многие курсанты. Тогда Федя оскорбился, не оценили его успехов, но теперь «наган»-самовзвод спас ему жизнь.

Помогла и хорошая тренировка. Колчин опередил врага, выхватил оружие за рубчатую рукоятку, курок взводить не требовалось, палец трижды нажал на спуск, поразив врага в упор. Перешагнув через мертвое тело, младший лейтенант пошел дальше по траншее. Второй номер пулеметного расчета вытянул навстречу одну руку (другая не слушалась), возможно, сдавался, но пленных в такой ситуации не берут. Пуля пробила ладонь, ударила в лицо. Федя добил врага и стал перезаряжать «наган».

В траншее продолжалась рукопашная схватка. Бойцы третьего и четвертого взводов напирали уверенно. Артиллерист Саша Бызин пригвоздил штыком светловолосого вражеского солдата, тот извивался и хватал руками цевье винтовки. Сумел оттолкнуть артиллериста и сделать несколько шагов. На него налетел Надым и принялся молотить прикладом.

Маневич стоял на бруствере и наблюдал за ходом боя. Неудавшийся симулянт Шиленков налетел на вражеского ефрейтора. Тот отбил неумелый выпад и сильно ударил затыльником приклада в лицо. Хрустнуло, Шиленков опустился на колени, закрывая макушку ладонями. Его спас Маневич, уложив ефрейтора точной очередью.

Пулеметчик на левом фланге держал «МГ»-34 на весу. Лента трепыхалась блестящей змеей, гильзы сыпались и весело звенели о мерзлую землю. Если вокруг верх брали штрафники, то на небольшом участке вражеский пулеметчик быстро менял ситуацию в свою пользу. Он уничтожал бойцов одного за другим, в него стреляли, ранили второго номера, но пули облетали солдата стороной.

Один из штрафников сумел зайти со спины. Второй номер, зажимая рану на боку, убил русского из пистолета. Пулеметчику было некогда благодарить товарища за помощь, он действовал, как автомат, перезарядил ленту и снова открыл огонь. На глазах у командира отделения Максима Лугового погиб его приятель. Пули пробили парня насквозь, из спины вылетели клочья. Шинель дымилась от попаданий трассирующих пуль, но смертельно раненный человек топтался на месте и даже не падал.

На секунду бывший капитан Луговой поймал его взгляд, наполненный тоской и пониманием, что жизнь стремительно уходит. Обреченный человек пытался крикнуть, позвать на помощь, изо рта хлынула кровь. Луговой испуганно отступил, споткнулся и свалился на другого раненого. Тот был также испачкан кровью и задыхался. Максим подтянул колени к подбородку и застыл. Это спасло его. Вражеский пулеметчик очищал пространство перед собой, хлестая очередями бегущих и раненых.

Он бы натворил дел, но бывший сапер Мысниченко выстрелил в него сбоку, выбил пулемет из рук. Подскочил Надым и сильно ударил штыком. Это был кульминационный момент боя, немцы стали покидать траншею. Саша Бызин догнал убегавшего ефрейтора и выстрелил в спину.

Трое врагов отступали по ходу сообщения и вели непрерывный огонь из автоматов. Сапер Мысниченко бросил им вслед гранату, они успели скрыться за поворотом. Пошарив по сторонам глазами, он позвал ближнего бойца. Это оказался Шиленков, давний приятель.

– Шило, стой здесь и стреляй. Не давай поднять башку. Я обойду, взорву их к чертовой матери.

Мысниченко, как опытный сапер, предпочитал действовать взрывчаткой. Когда-то он ее очень боялся, а сейчас действовал без оглядки. Он желал подогнать отступивших врагов, внести в их ряды панику. Разжалованный старший лейтенант мечтал восстановить честное имя и чувствовал себя прежним Пашкой Мысниченко, душой компании и веселым бабником.

Он собрал в охапку трофейные гранаты, быстро отвинтил колпачки и стал швырять одну за другой. Взрывы следовали непрерывно, в отсечной траншее началось шевеление.

– Подпекает, – орал он. – Сейчас еще добавлю…

Шиленков и не думал поддерживать приятеля огнем, сидел, скорчившись, в углу окопа. Шел суматошный бой, и хотя штрафники брали верх, пули свистели повсюду, находя новую жертву. Вражеский ефрейтор высунулся лишь на секунду и выпустил точную очередь. Пули пробили Паше Мысниченко горло и верхнюю часть груди. Он упал рядом с Шиленковым, дергался, пытался встать и забрызгал все вокруг кровью. Шиленков испуганно отодвинулся подальше.

Третий и четвертый взводы, объединившись, гнали врага, занимая траншею. В бронеколпаке неосмотрительно закрылись пулеметчики. Бойцы молотили по металлу прикладами, колпак гудел, как колокол. Совали в смотровые щели штыки, матерились и призывали сдаться.

Маневич, пробегая мимо, приказал Надыму:

– Разберись с ними. Только быстро, иначе в спину ударят.

– Момент, товарищ капитан.

Надым не стал мудрить. Ему принесли трофейный автомат, он выпустил в смотровые щели два магазина. Изнутри кричали, затем распахнулась узкая дверь, и вылезли два окровавленных вражеских солдата. Не сговариваясь, несколько штрафников принялись добивать их штыками. Появился громоздкий Максим Луговой, отпихнул всех, нацелил штык в еще живого пулеметчика.

– Нажрался нашей земли, гад?

Рыжий солдат пытался заслониться рукой. Штык пропорол ладонь, царапнул по добротной каске.

– Бей еще раз, – кричали бывшему танкисту-ремонтнику. – Лучше пулей. Пробьет горшок или нет?

В кучку людей ворвался Бызин.

– Все вперед! А ты, Максим, где болтался?

Луговой стал оправдываться, но его не слушали, все бежали заканчивать бой. Рыжий немец до половины втянул туловище в колпак и бессильно застыл. В него угодило не меньше трех пуль, кровь вытекала, но помочь себе он был не в состоянии.

Старшина Прокофий Глухов был ловок, увертлив и начисто лишен принципов. Его подводила лишь жадность. В армии он служил давно, высоко не поднимался, да и не хотел. Он хорошо понял разницу между заведующим складом и бравым лейтенантом с красивыми шевронами. Шевроны можно прицепить любые, а на лейтенантское звание хорошо не поживешь.

Он встретил войну на должности старшины батальона, проворовался и был понижен до взвода. Здесь вляпался в глупую историю с овсом, угодил в штрафную роту, сумел снова взять ситуацию в руки. Глухову мешало излишнее самолюбие. Когда первый раз его поставили за пулемет, он мог бы свалять дурака, сделать вид, что не способен толком владеть «максимом». Вместо этого он прекрасно справился и в придачу к обязанностям старшины сделался штатным пулеметчиком.

Глухов не терял времени на формировке. Пользуясь большим наплывом людей и путаницей в документации, он получал продукты и придерживал их. За банку тушенки в голодной Астраханской области давали пятьсот рублей, сахар расхватывали на лету, не торгуясь.

Он обзавелся сразу двумя молодыми подружками, отбив вторую у заторможенного Аркаши Сомова. Глухов понял, на войне можно жить прекрасно. Однако никто не знал, что он пережил в те минуты, пока под осенним холодным дождем выдували «Прощание славянки» лабухи во главе с пьяницей Сечкой. Его вызвали в каптерку, где помощник Стрижака без лишних слов врезал ему ладонью в ухо. Затем вывернул карманы и ткнул лицом в разлохмаченную груду червонцев. Особист не вмешивался, лишь поторопил старшину:

– Доставай остальное.

Глухов вытаскивал из разных углов каптерки припрятанные деньги, банки тушенки, пакеты с сахаром и сухим молоком. Сержант Захаров бил его снова и потирал огромную ладонь с лиловым шрамом. Прокофий мог лишь догадываться, насколько близко был к смерти. Стрижак уже решил, если обнаружится любая золотая вещь, Глухова немедленно расстреляют перед строем. Старшину спасло то, что он не брал золото, а лишь деньги.

Особист несколько минут раздумывал. Расстрел за воровство нужная вещь, но веских причин для казни нет. У старшины штрафной роты хорошее жалованье, он мог иметь и прежние накопления. Далеко не все сдают заработанную плату в фонд обороны. Даже в самые трудные месяцы войны Стрижаку приходилось встречать денежных людей, которые заработали вполне честно. Но в данном случае пахло обычным воровством. По щекам Глухова текли слезы, он шмыгнул, вытер сочившуюся кровь.

– Чего плачешь? – спросил особист. – Страшно подыхать?

– Страшно, – признался Прокофий. – Мне же всего тридцать два года.

– Все когда-нибудь помрем.

Казалось, особист забавляется с обреченным человеком, как кот с мышью. Здоровяк Гена Захаров с удивлением подвел итог:

– Четыре тысячи рублей и продуктов полный мешок. Ты же половину роты обожрал. И даже не потолстел. В одиночку крал или друзья помогали?

– Нет, я один, – невнятно пробормотал Глухов.

– Крепко старался, но друзья у тебя были.

Старшина опустил голову, и Стрижак перечислил сам, загибая пальцы:

– Дружок твой, Аркаша Сомов, уголовники, Шиленков на базаре толокся. Но отвечать тебе придется.

Впрочем, разговор длился недолго, и били его так, слегка. Пнули раз-другой, затем спросили, есть ли в роте кипяток. Глухова пробил пот, неужели, как рака, шпарить будут? Не может такого быть! Оказалось, кипяток нужен, чтобы напоить штрафников перед дорогой горячим чаем с украденным молоком и сахаром.

– Хоть какую-то пользу принесешь, – равнодушно сказал Стрижак. – Беги да невест своих обними на прощанье. А на фронте старайся, отсидеться не удастся. Тебе всерьез свою шкуру спасать надо.

И вот Глухов старался. Он вел огонь из «максима», выпустил четыре ленты, а теперь менял позицию. Остальные пулеметчики не спешили, старшина их подгонял. Он словно видел маячившую позади громоздкую фигуру Захарова. Садист чертов! Старшина легко находил себе оправдание, и вины за воровство не чувствовал. Но шутить со Стрижаком было опасно, здесь, на пороге Сталинграда, тот мог шлепнуть его в момент за любой мелкий грех.

Немцы разглядели фигуры солдат с их неуклюжими пулеметами и открыли минометный огонь. Штрафники ускорили шаг, расходясь веером, взрывы плясали вокруг крайнего расчета. Это были 80-миллиметровые мины с большим разбросом осколков. Они накрыли расчет, перевернули «максим», уцелевший пулеметчик побежал назад, двое лежали возле дымившейся воронки.

Второй расчет увяз в бурой солончаковой грязи и безуспешно пытался вытащить «максим». Наконец бойцы догадались, подняли пулемет и хотели вынести на руках. Сверху упали две мины, выплеснув целую гору жидкой грязи. Когда ветер развеял дым, в озерном заливе виднелись три пологих бугра, один из них некоторое время шевелился, затем утих.

Глухов желал лишь одного: пусть его легко ранят в руку или ногу. Тогда можно с чистой совестью убраться. Мина рванула под ногами второго номера, подбросила его, перевернула и шмякнула головой о землю. Подносчика хлестнуло осколками, он уронил коробки и уползал на четвереньках. Телогрейка и теплые штаны были издырявлены градом мелких осколков, торчали клочья ваты.

Глухов замер, прижавшись щекой к траве. В ушах звенело, к горлу подкатывала горечь, как позавчера вечером, когда его безжалостно ударил в живот помощник особиста. Немцы больше не стреляли, возможно, им было не до старшины. На линии траншеи шел бой, раздавались крики, доносилась беглая стрельба. Второй номер лежал вроде невредимый, лишь голова была откинута под непонятным углом. Парню переломило и свернуло шею. Подносчик в десяти шагах ворочался и звал на помощь.

Старшина подполз к нему и убедился, что помочь невозможно. Телогрейка и ватные штаны пропитались кровью, человек доживал последние минуты. Глухов беспомощно огляделся. Он был один среди истоптанной земли, далеко впереди находились холмы, на подступах к ним шел бой. Мелькнула мысль, а что, если вернуться? Он не штрафник, получил контузию, имеет право обратиться в санчасть.

Слева наступал пехотный полк. Видимо, командиры решили воспользоваться ситуацией и ударить вместе со штрафниками. Однако атака сорвалась. Цепи накрыли сильным минометным огнем, стреляли несколько пулеметов. Пехота убегала, пряталась, солнце за спиной, большое, холодное, освещало многочисленные тела в шинелях. Не слишком успешно шло наступление. Начальство наверняка обозленное, лучше не попадаться под горячую руку. И Елхов смотрит косо, забыл, сколько дармовой водки сожрал. Глухов поднялся и медленно пошел вперед – по одному человеку стрелять не будут.

Из воронки появились Ходырев и музыкант Сечка. Сержант тащил на плече пулемет и запасную ленту. Проходя мимо воронки, Глухов увидел, что дно засыпано толстым слоем стреляных гильз. Ходырев поработал на совесть, только будет ли из этого толк? Борис не слишком жаловал старшину и шагал, не оглядываясь, зато приветливо махнул рукой пьяница Григорий Сечка.

– Никак заблудился, старшина? Пошли вместе. Курить есть?

– Я махорку всем выдал.

– Так это махорка, а у тебя небось папиросы, – и захохотал, показывая выбитые по какому-то дурному делу зубы.

Фамильярность музыканта коробила, хотя удивляться было нечему. Через Григория Сечку старшина сбывал иногда сахар. Тот был проходимец еще тот и не боялся попасться. Правда, вел себя музыкант раньше более уважительно. Почуяв падение старшины, обнаглел. Глухов не ответил. Курить ему не хотелось, во рту и так пекло от ядовитого запаха взрывчатки. Он окликнул Ходырева:

– Слышь, Иванович, пулеметный взвод побило. Весь, целиком.

– Что, ни одного «максима» не осталось? – после паузы уточнил Борис.

– Какие совсем разбиты, какие ремонта требуют. И ребят побило, один я остался.

Ходырев промолчал и ускорил шаг, направляясь к траншеям, где гремел бой. Коротконогий толстяк Сечка перешел на бег. Глухов тоже заторопился. Запоздало вспомнил, что не имеет никакого оружия, – опять командиры привяжутся. Потянул с земли первую попавшуюся винтовку. Та зацепилась за одеревеневшую руку мертвеца. С усилием выдернул. Погибший боец с небритой отвисшей челюстью уставился в небо. Глухову сделалось так тоскливо, что он едва не застонал.

Третий и четвертый взводы заканчивали бой. Уцелевшие немцы отступали по ходам сообщения, огрызаясь частыми выстрелами. Саша Бызин забежал вперед и бросил несколько гранат. Угодил точно, они взорвались в траншее. За свою смелость едва не поплатился жизнью. С холма открыл огонь пулемет. Помощник Бызина, артиллерист-наводчик, подававший ему гранаты, свалился к ногам бывшего командира батареи. Пули рикошетили от мерзлой земли. Саша добежал до хода сообщения и прыгнул вниз.

Раненный им немец медленно шел, держась за стенку траншеи. Разорванная шинель висела клочьями, он сделал один, другой шаг и замер. Качнулся, едва не упал, затем повернул голову к Бызину. Артиллерист подтянул винтовку, но его опередил Шиленков, выскочивший из-за поворота.