Текст книги "Польское Наследство"

Глава шестая. Поле чести

Перед самым рассветом уютно сопящую, прижимающуюся к теплому боку Нестора Маринку разбудили. Ей заткнули рот и нос, чтобы она не кричала и не мычала. Ее взяли за волосы, выволокли из постели, и, не дав опомниться, потащили вон из спальни. Хорошо смазанные дверные петли не скрипнули. Скрипнули бы у самого выхода половицы – там как раз подгнило из-за недавно протекавшей крыши, но Маринку тащили, приподнимая за волосы, так что ей приходилось ступать легко и на цыпочках, как в весеннем танце. Часть смежного помещения освещалась одинокой свечой. Маринке залепили по щеке и бросили ее, перепуганную, на низкий шез.

– Гадина, хорла, – сказала Маринке ее мать, в одиночку произведшая все вышеописанное. – Что мне с тобою делать! Услать тебя, что ли, обратно к мужу?

– Не понимаю я, что тебе от меня нужно, и почему ты врываешься ко мне в спальню среди ночи, – возмутилась Маринка вполголоса, но яростно. – Я не для того от мужа сбежала, чтобы терпеть от тебя все тоже самое! Я…

– Заткнись.

Маринка замолкла. Томная, небольшого роста, округлая, с прелестным лицом – большие правильной формы синие глаза, тонкие рыжеватые брови, греческий нос и крупные, но очень эффектного рисунка губы – верхняя тоньше нижней – веснушчатая женственная Маринка боялась своей поджарой, худой, суровой рыжей матери. Было в матери много мужского. И рука у матери была тяжелая.

– Ты ведь уже немолода, – сказала мать. – Тебе тридцать лет. Что ты путаешься с мальчишками!

Маринка закатила глаза.

– Зачем он тебе? – настаивала мать. – Зачем? Ему двадцати еще нет. Заставила парня приехать к тебе – аж из Болоньи! Оторвала от постижения премудростей!

– Он сам приехал, – возразила Маринка. – Я его не силой сюда волокла. По собственному желанию приехал.

– Не заговаривай мне зубы. Будешь спать здесь, гадина. Завтра у меня долгий день. Я, пожалуй, тебя запру.

– Как это – запрешь?

– На замок. При этом ты мне пообещаешь, что ни звука не издашь, пока я не вернусь. И я, так и быть, тебе поверю. Проще было бы тебя просто привязать. Но жалко мне тебя. Мать усталая приезжает после месяца отсутствия – и так-то ты ее встречаешь.

Маринка, насупленная, еще некоторое время сидела на ховлебенке, глядя по сторонам. Комната матери напоминала монашескую келью – шез, который и шезом-то назвать язык не поворачивается – обыкновенный ховлебенк … стол, ложе, дверь, небольшое окно – не влезть, не вылезти. Вот и вся обстановка. Дверь, соединяющую спальни, мать заперла, ключ сунула в походную суму. Вторую, внешнюю дверь, тоже запрёт. Она если чего сказала – сделает. Еще немного посидев, изображая обиду, Маринка встала, перебралась на ложе, повернулась лицом к стене, поворчала себе под нос, и вскоре неожиданно для себя уснула. Услышав мирное посапывание, мать Маринки подошла к ложу и заботливо укрыла дочь покрывалом. Ночи становились все холоднее.

Может, не надо было ее, вот так вот, отдирать от Нестора? Нет, надо, решила мать. Если бы она была уверена, что Маринка влюбится в Нестора и уживется с ним, и выйдет за него замуж – совсем другое дело было бы. Но маринкино непостоянство не предвещало в данном случае ничего хорошего. Почти все мужчины, с которыми Маринка имела дело, становились несчастными, начиная с первого ее мужчины, который сразу после того, как Маринка его бросила, ушел в монахи. Жаль Нестора. Вполне милый мальчик. Пусть едет доучиваться в Болонью, нечего ему делать в сыром франкском захолустье.

***

Нестор меж тем безмятежно спал, и проспал до позднего утра. Сквозь щели в ставнях вовсю светило, снаружи раздавались голоса. Нестор приподнялся на ложе и огляделся. Один в комнате. Маринкины тряпки на шезе. Кувшин с вином, вчерашний, на столе, ломти хлеба. Он понюхал воздух. Грызунами не пахло. За домом хорошо следили – в подвале мышей и крыс травили ядом, а по первому и второму уровню разгуливали сурового вида коты. Стены и пол, очевидно, тщательно и регулярно проверялись на наличие дыр, и если дыры образовывались, их тут же заделывали.

Нестор голышом подошел к столу, отломил хлеб, и стал его жевать, ни о чем особенно не думая. Запил вином из кувшина. Хотелось ссать, но в отхожий чан под ложем в возбужденном по утру состоянии так просто не попадешь, а в Болоньи Нестор, в детстве страшнейший грязнуля, привык к чистоплотности и аккуратности. Нужно одеться и выйти. Порты и рубаха нашлись сразу – лежали на полу возле кровати. Сапоги спрятались под кровать. Вторую, короткую, рубаху синего цвета Нестор нашел за маринкиным сундуком. А вот мантелло – кап по-здешнему – нигде не было видно, и головного убора тоже. Ну и ладно.

Нестор шагнул к двери и обнаружил, что она заперта. Маринка куда-то убежала, а его, стало быть, замкнули тут. Ну уж нет. Я ей не игрушка какая – попользовали и спрятали до следующего раза. Из Болоньи в Париж я к ней приехать могу – ничего зазорного в этом нет. Но сидеть под замком и ждать, не поссав, ее милости – э нет, не на того напали. Нестору дорого его, Нестора, достоинство.

Дорожа достоинством, он подошел к ставням. Приоткрыл одну. По двору шлялись овцы. Стог сена находился под самым окном. Возможно, не случайно. Возможно, Нестор не первый, покидающий сию скромную келью через это окно. Развратная Маринка. Не я один здесь бываю. Ничего другого я от нее и не ожидал. Вот хотя бы Стефан … впрочем, нет, Стефан с другого хода ходит.

Он сел на подоконник, перекинул ноги наружу, оттолкнулся руками, и упал в сено.

Овцы всполошились и заблеяли недовольно. Нестор пересек двор, потянул на себя калитку, перепрыгнул канаву и оказался на страте.

Кто-нибудь другой растерялся бы, и пошел бы в неправильном направлении, и обязательно заблудился бы, но мы люди образованные и знаем, что солнце к зениту движется с востока, посему река – вон в той стороне, а дом, в котором я проживаю с коллегами – вон там.

И пошел он по страту.

Из-за угла за ним следила пара внимательных глаз. Один сверд висел на бальтираде у бедра, а второй, в ножнах, Адам держал в руках. Все честно. Сейчас он пойдет за этим негодяем. Толкнет его, хрястнет по щеке, и предложит прогуляться – в близлежащую поросль, вон там, за брошенной постройкой – монастырь собирались строить какие-то монахи – там иногда отдыхают придворные короля Анри, ближе к вечеру, а сейчас никого нет. Там и поговорим.

Он вдохнул полной грудью и уже вышел было из-за угла, как вдруг чья-то рука опустилась ему на плечо. Адам резко обернулся.

До этого момента он не встречался в Париже с Панкратиосом, византийским священником, и поэтому не удивился тому, что Панкратиос помолодел лет на двадцать, укоротил себе бороду до щегольской «подковки», поменял цвет волос на блондинистый с сединой, а мантию сменил на костюм заезжего купца, не то норвежского, не то шведского.

– Ты следишь за кем-то, добрый человек? – осведомился Панкратиос.

– Оставь меня, – велел ему Адам, глядя на купца сверху вниз. – Иди, будто меня не видел.

– Ты не слишком вежлив, добрый человек, а ведь я тебе в отцы гожусь.

– Иди, тебе говорят, – тихо и злобно сказал Адам.

Тогда помолодевший Панкратиос коротко и очень быстро хлестнул Адама по лицу. Адам зажмурил левый глаз и на мгновение оторопел.

– Дай сюда, – сказал Панкратиос, выхватывая из рук Адама сверд.

– Э! – сказал Адам. – Ты что это!

И потянулся за свердом, но Панкратиос отступил на шаг.

– Как я понимаю, ты собирался пригласить человека, который не сделал тебе ничего плохого, на поле чести. Не так ли.

– Тебе-то что! Отдай!..

– Я охотно выполню все, что по твоему плану должен был выполнить этот человек. Судя по всему, ты хотел прогуляться с ним в сторону вон той поросли. Пойдем.

Адам пришел в себя и собрался с мыслями.

– Такие прогулки совершают только с равными, – сказал он.

– А человек тот – он тебе равный?

– Э…

– Ты даже не знаешь.

– Я собирался это выяснить.

– Хочешь, я тебя еще раз хлопну по лику? А может все-таки пойдем, помахаемся, без всяких споров и доказательств? Ты по одежде судишь, но одежда обманчива бывает. Пойдем, пойдем, глупый мальчик, сын сводника и хорлы.

– Как ты сказал?!

– Именно так, как ты слышал.

– Да ты, старый торгаш, знаешь ли, с кем говоришь?

Панкратиос неожиданно обиделся.

– Почему ж старый? Ты, щенок, не забывайся! Мне тридцать девять лет – это вовсе не старость! Это даже, в некотором смысле, молодость! Листья шуршащие, долго мы будем здесь стоять? Тебе хочется драться – а ты вместо этого лаешься, как подлый рольник.

Адам, красный от ярости, топнул ногой. Затем выглянул из-за угла – Нестор успел уйти! Его нигде, Нестора, не было видно!

Найду потом, подумал он. Прикончу выжившего из ума старикана и найду. Нет, не прикончу. Преподам урок. Учить меня вздумал! Пощечины дает! Старая лохань!

Молча они пересекли страт, вошли в проулок, и вскоре оказались в той самой поросли – с просекой в продуманном месте, похожей на аллею, и двумя вкопанными в землю известняковыми шезами, предназначенными для утомленных светской беседой высокородных женщин. Адам слегка остыл и посмотрел на Панкратиоса с подозрением. Панкратиос меж тем расстегнул пряжку и бросил кап поверх известнякового шеза. Вынув из ножен сверд, он коротко его осмотрел и поморщился.

– Железяка бесполезная, – сказал он сквозь зубы. – Даже наточить толком не могут. Впрочем, такую и не наточишь.

– Ты сказал, что ты мне ровня, – Адам тоже скинул кап и вытащил сверд. – Если это так, назови свое имя.

– Зачем оно тебе? – спокойно спросил Панкратиос. – Ты перепись населения ведешь по королевскому приказу?

– Я – Адам из рода Ковалеков. Кто ты? Отвечай!

– Как-нибудь в другой раз отвечу. Не сейчас. Да ты не беспокойся понапрасну, не купец я и не пейзан.

– Это я понял, – неожиданно спокойным голосом сказал Адам. – Тебя подослали Неустрашимые. Пейзанов они не посылают.

– Ты, юноша, когда размышляешь, размышляй про себя, а то ведь неровен час язык отрежут.

Все встало на свои места. Нестор каким-то образом узнал, что он, Адам, по приказу Кшиштофа собирается с ним разделаться. И подослал вот этого … переодетого купцом … Что ж. Оскорбление нанесено. Сперва я убью этого … купца … а затем займусь Нестором. Ошибся ты, Нестор. Если бы не это – я бы тебя просто убил, в честном поединке. Теперь же – нет. Умирать ты, Нестор, будешь долго и мучительно.

Он махнул свердом, не вставая в позицию, но Панкратиос – нет, не отскочил, не наклонился, а как-то плавно переместился, совсем слегка, и Адаму пришлось отступить в сторону, чтобы не потерять равновесие. Адам был на голову выше противника, воинственнее, сильнее – промах его не смутил. Бывают заминки. Сейчас он еще раз махнет свердом – и разрубит этого негодяя надвое.

Но старый негодяй еще раз переместился, и еще раз, и тогда Адам сделал выпад с вывертом, неожиданный, и лезвие вошло негодяю в грудь пальцев на пять – так ему показалось.

Никуда оно на самом деле не вошло. А подосланный убийца оказался почему-то у Адама справа, и выглядел задумчивым, а сверд держал острием вниз.

Да он со мной играет, подумал Адам. Ах ты невежа!

Отступив на шаг, Адам снова повернулся к противнику лицом и стал оценивать боевые качества оппонента, как делал это в походе, как его учили это делать в Гнезно бывалые воины. Оценивать оказалось нечего – человек стоит в непринужденной позе с опущенным свердом, не лезет в атаку, не размахивает клинком, не передвигается туда-сюда, не выжидает. Стоит и смотрит. Как поступают в таких случаях, Адаму в Гнезно не сказали. Нужно было импровизировать. Адам так и поступил. Выставив клинок перед собой, он метнулся вперед – и в этот момент противник сделал первое резкое, а не плавное, движение. Скрежетнула сталь, рукоять потянуло в непонятную сторону, сверд вывалился из руки Адама, а противник, проскочив каким-то образом у Адама под локтем, ударил поммелем – в голове поляка помутилось, он качнулся, выплевывая два выбитых зуба, и, сбитый с ног пинком в бедро, повалился на траву.

– Не двигайся, порежешься, – сказал противник, стоя над Адамом и держа острие сверда у горла поверженного. – Во избежание дальнейших недоразумений я должен сказать тебе несколько слов. Первое. Человек, за которым ты следил, к Неустрашимым не имеет никакого отношения, а если имеет, я его сам убью, без твоей помощи. Второе. Я к Неустрашимым совершенно точно не имею никакого отношения. Третье. Если ты, или кто-нибудь из твоей теплой польской компании, вздумает еще раз увязаться за вышеупомянутым человеком – по любому поводу – я вам всем поотрезаю языки и муди. Всё!

– Как тебя зовут? – спросил Адам одними губами.

– А?

– Как тебя зовут?

– Тебе это все еще кажется важным?

– Да. Как благородный человек … ты не имеешь права … скрывать от меня свое имя. Ты можешь меня убить … но знай … что если ты это сделаешь, не назвав своего имени, ты будешь просто … наемный убийца … спьен … обыкновенный подлец.

Противник нахмурился.

– А скажи, – спросил он, – ты собирался назвать себя тому, за кем давеча следил и кого хотел вызвать на поединок?

– … Разумеется.

Противник пожал плечами.

– Что ж, если тебе это так нужно … Я Хелье из рода Ягаре, троюродный брат Ирины Новгородской. Ты удовлетворен?

– Да. Можешь меня теперь…

Убрав сверд от горла Адама, Хелье еще раз осмотрел лезвие, пожал плечами, бросил сверд на траву, и неспешным шагом направился к близлежащему страту.

Глава седьмая. Fäder och Söner11
  Отцы и сыновья (швед.)


[Закрыть]

Безмятежный Нестор вошел в мезон без стука. Мишель и Гусь, сидящие за столом, что-то тут же спрятали, и уставились на него.

– Привет вам, друзья! – радостно сказал Нестор, стаскивая робу через голову и бросая ее в угол. – Почему не на занятиях?

– Я всегда на занятиях, – парировал Гусь. – Но иногда мне лень транспортировать на занятия бренную мою плоть, и я присутствую там только духом.

– А я сегодня не расположен, – добавил Мишель. – А ты почему не пошел, Нестор?

– Я еще пойду, – сказал Нестор. – Вот только сожру чего-нибудь. Я тут давеча заблудился и миллариума три лишних ковылял. Задумался, замечтался.

– Мечтателен ты, Нестор, – заметил ему Гусь. – А вот Мишель у нас совершенно не мечтателен. Практичен и деловит всегда.

– Да, водится за ним такой недостаток, – согласился Нестор.

В дверь постучали. Гусь и Мишель обменялись взглядами.

– Кто это к нам ни с того ни с сего? – удивился Нестор. – Открыть, что ли?

Стук повторился. Затем стучавшему, очевидно, надоело ждать, и он, отворя дверь, вошел в мезон. Кинув быстрый взгляд на Мишеля и Гуся, Хелье криво улыбнулся и повернулся к Нестору.

– Здравствуй, отец, – сказал Нестор растерянно.

– Здравствуй, сын. Как изменилась Болонья с тех пор, как я последний раз сюда заезжал! Заметно холоднее, и здания другие. Почему-то все каменные снесли, и понастроили каких-то хибарок, лачуг…

– Отец, я…

– Но атмосфера осталась прежняя. Много студентов, на занятия никто не ходит, все рассуждают о судьбах мира и пьют какую-то подлую дрянь, чуть свет.

– Гусь, нам пора на занятия, – сказал Мишель.

– Это точно, – откликнулся Гусь.

Оба встали и пошли к двери, не глядя на Хелье.

– Вы только, молодые люди, наставникам не перечьте. И запоминайте больше, запоминайте, – сказал им Хелье. – Оно только по началу кажется, что все, что вы на занятиях узнаете, нужно только на занятиях.

Мишель остановился и посмотрели на Хелье. Гусь, следуя примеру товарища, тоже остановился.

– А потом всегда оказывается, – продолжал Хелье, – что и в жизни, возможно, нужно оно, да только вы не помните ничего. Эка молодежь нынче пошла. Да вы не стойте, идите. Расставились.

Мишель с Гусем вышли.

– Так, – сказал Нестор.

– Ну как у вас здесь, в Болоньи, хорошо? – спросил Хелье.

Судя по тому, что отец не подходит и не обнимает его, Нестор сообразил, что родитель чем-то расстроен или рассержен.

– Не присядешь ли? – спросил он. – А то тебе, наверное, трудно стоять-то. Старенький ты и немощный.

– Вот, здесь, в Болоньи, гостеприимство в ходу, это хорошо, – похвалил Хелье, садясь.

– Отец, ну что ты заладил…

– А что?

– Не в Болоньи мы, понятное дело.

– А где же?

Нестор закатил глаза.

– Нет, ты скажи. Ежели не в Болоньи, так где же?

– Где?

– Да. Где.

– Ну как … в Париже … Это город такой. Во Франции.

– Разве? – удивился Хелье. – Странно. Но ведь уезжал ты именно в Болонью для постижения наук. Ну, значит, менее чем за год все науки ты освоил. Постиг. Это бывает – не так уж много наук на свете! Скажи – не очень много?

– Не очень. Я тоже раньше думал, что больше.

– Вот, правильно. Ты теперь ученый человек. Ведь ученый? Ты не молчи, ты говори.

– Отец, я…

– Ну, стало быть, начнем с главного. Ибо то, что у тебя в голове – дело в конечном счете твое личное, а вот окружение, в коем ты … э … вращаешься нынче … меня беспокоит. Ибо я за тебя в ответе.

– Перед кем? – мрачно спросил Нестор.

– Перед собой. И перед Создателем. Почему ты поселился с этими двумя?

– А не надо было?

– Нет, не надо было.

– Почему ж?

– Родом занятий они отличаются от тебя разительно.

– Каких занятий? Такие же алумни, как я.

– Алумни? Оба?

– Да. А ты думал, они перевозчики?

– Да как бы тебе сказать … По мне – так обыкновенные тати, но тебе, конечно же, лучше знать.

– Нет, они не тати.

– А откуда они родом?

– Один местный … другой…

– А тебя не удивляет, что один местный понимает по-шведски?

– Как это?

– А вот я давеча им наставление прочел, как на занятиях по философии. Есть такая наука, ты уж ее постиг, небось. Он все понял, и даже ответил.

– Действительно, – озадаченно сказал Нестор. – Но … Может, они берут уроки у каких-нибудь норманнов.

– Местные норманны шведскому языку не обучены. Тупые оне.

– Не все.

– Соседи твои – тати, Нестор.

– Нет, они не тати. Не могут они быть тати.

– Почему ж?

– А вот к примеру – я все свои сбережения … средства … храню прямо здесь, вон в том сундуке, и ничего до сих пор не пропало.

– Твои сбережения им не нужны. Они тати крупные. Ну да ладно. С примо мы разобрались, перейдем к секундо, мой драгоценный алумно, чтоб тебе провалиться. Что ты делаешь в Париже в одних портах, в то время, как тебе положено быть на занятиях в Болоньи, одетым полностью и со вкусом, сволочь такая?

– Я?

– За бабой увязался? Говори.

Нестор промолчал. Хелье шагнул в угол и подобрал несторову робу вместе с веревкой, кою Нестор использовал вместо гашника. Понюхав робу на расстоянии, он поморщился и бросил ее обратно в угол, а веревку сложил вдвое.

– Говори, мерзавец.

Нестор потупился. Тогда Хелье, зайдя сбоку и коротко размахнувшись, хлестнул Нестора веревкой по арселю. Взвизгнув, Нестор отпрыгнул неуклюже и стал тереть арсель обеими руками.

– Ты что!

– Есть у меня несколько попутчиков на примете, – сказал Хелье. – Послезавтра выезжают в земли италийские, к морю Средиземному. Денег я тебе дам. Чтобы через месяц был в Болоньи, подлец. Всё. Официально-воспитательную часть совещания я на этом заканчиваю, можешь подойти и обнять отца, змей двуногий.

– Пошел ты … – начал было Нестор, но вдвое сложенная веревка в руке Хелье стала раскачиваться чуть быстрее, и он, смирясь, приблизился к отцу и обнял его, хоть и без энтузиазма. Отец взял его за волосы, придвинулся, и поцеловал в щеку.

– Рожа твоя бесстыжая, – сказал Хелье. – Негодяй. Ну, сядем теперь, расскажешь, что хочешь. Настаивать не буду. Хоть и надо бы. Что за баба, отвечай.

– Не…

– Не буду настаивать. Впрочем, нет, буду. Что за баба? Говори, аспид.

Нестор мрачно смотрел на отца. Хелье улыбался – озорно и с пониманием.

– Маринка, – сказал Нестор.

Хелье перестал озорно улыбаться.

– Не понимаю, – сказал он.

– Ну, Маринка, – сказал Нестор. – Ты знаешь.

– Теперь понимаю. Лучше бы не понимал. Она тоже здесь?

– Здесь? – Нестор посмотрел по сторонам.

– В Париже, орясина.

– Да.

Хелье вздохнул.

– Сколько женщин на свете, – сказал он. – Я, Нестор, полмира объездил, и, скажу тебе не таясь – куда бы ты не приехал, везде женщины есть. Во всем мире. Куда ни ткнись. Зачем тебе замужняя, которая к тому же тебя старше, и у которой…

– У которой что? – зло спросил Нестор.

Любовник в каждом доме, хотел сказать Хелье, но не сказал. Переупрямит он меня, подумал Хелье. Чувствует, что правда на его стороне. А когда Нестор чувствует, что прав, его никто не переубедит, ни наставник, ни священник, ни даже сам Бенедикт Девятый. Хелье вздохнул.

– Пойдем послушаем римского проповедника к полудню? – предложил он.

– К полудню?

– Да. Не хочешь?

– А где?

– В Святом Этьене.

– А…

Хелье еще раз вздохнул.

– Ты даже не знаешь, где это. Листья шуршащие! Ты когда последний раз на службе был?

– Я-то?

– Ты-то.

– Да я … как же … а греческих церквей в Париже нет! – нашелся Нестор.

– Да зачем тебе непременно греческая? Ты что – грек?

– Нет, но устои…

– Молчи, Нестор. Пойдем в какую-нибудь таверну, позавтракаем. И к оружейнику зайдем.

– Зачем?

Действительно, зачем?

– Я тут недавно разведал новый путь, – сказал Хелье. – Доброе оружие – хорошие прибыли.

– А, – сказал Нестор.

– Что – а?

– Ты знаешь, отец, я в купеческих делах ничего не смыслю.

Хелье стало обидно. Легенду о том, что он купец, он поддерживал последнее время нехотя, рассчитывая, что сын, став взрослым, сам догадается, что отец его вовсе не торговлей занят. Но судя по всему дела отца не интересовали Нестора вообще. Гад неблагодарный.

***

Десять лет прошло – а кажется как вчера, или как целую вечность назад.

Ярослав вызывал его из Корсуни время от времени, давал поручения особого характера, а напоминала Ярославу о Хелье, конечно же, все та же Ингегерд, ныне – Ирина Новгородская, верная жена правителя, княгиня, мать нескольких княжевичей и княжон, постоянно беременная и все более и более набожная. Хелье возвращался как-то из Чернигова к себе в Корсунь, и остановился в Киеве – посмотреть на развернувшееся строительство и встретиться с Гостемилом. Гостемила он не застал – тот уехал к себе в Муром улаживать какие-то дела с наследством.

Не изменивший своей юношеской привычке шляться по улицам в любое время суток, Хелье, поблуждав по примыкающим к Пыльному Спуску проулкам, направился было на Подол – как вдруг услышал за одним из углов голос, показавшийся ему знакомым. Приблизившись к углу, он уловил обрывок разговора – уличной скоги с клиентом.

– Пятнадцать сапов, – говорил клиент.

– Мы же договорились, обманщик, что двадцать!

– Бери пятнадцать, а то ведь передумаю.

– Ну, хорошо, – сказала скога. – Повезло тебе, что сводник мой в отъезде.

– Болтай мне тут!

– Давай деньги. Куда мне встать?

– Лучше бы легла.

– Холодно нынче, а подстелить нечего. Разве что твою сленгкаппу.

– Нет, сленгкаппу я тебе пачкать не дам, еще чего. Вставай к стене!

Слушать такие разговоры Хелье было не то, чтобы совсем неинтересно, а неудобно как-то. Люди делом заняты, дело не касается ни лично Хелье, ни князя. Но почему-то, прислонившись к стене, он дождался – и конца разговора, и конца акта, и увидел мужчину, быстро идущего на север, и скогу, выходящую из проулка, оправляющую поневу. Скога как скога – не лучше и не хуже других, для хорлова терема старовата, года тридцать три, тридцать четыре ей на вид, поэтому и промышляет на улице.

Дав ей уйти на две дюжины шагов, Хелье неслышно последовал за ней, держась тени заборов. Дойдя до Подола, свернула она в глухой закоулок и скрылась в палисаднике.

Хелье оглядел калитку, потрогал забор, нашел щель, рассмотрел дом – сарай, а не дом, покосившийся, с дырявой соломенной крышей.

Он обошел палисадник и наткнулся на лаз в заборе. Не лаз даже, а просто брешь, которую явно никто не намеревался заделывать. Пробравшись в палисадник, он подступил к окну, за которым раздавались голоса. Найдя в ставне удобную щель, он приник к ней глазом.

– Зачем ты украл мои височные кольца, зачем, ответь? – выговаривала скога отроку лет девяти или десяти, смотрящему на нее насуплено. – Ты что, девочка? Зачем тебе кольца?

– Я их продал! – с вызовом ответил отрок.

– Кому, змей?

– Вятко.

– Кто это такой?

– Сын портняжки.

– Водишься леший знает с кем! Зачем ты их ему продал?

– Чтобы купить книгу!

– Какую книгу?

– Вот эту!

Отрок показал на фолиант с шелковой шнуровкой.

– И что же написано в этой книге?

– Не твое дело, тебе этого не понять! И я вообще не намерен спорить с тобой! Спорить со скогой – позор, это все знают!

– Ах ты гаденыш! – крикнула женщина. – Ты как мать назвал?!

– Я же не ругаюсь так, ты ведь и есть скога. Уличная хорла. Скожишь на улице. У меня и друзей нет – из-за тебя. Как узнают, что я сын хорлы, так дразнятся!

– Подлец ты, изверг сопливый!

– Отстань от меня!

Женщина села к столу (он скрипнул и чуть покосился, прогнивший, старый) и заплакала.

– И нечего реветь! – добавил жестокий отрок. – Хорлам реветь не положено.

Хелье очень не понравились речи отрока, но дело было не в речах. Дети вообще бывают жестоки и совершенно бестактны. Свеча была дрянная, светила плохо, а парень вертелся туда-сюда, мешая Хелье вглядываться. Но вот свеча вспыхнула ярко. Что-то там совпало в воске и фитиле, способствующее яркому вспыхиванию, и последние сомнения Хелье рассеялись.

Он отделился от стены, выбрался из палисадника, и зашагал к крогу, хозяйку которого знал много лет – всегда, будучи в Киеве, у нее ночевал.

Пролежав всю ночь с открытыми глазами, напряженно думая, к утру Хелье уснул, и проспал до заката, что не входило в его планы. Киев за это время окатило мощным ливнем. Жуя смолу, он быстро оделся – и побежал к давешней хибарке. Постучал в дверь. Малолетний злодей спросил – кто там. Хелье сказал, что хочет поговорить с матерью злодея. Злодей ответил, что мать его ушла уж скожить на улицах, и что он ей не сводник.

Хелье проследовал давешним маршрутом, перепрыгивая лужи, заглядывая в проулки, затем направился обратно по параллельной улице, и снова, повинуясь наитию, вернулся на прежнюю, называвшуюся Улицей Рыжей Травы. Держась близко к проулкам, он услышал в одном из них характерное мужланское хыканье – хык, хык – через равные интервалы.

Не извращенец ли я? подумал Хелье. Нет, я не извращенец.

Он глянул за угол. Приперев хорлу спиной к забору, какой-то вояка в кольчуге и шлеме (зачем в мирном городе в мирное время – шлем?), со свердом, довершал акт купленной любви. Одной рукой он держался для равновесия за забор, другой мял ягодицу хорлы через приподнятую только спереди поневу. Луна рельефно освещала сцену – ей тоже, наверное, было интересно.

Закончив акт, вояка постоял и покряхтел некоторое время, а затем вытащил из мешка какие-то монеты и бросил их на влажную землю к ногам хорлы.

– Мы договаривались на пятнадцать, – сказала она. – Не три, а пятнадцать сапов.

– Тебе и три много, – сказал вояка презрительно.

– Ты обманщик! – сказала хорла. – Обманщик и вор!

– Я – вор?

– Тать самый настоящий!

Вояка стукнул ее не замахиваясь по лицу так, что ее качнуло в сторону.

– Ах ты хвита грязная! – сказал он злобно. – Вот я тебе сейчас устрою! Будешь знать, как честных людей оскорблять!

Схватив ее за волосы, он ударил ее еще раз. И ударил бы в третий раз, если бы Хелье, подобрав какую-то палку, валявшуюся на дороге (возможно, кто-то, боящийся бродячих собак, обронил) не подскочил сзади и не ткнул бы вояку палкой между лопаток.

Вояка обернулся, и на этот раз Хелье ткнул его палкой в лоб, едва не пробив вояке череп – шлем во время акта сбился на затылок, лоб оказался открытым. Вояка выхватил сверд и некоторое время им размахивал, стараясь попасть по Хелье. Подождав, пока вояка устанет, Хелье зашел сбоку и ударом палки повредил вояке запястье. Сверд упал на землю, и Хелье наступил на него ногой.

– Двенадцать сапов не достает, – сказал он, и тут заметил, что хорла уж убежать управилась – нет ее.

Тогда, врезав пригнувшемуся от боли вояке коленом в морду, Хелье подобрал сверд, отцепил от бальтирада лежащего на боку и мычащего вояки ножны, и выбежал из проулка на улицу.

Хорла бежала вниз – к Подолу – и Хелье устремился за ней, неся сверд в руках. Сообразив, что трофей ему, в общем-то, не нужен, он бросил его в придорожные кусты. Через два квартала он догнал хорлу.

– Постой, – попросил он, хватая ее за руку, – постой же!

– Отстань, не трогай меня, сволочь! – закричала она.

– Мне с тобой поговорить надо! Я тебя не трону! Вон там за углом крог открыт, пойдем, что-нибудь съедим или выпьем. – Подумав, он добавил, – Я угощаю.

– Пусти! Не надо меня угощать!

– Лучинка, не будь дурой, тебе говорят!

Оказывается, он помнил ее имя. Он и сам этому удивился.

– А? – сказала Лучинка. – Отстань! Отвались!

– Постой же! Постой же, х … орясина, ети твою мать!

Что бы ей такое сказать, чтоб не бежала, подумал он. Ничего, кроме ругательств, в голову не приходит.

– Я тебя не знаю, – сказала она.

– Неправда. Знаешь.

Луна продолжала ярко светить. Лучинка сощурилась и вгляделась. Что-то у нее, наверное, было со зрением. Не совсем плохо, но и не очень хорошо.

– Не знаю.

– Ближе, присмотрись.

Помедлив, она придвинула лицо совсем близко к лицу Хелье.

– О, подмышки стеклизы! … – сказала она, отпрянув.

…Ни с одной женщиной не было Хелье так тепло и уютно.

– Как зовут моего сына? – спросил он.

И только тут она поняла, что перед ней – не сын ее во взрослом воплощении, не призрак из будущего, но, скорее всего, отец ее чада. Tо есть, ничего сверхъестественного не происходит. И слегка успокоилась.

– Нестор, – сказала она.

– Почему ж не Полидевк? – спросил Хелье и засмеялся.

– Что тебе от меня нужно? – зло закричала Лучинка. – Хочешь забрать хорлинга своего? А забирай! Надоели вы мне все, вообще! Благодарности никакой. Забирай, забирай. Я его выкормила, вырастила, и вот … он меня ненавидит…

– Да подожди ты!

– Отстань!

– Ты была когда-нибудь в Корсуни?

– Отвянь!

– Была или нет?

– Нет. Зачем мне Корсунь, мне и здесь худо.

– Хочешь поехать в Корсунь?

– Один сводник у меня уже есть, второго мне не нужно.

– Лучинка, послушай же!

– Нет, посмотрите только на него…

– Да будешь ты слушать или нет!

В доме напротив скрипнула ставня и чей-то сварливый голос сказал, —

– Не будет она слушать! Кончайте орать, изверги!

Новое словечко придумали в Киеве.

Подумав, Хелье запустил руку в привязанный к гашнику кошель. Лучинка что-то еще хотела сказать, возмущенное, но горсть золотых монет на ладони Хелье, эффектно высвеченная лунным светом, временно лишила ее дара речи.

– На, – сказал Хелье. – Теперь пойдем со мной в крог.

– Какой?

– Ближайший.

Она зло на него посмотрела, но деньги взяла и спрятала себе куда-то за пазуху. Возможно, у нее имелся там какой-то нашитый карман под нагрудником.

Крог находился за добротным забором, а между палисадником и калиткой оказалась лужа, и, прежде, чем в нее ступить, Лучинка потерла босую ногу о щиколотку другой ноги.

– Постой, – сказал Хелье.