Текст книги "Леротикь"

Глава вторая. Неожиданная встреча

I

Два месяца спустя они были готовы играть на публике.

Джулиан освоился и бренчал намного лучше. Также, неожиданно выяснилось, что он неплохо умеет дудеть в саксофон. Это произвело впечатление на всех, включая Фукса, который нехотя признал, послушав исполнение Джулианом «Каравана», что – да, умеет. Паркер тоже выправился. Фукс играл сносно. Он и раньше играл сносно. Да и не нужно басисту быть гением.

Нужен был ангажемент. Никакая группа не может репетировать месяцами без того, чтобы не выйти на концерт хоть раз. Отсутствие выступлений ведет к внутренним конфликтам и бунту. Будучи лидером группы, Юджин знал, что именно ему следует искать решение проблемы. Поскольку страдала мораль его солдат.

Юджин обзванивал знакомых, говорил с друзьями и друзьями их друзей, и их любовницами и любовниками, и в конце концов нашел ангажемент. Тридцать минут в прожекторе, в клубе-баре популярной музыки, в Даунтауне, в групповом концерте.

Тем временем Паркер зачем-то решил получить эквивалент школьного диплома и поступить в институт, как хороший мальчик и патриот. Джулиан, отягощенный призванием нравиться всем, с кем он имел дело, провел много времени из своего свободного, и ланчевого (он действительно работал менеджером нижнего эшелона) – помогая Паркеру. Вместе они заполнили горы бумаг, ходили в десятки контор, стояли в ворчащих враждебных очередях, представали пред очи секретарш и общественных работников чьи демонстративные столовые (во время работы) привычки включали чмокание и обсасывание пальцев.

Если верить наблюдениям Юджина, доброта и щедрость рыжего были искусственные. Ему, рыжему, очень хотелось принадлежать, быть частью социума, и быть в социуме полноправным. Расовые различия не имели к этому отношения. Как и Юджин, Джулиан был творческий пария, самоизгнанник, чувствовавший себя (как казалось Юджину) чужим везде – на улице, на работе, в церкви, в театре. Как и в случае Юджина, коллективное равнодушие мира к его творчеству сопровождалось в жизни Джулиана социальными трудностями. Дабы эти трудности компенсировать, Джулиан, всегда переполненный до краев энергией, подгонял себя с такой отрешенностью что, по сравнению с ним, святые, признанные всеми церквями мира, выглядели бы страшными грешниками, тонущими в пороке, если бы кому-то пришло в голову судить их по их делам, а не по их природе.

Дабы содержать себя и платить свою часть квартирной платы (он делил квартиру с большим числом подозрительных типов в Гарлеме), Паркер продолжал, по малой, продавать на стороне наркотики. У своих родителей он не мог взять в долг – его мать не знала толком, кто был его отец, имела, помимо него, еще десять или одиннадцать детей (Паркер сам не мог бы сказать точно, сколько именно), и жила на велфер77
  Welfare – пособие, выплачиваемое властями штата тем, кто не в состоянии найти работу (не тоже самое, что пособие по безработице). В многих слоях общества считается унизительным.


[Закрыть] плюс средства, которые она выуживала у своих любовников. Периодически какой-нибудь наркопродавец локального значения находил путь к ее сердцу и постели путем лести или хамства, и осыпал ее драгоценностями и купюрами. В таких случаях она тотчас принималась отделывать заново квартиру, покупать дорогие приспособления для кухни и гостиной и, если после этого еще оставались деньги – одежду для себя и для детей. В квартире редко использовали постельное белье, а матрасы покупались полстолетия назад бабушкой хозяйки, как Паркер признался один раз Джулиану (малоразговорчивый, он доверялся только Джулиану). От матрасов воняло. Нет, Паркер не мог одалживать деньги у своей матери. Возможно, что он подрабатывал на поприще проституции, но даже если такое и бывало, и он продавал себя, он никогда бы в этом не признался – даже Джулиану, и меньше всего Джулиану, настроенному странно враждебно по отношению к гомосексуалистам. Фукс как-то сказал Юджину, что видел Паркера в компании богато выглядящего, среднего возраста негра – оба входили в этот момент в злачный отель на Сейнт-Николас Авеню. Юджин не верил рассказам Фукса. Помимо этого, все знали, что Фукс боится некоторых кварталов Гарлема и никогда там не бывает один.

Ангажемент прошел неплохо. Они приехали рано. Аудиторию еще не успели оглушить децибелами, и некоторые люди даже, кажется, восприняли, фрагментами, то, что группа исполнила. Программа состояла из эклектической смеси популярных песенок разных эпох. Джулиан и Юджин раздали визитные карточки аудитории после исполнения.

Вскоре после этого группу пригласили играть на свадьбе, а затем на дне рождения. Им заплатили – ничего особенного, не великая сумма, но появилась надежда, слабый свет впереди, предвкушение славных деяний – они прошли первый тест.

Обратимся к дневнику Юджина, или же, точнее, к той записи, которая имеет отношение к его изначальному участию в зловещем деле убийства, о котором нельзя было сообщить в газетах.

II

ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ —

Джулиан, наш классный белый паренек, родился в Калифорнии лет двадцать пять назад, в рядовой англосаксонской семье. Соображает он не скоро и ужасно любит приключения, и попадает время от времени в переделки. Кроме этого, он ужасный невежда. Дикий. Но он все равно классный, и он всегда находит, что сказать – в своей заторможенной, солнцем перегретой калифорнийской манере, когда все остальные вдруг замолчали – душа компании. Но это не главное. Главное – он пишет стихи. И слова к песням. И всю классику знает наизусть. И равных ему нет.

В общем – нас попросили выступить … Нет, конечно, это мы сами просили и умоляли и ползали, вернее я и Джулиан, целые месяцы, чтобы нам позволили выступить в частном клубе на Верхнем Вест Сайде. Нам сказали, чтобы мы играли только джаз, так что Джулиан принес с собой саксофон, дабы притворяться лидером группы и сольным исполнителем. Разоделись мы. И было у нас двадцать минут до начала вечеринки. Настроились. Клавиатуру свою я оставил дома – джаз так джаз, на подиуме стоял вполне приличный кабинетный рояль.

Я пробежал по клавишам, и – эх-ма, ничего в жизни гладко не бывает. Вот не дадут же музыканту поскучать. Соль в третьей октаве требовала настройки. Вгалопировал менеджер, и я обратил его внимание на незадачу. Он удивился и говорит – А ты не можешь эту ноту просто обходить?

Когда я в ударе, я половину клавиатуры могу обходить, но в данный момент я был не в настроении. Был понедельник, я не выспался толком. И вообще. Я поднял крышку и заглянул внутрь, и обнаружил там больше пыли и мусора, чем в Дрездене после бомбежки. Я не из тех, кто считает, что на инструмент нельзя дышать. У меня с инструментами обращение свойское, как бы изящно они не были сконструированы. Но, видите ли, профессиональное пренебрежение и пренебрежение негодяйское – вещи разные. Я попросил пылесос.

Менеджер посмотрел на меня так, будто я на его дочери жениться собираюсь. Я говорю рассудительно – Ну вот что, начальник. Либо ты несешь мне пылесос, либо я отменяю номер.

Джулиан, сидя на стуле рядом, ткнул меня в ребра. Я отмахнулся.

Менеджер решил, что будет проще, если он поступит в соответствии с моими пожеланиями. Он исчез и вскоре вернулся с портативным пылесосом. А тем временем посетители начали заходить в клуб один за другим. Я снял свой лондонский пиджак, закатал рукава рубашки, и пропылесосил фортепиано. Паркер наградил меня за мои усилия барабанной дробью. Джулиан и Фукс засмеялись, и некоторые посетители тоже.

Мы были готовы. Фукс сыграл ми на своем монструозном басе, Паркер брякнул палочкой в тарелку, Джулиан произвел на гибсоне несколько бравурных аккордов, а я сел на скамью перед клавиатурой.

Талиа Би состоит из нескольких капризно освещенных комнат. Музыкальная комната находится в логическом центре заведения. В ней достаточно просторно, чтобы танцевать бальные танцы. В комнате находились люди, и слышались невинные разговоры, смешки – и все что-то пили. Все это следовало сопровождать не очень громкой, вежливой музыкой. Посетителю следует давать возможность говорить, не напрягая связки. Это не значит, что его должны слушать или слышать … впрочем, не важно.

Мы начали с не очень известного опуса, который в свое время исполнял Дюк Эллингтон. Понемногу я начал привыкать к отсутствию ноты в третьей октаве. Помню, что у Паганини был случай, когда он сыграл на одной оставшейся на скрипке струне, и никто ничего не заметил. Историю эту не следует принимать всерьез, как вы уж поняли. Думаю что не заметили не потому, что он так умело играл (играл он умело, конечно, но к делу это не относится), но, в основном, потому, что он умел использовать невежество аудитории. Аудитория решила – эй, что-то странно все это звучит, но ведь это Паганини там, на сцене, играет – а он знает, что делает, значит – так надо.

Так или иначе, но пропускать только одну клавишу – легче, чем три струны из четырех. Паркер увлекся своим стуком. Я на него мрачно глянул. Он чуть притих. Паркер никогда бы не смог играть на настоящем инструменте – пальцы у него гнутся плохо.

Начало у нас получилось хорошее в тот вечер. Джулиан поднял свой сакс и выдал несколько финтов, которые горожане, как они утверждают, очень любят. Я думаю – врут. Джазовые импровизации неизменно нагоняют на меня тоску, и я скрежещу зубами, а медицинской страховки у меня нет, и дантисту платить нечем.

Когда Джулиан кончил, наконец, свои экзерсисы бестолковые, я почувствовал, что разозлился и в то же время хочу поозорничать. Пришел мой черед выдать соло, и я покривлялся слегка, уходя то в пиано, то в фортиссимо, то опять в пиано, после чего я очень гладко вплел первые несколько тактов Этюда в Фа-Мажор, Рахманинова, в основную тему. К моему удивлению, некоторые посетители обернулись. Ну я и прекратил тут же, чтобы не вызывать нареканий.

Одна из пар в помещении была – хорошо одетая, среднего возраста, и были они поглощены чем-то, какой-то своей дискуссией, и в паузе (я прекратил паясничать, и возникла пауза) мужчина вдруг сказал на весь зал —

Ну и черт с ним со всем! Давай праздновать! Потанцуем!

Женщина что-то ему ответила, и он тоже что-то сказал, в этот раз тихо. Затем, снова громко, добавил —

А вот мы проверим!

Он встал и подошел к подиуму. Джулиан, Фукс, и Паркер снова включились, стали играть. Гость наклонился над крышкой рояля и говорит – Простите. (Он очень вежлив). Можете ли вы, парни, сыграть вальс?

Только в этот момент я сообразил, что он не из данного окружения, не принадлежит к высшему эшелону среднего класса, как остальные посетители. Нет, совсем не то – гораздо выше. Что он здесь делает? Как объяснил мне потом Джулиан, люди иногда ищут непривычную обстановку, чтобы побыть наедине друг с другом, чтобы их никто из своих не видел. Голубокровные так хорошо огородились от остального мира, что в средне-классовом клубе им вполне можно спрятаться – никого из своих не встретят.

Он вытащил бумажник. Мне бумажник понравился. Я заметил, что Фукс таращится на бумажник. Еще две секунды, и он перестанет играть, и у него начнется слюноотделение.

Я быстро сказал – Сто.

Следовало сказать – семьсот, и я бы их получил. Мужчина положил стадолларовую купюру в хрустальную вазу на рояле, кивнул, улыбнулся, и отошел. Мы продолжали играть то, что играли раньше, еще минуты четыре, дабы сохранить лицо. Закончив сохранять лицо, я повернулся к моим солдатам, подмигнул, и сказал – Так, теперь – три четверти, в основном соль-мажор, то есть, нет, ля-бемоль, конечно же! Ля-бемоль, в остальных случаях следите за мной. Паркер, полегче, пожалуйста. Я серьезно.

Я очень невинно начал вальс Легара из «Графа Люксембурга». Я увидел, как мой клиент поднимается на ноги и предлагает руку своей даме. Она помедлила, но, под взглядами недоуменно повернувшихся, встала. Пожала плечами. Двуногие формы жизни стали двигаться, чтобы освободить место, а пара пошла туда, где обычно в этом клубе танцевали – достаточно пространства, чтобы три или четыре пары выделывали хоть танго, хоть фокстрот, если не очень толстые. Мужчина и женщина встали в позицию. Мужчина посмотрел на меня. Я кивнул и задал ему ритм, сыграв чуть громче в басах. Они начали кружиться. Джулиан попытался всунуться со своим гибсоном, взял неправильную тональность, и остановился смущенно. Фукс же поймал, осознал, и подключился. Паркер время от времени давал дробь и бил в тарелку в нужные моменты, что всех удивило. Я перешел на другой вальс Легара, ультра-роскошный, из «Веселой Вдовы», сыграл его с ветерком, более или менее имитируя весь, блядь, симфонический оркестр с помощью моего, такого теперь послушного, инструмента. Когда я поднял голову в следующий раз, еще три пары танцевали прямо у подиума. Появился менеджер с озабоченным видом. Я понял, что совершаю большую ошибку. Люди стали входить из других помещений, привлеченные спектаклем. Подключились еще пары. И всем весело, и всем нравилось. И должно было закончиться. Для полной меры я сыграл вальс из «Спящей Красавицы» и на этом остановил незапланированное развлечение. Менеджер находился уже на пути к роялю, но мой клиент его опередил.

Он говорит – Это просто замечательно было. Даже не знаю, как можно вас отблагодарить.

Подошла его дама и остановилась за ним. Я подумал, что нужно действовать быстро, и сказал – Сэр. (Остальные пока что радовались и хлопали). Сэр, очень сожалею, но озорство наше может нам стоить будущих ангажементов. На сегодня танцы не были запланированы.

Он говорит – О! Видно, что он вежливо сожалеет. Богатые не любят, когда о них думают, что они равнодушны к проблемам менее состоятельных классов. Он говорит – Прошу меня простить. Не могу ли я как-то помочь, посодействовать?

Я говорю – Можете. Поговорите с менеджером. Вот он как раз сюда идет.

Подошел менеджер.

Мой клиент заговорил – очень веско. Говорит – Сэр! Это моя вина, от начала и до конца. Боюсь, что это я заставил этих прекрасных исполнителей сыграть то, что мы сейчас слышали. Примите мои извинения. Что в моих силах – заплатить ли штраф, или еще что-нибудь – скажите, и я сделаю. Но, пожалуйста, пусть то, что здесь произошло, никак не скажется на статусе музыкантов в этом заведении. Повторяю, они не хотели играть то, что играли, и согласились только, когда я настоял.

Менеджер поджал губы, поправил парик, и сказал что-то, я не расслышал. Не расслышал я потому, что внезапно и неожиданно я узнал в даме, сопровождавшей моего благодетеля, миссис Уолш.

III

Она меня не узнала.

Черты лица у меня не очень запоминающиеся. Бабушка моего отца была белая, из северной Германии, поэтому у меня тонкие губы, а у отца голубые глаза. Я часто льщу себе, что я достаточно привлекательный, чтобы женщинам нравилось мое галантное сексапильное общество. Тем не менее, есть в моих чертах что-то банальное – во всем, в лице, в теле, в осанке, в манерах – вот люди меня и не запоминают.

Но, скажете вы, с чего ты взял, что это именно миссис Уолш?

Не знаю. Я же не художник, я лица не запоминаю в точности. Я – бедный, борющийся за существование музыкант, нагруженный комплексами и капризами, зарабатывающий себе на жизнь честным трудом. Мне было восемь лет, когда я ее видел последний раз. Пятнадцатилетний интервал – это много, не говоря уж о том, что детское восприятие отличается от взрослого. Женщина, которая когда-то выгнала меня из комнаты с роялем, была вроде бы русая – так я запомнил. Наверное, ошибся. Женщина, на которую я теперь смотрел, волосы имела вьющиеся, пепельно-блондинистые, до плеч. Было ей за сорок, что по времени совпадало, и улыбалась она мне благосклонно.

И вдруг она говорит —

Вы очень хороший пианист.

Вроде бы она сказала это искренне. Подчиняясь импульсу, я привстал со скамьи, посмотрел ей в глаза и, надеясь, что не выгляжу идиотом, выпалил что-то вроде – Не хотите ли, я сыграю что-нибудь специально для вас?

Предложение ее смутило. Она мигнула. Затем она взяла себя в руки и сказала, слегка испуганно – Если желаете. И улыбнулась боязливо.

Дамы и господа, уверяю вас – я потерял всякий контроль над событиями. Момент ли, атмосфера ли, совпадение – что-то держало меня железной хваткой, направляло и наставляло. Особой любви к драматизму у меня нет, и формы я не очень-то придерживаюсь. Что-то вне меня сказало, что нужно играть Ми-Минор, Шопена – да! И я сообразил, что я делаю, только когда отыграл уже тактов двадцать. Миссис Уолш не знала, как реагировать, возвращаться ли к своему креслу, или к боку ее кавалера, или чего, но стояние столбом показалось ей, наверное, неправильным. Ее компаньон продолжал торговаться с менеджером. Миссис Уолш улыбнулась неуверенно, вступила на подиум, и облокотилась на крышку рояля. Я переключился на до-диез минор, чтобы подчеркнуть момент, а заодно не лупить почем зря по расстроенной клавише. В конце концов мне удалось погрузиться в музыку и забыть о миссис Уолш, ее компаньоне, менеджере, группе, и остальном мире. Играл я как маньяк, и Вселенная поняла и откликнулась, обнимая меня и лаская, и поощряя усилия. Она слилась с музыкой и с моими пальцами и запястьями, и моей правой ногой. Кстати о правой ноге – педалирование мое, обычно расхлябанное, залихватское на слух многих, вдруг стало очень точным. Пот стекал по моему лицу. Я бегал вверх и вниз по клавиатуре, подчиняясь неумолимой воле Шопена и почти плача над невозможно грустными пассажами небесной чистоты и неизмеримой глубины. Этот ебаный поляк, блядь, люди не имеют права писать такую музыку. И вдруг – бах! – опус кончился. Я поднял голову. Где-то вдали какие-то бесполезные кретины трепались себе, но пространство непосредственно вокруг подиума притихло. Я повернул голову медленно направо и сошелся взглядом с миссис Уолш, которая только начала распрямляться. Очень бледная она была, а может это свет такой был, не знаю, ни хуя не знаю! Из ниоткуда возникла вдруг рука Джулиана, протягивающая мне бутылку с водой. Я взял бутылку, посмотрел на нее бессмысленно, и поставил на крышку рояля.

Подошел компаньон миссис Уолш и положил дружескую руку на мое плечо.

Он говорит, типа, одобрительно – Я знал, что вы хорошо играете. Я не знал до этого момента, насколько хорошо. Вы пойдете очень далеко.

Да, если полиция не велит свернуть и остановиться на обочине.

И вдруг, будто кто-то повернул выключатель, на меня свалился шквал аплодисментов. Мой благодетель присоединился к шквалу. Разговаривающие в глубине помещения перестали трепать своими дурными языками и уставились. Я глянул на миссис Уолш. Она не хлопала. Глаза ее сверкали, рот полуоткрыт. Фукс попытался исполнить каденцию на своем басе, но Паркер хлопнул его по затылку, и он затих.

Благодетель мой говорит – Нет ли у вас визитной карточки?

Я встал, поняв наконец, что нахожусь в легком трансе, вынул бумажник, и дал ему карточку. Он вложил ее в свой нагрудный карман, что является дурным тоном.

Джулиан посмотрел на меня красноречиво. Я понял и тронул клавишу. Вежливый джаз, символ всеобщего равенства, устранитель стесняющей тишины. Порядок восстановился в течении следующих пяти минут, и разговоры в помещении продолжились. Многие посетители поблагодарили меня, прежде чем уйти, в тот вечер, и я улыбался им рассеянно. Благодетель и миссис Уолш ушли около полуночи. Он подождал, пока я устрою перерыв, и снова сделал мне комплимент, сказав, что я очень хорош, и что он посмотрит, не сможет ли он мне помочь с ангажементами.

Что я хорош, я и так знаю. Не все слова дешевы, но банальности – все. Я бы предпочел деньги.

Глава третья. За кулисами

На улице было темно. Малком скоро приедет. Поспорив немного с родителями (они настаивали, что он хороший парень), Зиния, девушка, на чьи сиськи Юджин Вилье почти никогда не смотрел, та, о которой он думал, что она слишком молода и глупа, чтобы ее принимать всерьез, вылетела из гостиной хлопнув дверью и побежала наверх, прыгая через три ступеньки.

Полчаса она провела в своей комнате, обиженная, жалея себя. Изучив свое отражение в зеркале, она решила, что она красивая – худенькая, миловидная, и переполненная трагическим изяществом.

Ее ровесники казались ей скучными и безмозглыми. Им нечего было ей предложить. Она предпочитала общаться с людьми постарше – и таким образом появились Малком и Юджин, оба старше ее. К сожалению, поскольку некоторые остаточные признаки подростковости, которых она в себе не замечала, все еще наличествовали (яростное жевание резинки, любовь к намеренно уродливой одежде, и так далее), Юджин относился к ней скептически.

Монетка-пенни влетела в окно и приземлилась, звякнув, на полу. Зиния мрачно посмотрела на фотографию Юджина на прикроватном столике, поднялась, и подошла к окну.

Сидя на дереве, бросавшем тень на газон и часть улицы, в пяти ярдах от окна, на нее глядел Джейсон. Он улыбнулся и махнул рукой приветливо.

– Привет.

– Джейсон! Какого дьявола ты здесь делаешь? – зашептала она сердито. – Тебе нечем в этой жизни заняться?

– Зиния, ты знаешь, что я тебя люблю, – сказал он. Его латиноамериканский акцент звучал гуще, чем обычно, как всегда, когда он был взволнован. – Слушай, а не пойти ли нам завтра в кино? Тебе и мне? Что скажешь?

– Скажу нет. Скажу – оставь меня в покое. Скажу, что сейчас я вызову полицию.

– Эй, ты по прежнему видишься с тем черным снобом? С Малкомом? Знаешь, мне это не нравится. Меня это расстраивает … Зиния.

– Это еще не повод сидеть на дереве, как богомол.

Богомолы не сидят на деревьях. Но голова Джейсона слишком занята была другими мыслями, чтобы указать Зинии на ее ошибку.

– Эй, ты ведь его не любишь. Я знаю, что не любишь.

Они еще поспорили на эту тему яростным шепотом.

– Слушай, – сказал он в конце концов. – Это потому, что я родился в Гондурасе?

– Да! – сказала она, не шепотом, но обычным голосом.

Ее неприятие никак не было связано с этническим происхождением Джейсона. Просто она надеялась, что такой ответ заставит его слезть с дерева и уйти – с газона, от дома, из ее жизни.

Сделалась пауза.

– О, я понял, – сказал он. – Хорошо. Если ты оскорбляешь мою страну, тогда я не желаю тебя больше видеть.

Удивительно – кажется, сработало!

– Вот и хорошо, – сказала она.

– Сука ты неблагодарная.

– И горжусь этим.

– Иди на хуй.

– Это ты иди. Ненавижу твою паршивую тараканью страну размером с блюдце, и тебя я тоже ненавижу. Уйдешь ты наконец?

– Хорошо. Но я это запомню, Зиния.

– Очень рада. Запомни.

– Запомню.

– Да, запомни.

– Я буду помнить об этом всегда.

– Конечно помни. И внукам передай. А теперь иди отсюда.

Что-то выпало у него из кармана и упало на траву внизу. Он посмотрел вниз.

– А, блядь, – сказал он. – Я выронил пистолет.

– Ты пришел ко мне с пистолетом?

– Извини. Я не собирался в тебя стрелять.

– Рада это слышать. Уходи.

– Хорошо.

– Да уходи же! Смотри, кто-то едет.

Фары автомобиля показались в дальнем конце улицы.

– Вижу, – сказал Джейсон, спрыгивая на землю и ощупью пытаясь найти пистолет. – А вот, если…

– Да оставь ты его, иди, просто иди, дурак!

– Мне нужно найти пистолет.

– Я сама его найду, и тебе отдам. Завтра. Иди же.

– Обещаешь, что отдашь?

– Да! Да! Иди!

Он все-таки еще пощупал траву тут и там. Когда фары приблизились, он вскочил, кинулся бежать, и скрылся в темноте.

Малком одет был по парадному, как всегда. Запарковав машину на въезде, он медленно, с достоинством из нее вышел. Он не видел Джейсона. Зиния вдохнула облегченно.

Малком – душка. Он был все, о чем мечтали родители Зинии – в противовес Джейсону, бывшему постоянному мальчику Зинии в школе и известному хулигану, и Юджину, безденежному представителю богемы с плохим характером. Помимо них, в жизни Зинии был только один мужчина – профессор биологии в ее колледже, абсурдно тощий, сутулый, очкастый белый, старше Зинии на двадцать лет, который очень смешно шутил и к Зинии относился со смесью виноватой нежности и почти отеческой благосклонностьи, пока отец Зинии, тоже биолог, тоже профессор, учивший в свое время мать Зинии, не поговорил с коллегой, после чего отношения профессора и Зинии распались. Касательно же Юджина – мать Зинии, обычно робкая и бессловесная, проявила неожиданную непреклонность. «С ним ты будешь жить в крысиных дырах всю свою жизнь» – объяснила она. «Не потому, что он музыкант. Мало ли на свете музыкантов – и некоторые очень неплохо зарабатывают. Нет, дело в его отношении к людям, к жизни. Он думает только о себе и о своей музыке. Он-то как раз и не хочет ни покоя, ни комфорта, и ему наплевать, нужен ли тебе покой и комфорт, или нет. Все это очень романтично, а только в один прекрасный день окажется, что тебе нужно где-то жить, особенно если детей заведешь, и будет негде».

А вот Малком был другой. Он работал на брокерскую фирму. Заработная плата его превышала в три или четыре раза среднестатистическую американскую заработную плату. В свободное время он был активист, а в глазах родителей Зинии это означало, что он не проводил время в злачных барах, растрачивая семейный бюджет и путаясь с женщинами легкого поведения. Единственный недостаток Малкома – Зинии он не очень нравился.

На прикроватном столике стояла фотография Юджина. Один раз она исчезла. Случилось это три месяца назад. Зиния дала своим родителям девятнадцать минут, чтобы сохранить лицо, и еще одну минуту, чтобы вернуть фотографию на место, а то она подожжет дом. Она вышла покурить. Они вернули фотографию на место.

А теперь Зиния пошла вниз, поморщилась, посмотрев на родителей, сказала Малкому «Привет!», и направилась к выходу.

– Сейчас вернусь, – сказала она.

– Пожалуйста, – сказала ее мать Малкому. – Позволь мне поухаживать за тобой. Давай пальто.

– Выпьешь? – предложил отец.

– Нет, спасибо, – ответил Малком, глядя через плечо. – А … что случилось? Она чем-то расстроена?

– Да нет, ничего особенного, – сказала мать Зинии, пристраивая пальто Малкома на вешалку. – Она иногда выходит покурить. Мы делаем вид, что не знаем.

Она подмигнула Малкому заговорщически.

– Плохая привычка. Она слишком молодая, – сказал убежденно Малком.

– Ну, что делать, дорогой мой, – мать Зинии взяла его за локоть. – Ей скоро двадцать. Это ее право. Вот пить она не может – закон есть. А курить может.

Малком в своем дорогом деловом костюме выглядел очень впечатляюще, а ботинки его итальянские начищены были безупречно. Он тепло пожал руку отцу Зинии. Втроем они прошли в гостиную.

Тем временем Зиния забежала за угол и, прочесав газон под окном ее спальни дюйм за дюймом, нашла в конце концов пистолет. Двадцать второй калибр, заряжен. Она пихнула его в карман и вернулась в дом.

Извинившись и пообещав тот час же вернуться в гостиную, она побежала наверх и заперла дверь. Открыв верхний ящик бюро, она спрятала пистолет под нижним бельем.

Идти вниз не хотелось. Она была не в настроении. Включила телевизор. Показывали старый фильм с участием Живой Легенды. Зиния обожала его фильмы. Она сделала громче и легла животом на кровать. Некоторое время спустя мать ее постучала в дверь. Зиния крикнула, чтобы ее оставили в покое. Через час мать сделала еще одну попытку. Фильм кончился. Зиния выключила телевизор и спустилась в гостиную.

Джейсон позвонил на следующее утро.

– Нашла?

– Нет, – сказала Зиния. – Не знаю, где он. Часа два искала. Сожалею.

– Это очень нехорошо, Зиния. Поищи еще. Пожалуйста. Я сегодня вечером опять приду.

– Нет, ты не придешь. А пистолета нет. Понял? Нет.

– Это глупо. Ты врешь.

– Пожалуйста никогда мне больше не звони, Джейсон.

Дверь спальни заперта, занавески задернуты. Зиния сняла со столика фотографию Юджина в пластмассовой прозрачной рамке и долго на нее смотрела.