Текст книги "Серп демонов и молот ведьм"

– А фига! – почти заорал кандидат. – Он еще кандилом с папилломами кучерявыми вам накидает. И что, спать с ними будете, египт ваша мать.

– Попрошу без нацонал-соцального дрангнаха! – вскинулся завлаб.

– А в кутузку? В шарашкину контору отправим этого юбилярия с его ученой мартышкой-Мишкой, горше не придумаешь. Хлебнетесь баландой, как маленькие, опоросите результаты и заткнете продуктовую у простых брешь. А то, понимаешь, насобачились интегралами перед кандидатами народа фокусничать да потенциалы у людей таскать. Думают, дундуков нашли. Египт им в пасть!

– А вот тут, дражайший коллега, позволю пресечь вашу все же атавистическую, черносотенную научную идею, – нервно схватил завлаб чистые листочки со стола и стал их нервно перебирать, складывая по порядку. – Вы идите, журналист, готовьте на Триклятова свое опровержение и разоблачение, ступайте. А мы тут научно поспорим, а то господин Дудушко позволяет себе думать. Что ему никак не к научному его лицу.

Сидоров, как ошпаренный ледяной водой и выжатый прессом, выскочил за дверь, ловя осколки научного спора: «Сам сжег иномарку-измеритель колебаний детектора лжи из Евросоюза… найдутся на землице силушки, защитим депутатский статут от колеблющихся шатунов-иноходцев… научные журналы лучше бы в трамваях и институтских клозетах не забывал, когда спите… все завалили супостаты супротив научной веры…» Сидоров, и на секунду присев в коридоре спиной к стене, тут же, впрочем, скоренько поднялся и, глотнув показавшейся восхитительной пыли коридоров, все же позволил себе сунуть голову в двери соседней комнаты. Там было пусто.

– Есть кто? – осторожно справился расследователь.

В глубине заставленной пустыми пыльными столами комнатищи тихо брякнула колбочка или фужер. Сидоров осторожно проследовал внутрь того, что официально звалось лабораторией. Именно так было выведено на табличке с внешней стороны фанерной дверки: «Лаборатория Триклятова». Внутри царило ощущение разгромленного футбольными фанатами помещения по выращиванию побед ин витро. Зашевелилась ожившая створка сушильного шкафа, откуда показалась чуть плешивая уже, похожая на башку обожравшейся несвежих гамбургеров мурены, голова Хрусталия Ашипкина и просипела:

– Мы, вечно живые, тут. Как не стыдно, господин Сидоров, вечно опаздывать к раздаче. Тогда уж подсобите вытянуть застрявшую половину.

Тут же послышалось копошенье и в другом углу, и из-под крупного фанерного гроба с громкой табличкой «Пробы всемирной земли. Коктебель, 2008. Мерное, не кантовать» высунулось еще полголовы, худосочное ухо, и блеснули глазками лишенные стекол очечки молоденького человека со вставшими дыбом пушистыми волосенками. Сидоров остолбенел.

Однако, чтобы пояснить произошедшее, стоило бы на минуту вернуться на полчаса назад, к топтавшемуся в растерянности и покинутому проходимцем турникетов журналистом переводчику Ашипкину. Смешно думать, что он так и остался бы, столбом, глазеть на далеко висящие объявления научного симпозиума. Хрусталий поошивался в вестибюльчике, а потом выскочил наружу, глотнуть кислорода, и попытался подпереть одну из держащих фасад колонн, раздумывая, не поднять ли руки кариатидой несколько раз для зарядки бодростью. Тут же вдруг подскочила к Ашипкину личность и спросила:

– Пропуск на вход имеешь?

– Нет, – покачал головой заброшенный.

– Литератор H., – непонятно представился новенький, потертый человек, прижимая пачку макулатуры к впалой, открытой чахотке груди. – Так, пошли. Проходишь турникет – страшно ори и ругайся, поминай всуе Ойничевича, Дудушку и один раз Скатецкого и Святого духа. Угу?

Хрусталий очумело кивнул фамильярному встречному. Так они и пробрались, бранясь и пытаясь всучить друг другу куль с макулатурой, через онемевший турникет, при этом Н. еще вопил голосом одичавшего попугая:

– Господин Скатецкий тебе уши свинтит, свинтус – не вовремя материалы к совещанию и протоколы мудрецов доставишь, Дудушко душу твою продаст, чтобы помнил: секунда в секунду наука делается, вон охрана на что поставленная? Очки втирать? Бессовестный ты бессловесный, который раз регламент графика нарушил депутата Иванова-Петрова.

Прорвавшись за угол вестибюля, Н. затих, ласково улыбнулся и сказал, поправляя Хрусталик) ворот рубахи: «Здесь разложу столик, – и вытянул откуда-то сзади, из брюк, раскладной механизм с расставными ножками, – буду торговать своими изделиями, – и разбросал по столику кипку сброшюрованных листков из макулатурной пачки. – Прошлую неделю три экземпляра купили. Научно-фантастическая опера в трех отделениях, пяти картинах. На семи страницах убористо – арии монстров, дуэты космических гомиков, горгульи без голов тенором тянут. Либретто “Русалки тоже плачут”. Секретарша Скатецкого третий раз берет. Да не читать, просто шефа на деньги нарочно выставляет, силу тела показывает. Алик берет, особо дорогую рыбу заворачивать, еще пожарник экземпляр купил. Пробовал на зажигаемость. А акт составил на пять экземпляров. Хорошо расходится. Лучше, чем в родильном отделении. Бери недорого, пол-эскимо».

– Да нет, – пробормотал Хрусталий. – Мне к Триклятову по делу срочно.

– Налево, налево и перед клозетом прямо, – буркнул Н.

Минут через десять блужданий Ашипкин нашел битую табличку, и сунулся, и вступил в лабораторию. Там серой мышью жался к углу узенький на вид подросток. Тогда и юркнул тихо в сушилку блуждающий переводчик с немецких диалектов.

Потому что напротив очкастого юнца с явно недружественными намерениями обнаружился толстый мужичина, брюхатый и с погонами, а недалеко от входа на огромных пустых бутылях с надписью «ВОДА ПРОЗРАЧНАЯ» трое огромных солдат увлеченно шаркали нардами. Военный заорал, метя в очкастенького:

– Зазубри, рожа. Ты теперь призывных войск первого эшелона салага. От конституции худобой не отвертишься. Не будь я военком района, если ты у меня зеброй очковой не поскачешь. На самую передовую.

Маленький очкарик стал пятиться. Пятна фиолетовые и меловые покрыли его невзрачные щеки. Военком взревел трубой-побудкой:

– У подпол хотишь уйти-на, окопаться, сектант-на, в несознанку. Аспиринтик дешевый. Мишутка Годин. А ты годен, годен, все врачишки тебя сдали. Хочешь жить? Бежи через свое плоскостопие к своему пахану, этому Триклятому. Пускай берет свою писюку взад, пускай кается-на. Богохул-на. Пускай начальству ручку жмет. Так и скажи, как велят: хана мне, дядя профессор – кислые щи. В армии крынка-на. Ах ты рыбья гусь, чешуя ненаученная.

И здоровяк уцепил подвывающего аспирантика за пушистые волосенки и стал возить по улетающей в стороны посуде на служебном столе.

– Ай, ой! – завопил несчастный.

– Ай, в попе май, ой, попу в строй, – взвился военизированный человек и прижал к очкам безумеющего на глазах пачку подготовленных фоток. – А такого видал-на, в проруби всплытого. А такого хочешь, двумя «Газами» рванули. Туда хочешь? Беги без устали, как твои велят, к научному попке, члену в корке сохлому. Вались дамкой под ножки, дубль один-один, домином падай и воняй: пиши срочно дедка репке, пиши папка дерматиновая, отро… окрове… опрове… вержание. Что, не нравится, курвья ножка…

– Какое опро… вержение, – еле слышно выпустил дух придушиваемый.

– Ты что, недопек-на? Сапог первогодка рваный, портянка кислая. В дембеля играем?! Мол, не знаю я ничего, член дурий корреспондента, косая харя господин ученый Приглядов, ничегошеньки про божественное окровение и научное ни ху… Не зыкаю, все ошибка жизни, и просто я, мол, складыватель чисел бухгалтнер. Все обслюнявил не по моей башке наоборот. Молюсь каждый день по семь раз и перед побудкой-на. И ухожу, мол, в скит, мерить милость. Во! Чтоб спасти шкуру паленую этого моего аспирашки. Тебя-на. Этого последнее пускай пропустит. Письменно в виде. Срочно, депешей. Встать-лечь, встать-лечь.

Опять посыпались приборы, лопнули измеряющие нанопесок часы, и сидящий в полугробике Хрусталий подумал, не пора ли пластунски покинуть обитель. Но не решился раскрыть саркофаг.

– Так, – крикнул осипший и подуставший военком. – Анвар, и ты… – позвал он нардовиков. – А ну покажите ему, как салаку сушат.

Двое оторвались от нард и нехотя, походкой вольных борцов, двинулись к отползающему научному дилетанту. Один ловко сорвал с карниза грязную тряпку шторки и обмотал шею бледнеющего на глазах очкарика. Очечки двумя каплями брызнули с его глаз. Здоровяки вскочили на тяжело ухнувший стол, подтянули тюфяк призывника и приладили тряпку на огрызок цепи бывшей люстры, освещающей теперь рыбный склад.

– Ап, – взяли они легкий вес. И аспирантик стал похрипывать и лезть слеповатыми глазами из орбит.

– Хорош-на, попугали-на, – гукнул военком. – Хорош! – повторил он нехорошо.

Но борцы только вошли во вкус, усмехнулись, а третий за нардами так и сплюнул желтой слюной с сторону военачальника, чудом попав в научную папку.

– Спускай, сдохнет! – заорал военком. – Сами тогда в карцер на год, костоломы. Сгною!

Аспирантик издал страстный писк и нехороший звук навсегда убегающих газов. Тогда борцы вдруг бросили брякнувшуюся об стол добычу, и все трое стали медленно кольцом, молча и страшно улыбаясь, окружать военкома.

– Вы чего? – испуганно замельтешил мужичина, шаря ладонями по отсутствующему поясу с боевым оружием. – Вы чего, хлопчики. Вы не шуткуйте. Застрелю. Ребчики, давай миром.

– Ми теба, дадя, сичас яйц на изык наматаим, чтоб дэржи тиха, – сказал один солдатик, и расставил страшные борцовские клешни, и отклячился.

Тогда вдруг большой военный споткнулся о вившийся к столу электрический или другой шнур и со страшным грохотом обрушился на стеклянную тару, низко и еле слышно вопя: «А-а, а-а-а…»

А другой боец улыбнулся, выдавил:

– Шютка. Идешь кафе, Гази. Вечер тренировк.

И вся троица развернулась и, прихватив нарды, мягкой походкой снежных барсов тихо удалилась вон, трахнув треснувшую фанерку входной двери.

Через минуту военком огляделся, выбрался из стекла, подхромал к рукомойнику и облил себя толстой струей, бомоча: «Ну… ну. Лады…», а потом все-таки подскочил к шевелящемуся аспирантику, брызнул ему в глаза и, бросив в сторону обрывок шторы, прошипел:

– Ты мне за все ответишь, салага, – и, озираясь и выглянув в коридор, скрылся.

Еще через минуту выбрался из своего укрытия и Хрусталий, помог аспирантику усесться, но тот садиться не мог, дрожал, бился руками и шептал задыхающимся шепотом:

– Вер… нутся… О… пять вер… нутся…

Пришлось Ашипкину тихо до поры схоронить молодого ученого в подвернувшуюся щель и спрятаться до поры самому. Тут и обнаружил компанию бегающий по институту обозреватель Сидоров. Выслушав с черным лицом сбивчивый рассказ Ашипкина, газетчик помолчал и только сказал:

– Вы, Михаил, сейчас уходите отсюда. Сами сможете? – Годин слабо кивнул чуть надломленным цветком шеи. – Вот моя визитка, – протянул журналист картонку, вписывая туда ручкой. – И пишу адрес. Вечером, в любой день, завтра-послезавтра, приходите, обдумаем. Здесь телефон, позвоните. Думать некогда, надо что-то делать.

И все присутствующие тихо, тягостно опустив головы, разом разошлись.

* * *

Многие подозревают, и не напрасно, что за чередой пасмурных, тягостных или нелепо неудачных дней завиднеется, а то и вправду прибегает неплохой, улыбчивый легкой удачей, теплый отдыхом от маяты или просто отмеченный беспричинно выпрыгивающим солнечным настроением денек. Глупо было бы думать, будто, скажем, после месяца поздних корчей и прощальных слез вдруг назначат серные бани, начнут тыкать в рожу огнем и внешне благовонной смолой, а то и сушить и калить и так треснувшие от старости пятки в особого устройства волновой печи.

Странно, что пока никем, кроме первопроходцев космодыр в верховьях бурятских хребтин и измерителей вертящимися прутиками духовных сливных ям соседних галактик, свободно наблюдаемых в заброшенных хлевах кинутых сел, – никем не отмечен один забавный феномен. Ясно, внеземного происхождения эти склизкие и потные, злые дни перемежаются в народе с обыденными и плоскими, как пеньки вырубленных вековых лесов, вразнобой, не замечая один другого и соседствуя, словно не враждующие, но ощущающие врожденную постоянную неприязнь жильцы сыпящихся песком и штукатуркой коммуналок, единение которых в одном – ждут конца коммунального братства.

А вот восторженные и ласковые деньки, гладящие наши шкурки шелковой лапкой «года доброго дракона» и услаждающие слух словно пением иероглифических псалмов в «года огненного красного петуха», – те вбегают в унылые чертоги быта сразу ко многим и сообща, как общий порыв зефирных ветров или прозрачный с прочкнувшихся небес задумчивый грибной дождик, и заставляют в унисон, хором воскликнуть: ну и денек!

Собственно, ровно такие, почти молитвенные, но очень сладкие словеса и выкинул поутру, высунув нос из простыни, малоизвестный даже самому себе литератор H., очнувшийся вполне живым в своей крохотной квартирке в давно не стиранных простынях.

Н. сразу вспомнил, что вчера он наторговал в вестибюле научно-академического храма своих фантастических опер на кругленькие 69 рублей 51 копейку, посчитайте, поскольку за каждый из трех проданных экземпляров, украшенных поверху авторской неторопливо-стремительной монограммой. Этот академический парфенон присоветовал, как место типового торгового ларька чеканной прозой «нонфишкин», сосед Н. по лестничной клети, сотрудник этого же научного гнездовья, специалист по моделированию физически абсолютной пустоты. Сотрудник иногда зазывал Н. в долгие гости с пустым чаем и был буддист наизнанку, поскольку хлопал в бока своего домашнего старого железного компьютера-россинанта и восклицал, выхватив с обвисшей деревянной полочки очередной диск:

– Гляди, в старое тело новую душу. Новую программку-модельку. Отгадай, что за пустота вылезет в этот раз?

Втыкал, щелкал пальцами пианиста с царапающимися и скрипящими ногтями по клавиатуре, и на железном экране высвечивалась и прыгала, резвясь, и цвела новая душа старого стального тела – перевязь графичков или плавающих полусфер, нарезанных в цвете формул и вычерченных в объеме откровений.

– Сдам этот вид пустоты в квартальный отчет, – восторженно вопил сосед. И добавлял, тихо поднося палец к узким губам. – У меня и новая пасмурная душа есть – версия три пустоты, укушенной тяготением, – а компьютерное железное тело лишь тихо постанывало вентиляторными выдохами и высовывало сухой язык протяжек, требуя новую таблетку невесомой плоти.

Повезло, что в веселое утро этот «буддист навыворот» в звонок литератора постучал много позже, а то пришлось бы пару часов убить на возлияния взаимных пожеланий, осмотры невосполнимых пустот и чтения соседу речитативом в лицах очередной сцены порядком осточертевшей Н. фантазмооперы. Потом H., жуя вчерашнюю настоявшуюся и втянувшую пикантный вкус гренку, вспомнил, что зайдет другой сосед, пенсионер Г., и принесет, лаская между ладоней, стольник – отстежку от пяти-ста за уступленное литератором пенсионеру на день право раздавать рекламные листки у метро У. Это право вместе с кипой бумажных бессмысленных листков Н. добывал по глубокому родственному блату, древом которого гордился, вычерчивал и дополнял или изымал из которого на старенькой миллиметровке. Кроме всего приятного, раздался часиков в десять нежданный телефонный звонок. Звонил шапочно, если не сказать кепочно, знакомый неприятный человек Э. Моргатый, известный в городской среде человек-кидала, с занятным предложением: за сорок девять нефальшивых долларов быстренько накатать сценарий сериалки под громким именем «Мужчины не платят». «Все дело сконцетруй в углу комнаты любого киевского подвала, где съемки, – скомандовал уже однажды надувавший Н. обещала. – Там и мордобой, там и кровать на три койкотела. Рядом джакузи олигарха с золотыми кранами и серебряной водой. А сбоку втащим бампер от джипа БМВухи, со встраиваемой раскладухой». Звоночек этот, хоть и с осадком, но стал приятен, как немного мокрого под брюками в безумную жару, и H., вполне в настроении, отправился на кухню-ванну-санузел искать забившийся в какую-то щель от исхудания тюбик старой зубной пасты.

Надо подчеркнуть, что день этот задался не у одного этого Н. Выползла с утра и уже не уползала улыбка, как приклеенная синяя борода, с щек и самого газетного мачо Эд. Моргатого. Во-первых, он с утра долго, семь минут, хохотал. Щелкая с профессионально-задним интересом каналы, неожиданно на «нашем» и, конечно, «любимом» TOTAL TV нарвался, вместо обычного оккультного облома и запредельной кровищи, на сюжетец: китайская пожилая дура перед монастырем под визги пилообразного щипкового манекена с косыми бровями орала, мяукала и корчилась настоящей обезьяной, чем изображала ихнюю музыку. Чем только люди не зарабатывают. Ужимки шимпанзы, вопли обоссавшейся щипковой гориллы и притоптывания заблудившейся мартышки, а особенно гортанное хрипенье и сопенье довели мачо до экстаза колик.

Все другие ТВ давно забросили «вести с полей» и «фрезеровщик перевыполнил резать металл»: НЕР ТВ давно позабросил кусать крошащейся челюстью власти и перешел на «Вход-выход из последнего желтого коридора в нирванную кошмаров», «жизнь взаймы после жизни внаймы» и на «воспоминания сходившей по большому за свое зеркало стареющей и уже никому не нужной упаковщицы макарон и деятельницы самодеятельности». Так и мелкая пакостница НТН нашпиговала свальную утреннюю для прогулявших школьниц групповуху раздвоением личностей членов и потусторонним воем вагин. Мочилка ВТН вовсю разбавила трупный запах снятых в углу общаг сериалок сладкой вонью потусторонней завирухи, в виде пропавшей в космос в объятия усатого гостя из будущего старухи вместе с вполне приличной двушкой в спальном районе или пассами рук потомственной заключенной, прорицательницы для определения прописки свежей расчлененки. И даже все эти монстры ТРТ, ПРК и прочие осторожно разбавили многодневные армянские визги юмористов-старух с гармонями вместо огнеметов бреднями про мистические пропажи у заглавных певунов «Песен о главном человеке» задников, передников с пятью бриллиантовыми «Ролексами» в рваном кармане и минутами памяти о брошенных гастрольных детях-упырях по всей обильной державе, произведенных больными от недержания страсти и выхлопов любви визжащими поклонницами из плоских поселочков и круглых пригородов.

Мачо дико и сладко, вместо подзарядки мышц, посмеялся над восточной обезьяной в простом сюжете родного кормильца-канала, но везуха продолжала переть через этот денек, и Эдька тихо повстречался днем с человеком и смотрителем в газетке. Не надо рожать тайну там, где уже понесла удача. Все это послучалось в угловом кабинете главного этажа газеты, куда шавкам хода нет, тихо и буднично. Отставнику-кадровику органа Эдик доложил последнее свежайшее из жизни сотрудников толково и кратко, как и любят старорежимные зады, за что был пожат за руку. И рискнул в теплую минуту озадачить вхожего к бонзам, твердого оловянного солдафона с негнущимся осиновым колом шеи и взглядом лесного моховика. Который и на ночных полежалках в ресторашках «за углом», поди, никогда не был.

– Как, мол, моя заявочка на серийку?

– Кто такая? – удивился деревяшка.

– Ну, эта, «Мужчины не платят».

– Рассматривается в положительном обороте с одобрительного ключа, – проскрипел, не отрывая рожи от бумаг, руководящий дырокол.

Эдик опал, как член-корреспондент зарубежного органа, в экстазе и от наскочившей валом смелости, кипящей в молодой крови, брякнул:

– Хочу еще одну.

– Как фамилия? – автоматически отработал кадровик.

– Сериалку.

– Как зовут?

– Условное название «Остаться в Ж. Часть 3». Сто серий… Двести.

– Почему «3», – поморщил крохотный лобик, с палец трупа, кадровик. – А два где, у врагов?

– Это так художественно говорится, три, – спешно подскочил мачо, почти припадая к держащей золотое стило ладони серьезного человека. – Так смешнее обхохочешься. Впериваются у нас на только «с продолжением», вот пускай лыбятся и гадают, где «один-два», если кого случайно заденет.

– Не глупо, – гукнул смотритель от главных. – Еще что есть из неглупого? А что это «в Ж». Что она, эта Ж, женщина, или, может…

– Сам пока не знаю, – млея от счастья сознаться, пропел М. – Станет известно в… двести седьмой серии. Начальство подскажет, если что.

– Забавно, – крякнуло деревянное лицо. – Пускай эта Ж будет пошире, попышнее, для нас, пожилых, понял? Для пожилых, понял? Пиши заявку.

– Бу-зде, – восторженно взвился Моргатый, почти клюкнул тухлую лысину и удалился, пританцовывая под еле слышную пока ангельскую мелодию золотых дублонов.

И спустился в газетную проходную. Здесь подозвал строгим жестом дурака в униформе, вохра, и строго, даже свирепо спросил:

– Ты кому это, шпиндель, до меня докладал об встрече?

– Чего! – встрепенулся в стойку смирно служащий. – Никак нет ничего никому.

– А как этот какой-то приходил к нашему обозревашке научной, дурил недобитые мозги уголовной статьей об высшей силе?

– Никому! Ни одиным словцом. Вот те… вам. Истинный, – сжался вохр.

– Черт, – удивился Эдик, – не пойму чертей. «Вроде не косит», – подумал. – Лады, закапай, служивый, в свою пипетку. Ты носишь, если хочешь донести живой, мне важное, а я гляжу, куда дальше. Уговор?

– Сеструхиной жизнью… – укусил Горбыш палец.

– Ладно, ладно, – улыбнулся бздуну мачо. – Я тебя насквозь просветил. Вижу, свой. Свои мы с тобой, – приравнял он, как любил хохмить, медведя и пчелку.

Тут вдруг в вестибюле раздался изрядный скандал. Вбежала растрепанная и одетая, как гнилая капуста, бабенка и начала рваться болонкой на поводу через турникет, визжать и попыталась сорвать с престарелой, трясущейся в пропускнике Ираиды фамильную брошку с ложным турмалином. Кто бы узнал во впавшей в малиновый звон разрушительнице покоя печати симпатичнейшую Альбину Хайченко: кроме самой – никто. Сегодняшний хороший денек «адмиральская» дочь сочла подходящим вот для чего.

Раньше, во времена глухого газетного упадка и упорной неразберихи, поливаемой фонтанами бледных, нищих, никому не нужных строк на жевано-желтой, пятой переработки бумаге, Альбинка свободно, особенно в дни не выданной как всегда зарплаты, свободно прорывалась через турникет бывшего мужа, обозревателя Сидорова: делала этому козлу хорошую козу, громкой громилой скандалила и била подвернувшимися папками зазевавшихся сотрудников, чем разряжалась от накопленных «электродов». Маленьких злых безголовых головастиков, плавающих вольным стилем по Альбинкиной крови внутри, от шеи и к пониже спины. И теперь пришло время спа-процедуры, и Хайченко отправилась в орган заодно бить рожу проститутке пера Фирке, из письменного отдела, как она от кого-то из телефонных добровольцев слышала – нынешней пассии слабосильного, убогого ее погубителя. И еще дешевой, потому что кто же из порядочных будет «за так» потакать бесполезному обозревателю увядающих бабьих дней. И еще хотела для чего-то порвать той трусы. «Если она, конечно, окажется, к счастью, в трусах», – задумала Альбиночка.

Но в этот раз прорваться погромщице ни чертяшки не удалось: здоровенный белокурый красавец лось с лицом идущего в бой торпедоносца обхватил железной клешней скандалистку за бывшую талию, подволок в подсобку за пропускником, бросил, будто тут же хотел растерзать на сладкие части, на топчан в позу сидя и, глумливо ухмыляясь голодным загорелым крокодилом, спросил:

– Чего заявилась? Кого тебе еще?

Выслушав, как проповедь опоздавшего в канон апостола, связанные подсевшими связками крики и визги истерички, крокодил неожиданно брякнул:

– Жди, тихо. Будто ты дохлая в крысоловке. Мигом Фирку вызовем на опознание будущего трупа.

И Альбиночке впервые в этот звонкий, как битый фарфор, бравурный день усмехнулась удача. Ну правда, через малую стопку минут явилась закраснелая, будто после шлюпочной качки, провожаемая лыбящейся вохрой и испуганная Фирка, и дамы, строго регламентируемые мачо, вступили в отношения.

– Курва-пододеяльница… простыня неглаженая, – зашлась Альбиночка, метя содрать с товарки по несчастью и правда прощупывающиеся на толстом заду трусы.

– Содержанка, безделушка-копилка… фашистская собственница! – визжала Фирка, норовя достать ногтями и соскрести с Хайченко несуществующий парик и слой защитной пудры.

– Корова сисятая, развесила трусяры на чужих мужей!

– Кукушка пятнистая, забирай своего падучего из змеиного гнезда, губошлепа сонного…

– А за мужа щас тебе бурю на шейке разрисую… Ополовиню твой маленький носяру.

– Держись за свою табуретку, об газету не удержишься, задавоха…

Потом дамы в изнеможении упали на ловко предоставленные мачо стулья и разрыдались.

– Слышь, Альбинос, – засморкалась Фирка, как тепловоз, в скомканную газетку. – Я тоже брошенная вещь. Давно. И было-то всего полтора раза, вспомнить опытной даме нечего.

– Врешь, Фирка. И себе нарочно врешь. Я и сама пролитая адмиральская кровь. Вот и кипит, как в камбузе компот из сучьих фруктов.

– Ладно, бабоньки, – широко улыбнулся, глядя сверху на стравленных борзых, Моргатый. – Вижу, в кондиции. Нате вам по три листа, – отслюнявил он. – И пишите мне на этого отходника дамских вод полную версию чернухи. Про этого про кукуя незалежного. Пишите понятными буквами, чтобы разобрать, все, что с сердца брызжет опозоренного. А мы ходу дадим. Не уйдет, мозгов полоскун, от нашего клише.

И вышел из коптерки за турникет, очень довольный ласковым днем и возникшим междусобойчиком. Альбинка же сказала Фирке:

– Совсем я, Фира, пропала. Дочка, как дегтя бочка, катит под откос. Гад растлитель отбил пионерку. Пойду туда морду царапать. Совсем я брошенная, в жизни скошенная. Невеста без насеста. И если б не друзья, чемордашки и… этот, слесарь-локалыцик…

– Морду цапать? А ну расскажи, – деловито предложила Фирка, бесстрашно подвигаясь ближе. – И у меня у самой, как в склепе с призраками, – пообещала она, видно, молчать тайну.

Через четверть часа мачо заглянул в отстойник и обнаружил обеих дам бок о бок: Фирка рисовала на губах Альбиночки бабочку, а другая, держа капающую тушь на конце малого ерша, выводила Фире угольные страстные очи, рисуя помимо воли что-то все-таки не то, какие-то угольные копи царя Соломона. Мачо отобрал листы и прочел вылезшими на лоб глазами, так как всегда испытывал трудности чтения: «Ничего про этого сотрудника ни днем, ни ночью хорошего не помню. Вспомню – изложу подробнее», – вывела Фира. А адмиральское исчадие и вовсе кратко сообщило: «А в харю бандаж хочешь?»

Но Моргатый мачо все же сложил и спрятал листочки – для образцов почерка, а бабам скомандовал:

– Ты, Фирка, иди служи. Потом спросим, – а про себя измыслил: «Надо будет, опросим». – А ты, мешалка, здесь не мельтеши, отсюда мотай на ус новых друзей, а не старых хромых кобелей, если хочешь за девятый вал не попасть. Мы, газетные волки, девушек-сотрудниц в обиду лишним людям не дадим.

И отправил заколебавшихся бабонек по местам. А сам задумался самой приятной группой думок, с какого бока еще склешнить обозревалку. Ведь самая трудная работа – умственная, кому голову оборвать, кому шею скрутить, а кому уши надрать для профилактория. Ведь не век будут нарушать текущую природу аномалии улыбчивых дней, скоро сядут грязные облака на колы труб, выльются печальные дожди на плечи распятых фабрик-кухонь, и зловещие ветры выдуют из забытых форток редкое тепло чуть живых душ. Вот тогда засвищут настоящие деньки неподдельных мач, и молодецки расправят они на поверженной земле крепкие ноги свои, воняющие спортклубами, мочой лошадиной выездки и порченой кровью оседланных хихикающих девок. Сезон мертвой охоты – заповедник зомби и мачо.

Но хороший денек на этом все же не кончился, время не подоспело, и, несомненно, влекся дальше. Он уже переступил, не задумываясь, через свою половину, как переступают через отданные первым победам годы мужчины начального кризисного возраста, и обнаружил, освещая волшебным фонарем недалекого солнца в прозаическом месте еще одно лицо этой ахинеи, неоднократно поминавшееся драчливыми фуриями, сказать бы не при дамах – всуе.

Алексей Павлович Сидоров, пока обозреватель пока набирающей обороты ротационных машин газеты, стоял в эту минуту, задрав голову, перед обшарпанной блочной девятиэтажкой, покрытой, как зебра из грязной Лимпопо, замазанными следами трещин, где, по его добытым данным, на пятом этаже обязан был содержаться господин взявшийся шутить в компании архистратигов членкор академии Триклятов.

Удивительное дело, чем больше какой-нибудь академический корреспондент или неполностью сумасшедший аспирант разбирают завалы физики или иной кабаллистики, тем хлипче швы их домов и чаще сыпятся засидевшиеся балконы на окрестную землю. А вот задубелых директоров, их прытких референтов и тех, кто стелит в президиумах скатерти, все время тянет поселиться в шестнадцати– и вышеэтажных кирпичных хоромах, так прочно охраняющих обитателей от всякой этой сутолоки проведенных в научном бреду суток. Что за странная закономерность открывается так называемому стороннему наблюдателю, бестолковому обозревателю: чем уже лоб, тем шире кабриолет, чем тупее выкат налитых хитрой жижей глазок, сидящих в мясе поддерживаемой шеей головизны, тем шелковистей галстук ласкает эту шею. Но тут же обозреватель лобиков резко одернул себя – клеветник, клеврет устойчивых в веках стенаний состоявшихся неудачников, ловко складывающих лишь бисеринки мучительного пота и обделяющих старуху-жизнь вольно прохаживаться среди умников с чужим инструментом – косой и серпом.

Лифт работал только на спуск, и Сидоров, шелестя подошвами по матерным любовным граффити, взобрался к нужной квартире. Смирив сердцебиение, он соединил обвисшие проводки звонка, и тот дважды просипел какую-то задушенную фронтовым фосгеном мелодию первой мировой: «зарин-заман… назарин-незаман…» Отвалилась дверь, и высунулся в майке с рваной бретелькой и пузырчатых трениках обвислый пузатенький крепыш непонятного возраста и этимологии.

– Кого? – нервно облизнулся он, скашивая глаза к лифту.

– Господина Триклятова, члена-корреспондента. Интервью крупнейшей газете, отряжен специальный обозреватель. Почту за честь.

– Нету, – скривил рожу высунувшийся, – господина. Весь вышел.

– Куда вышел?

– Кто это? – крикнул из глубины женский голос, и мелькнуло испуганное мучнистое лицо.

– Куда все, – печально сообщил кочерыжка в трениках и попытался придавить сунутую журналистом в проем ступню, – такие. Весь вышел в научную степень. А на жизнь цивилизации нужна рублевая степень.

– А Вы сын? – удивился журналист.

– Вон сын, – кивнул на мучнистую женщину шутник.

– Дочь я, дочь! – в отчаянии, проходя куда-то в кухоньку, выкинула тетка. – У этого и шутки, как у студента с тремя хвостами.