Текст книги "Черноморский набат"

– Кто-то у них не в своем уме: или адмирал, или капитан! – заявил он с ухмылкой своим приближенным. – Но это мы скоро выясним, когда врежем палкой по пяткам русского капитана! Изготовьте шлюпки для захвата приза! Эта батарея – настоящий дар Аллаха!

Но обрадованный «даром Аллаха», Бекир-паша, при всей своей опытности, проглядел главное! Командир плавбатареи на самом деле действовал весьма рискованно, но далеко не столь безрассудно, как могло показаться со стороны. Веревкин надеялся, что на середине фарватера течение Днепра, при умелом маневрировании, само отнесет его в сторону от неприятеля. Надо было только до поры до времени не дать противнику разгадать свой замысел.

– Залп! – вскинул вверх шпагу русский офицер, прошедший Чесменскую баталию еще в чинах мичманских.

– Огонь! – махнул платком турецкий адмирал, бывший при Чесме уже в немалой должности младшего флагмана.

Гулко рявкнули чугунные пушки, и первая партия ядер, зловеще подвывая, понеслась к цели. Сражение началось.

Канониры с плавбатареи палили метко, и скоро Веревкин отметил первые попадания. Турки поначалу, наоборот, долго не могли пристреляться. Постепенно, однако, чахлые фонтанчики падающих в воду ядер стали ближе и ближе подступать к русскому судну. Теперь плавбатарея № 1 все чаще оказывалась в кольце брызг. Массивный деревянный корпус дернулся раз, другой, третий – это начались уже прямые попадания. Удивления, впрочем, на плавбатарее это не вызвало – бой есть бой! В клубах порохового дыма, в яростной решимости вела свой неравный поединок против огромного флота маленькая плавбатарея.

А вскоре случилось почти невероятное, что еще больше осложнило положение русского судна. Вот что написал о происшедшим в своем позднейшем отчете сам Веревкин: «Я бы дрался до самой ночи с неприятелем, ежели бы не разорвало у меня пушку с левой стороны от носа первую, которым разрывом убило до 15 человек, чем навело такой страх на служителей, что насилу с помощью мичмана Ломбарда и лейтенанта, данного от Вас, мог собрать людей, которые бросились на палубу; и после того дрались мы еще с полчаса, но вторичное несчастие последовало: разорвало другую пушку на той же стороне от носу и убило больше 15 человек. Страх, нашедший на людей, был столь велик, что не можно было никак сообразить, как их привести в чувство…»

Сегодня, наверное, легко судить за слабодушие рекрутов с плавбатареи № 1, но мне кажется, что надо быть к ним снисходительными. Ведь то, что испытали они, способно внушить робость и смятение даже опытным морякам. Они же только несколько месяцев назад покинули свои деревни и никогда прежде не видя моря, были сразу же брошены в такое пекло. Рекруты боялись не турецких ядер, они боялись смертельных разрывов своих пушек, от которых не было спасения! А какой авторитет и сила духа требовались их командиру, чтобы в таком аду дважды пресекать панику и возвращать людей к орудиям!

Позднее Веревкин с горечью напишет о качестве своих орудий: «…Что же принадлежит до артиллерии, то я удивляюсь, коим образом она принята с заводов, и кажется, что оная без пробы принята, в рассуждении, что при разрыве пушки оказался чугун как с грязью дерева; что же принадлежит до единорогов, которыми я оборонялся… только стволы короткие, так что при каждом выстреле единорог опрокидывался через задние колеса».

Второй раз, возвращая матросов к орудиям, командир сам встал у первой пушки и, взяв в руки фитиль, произвел первый выстрел. Ободренные примером командира, встали по местам и канониры. Снова заговорила русская артиллерия, по палубам турецких кораблей запрыгали смертоносными мячами ядра.

Когда окончательно взошло солнце, обнаружили плавбатарейцы вдали и пропавшие галеры. Те стояли на якорях и даже не пытались прийти на помощь своим товарищам…

Пал под ядрами артиллерийский поручик Иваненко. Вместе с ним погибло еще трое. Бой продолжался.

Ближе к полудню Веревкин окончательно убедился, что помощи ему не будет не только от галер, но и от Мордвинова, который оставался совершенно безучастный к судьбе плавбатареи. И тогда капитан 2-го ранга скомандовал:

– Рубите якорный канат!

В этот момент полез было к нему с советом всезнающий мичман Ломбард.

– Да отстань ты! – ругнулся капитан 2-го ранга. – На галере своей познанья надо было являть! Не до тебя сейчас!

Прикусив губу, храбрый госпитальер отошел. Глаза его пылали злобой. Настоящие рыцари оскорблений не прощают!

– Эй! На руле! Держать курс в море! – приказывал тем временем Веревкин, ворочавшим тяжелое штурвальное колесо рулевым.

Теперь, яростно отстреливаясь, плавбатарея стремилась уйти к берегам Крыма, чтобы там, найдя мелководье, спастись от турок. Минуя весь турецкий флот, Веревкин попеременно дрался с каждым из неприятельских кораблей. Залп по очередному противнику, залп в ответ – и дальше к следующему кораблю, к новому обмену залпами, – здесь еще раз сказались опыт и предусмотрительность капитана! Еще до начала боевых действий Веревкин позаботился об установке вдоль бортов набитых шерстью мешков. Теперь это очень даже пригодилось. Пройдя вдоль всей турецкой боевой линии, плавбатарея потеряла лишь несколько человек!

Наконец турецкие корабли остались позади. Гребцы из последних сил налегали на весла, и плавбатарея № 1 устремилась в отрыв. Но не так легко уйти от достаточно опытного Бекир-паши! Тотчас же над его флагманским кораблем взлетели сигнальные флаги и в погоню за ускользающей добычей устремились лучшие ходоки турецкого флота. С ними ли тягаться тихоходной и неповоротливой батарее!

– Два фрегата при четырех галерах! – спокойно отметил Веревкин, оглядев преследователей в зрительную трубу. – Не мало, но и не много в сравнении с целым флотом!

Артиллеристам он велел целить без торопливости, но наверняка. А затем встал к пушке и сам. Результаты сказаться не замедлили. Несколько метких выстрелов с плавбатареи, и один из фрегатов, объятый пламенем, выбрасывается на прибрежную отмель. Залп – и сразу две галеры следуют его примеру. Кажется, можно и дух перевести, но не тут-то было!

– Господин капитан второго ранга! – кричит с марса встревоженный впередсмотрящий. – На траверзе еще паруса!

То были спешившие на пересечку еще два турецких фрегата с несколькими галерами. Быстро нагнав и взяв в клещи плавбатарею, турки попытались было прижать ее к берегу, чтобы окончательно лишить хода. Но всякий раз попытки их заканчивались неудачей. Капитан 2-го ранга Веревкин дело свое знал отменно. Буквально в самый последний момент он умудрялся ловко уворачивать «мордвиновский сундук» из-под турецких объятий. При этом русские пушки беспрерывно поливали картечью неприятельские палубы, оставляя на них десятки трупов. Три бешеные атаки выдержала плавбатарея. Три раза Андрей Евграфович Веревкин оставлял превосходящего противника за своей кормой. Казалось, что хоть теперь-то военное счастье улыбнется отважному капитану… И снова несчастье! Да какое! Когда в четвертый раз на плавбатарею навалились турецкие фрегаты и с них кричали отчаянно: «Капитан, сдавайся! Капитан, не пали!» – на батарее вспыхнул сильный пожар у раскрытого люка крюйт-камеры. Матросы бросились от пушек.

– Безумцы! – кричали им офицеры. – Вы все равно погибнете! Назад! К орудиям!

Но их никто не слушал. Положение сразу же стало критическим. Турки, почуяв перелом боя, усилили огонь. Крюйт-камеру отстояли, но по мачтам уже взбегали жадные огненные языки. Многие крестились:

– Все кончено! Прими нас, Господи!

И вновь обратимся к рапорту самого командира: «…В то самое время схватил я саблю и грозил всех…(в документе неразборчиво. – В.Ш.), потом, бросившись к единорогу, выстрелил из него картечью, отчего неприятель отворотил в беспорядке от меня, не сделав ни одного выстрела из пушек…»

Офицеры тем временем ободрили людей и заставили их встать к орудиям. Положение было восстановлено. Веревкин вытер ладонью покрытое пороховой копотью лицо:

– Господи! Дай нам силы все превозмочь!

Слова капитана 2-го ранга заглушил страшный взрыв. Это разнесло в куски очередную пушку. По всей палубе валялись обрубки человеческих тел, кровь стекала в шпигаты ручьями. Те немногие, кто уцелел под градом осколков, были почти невменяемы. Казалось, что теперь-то уж все! Но нет, и в этом случае Андрей Евграфович нашел, как привести матросов в чувство и поставить к нескольким еще уцелевшим орудиям. Следуя левым галсом в полный бейдевинд, плавбатарея все же сумела оторваться от побиваемых ею турецких фрегатов. Но к Крыму идти было уже нельзя – вдали маячила очередная неприятельская эскадра. И тогда Веревкин повернул на Гаджибей. Где-то вдалеке осталась Лиманская флотилия. Контр-адмирал Мордвинов, по-прежнему не решался прийти на помощь своей плавбатарее. На подходе к гаджибейской крепости Веревкин едва не попал под огонь береговых орудий. Матросы были уже ко всему безразличны.

– Все одно помирать! – говорили они. – Так хоть бы скорее, чтоб не мучиться!

Но командир плавбатареи думал иначе. Поворотив через фордевинд на новый галс, он удачно вышел из зоны крепостного огня. Отойдя же от Гаджибея, бросил якорь. Плыть далее было опасно. Стояла уже глубокая ночь. Обойдя судно и осмотрев трюм, Веревкин убедился, что батарея едва держится на плаву.

– Одна хорошая волна – и мы на дне! – мрачно констатировал он.

– Следует немедля затопить судно, сбить из бревен плот и уходить в море. Может, куда и вынесет, – предложил Юлиан де Ломбард.

– Лучше, по-моему, затопить батарею, самим же плыть к берегу, а там пробираться по степи к Херсону! – немного подумав, высказал свой вариант лейтенант Кузнецов.

У Веревкина были соображения иные.

– Потопиться мы всегда успеем! – заявил он. – Пока ж определите людей для починки, и будем ждать рассвета! Там все станет ясно!

С первыми лучами солнца с плавбатареи увидели, что находятся неподалеку от низкого песчаного берега, по которому разъезжали сотни конных татар. У берега же сонно качались на якорях полтора десятка турецких транспортных судов. Оглянулись на море – там белели парусами державшие курс на Гаджибей неприятельские фрегаты.

– Вот, господа, и попытайся мы прорываться на плоту или высаживаться на берег! – скупо обронил Веревкин. – Наш план будет иным!

Как же решил действовать в столь непростой обстановке Андрей Евграфович Веревкин? А так, как подобает русскому офицеру!

«Я не имею никакой помощи к спасению людей и судна, не имея шлюпки и потеряв все весла при рассвете. Пушек и провианта малое число, пресной воды ни капли, почел за лучшее сняться с якоря, идти к тем купеческим судам, чтоб оными овладеть и все сжечь, а которое способно будет к гребле, взять оное и, пользуясь тем, спасти себя от бедствия…»

Теперь экипажу плавбатареи предстоял новый бой. На этот раз с целой флотилией вооруженных транспортов. Впереди ждал абордаж! Офицеры были настроены решительно: только вперед! Старослужащие матросы тоже. Зато рекруты смотрели угрюмо. Они уже давно перестали понимать происходящее. У нескольких человек помутился от пережитого рассудок. Их по приказу командира связали, чтоб не выбросились за борт.

Медленно набирая ход, сильно осевшая от многочисленных пробоин, батарея целила в самую середину турецкой флотилии. Давалось это с большим трудом – судно почти не управлялось. Веревкин тем временем в трубу уже определил объект атаки.

– Вон та бригантина нам подойдет вполне! – обратился он к стоящему неподалеку Ломбарду. – Вы начальник абордажной партии! Прошу…

Резкий и сильный удар бросил офицеров на палубу. Судно стремительно заваливалось на борт, треща и рассыпаясь па глазах.

– Всем осмотреться! Что случилось? – закричал, вскочив на ноги, капитан 2-го ранга.

Tо, что он увидел, повергло Веревкина в отчаяние. Плавбатарея выскочила на прибрежную песчаную мель.

– Только крушения нам сейчас не хватало! – в сердцах стиснул кулаки Веревкин.

Пока офицеры торопливо решали, что должно и можно предпринять в создавшейся ситуации, снова взбунтовалась команда, которую неожиданное крушение судна ввергло в полную панику. Остановить на этот раз обезумевших людей было уже невозможно. С криком: «Пусть лучше татарва головы порубает, нежели тут смерти дожидаться!» рекруты бросались в воду и плыли к близкому берегу.

Ломбарда с Кузнецовым, попытавшихся было их остановить, попросту избили, а Веревкина силой заперли в трюме.

Однако и будучи запертым, командир не пожелал прекратить борьбу. Теперь он стремился, как можно больше разрушить свое судно, чтобы оно не досталось неприятелю. Придя немного в себя от понесенных побоев, Веревкин вооружился топором и стал рубить днище, ускоряя поступление воды. Затем подпалил бывшую в трюме пеньку и парусину.

Татары брали потерпевшую крушение плавбатарею в конном строю, благо вокруг было мелко, а пушки покинутого командой судна уже молчали. Веревкина, угоревшего от дыма, вытаскивали из трюма за ноги. В сознание капитан 2-го ранга пришел уже на берегу. С трудом разлепил спекшиеся губы:

– Пить! Пи-ить!

Стоявший над ним татарин, осклабясь, хлестнул изо всех сил кнутом:

– У, урус, шайтан!

Обвязанного арканом, его бросили в седло.

– Гей! Гей! Гей!

И понеслись с редкостной добычей в лагерь. Впереди у Андрея Веревкина был плен, долгий и тяжкий.

Глава пятая
В преддверии новых боев

С потерей батареи Веревкина стрельба в Лимане не прекратилась.

5 октября контр-адмирал Мордвинов решил все же атаковать турецкий флот под Очаковом силами оставшихся восьми судов. Перестрелка была произведена без потерь для обеих сторон, после этого турецкий флот снялся с якоря и ушел в сторону Варны, а Мордвинов на следующий день произвел бомбардировку Очакова.

Контр-адмирал радовался:

– Мною одержана большая победа, и неприятель презренный бежал от меня во всю прыть!

Однако у командиров кораблей особой уверенности в победе не было.

– Турки ушли – это факт! – говорили они промеж себя. – Но почему ушли? Потому ли, что мы доняли его своей стрельбой флегматичной или оттого, что просто удалился на зимовку? После удачной обороны Кинбурна Екатерина выразила свое пожелание Потемкину, чтобы тот приступил к осаде Очакова.

В ноябре приободрившийся Потемкин приехал из Елисаветграда в Херсон для осмотра галерного флота, созданию которого он отдал много сил. При этом светлейший осмотрел лиман и на шлюпке очень близко подошел к Очакову, так что едва уцелел.

Разговаривая с флотскими офицерами о Кинбурнском деле, Потемкин заметил:

– Турки в будущую кампанию наверняка придут в лиман для отмщения за вашу отважность и за причиненные беспокойства. Но я надеюсь на всех вас, что покажете им, какова Херсонская гребная флотилия!

Офицеры дружно заверили фельдмаршала, что покажут туркам, где раки зимуют. Что касается Екатерины, то князь в письме подробно объяснял ей, почему не так скоро, как она ожидала, можно было приступить к осаде Очакова: «Кому больше на сердце Очаков, как мне? Несказанные заботы от сей стороны на меня все обращаются. He стало бы за доброй волею моей, если б я видел возможности. Схватить его никак нельзя, а формальная осада по позднему времени быть не может, – и к ней столь много приготовлений!.. Если бы следовало мне только жертвовать собою, то будьте уверены, что я не замешкаюсь минуты; но сохранение людей столь драгоценных обязывает иттить верными шагами».

К оправданиям Мордвинова светлейший отнесся весьма скептически.

– Господин адмирал я вами недоволен! – прямо в глаза говорил он контр-адмиралу. – Учености у вас много, а толку никакого! Отныне сидите в Херсоне, чините старые суда и стройте новые. Для бойкого дела вы не годитесь!

Секретарю Василию Петрову он с горечью признавался:

– На лимане мне нужен новый флагман дельный и храбрый! А вот кого назначить, не знаю!

– В Севастополе хорош бригадир Алексиано! Отзывы о нем только самые хорошие!

– Алексиано? – подумал, выпятив, по своему обыкновению, нижнюю губу, светлейший. – Что ж, пишите ордер! Как же мне не хватает опытных морских офицеров!

Однако Алексиано оказался тяжело болен, и Войнович послал вместо него в Херсон бригадира Федора Ушакова.

Пока пересылали бумаги, принимали решения, пока Ушаков доехал до Херсона, турецкий флот ушел восвояси и боевые действия в лимане окончились. На долю Ушакова осталась лишь подготовка флотилии к зимовке. Когда все суда были введены в гавани и разоружены, Мордвинов отправил Ушакова за ненадобностью обратно в Севастополь, где продолжался ремонт его корабля «Святой Павел». Потемкин, узнав об этом самоуправстве Мордвинова, разгневался, однако Ушакова обратно отзывать не стал. Что сделано, то сделано!

* * *

История с самоуправством отсылки Ушакова напомнила светлейшему о другой провинности Мордвинова – потере плавбатареи. И он потребовал от Мордвинова подробного отчета. Спустя несколько дней после боя на столе у светлейшего лежал подробный мордвиновский отчет о произошедшем сражении и последовавшем крушении плавбатареи. Что же писал и кого обвинял в письме Николай Семенович Мордвинов? Контр-адмирал называл виновными всех кроме себя! Мордвинов писал так: «Сколько я мог узнать, то неудача произошла оттого, что Ломбард, который был назначен со своею галерою, пошел на батарею, а галере приказал сняться с якоря и идти вслед; другая галера не скоро снялась с якоря и потеряла батарею из вида. Батарея же поторопилась идти одна, а не соединенно с двумя галерами, как от меня было приказано».

Из отчета командующего выходило, что главный виновник происшедшего – Ломбард. Но дело в том, что одновременно с мордвиновским докладом на стол Потемкина лег еще один. Автором второго письма был не кто иной, как Жулиан де Ломбард! Каким образом, находясь в плену, да еще в такой малый срок, он смог переправить свое послание, остается загадкой и поныне. О чем же писал мичман Ломбард? И зачем ему вообще понадобилась эта затея с письмом? Ответ ясен из содержания его бумаги. Мальтийский рыцарь подробно доносил светлейшему все перипетии трагического сражения. При этом как мог выпячивал свои заслуги, не забывая поливать грязью командира плавбатареи. Ни о каком рыцарском благородстве речи не шло. Не до того – надо было спасать свою репутацию героя и отчаянного смельчака. И Потемкин поверил… Ломбарду! Еще бы, в его памяти были свежи лихие рейды бравого мичмана у Кинбурна.

Наконец и сам Суворов, благодарный за оказанную ему помощь, заступился за Ломбарда! За капитана Веревкина заступников не нашлось. Под впечатлением ломбардовского пасквиля Потемкин немедленно отписал письмо Мордвинову: «Милостивый государь мой, Николай Семенович! Полученное мною… письмо к Вам от лейтенанта Ломбарда сим препровождаю. Из оного усмотрите, ваше превосходительство, сколь малонадежного человека употребили вы на батарее и сколь пагубно было его упорство и невнимание к советам, которые преподает ему господин Ломбард. Вы же сами довольно знали невозможность господина Веревкина, чтобы вверить ему жизнь многих храбрых людей…»

Столь предвзятое отношение к командиру плавбатареи № 1, которого хорошо знали и уважали черноморские офицеры, породило ропот в их среде. Письмо Потемкина вызвало возмущение даже у Мордвинова. Несмотря на то, что контр-адмирал особых чувств к Веревкину не питал, он все же посчитал нужным в ответе светлейшему заступиться за попавшего в беду капитана 2-го ранга.

В своем послании от 25 марта 1787 года он пишет следующее: «Письмо от вашего курьера я получил. Теперь не время отвечать на письмо господина Ломбарда: предубеждение сильно еще действует. В спокойное время вы сами усмотрите, что оно преисполнено противоречиями, явною ложью и бесстыдным хвастовством. Подобных писем у меня много из-под Кинбурна. Скажу вам только, что по усердию моему к службе желаю вам иметь побольше Веревкиных и что Ломбард не отнимет у него достоинства искусного и храброго офицера: он репутацию свою имеет, утвержденную многими летами службы… Не худо было бы допросить солдата, который был на батарее и который теперь у вас. Простой солдат истину лучше расскажет. Я и многие свидетельствовать могут про то время, когда он съехал с моего фрегата. Все, что он пишет, – есть бесстыдная ложь. Вы имеете рапорт мой за пять дней прежде отплытия эскадры к Очакову и ночной атаки. Вы знаете Ломбарда, я не довольно уважал, чтобы с ним мог дружески советоваться. Я соболезную, что храбрые люди, прославившие нас, но безгласные, в оную минуту предаются оклеветанию. Но если бы Веревкин был дурен, имел бы ли из кого я выбрать лучшего? Прошу припомнить, в каком состоянии флот тогда находился и то также, что не упустил я требовать все, что нужно для флота на другой день по получении письма из Ясс о войне. Полезно было бы для вас и вообще для всех, чтобы исследованы были поступки Ломбарда во все время его начальства на галере, особливо во время сражения».

* * *

Настала зима, и Суворов велел скалывать лед у берега Кинбурнской косы, чтобы турки не могли атаковать по льду. Однако впечатление от разгрома было столь велико, что турки, ни о никаким нападении в течение всей зимы даже не помышляли.

За это время на оконечности Кинбурнской косы по приказу Суворова были возведены две укрепленные батареи на тринадцать и шесть орудий. Батареи эти отныне контролировали вход в лиман. Пройдет несколько месяцев, и эта инициатива Суворова принесет свои плоды.

Артиллеристов Суворов велел усиленно приучать к скорой пальбе, но исключительно для проворного заряжания, а против неприятеля стрелять редко и метко.

Быстрому батальному огню он обучал и пехоту, но опять-таки только для быстрого заряжания, так как в бою такой огонь опаснее своим, так как много пуль идет на ветер, и неприятель ободряется. «Оттого пехоте стрелять реже, но весьма цельно, каждому своего противника, не взирая, что когда они толпой… При всяком случае наивреднее неприятелю страшный ему наш штык, которым наши солдаты исправнее всех в свете работают».

На зиму Суворов остался в Кинбурне. Здоровье его поправлялось медленно. Первые месяцы он часто терял сознание от слабости. Через четыре месяца бок еще болел, и нельзя было в правой руке держать поводья. Это, однако, не помешало однажды проскакать ему за шесть дней 500 верст верхом и быть в отличном расположении духа.

Ближе к весне к Очакову двинулась вся Екатеринославская армия. Место главного сражения будущей кампании, таким образом, определилось.

* * *

Что касается турок, то Бекир-паша с оставшимся флотом, который недосчитал шесть десятков судов, уныло вернулся в Буюк-Дере. Проход эскадры по проливу сопровождался истошными криками и воплями женщин. Прибывшие суда были в плохом состоянии и требовали починки. На их борту было много раненых. Едва же матросам разрешили сходить на берег, команды большей частью разбежались. После этого разбежались и оставшиеся в живых после побоища на Кинбурнской косе.

– Лучше отрубить головы здесь, нежели посылать нас на жертву в Черном море, где все одно смерть только мучений больше! – кричали янычары своим начальникам, убегая.

По традиции султан с визирем не стали долго искать виноватых в неудаче и к вечеру следующего дня было велено капитан-бея «задавить», что и было тут же сделано. Что касается второго виновника Бекир-паши, то он каким-то образом сумел оправдаться и избегнуть казни. Опального адмирала отправили сераскиром в Варну.

Теперь вся надежда турок была на капудан-пашу. Эски-Гассан (старый Гассан) был и в самом деле личностью знаменитой. Отличился он еще в прошлую войну в Хиосском сражении и при Чесме. И хотя турецкий флот тогда был полностью истреблен, Гассан-паша заслужил славу храброго моряка и талантливого флотоводца, за что и удостоился титула «крокодил морских сражений». В последующие годы он довольно успешно боролся с греческими корсарами в Архипелаге, да и сейчас успешно правил Египтом. Среди правоверных Эски-Гассан почитался наравне с визирем. А к его мнению порой прислушивались даже больше, чем к мнению визирей, которые в отличие от многоопытного Гассана, то и дело менялись.

Наконец в конце октября, оставив правление Египтом своему калге и новым беям, Эски-Гассан прибыл в Константинополь.

Найдя, что флот находится в крайне запущенном состоянии, Эски-Гассан собрал капитанов.

– Наш султан излишне милостив и велел отсечь всего одну голову! Я не буду столь великодушен и велю отсечь тысячу голов, но флот будет приведен в должный порядок! – заявил он им без лишних слов.

И капитаны поняли, так оно и будет.

Помимо починки судов Эски-Гассан велел строить новые.

Мастеру Лероа он сказал:

– Мне сейчас не нужны большие линейные корабли, которых у нас и так в достатке. Мне нужны суда для высадки войска в Крым!

– Сколько вам надо таких судов? – спросил опытный мастер.

– Сто! Кроме этого мне нужно сорок плоскодонных канонерских лодок с большими пушками!

– О, великий адмирал собирается высаживать армию на русские берега! – покачал головой француз.

– Я собираюсь стереть в порошок тех, кто посмел обнажить свой меч на величайшего из всех падишахов! – сдвинул брови старый Гассан.

Одновременно помощникам-чаушам было велено набрать 23 тысячи матросов и 60 тысяч «морского войска» – десанта.

– Но где же мы наберем столько? – развели руками удрученные чауши. – Когда и те, кто был, поразбежались!

– А где хотите! – рявкнул «крокодил морских сражений». – Ищите по тюрьмам, ловите в горах и пустынях, на рынках и в селеньях. Хватайте всякого, невзирая на возраст и звание! Ятаган моего палача остер и пощады не будет никому!

В беседах же с сановниками старый Гассан при любом удобном случае «выхвалял визирьский план о завоевании Крыма морскими силами», а муллы, по его указанию, внушали народу, «что если турки не возьмут Крыма, то русские завладеют Константинополем, и мусульманская вера истреблена ими будет».

Тогда же были отправлены секретные фирманы ко всем имамам с повелением увещевать молодежь от шестнадцати лет и выше, чтобы они шли на войну, так как нынешняя война особая – священная.

Всего к началу будущей кампании «крокодил» рассчитывал иметь под рукой огромный флот: 23 линейных корабля, 18 фрегатов, 4 шебеки, 4 бомбарды, 2 пакетбота, 5 кирлангичей, 50 канонерских шлюпок и 6 галер. Такой большой морской силы высокая Порта еще ни против кого никогда не выставляла.

Для улучшения управления Эски-Гассан разделил свой флот на две эскадры. Одна из эскадр под командованием патрон-бея (вице-адмирала) Челеби-капитана в составе 5 фрегатов и 10 канонерских шлюпок должна была отправиться на Белое (Мраморное) море и, практикуясь в мореплавании, оставаться в резерве. Остальные силы под началом самого капудан-паши весной должны были взять 50 тысяч десанта и плыть к Кинбурну, после взятия которого Гассан-паша должен был отправиться в Измаил главным сераскиром и возглавить боевые действия против российских войск.

Следующий 1788 год должен был стать, по мнению старого Гассана, годом великих побед правоверных над неверными.