Текст книги "Конец через хорошо знакомую корову"

Конец через хорошо знакомую корову
Владимир Уланов

© Владимир Уланов, 2024

ISBN 978-5-0062-5027-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Колбаса с верёвочками
январь 2023

сентябрь 1981г.

Четвертый этаж второй «палки» ш-образного корпуса областной больницы принадлежал Кафедре, точнее профессору N….. вой (Елене Петровне).

Седая, с тонкими благородными чертами точеного лица, холеной кожей, она могла быть образцом красиво стареющей женщины. Глаза пронзительные и очень жесткие, о такой взгляд спотыкаешься у самого порога кабинета, теряешь себя в назойливой смуте косо застёгнутого халата или не пришитой пуговицы.

За моими плечами шесть очень непростых лет сельской практики. Пронять меня всего лишь женским взглядом, пусть даже профессора союзного масштаба, просто невозможно.

Кафедральный тренд абсолютно не самостоятельный, опирается он на плакатно – стендовые познания и авторитет сидячей энциклопедии за профессорским столом.

Сто двадцать суточных дежурств в клинике за два года не потребовали высоких консультаций, что не могло не настораживать, а иногда и откровенно бесить начальствующий аппарат.

Отвечающий за моральный облик тридцатилетнего одинокого самца доцент, пользовался исключительно непроверенной информацией о моей общежитской жизни. Голова его потела, а глаза покрывались масляной пленкой, он был старше меня на два года.

Перед новогодними праздниками я заманил его к себе, пообещав запустить в вертеп играющих отходную участковых терапевтов.

Они традиционно устраивали пьяный шалман, перед возвращением в свою всевидящую провинцию, пускаясь при этом во все тяжкие. Их разврат был жалок и достоен шукшинской оценки, с непременной блевотиной по углам. На следующий день, слегка потрёпанный научный работник, интимно поделился со мной своими более чем сомнительными победами.

Мне было брезгливо жаль его, но зато я был спокоен за свой моральный облик. Передний фронт борьбы с недомоганием, неисправимой болезнью, мудростью смерти проходит вовсе не через кафедру с угодливыми ассистентами, квадратными доцентами, теряющими насиженные формы в кабинетах. Нет.

Он, фронт, был там, откуда явился я, там не было окопов, одни траншеи и рукопашная, один на один, без права на поражение в ежедневно меняющейся среде и нестабильном всё видящем человеческом окружении.

Личность рождается только среди личностей, распрямившаяся бездарь, лишь копирует шефа, а он роняет себя в более высоких т.н. академических кругах и т.д..

Ассистентская кучка вне кабинета профессора расправляла плечи, делала глаза остренькими и держала в предзачётном напряжении очередную группу студентов, стремящихся стать врачами не понаслышке.

От их указок чесалась спина, плакаты на стенах отпугивали своей анатомической информированностью.

***

В клинике мы были много дальше от больных, чем они, несчастные, от нас, именно по этой простой причине вели они бесконечные разговоры между собой о своих страданиях, находили много общего, почти роднящего, близкого и по – человечески понятного.

Врачи, вечно спешащие, постепенно теряли остатки доверия, проигрывали во всём, не понимая главного. Раскладывая человека на многочисленные анализы и дообследования, теряя контакт с больным, навсегда отходили от своего призвания в сторону и вниз, теряя врачебную индивидуальность.

Осознавая эту деформацию, Елена Петровна мастерски использовала перекос в свою пользу, стоило ей присесть, отставив палку, на кровать больного и положить свою руку на страдальца, как начинались рыдания от переполнявшего доверия и колоссальный эффект катарсиса любви и облегчения.

Именно в этом состоял один из секретов необычайной профессорской популярности. Я всегда понимал, что у постели больного нельзя стоять, говори с ним сидя. На женскую постель никогда не садись, возьми стул.

Мужика нужно поставить, либо усесться в ногах, он обязательно подвинется. Выслушай его в первый день и он будет твой до выписки и ещё, мало кто способен говорить о себе больше пяти минут.

И самое последнее, рука должна хотя бы касаться человека. Искренность, контакт, доверие тебе обеспечены, но этому нас не учили.

За огромным письменным столом сидела маленькая сухонькая женщина, очень ранимая и напряженная. Острым взглядом своим она отгородилась, защищаясь от этого неудобного мира.

Она с младенчества могла передвигаться только с посторонней помощью очень доверенного лица, ноги были мертвы с рождения и являлись обузой самой жизни, её безжалостным проклятьем.

Трагедия не предполагала норм человеческой жизни, любви, крика ребёнка, рук близкого человека.

Бессонные ночи связаны были с познанием Предмета и в этом она бесконечно преуспела. Её круги спирального вращения очень медленно поднимали собственную значимость. Захват новой территории предполагал постоянный подъём над собой, выстроил из неё бойца.

Физическое преодоление себя, обречено было на человеческое окружение, последнее делало её чрезвычайно уязвимой. Признание совершенно не предполагало встречного снисхождения.

Напротив, каждый новый виток был тоньше предыдущего и знамя подменялось флажками неуверенно. Была коленопреклонной не только в своём кругу, но и в Мире, да разве это нужно женщине, рождённой матерью для счастья.

***

Профессор механически перебирала мои документы совершенно не вникая в их содержание. Сухие с лишней кожей руки теребили мою жизнь без интереса. Присесть не предложили. Из самого дальнего зашкафного угла по тайному знаку, внезапно показалась фигура мнущегося доцента, умудряющегося, слегка приседая, еще и наклоняться из почтительности.

Известно, что профессор тормозила его докторскую. Не малый рост формировал весьма комичную картину. На краешек стола легла записка, несущая по-видимому важную информацию. Хозяйка положения долго рассматривала бумагу.

Её небрежная пристальность внезапно взорвалась неподдельным возмущением. Гневливая суть ее сводилась к вопросу: – как я смел за шесть лет только трижды появиться на ее клинических разборах по средам! «Чем вы там занимались и как вы могли работать без коллегиального участия? Неужели у вас не было неясных или тяжелых больных?»

Мимика осуждения была искренней, как и внезапно проснув-шийся интерес в глазах, а вернее, тщательно скрываемое любопытство. Поймав эту волну почти участия, я подошёл к огромной карте региона и указал место своей добровольной ссылки.

За шесть лет только два раза был в отпуске, констатировал я, не надеясь на понимание. Доцент топтался у карты, смешно запрокидывая голову, ловя носом сползающие очки в тяжелой роговой оправе, всем телом демонстрируя готовность исполнить любое решение шефа относительно меня.

– Пришёл на вашу кафедру наверстать упущенное и растерянное за годы работы. Сформировались не вопросы, а целые темы, требующие участия кафедры. Я в профессии с первой вашей лекции. – Искренность была убедительна.

Лицо помимо ее воли смягчилось, доцент озадаченно протирал очки. Совсем некстати в памяти всплыл обязательный кафедральный посиндромный разбор, логично жёсткий, бе-компромиссно уничтожающий. Он деформировал собственное мышление под профессорский академизм.

***

Главной задачей самосохранения при внезапном подъёме с места было угадать ход клинической мысли профессора и высказаться приблизительно в унисон.

При несовпадении с формулируемой догмой, следовала публичная обструкция с далеко идущими выводами, это касалось в основном сотрудников кафедры и клинических ординаторов, к коим я и относился с первого сентября.

Обстановка складывалась нервозная и очень нечестная. Так, пока не прояснилось мое истинное положение в иерархии кафедры, на утренних оперативках рядом со мной не садились. Это было мелко и гадостно. Меж тем надвигались события местно – эпохального масштаба.

В октябре традиционно проходит отчётно – перевыборная общеинститутская конференция. Успешно, каждые пять лет, вот уже четверть века Кафедра в лице профессора переизбиралась на новый срок. Клиническая повседневная работа сотрудников обеспечивала опекой и защитой четыре этажа клиники.

Область да и весь регион были поделены на участки ответственности. Новый ректор в главном здании переоборудовал сцену, установил три ступеньки из зала и заменил трибуну для выступления.

Сделанное без задней мысли, обернулось катастрофой. Много раз эта мужественная женщина, ломая себя, под недобрыми взглядами взбиралась на сцену, становилсь за трибуну и под овации сходила с нее.

Лестница, а самое главное трибуна в ее рост, ломали всю отчётно перевыборную патетику и закономерно ставили кадровый вопрос в институтском масштабе. Злая воля побеждала светлый ум клинициста.

Накопленный многими десятилетиями бессонного бдения итог был выстраданным плодом постоянного внутреннего диалога в поисках истины. Бескомпромиссность формируется на почве высокого знания.

Механизм обрушения был беспощаден и неотвратим. Это была человеческая трагедия. На кафедре зашептались. Начались не мотивированные опоздания. Ее списали. Дисциплину разваливали сознательно. Месть зрела в слабых, неверных душах вассалов. Профессора предали.

Часами сидела она одиноко, перебирая бумаги, ожидая стука в дверь. На утренних оперативках не появлялась. Доклады пошли небрежные, доценты откровенно бранились и норовили сесть посредине стола, возникала нелепая давка, в ход шли локти. В аудитории запахло серой, я перестал бриться

В пустом, унылом больничном коридоре с причудливо вытоптанным дешёвым серым линолеумом висели самодельные стенды. Черно-белые фото из коридорных красок лепили не прошлую жизнь, а скорее аллею памяти.

Казалось, премудрые предки в мешковатых халатах были из другого мира, еще более неблагополучного. На одном из стендов были представлены все заведующие кафедрой с момента основания.

Мой профессор – цветущая женщина с огромным букетом белых роз на коленях, выделялась яркой улыбкой и светлым взглядом. Во мне все перевернулось когда я понял из строчек под портретом – завтра у нее День рождения, дата юбилейная. Я вскочил в «Жигули», (подтверждение трудов моих праведных), помчался на рынок.

Отыскать настоящие живые розы можно было только здесь. Роскошный грузин клятвенно заверил, что завтра ровно в половине восьмого требуемые цветы будут у второго подъезда. Оплатил полностью и был абсолютно спокоен. Однако телефон мой он взял.

Цветы были удивительно хороши. В лифте от меня шарахались, коридор мгновенно опустел, двери приоткрылись, звуки стихли, я был неумным изгоем. Постучавшись, приоткрыл дверь, она стояла, оперевшись на подоконник, лицом к двери.

Молча положив цветы, нашел вазу и наполнил её водой. Елена Петровна была в том самом черном платье с белой кружевной накидкой, что и на фотографии. Вышел в коридор. Лица кафедральных были испуганно замершие, все сторонились друг друга.

Оперативка прошла натужно и бестолково, по сторонам не смотрели, доценты расселись по залу, докладывали, обратившись к пустому столу. Я вышел в коридор последним.

Перед профессорской дверью топтался в нерешительности наш народ. Вдруг толпа распалась. Рассекая коридор с огромным букетом красных роз шел ректор. Он исчез за дверью. Все было кончено, читалось на лицах поторопившихся людей, они расползались по углам, сторонясь и не поднимая головы.

***

Накануне отчёта проник в главную аудиторию института, место ожидаемого ристалища. Допустить расправы я не мог. Путь к ректорской трибуне проходил через высокую сцену, огромные окна подавляли светом.

Всё было очень непросто. Три высоких ступени для Елены Петровны были совершенно непреодолимы, еще большее препятствие являла трибуна в рост среднего человека с внутренней опорой и круговым барьером, за которым вполне можно потеряться.

Из-за дубовой ограды выглядывал бы только кончик носа, до микрофона было не дотянуться. Абсурд, нечаянно возникший на ровном месте, способен развалить дело всей жизни. Устройство апробировано не было и в последствии заменено.

***

Я убрал с трибуны огромную настольную лампу с плотным

зелёным верхом и поставил её за штору. Выстраивалась шикарная матовая подсветка. Осталось затемнить ближайшее окно. Получилась просто камерная обстановка с мягким тёплым светом, передвинуть трибуну ближе к ступеням было совсем просто.

Вдруг затылок подсказал мне, ты не один. Драпируя штору, увидел её, она стояла у стены, оперевшись на палку.

Ортопедические ботинки были скрыты длинной темно-серой юбкой. Неизменная кружевная накидка освежала и удивительно молодила. Крупные слезы стояли в глазах, тонкие губы двигались в безмолвном монологе благодарности. Остались ступени. В одном из шкафов, пылившихся у стены, стояли сорок шесть томов академического издания Большой медицинской энциклопедии.

То, что надо. Через десять минут неприступные ступени превратились в гладкую плавную дорожку, трибуна стала доступной и вполне удобной. Пригодившиеся тома укрыл зелёным плюшем, сдёрнув его с президиумного стола, конструкция выстроилась надёжная.

Осиротевший шкаф получилось удачно задрапировать шторой. Приглашения на апробацию не потребовалось. Елена Петровна птичкой летала из зала к трибуне и обратно.

Глаза светились, мы не обмолвились ни единым словом, заперев зал, забрал ключ с собой, под молчаливое одобрение. Отчётно-перевыборная конференция назначалась на следующее утро в десять.

В девять тридцать был на месте. Профессор с низменной опорой под локоть напряжённо ждала под дверью. Посторонних не было, мы вошли в зал, я включил подсветку, укрепил попранный многотомник, он лежал с удовольствием, всем видом демонстрируя свою нужность.

Вопреки ожиданию, кафедра явилась в полном составе, некоторые при цветах. Были заполнены два первых ряда, что очень удачно дополняло нашу маскировку. Защита прошла безупречно, статус был триумфально восстановлен, академизм восторжевал.

На банкете распорядителем был тот самый доцент, что хлопотал против меня. Фигура туловища была вычурно подвижной. Застолье преподносилось строго по устаревшему ранжиру.

Забитая тревожными параклиническими мыслями голова доцента не захотела отыскивать явную причинноследственную цепь и он в ней запутался. Места мне не нашлось, уходя из зала, прихватил с собой стул. Массивное, подвижное седалище осталось без опоры. На глазах выстраивалась новая иерархическая структура, борьба за место в ней или рядом с телом была в разгаре.

По залу прошелестел приглушенный смех. Профессор, уткнувшись носом в цветы, хохотала почти в голос, она была весела, остроумна. Пошли тосты, запоздалые здравицы. Аудитория была прощена. Запрограммированный крах не состоялся.

Впереди долгих пять лет плодотворной работы, из них два года моих, они необходимы мне для командировки за рубеж, желательно в юго – восточную Азию. Это была моя цель и мечта, родившаяся в глухой деревне среди погодного неблагополучия, смуты вечно рабочего дня и угарно тяжёлого утра после хронически бессонной ночи.

Малое окружение становится прозрачным, ритмично стучащаяся в твою стену соседская кровать уже не о чём не говорит. Я часами разглядывал глобус, разноцветные дальние страны манили неизведанностью, обещали диво дивное и аленький цветочек.

Из дальнего Космоса земля не кажется опрятной, лохмотья

облаков и клочья суши. Она неповторима вблизи и везде одинаково хороша и желанна. Я это понимал нутром, а не головой, ей нужна живая образная ткань Мира, а даётся она через познание и только в живом сравнении.

Осень 1983 г

***

В город N….нск меня доставил раздолбанный «Икарус», шипящим, нелепо длинным телом, двери открывались поочередно, что создавало суету в салоне. Он вихлялся и скрипел, рассмотреть город я не смог. Первое впечатление получилось смутное, но разноцветная осень, строгие линии широких улиц, бульвары, неспешные люди, сталинская архитектура глаз радовала.

Мне была обещана квартира и должность заведующего отделением в профильной больнице. А пока временная комната в семейном общежитии на первом этаже, прямо напротив вахтера.

Единственный на всё здание телефон звонил беспрерывно. Расположение моего номера и наспех залатанная фанерная дверь, душевного спокойствия не обещали.

Восьмой год проживания в общежитии с шестилетним перерывом толкал меня на активность, да и статус у меня

был совсем другой. В коридоре пахло мочой и мышами, за дверями орали, пели и плакали. Туалет, кухня и умывальник были на втором этаже. Денег не было.

Машину давно проел, вещи мои убирались в двух сумках. Путь в мечту начинался в третий раз с ноля. О семье опять не было речи. В моем движении вперед и вверх совершенно не хватало места жене и дочери, мы отдалялись, при встрече говорить было не о чем.

***

Старое здание постройки тридцатых годов, было мрачное, дождевые потёки рисовали серое обшарпанное безнадёжье провинции. Внутри было чуть лучше, на краске лежала краска. Пахло кислыми щами, карболкой, нездоровым телом и больным духом.

На мой четвертый этаж меня не пустили. За стеклянной дверью был хаос. Больные лежали в коридоре, двери в огромные палаты широко распахнуты. Туалетная очередь уходила за поворот и, похоже была общей.

Главный врач встретил меня очень приветливо, предложил чай с пирогами, в животе восторженно забурчало.

Будешь сегодня дежурить со мной, утвердительно произнес он, я кивнул.

Планка жизни слегка приподнялась, путь к мечте начал приобретать характер прямой, сдаваться я не собирался.

Четвертый этаж распахнул двери только перед Главным, мне удалось пройти, в накинутом на плечи грязно – белом халате с оторванным карманом и в ещё более грязных бахилах.

В коридоре вовсю шёл лечебный процесс. Капельницы, прицепленные к ржавым стойкам, заставляли искать место для ноги, уворачиваясь всем телом.

Разноногие костыли пытались внушить надежду, народ тихо и обреченно выживал. Коридорный люд, в отличие от палатного был заброшен. Нелепый халат агрессивно цеплялся за все торчащее, выпирающее и просто живое.

Отделение было переполнено телами, звуками, обилием шевелящихся, молящих, проклинающих людей. Главный приподнял неподвижную простынь и констатировал труп.

– Колька еще ночью умер, подал голос вальтом лежащий сосед.

– Мне без вашей поддержки не обойтись, – обратился я к Главному, тот неопределённо хмыкнул. Кстати, за последующие пять лет моей практики, на этаже я его больше не видел. Ординаторская вмещала четыре стола и один топчан. Кабинета мне не полагалось.

По иронии или в силу пока не ясных обстоятельств, предыдущие три дамы прошли через должность заведующего и добровольно покинули этот не простой, очень ответственный пост. Было о чем подумать.

Под недовольные гримасы объявил общий обход. Отделение было на девяносто коек, пятнадцать размещались в коридоре, структура абсолютно не управляемая и бесконтрольная.

В первый же день, невзирая на вялые протесты ошарашенных докторов выписал двадцать четыре человека, которым совершенно нечего было делать в стационаре. Рекомендации по амбулаторному лечению были продиктованы мной прямо в палате, что здорово экономило время.

Коридор явил освобождение, был вымыт, возникли цветы, диваны с торшерами, вкручены лампочки, исчез полумрак.

Беда прикрылась, но не ушла, бескроватные обживали палатные места с большим удовольствием. Обитать в палате значило иметь тумбочку на двоих, а также сказать при случае: – «Я в четвёртой палате, заходите». Статус обретён.

Доктора были крайне недовольны, своих эмоций особенно не скрывали. Я потеснил старшую сестру и выкроил себе кабинет. Число недовольных мной росло.

Необходимы были срочные шаги по нейтрализации, желательно в свою сторону. Разломать монолит на составные части, противоречащие друг другу, согласно женской природе.

Так у старшей сестры обнаружилась крупная недостача спирта и масса просроченных препаратов в шкафу и на постах.

С объяснительной я прихватил акт и появился в ординаторской в разгар брани в мой адрес. После ознакомления с документами клан « бывших» был стремительно и с позором расколот.

Дефицит и просрочка появились явно не вчера. Пока «старшая» и ее визави допивали валерьянку и мерили друг у друга давление, я продолжил операцию нейтрализации. Старейший и очень уважаемый доктор в городе, ЛБ, с любопытством и одобрением наблюдала за моими усилиями по наведению порядка.

На следующий день на оперативке, я публично спросил, что она думает о случившемся и как мне поступить. ЛБ тактично промолчала, но всем видом своим выразила мне одобрение.

Сознательно вернув к жизни её значимость, прилюдно, искренне выказав уважение, я обрел союзника и окончательно восстановил пусть видимость, но мира, так необходимого для нормальной рабочей коллегиальности.

Разумеется официального хода бумагам не дал, но это не был камень за пазухой, такова была в те времена моя сущность и понимание жизни.

Отбор на госпитализацию, это отдельная «песня с плясом». Приемный покой, горловина больничной посуды, просочишься, будет тебе счастье.

Желанная койка, это не только продавленный, пропуканный матрас, принявший в себя боль, муки, бестелесные души ушедших в мир иной. Они заполняют пространство и не хотят уходить от своего последнего пристанища на земле, их присутствие накрывает холодом внезапного сквозняка, неясным скрипом, смутным страхом. Здесь твоё право быть выслушанным, может быть первый раз в жизни, поэтому пересказы бестолковы торопливы, взаимно напрягают.

Лучшее, что ты сможешь получить, при условии месячного пребывания на койке (о тебе просто забыли) – это купить желанное зимнее пальто на сэкономленные деньги.

Еще – притащить домой пакет с нетронутыми передачками. Есть одна странная закономерность, толкающая людей в стационар – если ты не умер, то три, четыре недели пребывания на койке действительно оздоравливают. Всем становится лучше и тому масса причин. Отсюда рождаются мифы и нелепые росказни о каких – то особенных врачах, к ним стремятся попасть.

Я уловил определенную специализацию своих коллег. Стоило в отделении появиться партийному работнику районного масштаба, как у Зои Михайловны из ящика стола срочно возникали туфли и походка становилась цокающей, а в её палате находилось место у окна.

Призывников, проходивших обследование отлавливала Ксения Марковна, торговых работников приветливо встречала Лариса Борисовна. Прочие попадали в торопливые руки вечно опаздывающих совместителей.

Время понеслось, за годами, пролетали торопливые месяцы, суматошные дни реально укорачивали жизнь, торопя себя сверх меры. Годы становились осязаемыми и серыми.

Гулкие, небрежно– торопливые похороны Брежнева отоз

вались коротким эхом и не предвещали конца эпохи.

По настоянию горкома партии мне пришлось второй раз заканчивать университет Марксизма – Ленинизма, разумеется с отличием. Такой чести номенкулатурный работник был удостоен в силу острой необходимости укрепления морального облика перед дальней поездкой за рубеж. В КПСС– то я не состоял!

Судьбу мою решал высокий Совет ветеранов. Он заседал на сцене, был глуховат, но строг. Я стоял перед ними, задрав голову, а они – почёсываясь и зевая, елозили носом по моим выстраданным бумагам. Затем старший, (его фото музее) предложил мне выйти. Процедура была архи – унизительна и порочна.

Письменный ответ доставил курьер через две недели. Как-то накануне Нового года сияющая ЛБ заманила меня в угол. Встав на цыпочки она, задыхаясь от восторга прошептала: – «Готовьте деньги, завтра нам с вами принесут мандарины, шампанское», – и торжествующе, совсем тихо, с придыханием и оглядываясь:– « И колбасу с веревочками!»

Вызова из Москвы не дождался, сроки зачётного действия лицензируемых документов истекали. Веры в справедливость не было.

Стою у здания «Союзздравзагранпоставки», разгул ампира определённо противоречит псевдопафосному настроению собравшихся перед входом.

Фасад, внушая уважение, давит, но почему-то к доверию не располагает, скорее наоборот. Швейцар, триумфальный и наглый становится реальным препятствием к моему будущему. Мятая трешница суетливо убирает проблему.

Тяжеленная дверь угодливо распахивается, пытающихся проникнуть следом грубо тормозят. Улица с уважением смотрит мне в спину, плохо понимая происходящее через ускользающее советское прошлое.

Коридоры забиты всклоченными людьми, на лицах написано тайное знание и плохо скрытая растерянность. Хожу, анализирую реплики, публика однообразно – периферийная, потерявшаяся, беспомощная, обременённая раздутыми сумками.

Мои коллеги, забитые и втоптанные в пол здесь, уважаемо значимы у себя дома. Эта диссоциация их убивает, рождает смуту в душах и, что самое страшное, ломает веру в себя.

Я, как не успевший заразиться периферийным синдромом, привлекаю внимание, ко мне начинают обращаться с вопросами, а когда резко разворачиваюсь бегут вслед, почти толпой, толкаясь и выкрикивая просьбы.

Пахнет валерьянкой и безнадёгой, а ещё терпким потом. Все двери из широкого коридора на кодовых замках, шныряющий в них люд (обычные толстые тетки и плохо прокрашенные брюнеты), таких полно в метро, по воле безобразия становятся небожителями.

В голове рождается план. Первым делом откалываюсь от толпы, меняю вектор и перестаю глазеть по сторонам. Стараюсь идти целенаправленно и уверенно быстро, мне уступают дорогу. Нахожу пустующий гардероб, сдаю пальто. Остаюсь в замшевом пиджаке и при пустом кожаном портфеле.

Набитые сумки, пропахшие попутно купленной колбасой, просителя не украшают. Даю рубль и узнаю номер кабинета отдела кадров, а также ФИО начальника. Код на всех дверях единый. На часах – время обеда.

Меняю темные очки на обычные и устремляюсь к двадцать второму кабинету, дверь широко распахнута. Двенадцать столов. Служивый люд не спеша тянется к двери, на столе у начальника стопа папок в метр высотой, плавно переходящая на подоконник – личные дела, понимаю я.

Тётка, матерая с натуральным жемчугом на жирной шее, не подобраться, а главное не с чем. Обращаю внимание на стол у самой двери, точнее на мужчину с зализанной головой.

Перед ним непрерывно звонящий телефон, он хватает трубку за трубкой и говорит хорошо поставленным голосом одно и тоже: – «Отдел кадров слушает», – затем подскакивает и с почтением произносит: – «М.И., это Вас». В ответ звучит: – «Ах, Серёжа, скажи, я занята, пусть перезвонят».

Просьба достойно трансформируется в отказ. Наконец, начальница отбывает. Сережа с почтением встает и закрывает дверь. Я мчусь к моему гардеробному другу с вопросом, – « какой код от двери отдела кадров и как зовут мужика у двери»?

Код на всех замках одинаковый, а зовут его Сергей Иванович». Смуту в глазах нейтрализую трёшницей. Спешу к заветной двери. Негромко стучу и через паузу вхожу. Так и есть, один! Он с подозрением смотрит на меня и торопливо смахивает яичную шелуху со стола.

Дальше действую «по Карнеги»: – «Сергей Иванович», – произношу с почтением, он настораживается, – очень давно так никто не называл его по имени и отчеств, – «Понимаю, Вы человек занятой, даже пообедать некогда, а Вас отвлекают». Взгляд его теплеет, он приосанивается, надевает очки. – «Сергей Иванович», -в третий раз называю его полным человечьим именем, я издалека. Он становится шире и выше. – «Понимаю, вам провинциалам в Москве трудновато, она новичков не любит, может и в муку перемолоть. Ну чего тебе надо, говори, так и быть, помогу. Дверь придержи», – перестраховался он.

Через секунду моя, папка добытая с самого низа, очутилась наверху. Он быстро шмыгнул за свой стол. Кабинет начал заполняться жующими сотрудницами, это был буфетно– пирожковый, не ресторанный класс.

«Тебе повезло, – улыбнулся он. Сегодня во Вьетнам набирают, через месяц отправка, жди вызова». «Сергей Иванович, – забормотал я потрясённо, – век не забуду». «Ладно смотри у меня, без глупостей. Ну там камешков привезешь из Сайгона, так сувенир, а сейчас иди с миром».

Совершенно ошарашенный, я вывалился из кабинета, смакуя и пробуя на вкус волшебное слово – «Сайгон».

Коридор широк, удивительно низкие, узкие подоконники уюта не прибавляют, сесть негде, многие с вещами. Женщины таскают свои кошёлки, взмокшие лбы и лопатки хотят покоя и равновесия, но руки заняты бесперспективными мыслями, общая картина вокзальной неопрятности. Пахнет аптекой, колбасой, ногами, удручающей воинствующей беспомощнстью. Люди сбиваются в быстро распадающиеся кучки, пытаются поймать безразличный взгляд небожителей, кидаются к внезапно распахнувшейся двери, пытаются заглянуть внутрь. В вестибюле, под лестницей много курят, стреляя сигареты.

Женщины, закашливаясь неумело затягиваются, продолжая прислушиваться к репликам, ища глазами опору и определенность, готовые к любому разговору.

Мужики, мрачно дымя в кулак, внезапно срываются и почти бегом осенённо исчезают, впрочем быстро возвращаются и снова тупо закуривают, общения между ними нет. Мне понятно почему, они конкуренты, это видно по их глазам, приподнятым плечам.

Внезапно коридор стихает. Тревожный ропот проносится над головами. Списки, списки зачитывают! Удивительная психология толпы, один человек не знает, а стая знает все.

Разбитная бабёнка из отдела кадров в абсолютной тишине зачитывает фамилии счастливчиков, зачисленных в резерв загранпоставки. Страна не называется. Я в кадрах!!

Реакция коридорных самая неожиданная, никакого разочарования, облегчение и очеловечивание. Смазанные лица приобретают привычную личность, взгляд становится твёрдым, это уже гинекологи, кардиологи, хирурги и т. д. Им пора домой.

Всего было озвучено двенадцать фамилий. Вне кабинетов маялось человек пятьдесят. Зачем, почему так пренебрежительно и кулуарно. Мне совершенно необходимо было с кем – то поделиться, просто поговорить.

Доктора не расходились. Звучали термины, латынь, они поднимали свою споткнувшуюся значимость. В самой глубине себя понимая, что если она у тебя есть, то и деваться ей некуда.

Неожиданно я почувствовал женский взгляд. В нём не было любопытства. Спокойный, полный врожденного достоинства, он формировал дистанцию и одновременно делил все пространство только между нами.

Она красива. Светлые вьющиеся волосы открывали высокий чистый лоб, чёткие скулы гармонично рисовали подбородок, чертили губы. Веяло странной чистотой, матовая кожа подчёркивала избранность и породу.

Необычные, по – восточному выразительные, тёмные глаза удивительно остро выделяли из толпы. Это была яркая женственность и ум, сочетание просто потрясло меня. Только ради этого образа стоило оказаться в Москве.

Повинуясь ей, я приблизился. Глаза распахнулись. Я второй раз в жизни потерялся. – «Вы в кадрах? -, поинтересовалась она, – я давно за вами наблюдаю». Её совершенно не тяготило мое беззвучие. «Вы не знаете где здесь можно пообедать? – я кивнул. Мы спустились в подвал, где был неплохой ресторан.