Текст книги "Неизвестные солдаты кн.3, 4"

Отчаявшись дождаться очереди на переправу, многие перебирались вплавь. Повсюду маячили на воде черные головы. И по тому, как сносило пловцов, чувствовалось, что течение здесь сильное.

Пока Дьяконский и Вышкварцев мылись и стирали в Дону выгоревшие добела гимнастерки, Гафиул-лин раздобыл молодого барашка и умело освежевал его. В крайнем доме хозяйка затопила печь, принялась стряпать на весь батальон.

Командир дивизии вернулся с переправы мрачный, приказал отдыхать до утра. Поужинав, Виктор пошел в огород, прилег на теплую землю среди подсолнухов. Рядом вытянулись на плащ-палатках Вышкварцев и комбат. Распухшее усталое солнце медленно оседало к земле, протянув вдоль реки длинные багровые полосы.

– Эй, приятель, ты знаешь, место какое тут знаменитое? – спросил Вышкварцев.

– Знаю, – неохотно ответил Виктор, покусывая травинку. – Давно мечтал побывать.

– Да, Витя, для меня это самая любимая книга. Всегда она у нас с отцом на столе, как Евангелие, лежала.

– Ребята, о чем вы, так вашу так?! – приподнялся комбат.

Дьяконский скользнул по нему невидящим взглядом, вспомнил вслух:

– Вешенская – вся в засыпи желтопесков. Невеселая, без садов, станица… Кажется, так…

– Не видно песков-то, – снова сказал комбат.

– Далеко, вот и не видно, – отмахнулся Вышкварцев. – А Базки-то вроде по описанию крепко на хутор Татарский смахивают. Я сперва даже удивился, будто в знакомое место попал.

– Возможно, – кивнул Дьяконский. – Когда переправимся, обязательно дом разыщем.

– Да ведь самого-то нет здесь, он на фронте наверняка.

– Все равно посмотрим.

– Дьяконский, так твою так, чего темнишь? Знакомые, что ли, у тебя тут?

– Знакомые, – спокойно сказал Виктор. – А если ты еще раз обратишься ко мне с матом, спущу под обрыв. Понятно?

– Понятно, – сказал комбат. – Телячьи нежности. В бою небось не обижался.

– Там дело другое.

– Да, ты уж привыкай с людьми по-человечески, а не по-собачьи, – поддержал Вышкварцев.

– А ну вас, так вашу так, – засмеялся комбат. – Ну, чего навалились двое на одного? Я ж ведь от всей души к вам. А раз не нравится, значит, не буду.

Рано утром, едва дивизия успела переправиться через Дон, появились немецкие самолеты. Первые бомбы упали в реку. По берегу подальше от опасного места, брызнули в обе стороны красноармейцы. Виктор лег на спину возле самой воды, следил за темными машинами, проносившимися над рекой. Он видел, как отделяются от них черные капли бомб, и каждый раз точно угадывал: это дальше, это левее, это на тот берег! Когда пара самолетов вырвалась из-за хутора, он понял – сюда!

Нарастающий вой заглушил все звуки. Виктор закрыл глаза и сразу подумал: зачем? Приоткрыл их, увидел кусок синего неба, исполосованный дымом, и в эту секунду на него с треском обрушилось что-то черное, подбросило и закрутило. Ему казалось, что он летит в воздухе, он пытался раскинуть руки, чтобы упасть плашмя, но упал боком, и по всему телу мгновенно разлились сильная боль.

Когда Вышкварцев и Гафиуллин подоспели к нему, Виктор лежал вытянувшись во весь длинный рост, ноги его до колен были в воде. В десяти метрах дымилась цепочка неглубоких воронок.

– Ой, команды-ы-ыр! Ой, команды-ы-ыр! – по-бабьи причитал Гафиуллин, ползая около Дьяконского на коленях. Емельян разодрал окровавленную гимнастерку Виктора, приложил ухо к груди. Сердце билось. Осторожно смыл кровь на голове. Осколок, как бритвой, срезал Дьяконскому половину правого уха.

– Ничего, – сказал Вишкварцев. – Это ничего, кость не задета.

Другой осколок пробил Виктору шею возле ключицы. Рана была неглубокой, но из нее сильно текла кровь, и Емельяну она показалась опасной. Он крепко забинтовал ее.

* * *

Когда началось большое летнее наступление 1942 года, Гитлер перенес свою ставку в Винницу, ближе к фронту. Берлин самодовольно переваривал приятные новости. Газеты прославляли генералов Манштейна и Гота. При блеске новых успехов имя Гудериана совсем померкло. О нем не вспоминали. Даже полковник Шмундт, и тот ни разу не позвонил ему.

С двойственным чувством следил Гейнц за ходом событий. Как патриот он радовался успехам армии. Но зависть мешала ему быть объективным. Особенно болезненно воспринимал он победы своего старого коллеги генерал-полковника Гота. Да, танкисты снова показали себя. Маневр был блестящий, как раз в том стиле, который проповедовал Гудериан.

Прорвавшись от Курска к Воронежу, танкисты Гота проложили путь пехоте, а затем повернули круто на юг, стремительным маршем через степи вышли в большую излучину Дона. Русские сумели задержать войска, наступавшие к Сталинграду по прямой. И тогда Гот совершил еще один превосходный маневр: переправил свои танки через Дон возле станицы Цимлянской, захватил станцию Котельниково и устремился на Сталинград с юго-запада.

Наступление большими массами танков на широких оперативных просторах! – разве не об этом мечтал всегда Гейнц. В прошлом году такая возможность была ограничена местностью. А у Гота идеальные условия. Он действует на равнине, не привязан к дорогам. Гот пользуется сейчас славой. Гудериан утешал себя мыслью, что нация никогда не забудет того, кто создал танковые кулаки, кто научил их наносить дробящие неотразимые удары…

Операции развивались успешно. Оптимисты снова заговорили о близком конце восточной кампании. Но, как это ни странно, Гудериана не покидало беспокойство, подсознательная тревога. Сначала он приписывал это шоку, который сам пережил на Восточном фронте. Разве не казалось тогда ему, что победа совсем рядом? А теперь? Теперь тем более. Один из старых знакомых прислал ему из России перевод приказа «Ни шагу назад!» Даже сам Сталин признавал, что Советский Союз находится на краю катастрофы, что какие-то считанные метры отделяют русских от пропасти. В немецкой армии такой приказ, такое обращение к солдатам было бы невозможным даже при самом плохом положении дел. Вполне естественно, что фюрер сразу сделал из этого свои выводы, бросил вперед все войска, не оставив резервов. Но разве можно до конца понять русских? Когда немцы напрягали под Москвой последние силы, русские нашли вдруг в глубине своей огромной страны несколько новых армий. Где гарантия, что подобное не повторится?

Два факта особенно беспокоили Гудериана. Советские генералы изменили тактику. Теперь войска не удерживали территорию, они научились маневрировать, уходить из-под ударов. Немцы смогли рассеять и потеснить несколько русских армий. Но наступление велось только фронтально. Все попытки окружить большие массы войск оканчивались неудачей. А ведь прошлым летом окружение было главным козырем. В мае—июне, всего за восемь недель и на сравнительно небольших участках, в районе Харькова и в Крыму, немцам удалось захватить большие трофеи и полмиллиона пленных. Теперь немцы продвинулись до Волги и до Кубани, отвоевали огромную территорию, но, по точным данным генерального штаба, взято в плен всего восемьдесят тысяч человек. Очень уж непропорционально выглядели эти цифры. Говорили они прежде всего о том, что русские пытаются сохранить свои главные силы, что решающие сражения еще впереди. И тогда… Тогда фюрер снова позовет его в строй! – к этому сводились в конце концов все размышления Гудериана.

Жаром обдавал размякший асфальт, к нему прилипали подошвы. Идти по шоссе было невозможно. Роты, поломав строй, шли по обочинам, по тропинкам, стараясь укрыться в жидкой тени тополей, поседевших от пыли. Впереди синими тучами вырастали горы. Появились холмы, покрытые дубовыми зарослями.

Заслышав частый цокот копыт, Матвей оглянулся. По шоссе галопом неслись трое всадников. Казаки догнали колонну и осадили мокрых, с пеной в пахах лошадей.

– Где командир?

– В голове колонны.

– Танки сзади! Километра три! – Казак пришпорил коня. Пламенем метнулся за его спиной алый башлык.

– Рота, стой! – закричал Горбушин. – Кру-гом! Вправо, цепью, развернись!

На середину шоссе выбежал капитал-лейтенант, сложил ладони рупором, скомандовал громко:

— Первая рота разворачивается слева! Пулеметчики – слева. Бронебойки ближе к дороге! Огонь по команде! Ребята, не тушуйтесь, есть случай посмотреть металлолом! Ветер в бизань!

Моряки падали в пыльную траву, прятались в ямах за стволами дубков. Еще перебегали, ища укрытия, люди, а на дороге уже появились фашисты. Впереди катился разведывательный броневик. Танки сползали с шоссе, на ходу перестраивались, образуя клин. Головные машины открыли огонь.

Горбушин лежал за мшистым камнем. От напряжения занемели пальцы, стиснувшие гранату, но Матвей боялся разжать их, боялся, что не выдержит, вскочит.

Он вздрогнул, когда рядом заиграл на баяне Костя. Играл громко, и все те же «Амурские волны».

– Заткнись! – заорал кто-то.

Костя приглушил баян, приподнялся, спросил презрительно:

– Эй, на палубе, кого слабит?

– Давай! – крикнул мичман Морозов. – «Варяга» давай!

– «Варяга» поберегу ближе к смерти, – сказал Костя и снова рванул вальс.

Возле дороги защелкали бронебойки. Мимо Горбушина прополз Морозов со связкой фанат. Матвей высунулся из-за камня и сразу упал: танк лез прямо на него.

Стиснув зубы, Горбушин привстал, бросил фанату в блестящую гусеницу. Столько силы вложил он в этот бросок, что фаната перелетела через танк. Тяжелое чудище прогромыхало рядом, Матвей откатился к валявшемуся баяну. Хотел кинуть вторую фанату, но за танком бежал Костя. Когда машина замедлила ход, разворачиваясь к дороге, матрос метнул в жалюзи бутылку. Танк помчался быстрей, то ли убегая, то ли пытаясь сбить охватившее корму пламя.

Немецкие пехотинцы, высадившиеся из грузовиков, не пошли в атаку, начали окапываться вдалеке.

Появилась, наконец, наша авиация. Прилетели с юга четыре трескучих фанерных У-2. Низко прошли они над вражеской пехотой, над колонной грузовиков. Простым глазом видно было, как высовывается из второй кабины штурман, руками бросает мелкие бомбы.

– Товарищ старший лейтенант! – позвали Горбушина матросы. – Мичман погиб!

Морозов лежал метрах в десяти перед камнем, лежал ничком, вытянув вперед руки с гранатами, которые так и не успел бросить.

Рядом сидел худенький Костя и плакал, бескозыркой вытирая слезы.

* * *

По узким ущельям, по берегам быстрых речушек шли моряки на юг, догоняя откатившийся фронт. Горное эхо далеко разносило гремевшую впереди канонаду. Бой клокотал где-то на перевалах, на пути к Туапсе. Казаки вели моряков обходными тропами, через вековые девственные леса. Матвей и не подозревал раньше, что по соседству с обжитым курортным побережьем есть такие глухие дебри. Затеняли землю старые дубы и буки, выше их крон пробились островерхие сосны. Густой подлесок был непролазно опутан плющом. Под зеленым пологом стойко держался запах прелой листвы и гниющих деревьев. Было сумрачно и прохладно.

В долинах, в дубняке, встречались стада жирных, отъевшихся за лето кабанов. Их мясо было для моряков главной пищей. Казаки умудрились подстрелить даже молодого медведя.

Двигались медленно, растянувшись на узкой, заросшей папоротником тропе. Каждые полчаса менялись пары у носилок с ранеными. Подъем выматывал людей. Горбушин тащил на спине тяжелый футляр с баяном. Сам Костя с трудом плелся в конце колонны. У этого худенького старшины с безжизненным, будто из воска вылепленным лицом еще зимой было пробито легкое и сломаны шесть ребер. Его хотели демобилизовать. Только благодаря мичману Морозову баяниста оставили в батальоне.

Краснофлотцы пытались отобрать у него винтовку и противогаз, предлагали помощь, но Костя отвечал, иронически усмехаясь:

– Мальчики, не волнуйтесь, я еще жив. Горный воздух делает чудеса…

На пятые сутки батальон добрался, наконец, до своих. Казачий дозор, встреченный на тропе, вывел моряков к проселочной дороге. Тут, на поляне около лесного кордона, расположился эскадрон кубанцев, охранявший фланг стрелковых частей, дравшихся на перевале.

Многие казаки ушли из своих станиц с семьями, как в старину, увели с собой жен и детей, угнали скот. На поляне стояли десятки арб, на окраине леса паслись лошади и коровы. Женщины суетились возле костров, бегали дети, несколько стариков в фуражках с выцветшими околышами невозмутимо грелись на солнце.

Командир эскадрона, плотный, грузноватый мужчина лет сорока, с вислыми прокуренными усами на коричневом лице, пригласил капитан-лейтенанта и ротных командиров в сторожку.

– О людях не беспокойтесь. Помоем, накормим и спать уложим, – заверил он. – Фельдшер пошел к вашим раненым. Тяжелых сразу отправим в госпиталь. У нас тут порядок.

Две пожилые женщины быстро и бесшумно собирали на стол. Подросток раздувал под окнами самовар. В комнате пахло медом.

– Наслышаны о вас, – сказал командир эскадрона, поднимая наполненную до краев алюминиевую кружку. – Позвольте предложить за ваши громкие дела, за ваше здоровье!

– От кого же вы про нас слышали? – спросил Матвей. – Полковник, что ли, здесь был?

– И от своих слышал, и от немцев. Пленные про черных комиссаров рассказывали, – командир эскадрона крякнул, вытер усы, умелым движением разорвал пополам жареную курицу. – Пленные брешут, что у вас весь батальон из одних политруков создан.

– Ну, ерунда чистейшей воды, – засмеялся капитан-лейтенант.

– Я и сам думал, что ерунда, – сказал командир эскадрона. – Только почему у матросов звезды-то комиссарские на рукавах?

– Не комиссарские, форма такая. До войны так ходили.

– А я вот тоже не знал, – объяснил эскадронный. – На море-то и не ездил, вот и подумал: может, правда, какая-нибудь отборная часть.

– Отборная, – согласился капитан-лейтенант. – Целый год война отбирала.

– Тогда понятно. А немцев-то вы не разубеждайте, пуще бояться будут. Они и так вас вроде бы смертниками считают. Даже указание у них есть: бить морских комиссаров артиллерией и авиацией, а танки и пехоту беречь. Вы это учтите. В горах тесно, тут ближний бой – самое милое дело. В горах человек силен, на технику здесь цена падает.

– Минометы, – возразил капитан-лейтенант. – Они везде хороши, а здесь просто незаменимы. В любом ущелье, под любой скалой гадов достанут.

– И переносить их легко. Я на лошадей вьючу, – оживился командир эскадрона.

Горбушин подумал, что начинается весьма деловой разговор, подвыпившие командиры готовы затеять семинар по обмену опытом. Матвею и слышать не хотелось о военных делах, так все это обрыдло, осточертело. Надо же наконец хоть как-нибудь разрядиться, дать отдых и нервам, и мозгам, и телу.

Узкая длинная поляна вытянулась вдоль дороги. Ниже под крутым обрывом, журчал ручей, оттуда несло сыростью и прохладой. Справа – пологий подъем, непролазно заросший диким лесом. Куда ни посмотришь – везде зеленое море, курчавое вблизи и ровное поодаль, потемневшее в долинах, куда не попадало вечернее солнце. Цепи гор, возраставшие к востоку, были похожи на гряды зеленых волн, а их голые каменистые вершины казались шапками серой пены, кипящей на гребнях.

Матвей пошел по тропинке среди кряжистых невысоких дубов. Останавливался на открытых местах, у каменистых россыпей, чуть прикрытых жесткой, выгоревшей до желтизны травой.

Впереди что-то белело. Горбушин сделал несколько шагов, огибая куст, и увидел женщину; она лежала в зарослях папоротника на плащ-палатке, высоко взбитая юбка не закрывала ног, кофтенка была расстегнута, обнажая груди. Большой темной рукой она осторожно гладила волосы моряка, который спал, уткнувшись лицом ей под мышку. Матвей узнал Костю.

Такой мирной, такой естественной была эта картина, в тихом, вечном лесу, в неясном свете уходящего дня, что Горбушин не испытал никакого стеснения и даже залюбовался ими: эта, пусть случайная, пара олицетворяла собой природу, олицетворяла жизнь.

Спустившись пониже, он сел прямо на тропинку, среди вылезших из земли корней, прислонился к стволу дуба. Глядя в прозрачное небо, думал: хорошо, что встретилась моряку эта женщина. Совсем недавно дважды искалеченный паренек Костя бежал в атаку навстречу смерти. Подавив страх, играл под бомбежкой «Амурские волны», озверев, гнался за танком, своими руками похоронил лучшего друга, а потом шагал, тупой от усталости, час за часом, день за днем, чтобы не отстать от товарищей… Это же невыносимая нагрузка для двадцатилетнего паренька. Что там у него вместо души? Одни клочья. А эта женщина согреет, успокоит его. Костя проснется не от взрыва, проснется от поцелуя, в его памяти что-то ослабнет, отодвинется вдаль. Он почувствует вкус жизни, почувствует радость, и ему легче будет идти дальше, в следующий бой.

От кавказских лесов ох как далеко до Германии! И если все-таки удастся остановить немца, если кто-то дошагает потом до немецкой столицы, то среди них наверняка не будет ни Кости, ни капитан-лейтенанта, ни самого Горбушина. Кто их вспомнит тогда? Нужно, чтобы ты остался в памяти людей отцом, дедом, прадедом. Это чудо способна сотворить женщина, которая лежит с Костей. А для него, для Матвея, такое же чудо способна сделать Руфа, Руфина…

Он усмехнулся: Руфина молодая, красивая, зачем ей случайный ребенок? Был муж, были у нее другие встречи, будут и после Матвея. Время сотрет Горбушина в ее памяти. А вот Ольга – не забудет: по-плохому ли, по-хорошему, но он для нее был и останется единственным.

Мужчина помнит всегда первую любовь, а женщина – первого мужчину. От этого не уйдешь.

Повинуясь нахлынувшему вдруг чувству, Матвей вытащил из планшетки тетрадь, карандаш и начал писать быстро, не думая. Писал, что сидит в лесу, что вокруг горы, со стороны моря ползут облака. С дуба срываются тяжелые желуди и щелкают, как пули. А недавно был бой, они потеряли многих товарищей и с трудом пробились к своим. Ольга – это самое светлое, что было и есть в его жизни. Он мечтает увидеть ее, побыть рядом. Сейчас только одна просьба: хочется получить весточку, хоть несколько строк. Ведь он никогда не видел ее почерка, но так явственно вспоминает запах герани…

Горбушин не стал перечитывать письмо, боялся, что раздумает отправить. Складывал треугольник вздрагивающими пальцами. Смотрел и не верил, что этот листок попадет в руки Ольги…

Почти бегом спустился на поляну, подошел к коновязи, где фыркали в сумерках лошади, спросил пожилого казака, как отправляется почта.

– А вон ящичек на дереве, – показал тот. – Кажное утро почтарь увозит. – Помолчал и добавил с гордостью: – Это у нас в аккурате.

Матвей опустил треугольник в прорезь ящика и сразу почувствовал почти физическое облегчение. Вся тяжесть сомнений и раскаяния осталась на том тетрадном листочке. Как это просто – написать, и как трудно было решиться…

Веселый и довольный собой, вернулся он в сторожку. Там при тусклой свече все еще сидели несколько командиров. В нос ударило сивухой и махорочным дымом.

– Эй, товарищи, хоть бы проветрили, – укорил Горбушин и спросил без всякой последовательности: – Долго отсюда письмо до Тулы пойдет?

– Месяца полтора, – сказал эскадронный. – Раньше напрямик почта шла, а теперь далеко. Теперь до Сухуми повезут, потом в Тбилиси, потом на Каспий, а оттуда уж и не знаю куда. Может, даже через Среднюю Азию… – И, видя огорченное лицо Матвея, успокоил: – Если в пути не погибнет, месяца через полтора дойдет!

* * *

Ослабленный потерями, батальон был переименован в морской отряд и придан стрелковой дивизии, медленно отходившей вдоль ущелья к перевалу. Немцы напирали двумя дивизиями, каждый день «обрабатывали» ущелье авиабомбами, засыпа́ли его минами. Но тут им негде было развернуть танки и тяжелую артиллерию.

Фашисты выбрасывали в горы разведывательные группы, пытаясь нащупать обходные тропинки, ведущие в тыл русских, на Туапсе. Морской отряд получил приказ перекрыть единственную в этих местах тропу, которую могли использовать гитлеровцы. Она была настолько крута, что по ней не прошли даже вьючные лошади. Весь груз: и оружие, и боеприпасы, и пищу – матросы несли на себе.

К концу второго дня рота Горбушина поднялась на каменистую, поросшую сосняком вершину. Выслали вперед боевое охранение. Бойцы прилегли, отдыхая, ели хлеб с набранными в пути дикими грушами, запивали маленькими глотками из фляг: все знали, что вода осталась далеко внизу, на горе нет никаких источников.

Потом принялись долбить камень, перекатывать гранитные глыбы, чтобы создать укрытия для стрелков и пулеметчиков. Место было удобное, тропа убегала вперед по лысому некрутому склону, противника можно было увидеть метров за триста.

Вечером в роту пришел капитан-лейтенант. Был он необычно хмур и раздражен, чего не случалось с ним при любой неудаче. Приказал Горбушину, не прерывая работу, собрать по десять человек от взвода. Моряки построились на западном склоне. Командир отряда постоял с минуту, оглядывая знакомых матросов, чуть подобрел лицом. Скомандовал резко:

– Снять головные уборы! – и сам снял свою щегольскую фуражку.

Строй шевельнулся и замер.

–Товарищи! – голос капитан-лейтенанта звучал глухо.– Ребята, десятого сентября жлобы взяли Новороссийск.

У Матвея в руке хрустнул козырек мичманки… Последняя большая база для кораблей, последняя опора флота. Немцы теперь с трех сторон…

– Ребята, – снова заговорил капитан-лейтенант. – Там три дня дрались на улицах врукопашную. Там легли многие наши, которые с Одессы и которые с Севастополя. Но и гадам там тоже кисло было. Наши ушли из города, но держат цементные заводы; сидят на восточном берегу бухты. Там жлобов на Туапсе не пропустят. Но они идут здесь…

Капитан-лейтенант остановился на полуслове, махнул рукой и сел на камень.

– Ну, все. Давайте закурим.

Моряки сгрудились вокруг, молча крутили цигарки, щелкали зажигалками. Кто-то спросил тихо:

– Как там батальон Вострякова, не слышали?

– Батальон жив. А люди – вы сами знаете, какие там люди!

– Бездомные мы теперь, – сказал Костя. – Мы теперь совсем как пехота…

– Ну-ну, стоп травить, – резко повернулся к нему капитан-лейтенант. – Флот жив и нас помнит! Флот в Поти ушел. А нам дальше отступать некуда. Крышка, ребята, тут последние перевалы. Тут бросим последний якорь.

Матросы смолкли. В прохладном воздухе слышно было, как стучат ломы и шаркают о камни лопаты. Низом, по ущелью, докатывался дальний грохот, будто в горах срывались обвалы. Там, где днем черной тучей висела дымовая хмарь, где в сумерках появилось расплывчатое багровое облако, теперь все яснее очерчивался на краю горизонта огненный конус. В той стороне пылали леса, пылали сами горы, облитые с самолетов горючей жидкостью.

– Жлобы уже на тропе, – негромко сказал капитан-лейтенант. – Сюда идет полк горных егерей. Они знают, как воевать среди скал, но они еще не знают, как воевать с матросами. Готовьте им салют наций и передайте всем, что здесь наш Севастополь!

* * *

От Москвы до Воронежа расстояние немалое, но Ватутин выехал туда на машине. С таким расчетом, чтобы прибыть на место в темное время, когда нет бомбежки. Пользоваться самолетами он не любил: то погода плохая, то нельзя сесть там, где требуется. Поездом было долго и опасно: обстановка под Воронежем неясная. Сидя в вагоне, будешь лишен маневренности, а на машине куда захочешь, туда и свернешь, где надобно, там и проскочишь.

Адъютант Семенчук – рядом с шофером. Ватутину сзади просторно. Разложил бумаги, карту, пересеченную синей жилкой Дона. Изредка поглядывая на проносившиеся поля и перелески, просматривал сводки, поступившие из района Воронежа за последнее время.

Для кадрового военного резкие изменения судьбы – дело привычное, но на этот раз события развивались так быстро и неожиданно, что Николай Федорович еще не успел перестроиться, еще вживался в новое положение. Несколько месяцев после возвращения с Северо-Западного фронта Ватутин занимал пост заместителя начальника Генерального штаба по Дальнему Востоку. Кое-кто подшучивал: все мы, дескать, на западе воюем, один Ватутин на востоке фронт держит. Шутка, конечно, вещь хорошая, но ведь и действительно Николай Федорович всего лишь с несколькими сотрудниками занимался огромным и многообразным театром военных действий. Наши войска в тех краях, противостоящие японской армии, возможность агрессии со стороны самураев, ход событий в Китае и на американо-японском фронте, перспективы, стратегия и тактика воюющих сторон, вооружение и снабжение – все досконально должен был знать Ватутин, за все отвечал перед Ставкой, перед самим Сталиным. А сведения с востока поступали скупо.

Николай Федорович, как всегда, добросовестно выполнял свои обязанности, но мысли и сердце его были не на востоке, а гораздо ближе, на Дону и на Волге, где решался исход кампании и, возможно, всей войны. Выкраивал время для того, чтобы анализировать положение на этих участках фронта. Вносил свои предложения, готовил разработки операций. К мнению Ватутина прислушивались, тем более когда новый начальник Генерального штаба Александр Михайлович Василевский, сменивший заболевшего Шапошникова, уезжал на фронт, а уезжал он часто. Помогали Ватутину большой штабной и боевой опыт, ясное понимание сильных и слабых сторон наших и немецких войск. В отличие от некоторых генералов, Николай Федорович не считал зазорным учиться у противника, брать все лучшее, что имеется в тактическом, оперативном, стратегическом арсенале врага. Может пригодиться – обращай в свою пользу.

Особенно болела у него душа за Воронежское направление. Опасность для Москвы – это одно. Немцы стремятся отрезать нашу столицу от хлебных и нефтеносных районов, от приволжских и южноуральских заводов. И к тому же – родные края. Захватили гитлеровцы деревню Чепухино, где жили мать и три сестры Николая Федоровича. Никаких известий от них нет. Наверно, не успели эвакуироваться. А немцы хорошо знают, кто таков Ватутин, не дай Бог, доберутся до его родственников…

Он редко видел сны, но последнее время его мучили кошмары. Явственно представлялась деревенская улица, темнеющий вдали лес, гряда меловых гор. Торопился будто бы к речке, где ждала его Таня – невеста с перекинутой через плечо тяжелой косой. Раздвигал кусты, радуясь встрече, и вдруг путь преграждал огромный, черный и безликий фашист, высившийся, как скала. Медленно поднимался ствол автомата. Сейчас грянет выстрел… Николай Федорович вскрикивал, просыпался, протягивал руку. Жена была рядом. Но мама? Но сестры?

На очередной доклад в Ставку они отправились вместе с Василевским. Это стало неписаным правилом. Верховный Главнокомандующий ценил осведомленность Ватутина, его умение кратко и обоснованно отвечать на вопросы. На этот раз речь шла о положении под Воронежем.

– Обстановка напряженная, – сказал Сталин. – Мы даже не знаем достоверно, что происходит. Вероятно, наше командование выпустило там управление из своих рук.

Ватутин не выдержал:

– Разрешите? – громко произнес он. – Товарищ Сталин, разрешите мне поехать в Воронеж.

Такого еще не случалось, никто не решался прерывать Сталина. Он сам обдумывал, кого куда послать, на какой пост выдвинуть. Он спрашивал – ему отвечали. А тут…

– Почему именно вы? – помедлив, недовольно сказал Сталин, вглядываясь в лицо Ватутина. – Вы занимаетесь другим направлением.

– Так точно. Но я слежу за положением под Воронежем.

– Если не ошибаюсь, вы из тех мест?

– Да. Я воронежский.

– Это хорошо. В данном случае вам и карты в руки, – сказал Сталин. – Но вы как работник Генерального штаба лучше других знаете: мы не можем сейчас помочь там нашим войскам. Ничем не можем.

– Мне это известно.

– А задача остается прежняя. От Воронежа, от Дона – ни шагу назад. Мы даем вам самые широкие полномочия. Принимайте на месте любые необходимые меры.

– Спасибо, товарищ Сталин, – поблагодарил Николай Федорович, понимая: ему оказано большое доверие, но с него и спрашивать будут по всей строгости. Тем более что сам напросился.

Сейчас, в пути, он размышлял: с чего начать? Гитлеровские войска, вырвавшиеся к Воронежу, еще сильны, хотя, конечно, уже не такие, какими были в начале наступления. Сопротивление наших бойцов, несколько контрударов основательно измотали фашистов. Они теперь если и продвигаются вперед, то лишь на узких участках, где у них сохранились танки. Из донесений можно сделать вывод: вражеская пехота самостоятельно не в силах сломать нашу оборону. Она идет за танковым тараном. А противотанковых средств у нас там мало, и к тому же рассредоточены они по всему фронту. Значит, чтобы остановить врага, надо остановить его бронированные машины. Чтобы отбросить противника, необходимо выбить его технику, а затем уже теснить пехоту пехотой. Теоретически ясно. А вот что противопоставить гитлеровской броне? Выход Николаю Федоровичу виделся только один. Быстро, решительно взять из всех входящих во фронт соединений противотанковую артиллерию и собирать ее возле Воронежа, где действуют фашистские танки. Столь же быстро изъять из всех подразделений противотанковые ружья, вплоть до отдельных расчетов, имеющихся в ротах и батальонах. И тоже сюда, на острие вражеского клина. Рискованно? Да. Но рискуют же немцы, собрав все танки на одном участке. Враг не будет сейчас менять направление удара. У него определенная и важная цель – Воронеж, от этой цели он не откажется, иначе вся трудная и кровопролитная операция теряет для гитлеровцев смысл.

Далее. Во всех частях, желательно во всех подразделениях создать группы истребителей танков из лучших, обстрелянных бойцов. Вооружить их в достатке противотанковыми гранатами и бутылками с горючей смесью.

До передовой еще сотни километров. Машина тряслась на полпути от Москвы до Воронежа, а Николай Федорович уже начал свое сражение с фашистами. Он знал, что со многими неожиданностями и сложностями придется ему столкнуться, много трудных решений придется принять в ближайшее время, но начнет он с противотанковой обороны. Остановить, уничтожить вражескую технику на главном направлении – это самое важное.

* * *

Не день, не два будут еще поступать в Москву сообщения о тяжелых боях в районе Воронежа. Не сразу изменится там обстановка. Но постепенно прекратится отход наших войск, установится сначала шаткое, потом все более прочное равновесие. Где-то гитлеровцы сумеют продвинуться на километр, где-то наши выбьют их из окраинных домов, оттеснят к реке, захватят трофеи. Обычные фронтовые будни. И теперь это направление не вызывало больше в Ставке особой тревоги.

Генерал Василевский на одном из докладов спросил Верховного Главнокомандующего: не пора ли позвать Ватутина в Генеральный штаб?

– Зачем? – пожал плечами Сталин. —. Разве он просит об этом?

– Не просит. Но он мой заместитель и нужен здесь.

– Поищите себе другого заместителя, столь же полезного, – усмехнулся Сталин. —Товарища Ватутина мы оставим командовать Воронежским фронтом. У него неплохо получается.