Текст книги "Настоящее"

Владимир Вольфсон
НАСТОЯЩЕЕ

[email protected]

 
Мы, волки, не скулим, как шакалы,
и не лаем, как собаки.
Мы завываем, наводя ужас на весь лес.
 

Десять с половиной

Десятая порывалась уйти из семьи. Ей это почти удалось, но через три дня после нашей помолвки она ее расторгла. Я достал c антресолей свою переносную гильотину, не спеша разобрал, как ветеран разбирает свой наградной «макаров», смазал боевые и вспомогательные части. Собрал, выпил стакан водки. Дожевывая огурец, убрал газеты с плахи и тщательно вымыл руки. Потом поплевал себе на ладоши, пристроился и ловко отрубил себе голову.

Девятая тоже готова была на все. Но нашу переписку прочитала восьмая – даже, пожалуй, с половиной. И как назло – ближайшая подруга девятой. Она поставила мне ультиматум: откажись от девятой, или она все узнает. Я не захотел отказываться, да и с ультиматумами надо как-то бороться. Поэтому я все сам рассказал девятой. Девятая, как и предрекала восьмая с половиной, не поняла. Я достал гильотину и отрубил себе голову. Как они живут, понятия не имею.

Седьмая отправилась со мной в Стамбул, но после второй ночи, когда наутро я сказал, что предпочел бы любоваться цветением тюльпанов в Гюльханэ и в Эмиргане без нее, а банкоматы, если что, на каждом углу, переселилась в другой отель. Я тогда еще подумал, что рублю себе голову в последний раз.

С шестой у нас была разница в возрасте. Она любила меня безмолвно и безнадежно, да и сейчас любит именно так. Но однажды она одержала победу над собой. А спустя год и надо мной. Зато напрочь проиграла собственному отцу. Несколько раз она устраивала себе новые отношения, но сама их расстраивала. Тогда мы решили устроить себе помолвку. Однако папа и на сей раз победил, и шестая окончательно капитулировала.

Пятая была этнической марсианкой, причем из той части Марса, где чтут традиции и дочерей выдают только за марсиан. Впрочем, с ней мы тоже были помолвлены. Пятая очень меня любила. Перед отлетом на Марс она позвонила и сказала: «Я желаю тебе счастья». Я промолчал. Думаю, у нее все хорошо, в марсианских терминах.

Четвертая тоже едва не прервала замужество, возникшее всего за три месяца до нашей активной фазы. Но вовремя одумалась. «Воспитывает сына».

Третья стала моей женой. Я от многого отказался и многим вложился. Покинул Петербург. Но через год она решила «некоторое время побыть одна». Два месяца я молчал, а потом подал на развод. Еще через год она сообщила, что чувства живы и что хочет вернуться. Но на своих условиях. Я ответил, что не обсуждаю ультиматумы, поскольку это удел проигравших. «Будь ты проклят, тварь», – написала она. Недавно я зашел на ее страницу – и узнал, что она замужем. Правда, за обитателем далекой планеты Плутон, куда давно отлетела. Детей нет и уже не будет. Да и потом, видали мы этих мужей.

Со второй мы были совсем недолго. Мы, однако, были помолвлены и собирались подать заявление, но ее вовремя увел у меня мой лучший друг. У них родился ребенок, а спустя пару лет они расстались. Они тоже за границей, в разных странах. Оба одиноки. Нашли меня, хотели добавить в друзья, но я проигнорировал.

Первая работала секретаршей в школе, где я учился. Мне только что исполнилось шестнадцать, а ей – двадцать. На первой же вечеринке, куда я ее привел, она заперлась в комнате с одним из гостей, чтобы, как она потом это объясняла, меня успокоить. Произнеся это слово, она посмотрела в мои глаза и поспешно меня поцеловала. Мы стояли в дверном проеме у школьной библиотеки. С другой стороны к дверям приложила уши библиотекарша, которая была влюблена в меня, но я об этом не знал, никогда не узнаю и даже не могу догадываться.

Секретаршу, конечно, нельзя не понять. Но и меня можно понять, когда я стоял перед запертыми дверьми в той квартире. О чем так долго можно секретничать с незнакомым человеком? Ведь я не подслушивал. Я не знал и не мог догадываться. И поэтому стоял долго. А когда догадался – молча зашнуровал ботинки, оттолкнул друзей и зашагал к дому.

И моя жизнь навсегда стала другой, сука. Потому что я потерял голову.

Иногда я захожу на страницу первой. Она много путешествует. Я вижу, что у нее нет семьи, нет детей. Наверняка это не следствие ее поступка. Она сломала мне жизнь, но не только об этом не знала, но и не могла догадываться. И я не помню, чтобы желал ей зла. Да и жизнь моя отлежалась, отряхнулась, поплелась, заковыляла, а потом поскакала на костылях – догонять мою голову. А что ей оставалось?

Через год я и думать забыл о первой.

Бусидо

Когда-то, ложась спать, я представлял себя рядом с женщиной, которой говорил «ты». Ведь, когда вы близки с женщиной, это местоимение имеет совсем другой смысл, чем обычное обращение. Но женщины рядом не было. Я говорил «ты» в темноту. Я обнимал пустоту, я обвивал ее ногами. Близости не возникало.

Я много путешествовал, и я всегда был один. Конечно, я научился говорить сам с собой. Потому что путешествие – это такой проект строительства, было бы странно, если бы вы не видели со стороны то, что у вас получалось. Но потом я понял, что я поделился с тобой всем, чем мог. Мне совсем нечего тебе открыть.

Скажем, поедем мы с тобой куда-нибудь в Рио-де-Жанейро. Или на Сахалин. Я могу показать тебе все это, хочешь? Мы ведь не были ни там, ни там. Или в любимую Индонезию, опять на Кей-Кечил. Или на Тобу. Но тебе не нужно, я знаю. Тот диалог, который мы постоянно ведем друг с другом, совершенно уже не нуждается в информационных поводах.

Какой к черту Рио? Что он может нам предложить, чем потрясти, после того как мы с тобой прожили вместе всю эту жизнь, одну эту жизнь на двоих, и при этом нам интересней, чем когда-либо раньше?

Возможно, мне стоит замолчать и сделать вид, что тебя больше нет. Ты заплачешь и умрешь. Зато у меня тогда есть шанс.

Другой вариант – это вывести тебя на принтер, так сказать. Сдать в печать. В набор. Этот способ очень эффективный, облегчение приходит мгновенно, я знаю.

Но все-таки это не бусидо. Нас так с тобой не учили. Поэтому прощай.

Пустота

Часто, так часто я хочу пустоты.

Хочу быть обмылком, не тряпочкой и не пеной.

Хочу быть подвешенным к потолку: качаться, как старая лампа на даче, поймав порыв ветра в комнате, где не закрывается дверь, – так она покосилась, да и одна петля обвисла. Мы бы с этой дверью, я-лампа и она-дверь, двигались в такт.

Стать книгой, открытой не на самом интересном месте, и без закладки: однажды порыв ветра был столь силен, что она вылетела, а книга, встрепетав страницами, открылась там же.

В момент, когда руки любимой наконец потянулись к моему лицу, я выключу свет, чтобы она прочитала его на ощупь. И я не включу свет больше никогда.

Зайти в волны Мазунте, что подле берега достигают трех метров, войти и не выйти, став подводным течением. Проворным и беспощадным.

Оставить дела, невыполненные планы, незаконченный пост, недопитый стакан, не найденное под столом кольцо.

Расстаться с телом, стать сном. И быть сном, быть: ходить, заглядывать, обволакивать, заговаривать с незнакомыми. Танцевать до утра. Даже курить сигары.

Как много бы я успел: как многим бы помог, сколько предотвратил бы несчастий, стольким бы шепнул слова ободрения. Мне так мешает это тело.

Если вы не любите пустоту, вы не станете путешествовать. Вы не сможете уволиться с работы, не найдя себе новую. Оставить женщину, не выбрав замены. Спутника, если вам не по пути. Вы не видите сны, не войдете в такт со старой дверью, никогда не откроетесь на нужной странице. И никогда не напишете ничего стоящего.

Замыкание контура

В годы ученичества, когда надоедало мне слушать, я вырывал лист и вырисовывал изрезанные, испещренные змеистыми бухточками берега Островной Страны. Траектория по умыслу, но без усилий теряла всякий тренд, – всякое лицо теряла траектория; но через полчаса остервенелого гомеоморфизма я горделиво соединял не способные, казалось бы, к замыканию контуры.

Я был способен – и я замыкал.

И вот как-то раз, – как раз вот, думаю, 25 июля 2009 года, – мне исполнилось сорок четыре года. У меня был очередной (но один из первых в гомеоморфной серии) крах личной жизни и очередной (но один из последних в серии) трип по Юго-Восточной Азии. Включая второй месяц в любимой островной стране, конечно. Первый же месяц я праздно шатался по Камбодже, Малайзии, Лаосу и прочему – пытаясь бывать в тех местах, где еще не был, но поди еще найди такие.

Я шел – и я находил.

Ослику Иа-Иа в такой день подарили его хвост, он почти вымолил его у друзей. Хвост положили в горшочек и вручили ослику. Но я делаю себе подарки всегда сам, да и друзья, друзья, если бы они у меня и были, то не двадцать пятого же июля, – к этому привыкаешь быстро.

Привык и я. Что же было потом?

Потом я долго гулял по грязным, не знавшим набережных лаосским берегам Меконга.

Зашел в Ват Сисакет, посмотрел на Будду.

Сел в поезд, пересек границу.

Потом был ночной экспресс в Бангкок. Зачем-то я взял первый класс; в другой половине купе, перегороженного на тайский манер ширмой, занимались любовью.

Я пошел в вагон-ресторан и взял пива.

Пена спеленала мне горло отчаянием. Я подумал: дальше ехать мне никуда не стоит. Зачем мне еще месяц в Индонезии?

Мне некуда ехать. Разве, продолжая вести эту линию, уводя ее виртуозными волнами, зазубринами, зигзагами от той точки, где она была в прежний миг, я не увожу ее в каждый миг, следующий за ним, от самого же себя?

Приеду в Бангкок, пойду утром в кассу авиакомпании, заплачу сто евро и обменяю билет. Вернусь домой раньше.

Но тогда контур не будет замкнут. Остров не состоится. Море смешается с твердью. Языки утратят грамматику. Когда мои карты выйдут официальным изданием, проекция недосомкнутого контура будет обозначаться курсивом. Разрядкой.

Того ли я хочу? И ведь эту карту после издания уже никуда будет не деть – и ничего нельзя будет на ней стереть или подправить.

Что-то не то, воля ваша, есть в людях, отменяющих путешествие, сдающих или меняющих обратные билеты, выходящих на пенсию.

Вместе со второй бутылкой я попросил у официанта лист бумаги и карандаш.

А потом я выпил третью.

А потом четвертую.

Я пил и пил.

А утром я приехал в Бангкок и улетел в Индонезию.

О свободе

Легко сказать о причинах неловкости, когда в вашем обществе воспевают свободу внешнюю; самый факт слагания ей гимнов, попытка преобразовать ценность в драгоценность изобличает личную инвалидность автора слов, а инвалида рассматривать неловко, да и слушать тоже. Здесь все легко.

Но то же чувство скованности я испытываю, когда превозносят свободу внутреннюю.

Есть прекрасный критерий различения подлинных и мнимых драгоценностей. Спросите себя – могли бы вы об этом спеть.

Не слагают гимны здоровью. Миру как отсутствию войны. Обеспеченности как отсутствию нужды. Чистоте как отсутствию грязи. Норму не воспевают.

Когда говорят о свободе внутренней, имеют в виду принятие человеком себя таким, какой или какая он или она есть. Для того чтобы сподобиться такому принятию, нужно просто принимать данность. Онтологическую, в данном случае, и нравственную, то есть моральный императив, в другом. Свою будущую смерть – в третьем. Но то и другое и третье – данность, не большая и не меньшая, чем алость крови, крепость зубов, упругость кожи.

Для того чтобы принять данность, нужно не мыслить себя существом низшего порядка. Для того чтобы так себя не мыслить, нужно просто не исходить из ложного предположения о наличии у человека ценностного достоинства.

С этого и начинается то, что зовут «несвободой». Ваяется дихотомия, где есть рабы, а есть (так получается) свободные. Однако никто не сделает человека рабом, кроме него самого.

И для того, чтобы не стать рабом, не нужна свобода.

Нужно просто следить за собой – не давать себе пасть, вляпаться, вступить в войну, заболеть, остаться без средств, употреблять наркотики, оказаться за решеткой, делать из себя заложника, испытывать зависимость от чего бы то ни было, что не было бы данностью.

Это называется неуязвимость, и это вовсе никакая не свобода.

Поэтому нет и не может быть песен о свободе.

Но есть песни о выходе из рабства и о победе над ним.

Русская улыбка

Дело, видите ли, в том, что мы, может быть, never smile, но – довольно часто улыбаемся. Например, своим мыслям. Своим чувствам. Себе.

Кстати, известны ли дневниковые записи Шекспира там или Селинджера, где бы они хвалили себя за только что удавшееся произведение словами «ай да Шекспир (Селинджер), ай да mazafaka»? Но Пушкин – Пушкин же запросто, в порядке самообожания, называл себя сукиным сыном, когда ему удавалась рифма, тем более строфа.

Мне кажется, что для автопортрета, да еще написанного бранными словами, да еще в переносном смысле, требуется три больших шага в сторону от самого себя и резкий, неожиданный разворот.

Апрель

Еще чуть потеплее, и можно будет выходить с книгами и с мониторами – садиться на лавочки или даже стоять у оград. Метафорически курить, глядя в тихую добрую темень.

До сих пор не знаю здесь каждый излом асфальта, не знаю расположение каждой лужи, не могу сказать, какого цвета отражение каждого дома. Шлялся за коим-то чертом по всему миру.

Улыбаюсь. Метафорически курю. Многозна-чительно молчу. И дальше я иду гулять.

Иногда даже кажется, что меня закинули сюда, как десантника, – правда, не на самолете, а на ковре-самолете. И сами спешно смылись.

И художник Саврасов тут как тут – таращится из окошка:

– Глядь! Грачи прилетели.

– Это ты глядь, – говорю я, отряхиваясь, – внимательнее. Нет тут твоих грачей, братан.

Консервативная партия

Любая правая идеология на самом деле порочна не только потому, что порочна любая идеология как нарушение отношений субъекта и объекта (первому положено принимать последний, а не стараться обратить его в принадлежность, его «иметь»). Правая идеология порочна еще всегда потому, что она не только желает манипулировать объектом, но и вменяет ему вину – он пошел не тем путем; и совсем плохая новость для объекта – правые на голубом глазу сообщают ему, что они его вернут в то состояние, в каком тот обязан быть. В состояние Исхода. В ту точку, о которой они имеют смутное, но чувственное видение.

Русские, уютно, по-маниловски возомнившие себя и окружающих русских «русскими» в терминах февраля 1917 года, израильские евреи, считающие себя евреями в терминах до разрушения Второго Храма, Гитлер, объявивший немцев германцами времен Нибелунгов, Муссолини, который, по крайней мере, имел и очень осязаемые, и на уровне genius locii соблазны солгать римским итальянцам, что они римские квириты, – все перечисленные лжецы суть источники заразы, скажу я вам терминами П. Н. Мамонова. В терминах же психогенезиса фантазии – это, должно быть, истерика и нарциссизм, нарциссизм и истерика, интуитивно интерпретируя Лакана, думаю я – и вряд ли ошибаюсь. Но не о генезисе речь. А о заразе. И, сравнивая эту заразу с левой идеологией, к которой, естественно, Консервативная партия относится тоже отрицательно, я бы даже сказал, что левые не так страшны, как правые, потому что мстить реальности за то, что она не такая, какой грезится, это не так некрофильно и капрофагно, как мстить ей за то, что она не такая, какой когда-то была или могла бы когда-то в прошлом быть, но избрала другой путь.

Фокус в том, что Консервативная партия, отрицающая идеологию в принципе и взывающая лишь к тому, чтобы поддерживать живое, а хоронить мертвое, и бить по рукам тем, кто хочет подчинить живое своему неспокойному эросу, очень быстро приведет общество к гармонии, имеющей пластический и художественный вид радикально более древний, чем в своих пуберантных фантазиях намечают правые.

Но я не имею фантазий на этот счет. Я приму этот мир таким, как он будет. Выбор пути в будущее определяется не целью, о которой мы не можем иметь представления и которую нельзя подменять миражами, а заданным направлением и простыми правилами ориентации.

В итоге мы придем не к «России, которую мы потеряли». Мы придем в мир, о котором мы всегда знали, но успели забыть.

Настоящее

Четырнадцать лет назад в шестом часу вечера, когда зелень становилась малиновой, в Луангпрабанге, в Лаосе, с высокого холма триумфально озирая коричневый Меконг, я вдруг заметил, как с десяток лодок по сигналу пустились наперегонки. Это была регата. А команды гребцов состояли из монахов в оранжевых тогах. И это снесло мою голову, крошка.

Это могло быть только здесь и сейчас.

Еще я помню вечер на Тогеанах, я остался один на веранде бунгало и пил самогон из полиэтиленовых пакетиков, которые на остров Кадидири из Вакая завезли специально по моему заказу, и шипел прибой – была полная луна. И не было никакой регаты. И тоже был момент, когда я понял: этому не повториться.

А однажды, когда мне было тринадцать лет, я нашел свои фотографии, на которых мне шесть или семь, посмотрел на них – и расплакался.

Вы же, признайтесь, всегда знаете о реальности то, что она не полностью настоящая. То ли потому, что копия по большей части достоверна, то ли по другой причине вы и не протестуете: ну да, не настоящая, но, говоря по совести, так ли ей это мешает? Еще один бразильский дон Педро, мало ли их? Живем же как-то с этим.

Так или иначе, реальность, не будучи настоящим, развивается по предписанному сценарию, и это давно не секрет. Автор, понятно, стоит за полупрозрачной пленкой, прикрывающей дверной проем, – не хочет, чтобы к нему в комнату залетала пыль от нашего бесконечного бедлама, который он же нам и выдумал – устроил нам ремонт, краев не видать.

И вот тут, внимание, выясняется, что это – не вся еще правда о реальности. Есть в реальности еще кое-что, о чем вы хотели бы спросить Вольфсона. И я вам скажу. Помимо написанной, имеющей сценарное прошлое и будущее, имеется ни фига не написанная, абсолютная ан зих, реальность, то есть – настоящее. И это – реальность подлинная. Шутки в сторону.

Настоящее! Не фиксация прибыли при смене прошлого на будущее, а настоящее! Произнесите. Бродский там что-то писал о специфике звучания «грядущего», но настоящее звучит слаще всякой халвы Шираза.

Настоящее.

В нем шепот и заклинание. И могучая-ежучая магическая сила.

В лучшие свои моменты мне удается с настоящим соединиться. Я успеваю понять, что ради этого стоит жить, более чем ради чего-либо еще. Об этом стоит радеть. Больно ли с ним расставаться? Да, больно. Это ведь посильнее метафоры с уходящими за рамку окна лицами на перроне, вдоль которого проходит поезд.

Просто потому что все эти лица – мои.

Безопыленность

Самая сладкая, липкая тоска, какая только может спеленать мое сердце, – это тоска по чувствам, которые мне испытать не дано. Уже. Или никогда. Потому что для этого нужен доступ к Настоящему.

Нужны сет и сеттинг судьбы.

Я чутко ловлю эфир, в котором обретается все то, что, я это знаю, никогда не станет для меня доступным.

Эти – как бы их назвать? Ближе всего они к сперматозоидам, я думаю, – так вот, эти бесплотные сперматозоиды жужжат и потрескивают вокруг меня.

Беспрестанно. Они могли бы опылить мой мозг, оплодотворить душу, мое что-то, мое-мое, но они не сделают этого, они не способны.

Этот эфир – о счастье встречи с настоящим. Но я вижу его всегда со стороны, смотрю на него, как Штирлиц на собственную жену, из другого угла кафе, рассматриваю во всех чертах, а оно, помедлив с минуту (смотрит ли на меня в ответ или просто дает мне время), делает шаг и уходит за рамку, как те лица на перроне.

Иногда я слышу перебор гитар Цоя или Каспаряна, из похожего на The Cure альбома 85-го года («Это – не любовь»), и я впитываю сладость такого ряда: капли дождя, портвейн, шелк (с переливами) темной Мойки в трех метрах, и оргазмическое удушье от единства бесконечного мира, успешно опьяненного и объясненного поэзией, точь-в-точь так же захватывает меня, как и тридцать лет назад, и это счастье, счастье, но его нет со мной, как не было и тогда: так и не наступал точный сет и сеттинг.

Или запоет, к примеру, Лиз Митчелл, и я понимаю: да, я должен был это слышать именно тогда, именно там. Я не услышал.

Я не услышу. А то, что я слышу сейчас, – оно лишь туго обматывает мое сердце холодной, липкой оберткой. Сердце выглядывает оттуда и смотрит на меня, и я ничем не могу ему помочь, я отворачиваюсь – от своего сердца.

В фильме «Сцены из семейной жизни» Бергман вводит в сценарий голос, который у другого режиссера был бы за кадром, но он наделяет им персонажа. Ее зовут г-жа Якоби. Рассказывая свою историю и причины, по которым она не может чувствовать повседневную реальность, она заканчивает словами: «Все становится мрачнее, беднее, без всякого достоинства».

Зато сколько достоинства у бесплотных, жужжащих сперматозоидов.