Текст книги "Двенадцать месяцев. От февраля до февраля. Том 1"

– Добро пожаловать.

Очередь страждущих стояла молча, не выступала, понимала, что если уж швейцар в поясе прогнулся, то выступать смысла нет. А я дивился тому, что деется. Зашли – там нас мэтр с приветливой улыбкой, как дорогих гостей, встретил, уважаемых Вадим Никитича да Виктор Павловича отдельно от всех сердечно поприветствовал и к свободному столику, у окна стоящему с табличкой «Занято», подвёл да табличку эту на стол положил надписью вниз.

Всё мне было здесь удивительно, поскольку я первый раз в этом зале оказался. Вроде для меня он самым привычным местом времяпровождения должен был быть, ведь ещё год назад я мимо него дважды в день проходил, а в соседнем гастрономе «Новоарбатском» продукты регулярно покупал. А всё потому, что дом, в котором я тогда проживал и где до сих пор дорогие мне родители жены обитают, виднелся наискосок на том берегу проспекта Калинина, или, как его в народе называли, Нового Арбата.

Конечно, я его со своего места видеть не мог, угол обзора не позволял, но воображение у меня хорошее, вот я себе всё в цвете и представил. А не посещал я этот пивбар вовсе не потому, что пиво не люблю или компании подходящей не находилось. С этим как раз всё в порядке было: и люблю, в меру конечно, да и звали меня неоднократно, но я всегда отказывался, а причина тут самая прозаическая. Смертельно не люблю… Нет, скорее даже не так. Ненавижу – это слово лучше характеризует моё отношение к такой форме бездействия человеческого, как стояние в очередях.

Ведь как получалось. Вечером с работы я от метро «Арбатская» всегда мимо этого заведения шёл и всегда по своей, может, и дурацкой, но присущей мне с детства привычке всё считать отмечал, сколько народа в очереди на семи ступеньках стоит, а сколько ещё туда даже встать не сумело. В «Новоарбатском» я, по порядку в нескольких очередях потолкавшись, приобретал что-нибудь съестное для дома, для семьи, а когда свой путь по проспекту продолжать собирался, всегда повторял процедуру подсчёта индивидов, желающих отведать пива именно в этом месте.

Так вот, со стопроцентной гарантией утверждаю, что в лучшем случае народ, внизу на тротуаре до того толпившийся, на первую, максимум на вторую ступеньку – а их, напоминаю, семь было – поднимался. Ну и зачем мне такое удовольствие, даже с учётом того, что там меня раки горячие с гарантией ожидают? Как правило, я в гастрономе приобретал пару бутылочек того же самого «Жигулёвского» да в свой дипломат аккуратненько укладывал, а дома в холодильник на пару часиков определял. Вечером же, в спокойной обстановке, мы с моим любимым и глубоко уважаемым тестем садились перед телевизором и, пока новости прослушивали, это пивко, из кружек старающееся пеной вылезти, внутрь себя – как принято говорить, в самое надёжное на свете место – определяли.

И как вы сами полагаете, где я бóльшее удовольствие, если не сказать более изысканно – наслаждение, испытывал? Вот то-то и оно. А всё говорят: «Жигули», «Жигули»…

И самое интересное, я, проходя мимо, всегда особо отмечал, что очередь ожидающих, когда их внутрь запустят, всегда сбоку проход оставляла. И скорее не для усы вытирающих и смачно отрыгивающих бывших теперь посетителей, которые вниз спускаются, а для таких вот, как мы, лихо мимо них поднимающихся, ключиками от легковой – собственной, значит – машины на указательном пальце покручивающих да недовольно на очередь посматривающих: что, мол, так мало места оставили, боком пробираться приходится.

Мы на стулья, стоящие вокруг стола, ещё как следует усесться не успели, а к нам уже официант торопился с пятью высокими кружками пива на подносе. Кружки не обычные, пузатые, а какие-то фигурные, с выпуклостями и впадинками, за которые их держать удобно, обхватив всей пятернёй. А другой официант блюдо с раками усатыми, дымком исходящими, тащил. Раки были красными до невозможности, и, наверное, не столько оттого, что их сварили, а больше со стыда, что их, кому-то уже предназначенных, нам вне всякой очереди перебросили. Мне было очень не по себе, Диме, как мне показалось, тоже. Наталье же было всё равно, а ВиВы – те уже к этому, по-видимому, привыкли, и им было безразлично, что о них думают окружающие.

Мы люди культурные и вежливые, вопросов лишних задавать не стали, нужно – Вадим их сам разъяснит, без напоминаний, а нет – что ж, на нет ведь и суда нет. Значит, информация для нас ненужная, а раз так, делиться-то ей с нами зачем?

Я взял одного усача и начал от него в первую очередь клешни отрывать, разгрызать их да всякую вкуснятину, которая только там и имеется, высасывать, запивая холодным пивом. Потом смотрю, пока я с одним членистоногим возился, тарелка, стоящая в центре, почти опустела, а перед каждым из моих спутников приличная такая горка из панцирей, голов и клешней с ногами выросла.

Вадим, сидевший рядом, на меня посмотрел-посмотрел, да тихонько так, чтобы никто не услышал, спросил:

– Первый раз, что ли, ешь? – и на раковую шейку, мной не тронутую, кивнул.

– Нет, Вадим, далеко не первый. Был в моей жизни такой период, не очень долгий к сожалению, недели две приблизительно, когда я каждый день по ведру раков из воды доставал, на кухню приносил и вываливал в огромный чан с сильно подсоленной кипящей водой. А затем брал в руку такой специально изготовленный одним умельцем деревянный черпачок с прорезями и дырочками на дне и стенках, раков оттуда с пяток вылавливал, давал водичке чуть-чуть слиться и выкладывал их на салатные листья, чтобы натюрморт получился. А вот когда все раки оказывались на блюде в виде застывшей в неподвижности красной горы, тогда и к трапезе можно было приступать.

Вадим смотрел на меня чуть ли не открыв рот от неожиданности – наверное, не предполагал, что я вот так могу свои мысли в слова облечь. А я совсем раздухарился и продолжал говорить. Ко мне уже и остальные наши партнёры по пиву с раками прислушиваться начали, а я всё рассказывал:

– Раков речных я ловил разных. Наверное, у них пород много, но я только три знаю. Норные – это те, которые, как ласточки-береговушки, живут в норах, выкопанных ими в отвесной песчаной стене, обрушивающейся в реку. Только ласточки над водой, а раки под ней. Затем те, которые свои жилища обустраивают на дне речек, под находящимися там камнями, и, наконец, те, которые в заиленной проточной воде обитают. Ловить легче всего последних. Надо только плыть против течения и вперёд смотреть. Если раки в этом месте есть, то они перед тобой побегут примерно с твоей скоростью. Так что только успевай пару-тройку ближайших ухватить да на берег выбросить. А трудней всего – тех, что меж камней прячутся. Вот там потрудиться приходится ой-ой-ой как. Но, на мой вкус, они все одинаковые. А почему я их ем так странно? Дело в том, что так меня моя бабушка учила. Я то, что называется «раковой шейкой», люблю, но не очень. Больше всего мне нравится тот сок, который у грамотно сваренного рака в клешнях находится. Тут раков варить умеют, так что я вполне удовлетворён.

Мы ещё раз повторили по пиву, затем ещё раз, а потом решили, что хорошего понемножку должно быть – от излишества вкус к жизни пропадает. Ну а пока я клешни грыз да пивко не спеша потягивал, Вадим мне поведал одну душещипательную историю, к тому же многое объясняющую.

– Мы, я имею в виду нас с Виктором, в мире зубного протезирования люди известные и авторитетные, поэтому к нам нередко по рекомендациям разные пациенты со своими проблемами обращаются. К тому же, как говорят, я неплохой дантист, то есть лечением зубных болезней могу заниматься, да ещё немного основам пластической хирургии обучен. В общем, и швец, и жнец, и на дуде игрец. Поэтому чаще всего к нам приходят больные, которым необходим целый комплекс услуг. Вначале болячки залечить, а затем уж протезированием заняться. Однажды пригласили нас приехать к одной даме. То, что с ней произошло, трудно обозвать одним словом, это не несчастье даже, а форменная катастрофа.

Представьте себе молодую привлекательную женщину, которой выбили десять передних зубов, шесть верхних и четыре нижних. Причём не просто выбили, а разломали так, что они осколками своими все мягкие ткани изуродовали. Нам сказали, что она шла по улице, споткнулась да о бордюрный камень хорошенько приложилась. Но, по моему мнению, кто-то её со всей мочи кастетом тяжёлым угостил, попадались мне с подобными травмами пациенты. Нужна была пластика губ, щёк, нёба, а уж затем о восстановлении зубов можно было подумать. По какой-то причине лечение пришлось проводить в домашних условиях, но поскольку страдалица проживала в частном двухэтажном доме, условия были не совсем безнадёжными. В общем, провозились мы с мадам очень долго. Больше года в сумме получилось. Ну а затем нам коронный вопрос задали: «Сколько мы вам должны?»

Я по совету рекомендовавшего нас человека взял деньги лишь за материалы да услуги, оказанные приглашёнными специалистами, а от оплаты за нашу с Виктором работу отказался. В благодарность за такое бескорыстие мы и были введены как почётные члены в некоторые любопытные заведения типа этого. Сюда, например, мы можем приходить в любое время по одиночке, или вдвоём, или с группой товарищей, но не более чем на один столик. Знают нас швейцары да метрдотели как Вадима Никитовича и Виктора Павловича, а кто мы да зачем, никого не интересует. Приказано им нас пропускать да обслуживать, вот они этим и занимаются. Причём обслуживают по высшему разряду и абсолютно бесплатно. Ну, мы и решили вам пыль в глаза пустить. – И он смущённо улыбнулся.

«Вроде нормальный мужик», – подумал я.

Ну а вслух несколько иное ему на ушко прошептал:

– Не бери в голову – всё путём получилось.

В общем, хорошо посидели. Это мнение общим оказалось: и поели вкусно, и пивка попили, да и поболтали тоже неплохо. Пора и по домам разбегаться.

Глава четвертая
4 ноября 1973 года (продолжение)

Ну, это только так говорится – по домам, а уж кто куда направился, его личное дело. Я, например, на работу помчался: через два дня на месяц уезжаю, а дел выше крыши. Прежде всего, конечно, общественные надо перераспределить, их у меня немало набралось. С комсомолом проще всего. Два года назад в лаборатории профессора Чертова Иосифа Абрамовича новая сотрудница появилась, что в институте многие неким казусом посчитали.

Я совсем ещё «зелёным» был, меньше месяца, как в институт пришёл – как говорится, без году неделя, – когда знаменитая Шестидневная война на Ближнем Востоке случилась. Вошёл я утром в главный корпус, передо мной секретарь парткома, Лариса Ивановна, идёт – ну, её я уже в лицо распознавать научился. А у гардероба мужик стоит с такой характерной внешностью, что прямо мама не горюй. При виде нас он на даму чуть ли не набросился и прямо-таки прокричал, да при этом ещё и с непередаваемым одесским акцентом:

– Ларочка! Ну и как вчера наши вашим дали?

А она не растерялась и на такой вызывающий демарш с тем же говором ответила:

– Йёся, да што ж ты такое говоришь! Какие такие наши, да каким таким вашим? Я не совсем поняла, что это ты там в виду поимел? Да за такие слова ещё совсем недавно ты бы уже на Соловки в столыпинском вагоне медленной скоростью ехал, и никто бы даже внимания не обратил, что ты там лауреат какой-то да в академики метишь.

Мужик сразу серьёзным стал и печально так проговорил:

– Нет, Ларочка, последнее мне не грозит. Говорят, мол, ты, конечно, еврей, но вот жидовства в тебе маловато. Поднакопи этого говнеца побольше, вот тогда в наш гадюшник и стучись.

Обнял он её за плечи, и пошли они к лестнице, что на второй этаж ведёт, а я мимо них по коридору первого этажа промчался. Спешил куда-то, сейчас уже не вспомню куда, да, значит, это и не важно.

Вот таким оригинальным способом я с Иосифом Абрамовичем познакомился. Правда, в одностороннем порядке, но всё же.

Попасть в коллектив, возглавляемый этим выдающимся учёным, было мечтой многих, но у него какой-то свой, неясный для остальных принцип отбора будущих сотрудников имелся. По блату или по настойчивой просьбе сверху, которая синонимом приказа считалась, это было невозможно. Не тем человеком Иосиф Абрамович был, чтобы супротив своего желания что-нибудь делать да подобострастно ручки вверх поднимать. Он, и только он один, мог решить, когда такая потребность вдруг возникала, кого к себе на освободившееся место пригласить. А тут вдруг гром, наверное, среди ясного неба грянул. Он сам к директору пришёл и заявление принёс – мол, просит ему в штатное расписаниеещё одну ставку стажёра-исследователя ввести, присовокупив при этом устно:

– Не пожалеете, – и всё, больше ничего не добавил.

Удивительно, но просьбу его удовлетворили, и директор откуда-то, по-видимому из своих тайников, эту ставку достал. Вот так и появилась в лаборатории Чертова девушка, совсем молоденькая, глазастенькая, остроносенькая, росточка небольшого, беляночка такая, с характерным признаком: как смутится – а это у неё, особенно спервоначалу, часто случалось, – тут же вся румянцем обливается. И не только щёки, а и руки, и ноги, ну там, где это видно было, так что некоторые молодцы горячие чуть ли не спорить начали, кто же тем первым будет, кому доведётся проверить, а как скрытый от глаз кожный покров себя при этом ведёт.

Лена Ларцева, так эту стеснительную девушки звали, быстро в наш достаточно дружный – в его активной части – коллектив влилась, и мы даже не заметили, как она ШП, то есть своим парнем, в нём стала. Полгода не прошло, а её уже заместителем секретаря комсомольской организации избрали, причём единогласно, всем по душе девушка пришлась. Почти безотказным и чрезвычайно исполнительным и полезным для общества человеком она оказалась, однако всё так же стремительно продолжала краснеть, хотя непонятно было зачастую, по какой такой причине это происходит.

Да и в число учёных она неожиданно для всех ворвалась. Лаборатория Чертова занималась одним увлекательным делом – пыталась найти избавление от такой напасти, как лейкемия, или, попросту говоря, лейкоз. Ну а для начала надо было понять, откуда он в здоровом организме берётся. Поэтому ежедневно десятки белых мышек, альбиносов значит, вполне определенной линии, то есть таких, которые к одному и тому же генотипу относятся, отдавали свои жизни во славу науки. Как только их не изучали. Всё новое и для дела пригодное, до чего только в мире додуматься успели, Иосиф Абрамович моментально в своей лаборатории в жизнь внедрял и сотрудников своих к тому же приучил.

Лена достойной ученицей оказалась и, что немаловажно, чрезвычайно трудолюбивой, очень последовательной, фантастически наблюдательной и способной свои наблюдения в систему превратить. Так вот, в сентябре она была в очную аспирантуру зачислена, а одновременно с этим в нашем отраслевом журнале её первая статья появилась, и, что вполне в стиле профессора Чертова, была она там единственным автором. Смысла статьи её я не понял, для меня всё то, чем они занимались, а потом описывали, было сплошной абракадаброй, как для первоклассника тригонометрия с её синусами и косинусами, тангенсами да котангенсами. Но в научном мире она произвела эффект разорвавшейся бомбы, непонятно из чего сотворённой. На неё начали ссылаться, а один весьма уважаемый в том мире итальянский профессор даже назвал принцип, который Лена выявила, симптомом Лены Ларцевой, ни больше и ни меньше.

Грозов после этого на учёном совете, Чертову прямо в глаза глядя, заявил, что они, хирурги, считают, что Лене Ларцевой в аспирантуре делать нечего, чужое место она там занимать будет, а пора утвердить тему её докторской диссертации, поскольку меньшее её недостойно. Вот пусть профессор Чертов ей часть своего кабинета уступит, а в аспирантуру надо его, Грозовского, парня, очень даже способного, определить. Все, как всегда, засмеялись, а Грозов привычно сделал вид, что обиделся – мол, не понимают его.

Такую вот девочку мне удалось себе в заместители привлечь. За ней я был как за каменной стеной, всё она и знала, и понимала, и сделать могла. Но кое-что ей всё равно объяснять пришлось, в курс некоторых специфических вопросов вводить.

Именно на это я остаток того дня в своём институте и потратил.

Домой без сил явился. Непонятно почему, но измотался вконец. Вроде и не делал ничего сверх того, что обычно, а вот надо же. Даже есть не хотел. Так, сел у стола посидеть да в тарелке не помню с чем лениво поковырялся, а затем на диван переместился и тут же отключился, как будто несколько дней не спал. Часа через три проснулся совсем свеженьким и вполне работоспособным. На часы глаза бросил – смотрю, маленькая стрелка стремится большую на самой верхушке циферблата догнать, значит, полночь вот-вот будет. В квартире тишина, жена с сыном в царстве Морфея пребывают, а у меня ни в одном глазу. Встал, на кухню пошёл, дверь прикрыл осторожно, чтобы не скрипнула, и свет зажёг.

Из-под моих ног во все стороны десятки сверчочков малюсеньких, недавно на свет божий появившихся, но бесподобно шустрых разбежались, пытаясь от меня по углам попрятаться. Но не на того нарвались: пока они метались, ярким светом ослеплённые, я их много передавить успел. А когда остальные по щелям позабивались, снова свет выключил, стул на ощупь нашёл, сижу и пытаюсь понять, что за напасть такая в доме этом случилась.

Дом совершенно новый, с предыдущей весны только заселяться начал. Двенадцатиэтажная башня блочная первой выросла среди бывшей деревеньки. Это уж затем вокруг целый микрорайон стремительно разрастающейся Москвы возник.

Поселились мы здесь в прошлом году. Произошло это, по крайней мере для нас, совершенно неожиданно. Жили себе спокойно с родителями жены и её младшим братцем в нормальной квартире на проспекте Калинина, тоже в новом, правда двадцатичетырёхэтажном, доме. Видели, наверное, стоят такие жилые башни с правой стороны, напротив административных домов-книжек. Жили, как говорится, не тужили. Меня там абсолютно всё устраивало. Месторасположение удобное – центр, «центральней» редко бывает. Если надо куда-то добраться – пожалуйста, в любую сторону, до любой самой что ни на есть московской окраины, времени потратишь примерно одинаково. Здорово, согласитесь. Родители жены во мне души не чаяли, я им ровно тем же отвечал, но вот супруга моя начала с матерью сталкиваться, да так, что иногда чуть ли не перья с пухом по квартире летели. Сами понимаете, две хозяйки на одной кухне…

Вот как-то вечером в субботу – дело во второй половине сентября было, дачи все закончились, поэтому в московской квартире это случилось – сидим, чай пьём. Хорошо так, умиротворительно на душе, да и желудку приятно после сытного ужина немножечко тёплого чая внутрь принять. Сидим, я чашку ко рту в очередной раз поднёс да на экран телевизионный взглянул. Телевизор в левом углу стоял, а там, на экране, чепуху какую-то показывали, но от нечего делать, когда такая нега по телу разливается, даже на ерунду и то можно глаз бросить. А тут тесть, с правой стороны от меня сидевший – я его даже не видел, он почти за спиной у меня оказался, – вдруг, как бы ни с того ни с сего, заявил:

– Завтра к одиннадцати едем квартиру вашу смотреть, – и больше ничего не добавил.

Хорошо, мы с женой сидели, некуда падать было, но чаем я облился, ладно он уже немного подостыть успел.

– Какую такую квартиру? – Голос у жены прорезаться только к концу вопроса стал.

– Так вас же наша не устраивает. Ты тут постоянно свару пытаешься замутить, чем-то недовольна вечно и недовольство своё в нашу спокойную жизнь вносишь. И потом, молодым везде у нас дорога, поэтому мы и решили с матерью, да и с Ванюшкиными родителями согласовали, а пусть-ка эти самые молодые самостоятельно поживут. Вот и отправитесь вы с завтрашнего числа в дальнюю дорогу, нечего вам по проспекту Калинина подошвами шаркать.

Когда тесть таким голосом и такими словами выражаться начинает, с ним спорить нельзя, только хуже можно сделать. Поэтому моя дорогая встала и с сынишкой, на её руках мирно спавшим, в нашу комнату ушла, а я чай остался допивать – не оставлять же его в чашке или тем паче чтобы его в раковину потом вылили.

На следующий день спозаранку встали, жена с сердито-огорчённым видом, тёща тоже печальная, ну а мы с тестем ничего, ко всему привычные, мужики же. Позавтракали по-быстрому да на Садовое кольцо отправились. Там ходит троллейбус маршрута Б – «букашка», значит, народ его так для удобства обозвал, на нём быстрее всего до Маяковки можно добраться. Доехали – и в метро. Куда едем, нас не информируют, ну а мы лишние вопросы не задаём, да и чего их задавать, до места доберёмся – сами увидим.

Поезд в сторону «Речного вокзала» нас повёз. Народу в вагоне мало, мест свободных сколько хочешь, а тесть у дверей стоит и садиться почему-то не собирается. Вот за окошком станция появилась, моя родная «Белорусская». Смотрю, тесть из дверей почти наружу вылез, рукой кому-то машет, потом успокоился, назад в вагон подался да к супруге, тёще моей, направился, которая ему место рядом своей сумкой хранила. Метро ведь не театр, это там места нумерованные, а в метро что – вольница чистая. Увидишь, где свободное место имеется, – беги. Успеешь – сядешь, нет – так стой, тоже полезно, не всё же сиднем сидеть. Косточки тоже иногда разминать требуется.

Я привстал, в соседний вагон через двойное остекление заглянул – смотрю, мои родители в самом его конце усаживаются. Мама уже почти села, а папа её рукой слегка придерживает, чтобы не промахнулась, наверное. Ну, тут я совсем успокоился. К тяжёлой артиллерии, это я тестя имею в виду, бомбардировщики с истребителями присоединяются, так что нам никто даже голову не позволит из окопа высунуть. Сидите, молчите и не рыпайтесь.

Лучше всего в такие моменты о чём-нибудь весёлом и приятном думать. Вот я и задумался. Речной вокзал – где это? Понял одно: где-то далеко от Москвы он в своё время строился. Ведь Путевой дворец, который теперь Петровским называют и в котором Наполеон в 1812 году сидел, дрожал, когда на пылающую вдали первопрестольную смотрел, тоже тогда поодаль от Москвы был. А сейчас он почти в центре города находится. И ведь всего полтора столетия прошло. Как же быстро города растут! Вот и Северный речной вокзал строили в том месте, куда канал Волга – Москва максимально близко и удобно к городу удалось подвести. А теперь и он уже в городской черте. Так, глядишь, пройдут ещё годы – и Москва с Питером в экстазе сольются. Юго-запад почти весь многоэтажками застроили, теперь строители на запад двинулись. Как оголодавшая стая набросились на деревянные домики, в которых испокон веку люди семьями жили, и на их месте железобетонные громадины возводить принялись. Торчат они, серые, мрачные, как казематы средневековые, то там, то тут, но, боюсь, скоро, кроме них, ничего уже глаза рассмотреть не смогут. И жалко не те избушки, в землю вросшие, возможно, вместо них давно надо было нормальные деревянные дома с удобствами построить, а вот огороды да сады с их плодово-ягодным богатством, которые бульдозеры своими ножами под корень срезали, до слёз жаль.

Пока думал, смотрю, мне сигнал рукой подают, вставайте, мол, люди русские, выходить пора. Ну, мы послушные, без дальнейших уговоров и принуждения встали да на выход потопали. Поезд дальше поехал, а я на стену смотрю, ищу, что там написано, чтобы понять, куда мы попали. «Водный стадион» – надпись крупная, издали видна. Вот так, в новое для себя место попал, никогда ещё в этом краю бывать не приходилось. Выходим, станция неглубокая, не то что родные мне «Динамо» да «Белорусская» с «Маяковской», хотя все они, и даже «Павелецкая», рядом с которой мы жили, когда в Москву после войны вернулись, на одной линии метрополитена находятся.

Тесть по улице сразу вперёд пошёл. Я решил было, что он к остановке автобусной устремился – там как раз толпа подошедший автобус атаковала, – но нет, он остановку миновал и дальше быстрым шагом направился. Мы за ним, а он до ближайшего поворота добрался и сразу за углом из поля зрения исчез. «Повернул, значит», – подумал я. Мы до этого поворота дошли, видим – тесть метров на десять отошёл, но остановился и на нас смотрит, поджидает. Мы подошли, а он вперёд показывает:

– Видите, там дом за деревьями виднеется, белый такой красавец? Так вот, нам туда и надобно.

Папа мой назад оглянулся, затем вперёд посмотрел оценивающе, и сказал, как точку поставил:

– А что? Нормально, до метро пешочком не дальше, чем у нас.

Но мамуля моя дорогая – она всю жизнь за меня горой стоит – ему возразила:

– Нет, Саша, ты ошибаешься, здесь намного ближе. – Немного подумала и добавила: – Чем у нас.

По всему выходило, что мы с женой там отсутствовали, поскольку на нас никто никакого внимания не обращал. Наши родители, всей четвёркой, к общему знаменателю пришли да давай друг друга убеждать, что здесь и зелени больше, а значит, воздух чище, что для ребёнка, то есть Михаила, нашего сына, а их общего и единственного внука, полезней будет. Да и для гуляния с ним здесь, несомненно, места больше, чем в тех каменных мешках, под которыми дворы подразумевались на Калинина.

Но тут как раз автобус, в который люди около метро ломились, следом за нами завернул. Ехал он тяжело, поскольку пассажиров в его нутро набилось значительно больше, чем конструкторы планировали. Мы на народ посмотрели, и я сразу же для себя вывод сделал: если нас сюда действительно сослать хотят и им это удастся, я ни в жисть на таком транспорте кататься не буду, что напрочь не соответствовало моей же любимой присказке: «Лучше плохо ехать, чем хорошо идти». Я смотрел вслед автобусу, который изрыгал из себя вонючий синевато-грязный шлейф бензинового перегара – наверное, вчера с приятелями хорошо посидели, – и думал: «Сколько человек может в таком сплющенном состоянии прожить?» – но долго ни к какому здравому решению прийти не мог. И только потом, после длительного раздумья, понял, что человек на всё способен, но я, наверное, уже через несколько минут там Богу душу отдал бы. Вот такая непонятная самому мысль в мою голову забралась.

Мысли мои вольные, никто их не контролирует, вот и мечутся они как хотят, а я их на всеобщее обозрение нечасто выпускаю. Пусть лучше там, внутри, в полной безопасности, помучаются немного, чем тут же, как их озвучишь, такой уничижительной критике подвергнутся, что и жить после этого им не захочется.

Смотрю, на длинном бетонном, в белый цвет когда-то покрашенном, а теперь довольно облезшем заборе табличка висит: «Улица Авангардная». Забор этот, ограждающий какое-то промышленное предприятие (интересно было бы узнать, конечно, какое), тянется вдоль левой стороны улицы и продолжается чуть ли не до самого её пересечения с другой улицей. А та, другая, к той, по которой мы сейчас идём, с левой стороны подошла да там и остановилась как бы в нерешительности, дальше идти почему-то не захотела. Название «Авангардная» такое звонкое, вперёд зовущее, а улица маленькая, узенькая, но, видать, тихая – мы уж сколько времени по ней идём, а с тех пор, как тот вонючий автобус проехал, никто больше своими шинами мимо не прошуршал.

Тем временем мы к самому дому подошли. Издали, когда мы его сквозь деревья увидели, он мне симпатичней показался. А так обычная блочная двенадцатиэтажная башня, ну в белый цвет снаружи покрашена – вот и всё, что её от родных сестёр в натуральной серой оболочке отличает. Подошли ближе – ещё одно отличие заметили. По всему фасаду к дому прислонился пристрой, явно под магазин предназначенный. Пока вроде не работает, внутри вон леса строительные видны и мужики какие-то крутятся. Я всё вокруг отмечаю, любопытно же, куда это нас в ссылку отправить хотят.

Тесть решительно за дом завернул, а там вокруг сплошная стройка идёт. Краны без устали крутятся, плиты да блоки таскают туда-сюда. Рядом дом длиннющий, подъездов в десять наверное, уже практически готовый, под крышей стоит, и асфальт вдоль него катки укладывают. Значит, скоро сдавать будут, иначе зачем асфальт зазря переводить? Но мы не к нему направились, а к белой башне. «Она же заселена полностью», – подумал я, глядя на окна с занавесками. Подошли к подъезду и остановились. Тесть на часы взглянул, я тоже посмотрел: без пяти минут одиннадцать.

Стояли молча, чего-то ждали. Вдруг открылась дверь. Из дома вышел мужчина, молодой ещё, лет тридцати с небольшим, но уже с огромной лысиной. Одет в светлую тенниску и синие тренировочные штаны с белыми лампасами. Вышел и руку тестю протягивает – знакомые, значит. Нам тоже кивнул всем скопом, ну и мы ему тем же ответили.

– Пойдёмте квартирку посмотрим, – сказал незнакомец и в подъезд вошёл. Мы за ним.

На второй этаж поднялись, налево, в «предбанник», на три квартиры рассчитанный, завернули и в квартиру, у которой дверь приоткрыта была, вошли.

– Вот, смотрите.

Незнакомец встал около двери, не стал дальше проходить, а мы разбрелись кто куда.

Я много видел разных квартир, и новых, ещё не заселённых, и в которые люди совсем недавно въехали, и, естественно, старых, где, может, уже не одно поколение прожило, но такого не видел ни разу. На первый взгляд обычная двушка, с приличных размеров кухней и раздельным санузлом. Обычная, да не совсем. Во-первых, комнаты смежные, во-вторых, окна выходят на крышу пристроенного магазина. Ну, смежные комнаты – это для нас не страшно, у нас же ребёнок ещё маленький, пока будет спать в своей кроватке, которая рядом с нами должна стоять, а через пару лет мы переберёмся в соседнюю комнату, а он в этой единственным хозяином останется. Вот и хорошо, что он в смежной жить будет, всё не так страшно для малыша. Так что смежные комнаты нам в самый раз, а вот что с этой крышей делать?

– Ой, как это удобно! – услышал я восторженные голоса обеих бабушек. – На эту крышу колясочку можно поставить, и всё, пусть ребёнок спит на свежем воздухе. У мамочки руки высвободятся для всяческих домашних дел.

Пока они там восторгались крышей пристроя да удобством смежных комнат, мужчины, то есть мы с отцом и тестем и незнакомец, пол на кухне рассматривали. Линолеум весь был вдрызг порван. Такое впечатление, что там танк на своих гусеницах немного покрутился. А что со стенами творилось, вообще описать сложно. Они все были заляпаны потёками масляной краски, причём палитра, которую использовал неизвестный «живописец», состояла из десятков оттенков всех цветов радуги. И если в ванной комнате и в туалете пол со стенами вроде бы ничего были – грязновато, конечно, но не безнадёжно, – то в проходной комнате паркет и краской был забрызган, и чем-то поранен. В общем, жутковато квартира выглядела.