Текст книги "Дом стеклянных призраков"

И я вступил в тот дом, который был горяч, как огонь и холоден, как лёд; не было в нём ни веселия, ни жизни – страх покрыл меня и трепет объял меня.

Енох (3; 27)

«Странное самоубийство, произошедшее неделю назад в заброшенном доме на южной окраине, уже породило волну нелепых слухов и домыслов среди горожан. Сам факт, что жертвой трагедии стал достаточно известный в городе человек, дал повод распространителям слухов говорить о том, что это было якобы убийство. Нашей редакции стало известно, что сотрудники правоохранительных органов обнаружили на месте происшествия прощальное письмо погибшего. Но содержание его стражи порядка не разглашают. Необычный способ сведения счётов с жизнью, избранный самоубийцей, также стал поводом для сплетен. В прошлом номере нашей газеты уже сообщалось, что член Союза художников Дмитрий Воронцов, автор многочисленных работ, признанных новаторскими в том числе и за рубежом, покончил с собой, наглотавшись осколков стекла. Несчастный умер в страшных мучениях. Паталогоанатом, проводивший вскрытие, был удивлён. Ему непонятно, как можно было проглотить такие большие осколки и в таком громадном количестве…»

– Ну и дурость!

Пётр Сапегин, болезненно худой и весь какой-то расплывчатый молодой человек, отложил газету в сторону и взялся за первое. Дымящийся супчик, где среди разваренной лапши плавали сероватые кусочки картофеля и лука, исчез быстро. Так же быстро ушли с тарелки слегка политые рыжим безвкусным соусом макароны и усыпанная сухарём котлета. Стакан сухофруктового компота – бурой мочи желтушника – довершил трапезу. Короткую и скудную, словно молитва перед казнью.

– Что, газетки почитываем?

Громыхнув посудой на подносе, за столик Петра пристроился его одногруппник Веня Караморов – внешне странноватый юноша с маленькими оттопыренными ушами на голове-репе. Огромные глаза-стекляшки, приклееные к веснушчатой морде, не выражали ничего.

Петру стало противно. Он не любил этого лживого болтуна.

Караморов, предельно обезобразив себя пародонтозной улыбкой, потянул руку за газетой.

– Ну-ка, чё тама пишут-то?

Наморщив покатый пупырчатый лоб, Веня уставился в газетные строки. Почерневшая алюминиевая ложка быстро замелькала перед его широко распахнутой пастью. Капельки супа мигом усеяли поверхность стола мелкими сопливыми лужицами. Газету Веня тоже обильно закапал.

– Ну, как? Знакомые буквы видать? – покривился Сапегин.

– Ага! Угу! – весело затряс башкой Караморов, зачитываясь рекламными объявлениями.

– Ну-ну.

Пухлые караморовские плечики были усыпаны крупной перхотью. Пётр подумал, как классно было бы сейчас встать из-за стола и врезать ублюдку ногой в рожу – вбить дешёвую столовскую ложку глубоко в чавкающую пасть. А потом схватить вилку и смачно засадить в этот нелепо выпученный глаз. А потом ещё стаканом… После схватить за реденькие волосы и рожей об стол! Несколько раз!!! Господи, до чего хорошо было бы!

– Ладно, Карамора. Бывай! – Сапегин резко поднялся со стула.

– Ей! А газету? Я ещё не дочитал…

– Да оставь себе. Подотрёшься потом…

* * *

Наступившая весна была суровой. Ледяной ветер свирепыми рывками бросался в лицо, мерзкая грязная слизь трупно хлюпала под башмаками. Временами падал с гнилостно-серых небес тяжёлый, отсыревший снег. Валился в тёмные глубокие лужи и плавал там печальными, скоро исчезающими островками. Натянув капюшон на глаза, брёл по улице Пётр Сапегин. Хилый студенческий обед плескался где-то на самом дне его желудка, посылая наверх слабенькую отрыжку. Кишки заработали – хоть это хорошо… Пётр поел сегодня горячего впервые за три дня. Три дня самой отвратительной, самой тошной пьянки в его жизни.

У крыльца продуктового магазина «Олимп» сидел безумный слепой старик и, аккомпанируя себе на баяне, жутким голосом кричал:

Грохочите громче, взрывы!

Крой обломками Москву!

Гексагеном на досуге

Разгоняем мы тоску!

Буржуя! Не унывайте!

Будет вам ещё «Норд-Ост»!

Долетят кишочки ваши

До кремлёвских алых звёзд!

Некоторые прохожие, смеясь, бросали старику в кепку мелочь. Большинство же, испуганно втянув головы, ускоряло шаг и торопилось поскорей миновать крамольного частушечника.

Городская жизнь дразнила и угнетала Петра своей неопрятной жутью. Он то и дело ловил хищный взгляд Дьявола, вечного ненасытного игрока, что следил за реальностью сквозь прорези дешёвых аляпистых масок.

Неслись гордые грязные иномарки, обдавая пешеходов потоками уличного говна. Суетные коты в палисадниках загоняли друг дружку на деревья и угрожали всему миру пронзительным воем. Выцветшие драные плакатики скалились со стен и фонарных столбов харями местных политиков. Маленькие афишки рядом лукаво подмигивали: «Петербургская Кунсткамера: «Ужасные аномалии» и уникальная коллекция мумий», «Бои без правил: только три дня», «Эротическое шоу «Пытки древнего Китая»… Из ниоткуда в никуда тёк привычный дневной поток человеческого мусора. Угрюмые молодые люди с пивом, бодрые молодые люди с барсетками, неприступные с виду девицы, девицы, с виду вполне доступные, ползущие в собесы и поликлиники пенсионеры, дешёвые проститутки-героинщицы, алкаши, гопники, менты, простые граждане и гражданки, уроды, электорат, симпатичные, так себе, с придурью, с заумью, тихие, пугливые, безбашенные, жрущие, ржущие, кепки, куртки, клёши, кожа, сумки, пакеты, перевёрнутые урны, витрины, зазеркалье, баннеры «Волшебные ковры из Египта», «Самый большой выбор бытовой электротехники», «Компьютеры по доступным ценам», гигантские рекламные щиты «Клуб «Президент» – лучший отдых для состоятельных мужчин. Лучший в городе стриптиз. Лучшая кухня из Европы. Лучшее казино», сотовые телефоны, сотовые телефоны, сотовые телеф… грязь, грязь, грязь, грязь. Плевки, окурки, моча, кровь, собачьи какашки, раздавленные шприцы, битые бутылки, портреты Путина, «дя-я-я-яинька, подай на хлебушек…», «молодой человек, помоги больному дедушке», «братан, выручи, двух рублей не хватает…». Исписанные стены – россия для русских, смерть хачам, смерть буржуям, панки хой, да здравствует революция, НБП, лимонова в президенты, все козлы, рэп-отстой, люди-вы-пидоры… свастика, свастика, свастика, серп и молот, свастика, свастика, свастика…

* * *

Пётр Сапегин, студент пятого курса худграфа, долго пытался понять, зачем он живёт. И почему надо, чтобы жизнь текла именно так. В окружающем Петра мире не было ровным счётом ничего. Ничего, что могло бы подарить ощущение счастья и самоценности. Мир был болезненным плотным маревом, разлагающим сознание, разъедающим индивидуальность. С какого-то момента Пётр начал осознавать себя живым трупом, обитающим в гигантском морге. Эта мысль впервые возникла у него несколько лет назад, когда исступлённым жарким днём он ехал в набитом потно воняющей плотью трамвае. Тогда Пётр внезапно, под испуганные бабьи визги, потерял сознание от того, что понял: он окружён трупами, гниющим и распадающимся мясом. И сам он, Петечка Сапегин, – один из этих трупов, что пока ещё ходят, едят, срут, трахаются, смотрят телевизор. А некоторые даже думают. Точнее, думают, что думают. Осознание этой истины привело Петра к тому, что две недели он не мог ни есть, ни пить, ни двигаться – лежал пластом на кровати и ждал. Ждал, когда его, Петечку, наконец, похоронят. Вот тогда, грезилось ему, откроется некая дверь, и его куда-то позовут. А дальше – успокоят, покажут, всё объяснят… Любовно вылечат от грандиозной лжи по имени Жизнь. Или же придёт Тьма – принесёт покой и умиротворение, и он, Петя Сапегин, больше не будет трупом, а сольётся с доброй, милосердной темнотой, которая растворит в себе все страхи, выпьет всю боль, прогонит все обманы и мучительные иллюзии.

Домашние не могли понять, чтό с ним происходит. Выдвигались самые глупые и пошлые версии – от «влюбился пацан» до «уж не наркота ли». Врачи поставили диагноз: острое невротическое состояние на почве хронического переутомления. Тяжёлая форма депрессии. «С чего это он так переутомился-то? С безделья, что ли? – негодовали родственники, – Мы вон в его годы… бла-бла-бла… некогда нам было депрессиями страдать!»

Несколько недель в неврологическом отделении, как ни странно, пошли Петру на пользу. Мрачные мысли, правда, никуда не делись, не исчезли после сеансов психотерапии и курса витаминных инъекций. Даже дорогой французский препарат «Коаксил» не превратил Петра в брызжущего энергией трудягу-оптимиста, как ни надеялись родственники. Но существовать стало проще. Окружающий маразм более не казался столь гибельно-тошнотворным. Пётр даже стал находить забавными управляющее всем безумие и никчёмную суету. Более того: Петру понравилось злорадно наблюдать за падением мира в яму с говном, в то время как окружающим мерещилось, будто мир воспаряет в звёздные дали.

Насквозь пропитанные ложью и невежеством, ежедневно преподносимыми газетами и телевидением как норма человеческого бытия, люди стали казаться Петру прикольными марионетками. Пошлыми, бессмысленными, самовоспроизводящимися биороботами, запрограмированными на бесконечное разрушение. Себе же Пётр отвёл роль мудреца, который всё видит, всё понимает, а потому молчит. Молчит – ибо любые слова здесь бесполезны… Но, как и всякий мудрец, он имел право на скрытое презрение и злую усмешку. А также на безысходную ненависть, замаскированную под спокойствие, мягкость и безмятежность.

И жизнь его отныне так и потекла – спокойная жизнь мудреца, зрителя и ленивого критика, апатично перемалывающего жвачку дней, без особого аппетита хрустящего своим поп-корном перед экраном. Мельтешит на белом полотне какая-то цветная суета, какая-то невразумительная хрень носится туда-сюда. Можно от скуки посмотреть на это мельтешение, можно даже попытаться вникнуть и выдернуть из этого мусора некие сюжетные линии, сделав вид, что тебе интересно. А можно, послав все сюжеты к такой-то матери, просто поспать: откинуться на доставшемся тебе стуле и сладко прохрапеть до самого конца сеанса. До той секунды, когда погаснет экран и вспыхнет яркий свет, прогоняя уютную темноту. И вот тут мудрец наш, зевая, встанет, отшвырнёт скомканный пакетик с недоеденным поп-корном и равнодушно выйдет вон. И так никто никогда и не узнает: понравился ли ему фильм и какие впечатления от просмотра унёс он с собой. Всё просто и хорошо.

* * *

Сегодняшняя заметка про психованного самоубивца, помимо всякого Петрова желания, проникла в голову его досадливой мухой и тут же успела коварно отложить в дремлющие извилины своих скользких опарышей – Пётр это просёк и вышел из себя. Он немного знал героя заметки, Дмитрия Феодосиевича Воронцова. Член Союза художников, «автор многочисленных работ, признанных новаторскими в том числе и за рубежом», был, на взгляд Петра, типичным для провинции пошлым придурком, бездарным мазилкой с превеликими претензиями. Мнил себя, чмо несчастное, не то Ван Гогом, не то Пикассо. Какие-то шоколадные домики в тени жестяных пальм, какие-то мармеладные девятиэтажки, абрикосовые джипы, торговцы сверкающим урюком какие-то…

Но одна картина Воронцова всё же произвела на Петра впечатление. Она называлась «Дом стеклянных призраков». Картина очень сильно, прямо сказать – радикально, отличалась от всего остального, что создал Дмитрий Феодосиевич Воронцов. На этом полотне не было его характерной нарочито-дебильной слащавости и гнуснейшего заоблачного оптимизма. Как будто однажды Воронцов вдруг протрезвел, глаза его обрели ясность, и увидел он…

…мрачный, тёмный, отсыревший дом на безлюдной окраине. Тяжёлое, предгрозовое небо… Ветер гонит мимо дома клубы жёлто-серой пыли и старого мусора. Гонит куда-то в чёрный провал подворотни, придавленной обвисшей, осыпающейся каменной аркой. Дом пристально и жадно смотрит с картины покалеченными глазницами окон, утыканными стеклянными осколками. И в одном из этих чёрных окон – на последнем, третьем, этаже – виднеется нечто алое, по форме напоминающее человека. Какой-то нелепый мазок – секундный отсвет заходящего солнца, бросившего на миг свою искорку сквозь тучи, вечерняя игра света и тени, хитро схваченная осколками оконного стекла… Или какой-то странный туман, просочившийся в заброшенную комнату…

В местной картинной галерее, где незадолго до гибели проводил свою выставку Воронцов, «Дом стеклянных призраков» симпатией посетителей не пользовался. Культурные дамочки брезгливо морщили угрястые носы: «Надо же! Хороший художник, а такую гнусность нарисовал…». Журналист Лопушко, бравший интервью у Воронцова для газеты «Светоч горадминистрации», поинтересовался: откуда, мол, у светлого, жизнерадостного гения такая мрачная, недобрая фантазия? Воронцов только пожал плечами и как-то ловко перевёл вопрос в иную плоскость. В конце концов безрадостную картину убрали – возможно, по желанию самого творца. А старательно выписанные маслом жестяные пальмы и абрикосовые джипы провисели в пустой тиши галереи ещё целый месяц.

И вот теперь Воронцов умер, наглотавшись битого стекла. Что подвигло его на этот безобразный поступок? Для общества это так и осталось загадкой. Дмитрий Феодосиевич был человек немолодой, степенный, к экстравагантным выходкам не склонный, избалованный вниманием местной прессы и городских властей. Пил, правда – ну, да кто у нас не пьёт. В общем, явление для уральской провинции вполне нормальное.

* * *

Придя домой, Пётр заперся в своей комнате. Вопросы домочадцев о том, где он «изволил шляться три дня подряд», остались без ответа. Пуская в потолок сигаретный дым, Сапегин против воли вспоминал «Дом стелянных призраков». Воронцовское творение стояло перед ним так живо, будто висело прямо на потолке – на месте жёлтого никотинового пятна. По мере того, как глаза Петра наливались сном, Дом медленно растворялся в снежной дымке. Закатное солнце постепенно притухало, отползая за грань темноты, и Дом терял свои угрюмые гротескные очертания. Он становился похожим на чьё-то плачущее лицо. Осколки в слепых окнах превратились в слёзы. Не нужно бояться… Не нужно. Это просто волшебный покой, обретённый в непонятной тоске…

Потухшая сигарета выпала на пол. Пётр крепко спал – впервые за несколько последних недель.

* * *

Дмитрий Воронцов свои последние годы прожил в полном одиночестве – без жены, бросившей его чёрт знает сколько лет назад; без детей, забывших своего отца давным-давно. Единственным его приятелем, единственным преданным спутником жизни был алкоголь. Обо всём этом Пётр Сапегин узнал на кафедре живописи родного худграфа. Там же узнал он и о том, что Воронцов при всей своей внешней благообразности обладал тяжёлым характером – мог оскорбить и обругать едва знакомого человека ни за что ни про что. А месяца за два до самоубийства Дмитрий Феодосиевич начал проявлять откровенные признаки помешательства: нёс всякий вздор студентам на лекциях и в разговорах с коллегами, бессмысленно дерзил начальству. После той злополучной выставки пил без продыху каждый день, уверяя при этом окружающих, что ему стала ведома некая «страшная тайна». Пятидесятилетнего Воронцова, несмотря на всю его известность, уже собирались турнуть из института, но не успели. Он сам себя турнул, и не просто из института, а вообще из всего.

Что это был за дом на окраине и почему художник именно его выбрал для своей последней сцены – никто не знал. Было очевидно лишь то, что он находится где-то в самых грязных крысиных трущобах городского юга, застроенного в годы первых пятилеток. Какая-то затерянная улица: не то Металлургическая, не то Железных Наркомов.

«Дом стеклянных призраков» не давал теперь Петру покоя ни днём, ни ночью. Что-то было в этой картине… Что-то такое, ради чего можно было запросто забыть обо всём остальном, пойти на любое преступление, на любой обман, наглотаться битого стекла, в конце концов. Картина художника-алкаша превратилась в непостижимый символ. Символ запретного, тёмного мира, живущего рядом с нами. Мира, ревностно стерегущего свои тайны от людей и безжалостно убивающего любого, кто попытается в них проникнуть.

Пётр попытался своими силами выяснить судьбу картины. Напрасно. Большая часть воронцовских творений осталась на кафедре. Остальное попало в запасники местной галереи и в краеведческий музей. «Дома стеклянных призраков» нигде не было, и куда он делся – не знал никто. Возможно, Воронцов перед смертью продал его или подарил кому-нибудь.

Пётр по памяти старательно воспроизводил картину с помощью разных средств. Акварель, масло, пастель, карандаши, тушь… Получалось иногда вроде бы похоже, но не было той зловещей убедительности оригинала, той бьющей по мозгам брутальной достоверности. Так, школярская мазня, неумелые поделки.

* * *

Весна, задушенная автомобильными выхлопами, испустила пронзительный кошачий вопль и умерла, корчась в мучительной агонии между жёлто-серых стен. Труп её сгнил и исчез в считанные дни. На освободившиеся улицы нерешительно и робко шагнуло лето.

С грехом пополам сдав выпускные экзамены, Пётр Сапегин целыми днями бесцельно болтался по улицам. Домашним врал, будто ищет работу. Но работать Петру не хотелось абсолютно: он привык бездельничать и всякий труд ради куска хлеба считал гнусным издевательством. Родня же злилась и психовала, каждый день требуя отчёта в том, как продвигается трудоустройство. Пётр эти наезды воспринимал с изящным равнодушием философа-циника.

Родня не унималась, постоянно ставя Петру в пример его сокурсника Веню Караморова: «Вот парень делает жизнь! Даром, что из деревни, а ухитрился остаться в аспирантуре… А ты… Эх, ты… Так и проваляешся всю жизнь на диване! Тунеядец чёртов!»

Пётр лишь презрительно улыбался. Он-то прекрасно знал, что деревенский Веня, в учёбе не блиставший, остался в аспирантуре исключительно благодаря тому, что каждую неделю бегал в деканат стучать на студентов. А раз в месяц шмыгал в ректорат – стучать на преподов. Там очень интересовались, кто что думает и говорит – особенно в неформальной обстановке. Но больше всего – кто с кем спит. В альма матер тайно процветала проституция, с которой администрация института стригла обильные купоны.

Сапегин же находил такой способ построения карьеры скучным и противным. Но объяснять это он никому не собирался – родня вела себя подобно надоедливому дурачью, и никакие разумные доводы до неё всё равно бы не дошли.

Океан однообразной мелкой ерунды поглотил Петра, заболтал в своих мутных водах. Ползли по мягкой поверхности бытия летние деньки – будто гусеницы по гнилому яблоку. И в один из этих деньков Пётр Сапегин познакомился с Марией. Познакомился в школе, куда устроился подшабашить – оформить столовую, спортзал, школьный музей и холл. Под начало Петру отдали несколько маляров – он, как дипломированный художник, должен был осуществлять руководство и контроль за их мазильной деятельностью.

Мария была старше Петра года на четыре. Высокая, коротко стриженная, в узких кожаных штанах и с куском аметиста на серебряной цепочке… Мария была замом директора по воспитательной работе, и на неё были возложены обязанности по летнему командованию школой.

Она постоянно трепалась с кем-то по сотику и на Сапегина не обращала вовсе никакого внимания. Вернее, обращала лишь тогда, когда нужно было проконтролировать.

Петра поначалу она тоже оставила равнодушным. Когда он впервые увидел её, то лишь лениво подумал: «Ишь, какое правильное лицо. Прямо античный канон, бля… Но скучная, небось, баба…».

Разговорились они случайно. После работы Пётр зашёл к Марии в кабинет, доложить: стенды боевой славы для музея готовы, краски на окна не хватает, малярша Вика на работу сегодня не явилась.

Мария, сложив перед собой руки на столе, читала какую-то книгу. Тонкие очки в чёрной оправе придавали директорскому заму классический учительственный вид. Пётр впервые увидел её в очках. «Очковая змея сейчас проглотит тебя!» – пакостно хихикнуло в голове.

Отложив в сторону книгу, Мария уставилась на Сапегина действительно с видом змеи, которой помешали переваривать цыплёнка. Заулюлюкал на столе сотовый. Схватив его, Мария свободной рукой сделала Петру знак «подожди здесь» и вышла из кабинета. Сапегин неторопливо раскрыл оставленную книгу – ему всегда было любопытно, что читают другие. Из тяжёленького плотного томика, обёрнутого зелёной непрозрачной плёнкой, Пётр успел выудить только один короткий абзац.

«И вот я дам женщине Свою одежду и сделаю её Богом. И в правую руку вложу ей меч, а в левую – молнию. И дам ей власть и право судить народы и царей их, дам ей Змея из древнего племени и дам ей Огонь негаснущий. Пусть воздвигнет она чертог из Тёмного Льда – Моя Справедливость будет жить в нём».

Больше он прочесть не успел. Мария вернулась и вежливо, но решительно забрала книгу, торопливо сунув её в чёрную кожаную сумку.

– Забавная книжица…

– Да это не моя… Мне на время почитать дали, – будто оправдываясь, заговорила Мария.

Когда с рабочими вопросами было покончено – получены ценные указания по оформлению музея и рекомендации «быть пожёстче с этими бездельниками» – Пётр вновь вернул беседу в вольное русло. На него нашло вдруг благодушие, захотелось пообщаться с кем-то неглупым просто ради общения.

– И всё-таки, если не секрет, что это у тебя за книга?

Пожав плечами, Мария нехотя вытащила книгу из сумки и протянула Петру. «Чёрные протоколы Шоломанчи» – прочитал он на титульном листе – «Из собрания Большой библиотеки баварских иллюминатов. Комментарии доктора Аллана Фроста».

– Что это?

– Так, исследования средневекового европейского фольклора… Я защищаю диссертацию на эту тему.

– Круто. А я вот…

– Это очень редкая, очень ценная книга. Мне дали её ненадолго, поэтому даже не проси – почитать не дам.

Пётр смутился. Мысль попросить книгу действительно мелькнула у него.

– Ты, Мария, наверное, мысли умеешь читать… А я-то и вправду хотел попросить – меня такие вещи очень интересуют. Ещё с детского сада.

– Правда?

– Я люблю фольклор. Особенно всякие такие дьявольские вещи. Про магию там, колдовство, демонов разных… Иллюминаты – это ведь сатанинская секта, кажется?

Мария улыбнулась – впервые за всё время этого разговора.

– Всё не так просто. Бог, Дьявол… Иллюминатами, между прочим, были Ньютон и Эйнштейн.

– Ну, с этих станется… Все яйцеголовые умники, как известно, только притворяются атеистами, а на самом деле служат втихаря чёрные мессы, приносят крещёных младенцев в жертву рогатому.

Улыбка Марии стала ещё шире.

– Извини. Эту книгу я тебе и правда не могу дать. Но, если хочешь, могу подкинуть что-нибудь в таком же духе.

– Ага, подкинь… Я давно уже ничего такого интересного не читал. Последний раз вот достал «Историю вампиров» Монтегю Саммерса, и с тех пор ничего больше в руки не попадалось.

– Не читал «Бога ведьм» Маргарет Мюррей?

– Нет, не довелось.

– Ну, считай, что теперь довелось…

Тяжёлое предвечернее солнце плеснуло в воздух сонную позолоту. Голова Марии на фоне окна превратилась в тёмный силует. Она похожа на ожившую тень, подумал Сапегин, почувствовав вдруг усталость во всём теле.

Когда они вышли из школы, на улице их встретило безветрие, тихое и тёплое. Возле ворот они расстались: Мария, махнув на прощание рукой, уехала на своей машине – серебристой бесшумной иномарке неведомой Петру модели. Сам Сапегин отказался от предложения Марии «подвезти» – ему хотелось пройтись немного пешком.

* * *

Петра всегда жгуче интересовал один вопрос. Почему многие особи мужского пола в возрасте от десяти до семидесяти так любят плеваться на улицах родного города. Особенно, когда проходят совсем близко от кого-то. Тогда харкануть на асфальт – смачно, от всей души – становится для них просто жизненно необходимо. И почему у него, Петра, нет такой привычки? Чтобы не комплексовать на этот счёт, Сапегин пробовал плеваться так же, но у него упорно не получалось – плевочки выходили позорно-жиденькие, неубедительные. Очевидно, не было у Петра той особой, крепкой пролетарской закваски, присущей большинству уроженцев промпровинции. Видимо, для достаточного слюноотделения ему не хватало душевной мощи и патриотизма.

Уже третье по счёту бритоголовое существо, дыша пивом, презрительно сплюнуло под ноги Петру. Обычно Сапегина это бесило – порой так сильно, что иногда дело заканчивалось мордобоем. Тут же, посреди улицы… Но сегодня компактный увесистый кастет не покинул джинсовый карман, чтобы посчитать гнилые пролетарские зубы. Голова у Петра была занята другими, более приятными, событиями этого дня.

Мария пригласила его в гости. Завтра. Завтра выходной, и работать не надо. Завтра днём он увидит, как она живёт, увидит, что интересного есть у неё дома. Ведь если человек читает такие книги… А он ещё и женщина… В общем, Петр вышел из своего обычного угрюмо-безмятежного состояния. Он даже ощутил что-то наподобие радостного предчуствия. И сам себе вполне искренне удивился.

За ужином, под монотонные рассуждения родни о безумной дороговизне продуктов, Пётр думал о завтрашнем дне; о том, увидит ли Марию голой – без одежды она, наверное, похожа на статую языческой богини. Но многое ли она позволит ему? И позволит ли вообще…

– А колбаса-то как подорожала… Рехнуться можно! Ещё в прошлом месяце только «Новомосковская особая» по сто десять была, а сейчас уже по сто шестьдесят. Рехнуться можно!

* * *

После ужина Пётра потянуло на воспоминания, причём на воcпоминания глубокие, о вещах и событиях, никак, казалось бы, не связанных с теперешними обстоятельствами.

В скучном отрочестве своём Сапегин несколько лет посещал историко-краеведческий кружок. Не то, чтобы его сильно интересовала история родного края – её изучение в кружке сводилось к оформлению стендов под очередной ленинский день рождения, перерисовке карт и схем боёв Красной армии с белоказаками на Южном Урале и нудным встречам школьников со всяческими ветеранами. Нет, преимущество кружка краеведов было в том, что каждое лето он устраивал трёхнедельную поездку в Москву и Ленинград. С посещением, естественно, музеев революции, ленинских мест и прочего тому подобного. Но ведь были ещё и Эрмитаж, и Петергоф, и Царское село, и Звёздный городок, и масса других поразительных мест.

Однако, ярче и пронзительнее всех этих чудес – как обломков царской России типа Эрмитажа, так и экспонатов совковой ярмарки тщеславия типа ВДНХ – Петру запомнилось другое…

В Ленинграде юные краеведы селились в здании одной школы в районе новостроек. Питаться ходили в столовую неподалёку. Кормили там омерзительно, зато дёшево. Этот общепитовский зальчик располагался на втором этаже какого-то районного клуба. И прямо в фойе этого клуба, возле недействующей раздевалки, разливалась лужа мочи… Такой колоссальной лужищи Пётр никогда раньше не видел. Всякий раз, когда они шли к лестнице, ведущей наверх, в столовую, нужно было перебираться через эту мочу. Заботливые руки уложили через неё мостиком две узенькие досточки. Шагать по ним было рисковано не только потому, что идущий сзади пацан смеха для норовил столкнуть тебя в зловонную жидкость. Мириады гигантских синих и зелёных мух с рёвом носились над лужей – уворачиваться от них было делом непростым. Одного хилого мальчика эти мухи своими тяжёлыми гудящими тушами сбили как-то с досточек. Взмахнув руками, юный краевед шумно оступился в мочу и обрызгал всех, кто шёл сзади и спереди. После этого случая его долго дразнили «горбатым сифилисом» и брезговали подходить к нему.

Происхождение этой лужи и то, почему её никак не могли ликвидировать, объяснялось просто… В двух шагах от клуба располагался пивной ларёк. С самого утра к нему выстраивалась длиннющая очередь. Петра поражали лица в этой очереди – в родном уральском городе он никогда не видел таких интеллигентных, таких утончённых лиц – как старых, так и молодых; как мужских, так и женских. И от этого всё казалось диким вдвойне – и страшная молчаливая пивная очередь, и нассанное интеллигентными ленинградцами море в прихожей клуба. Ссали они, надувшись пивом, нимало не смущаясь никого и ничего. Разве что женщины, задрав юбки, заходили под саму лестницу. А мужчины с расстёгнутыми ширинками стояли прямо вокруг лужи. Если кто-нибудь в этот момент проходил по досточкам в столовую или из столовой, они ждали. А когда человек проходил, дружно начинали ссать в лужу. И всё это молча, с загробной серьёзностью на бледных обескровленных лицах.

Петру казалось, что это умершие в блокаду каким-то образом воскресли и приходят сюда, к этому ларьку и к этой луже. Они стоят в пивной очереди, как когда-то стояли за своими пайками блокадного хлеба. Только теперь голодная смерть им не грозила – любая смерть уходила из них вместе с вонючими струями мочи, прибавляя разложения в фундамент дней, подмывая основы существования.

Иногда мимо этих живых теней в столовую проскальзывали очень даже реальные, плотные дяденьки и тётеньки откровенно семитской наружности. Чёрно-лысые, пергидрольные, золотозубые… Они понимались наверх с пустыми руками, а обратно торопились с полными, набитыми сумками. Видимо, это были нужные люди (на дворе стоял восемьдесят пятый год)… Остальные люди, ненужные, за свои честные медяки ели котлеты из хлеба и пили червячные сухофруктовые помои…

Бледные блокадные тени, роящиеся вокруг своей мочи, похоже, не особенно злились на такое положение вещей. Они привыкли к голоду. Лишь изредка кто-нибудь из них равнодушно, сквозь зубы, бросал в лицо ёжившемуся семиту:

– С-сука…

И тот, стыдливо вдавив голову в плечи и не глядя по сторонам, ускорял шаг по досточкам, рискуя грохнуться в мочу вместе с сумками.

Зловонная лужа, в которой навсегда утонули призраки советских героев, предперестроечный полуголодный позор детских лет с вереницей плакатных вождей, с измятым пионерским галстуком, с сочащимся кровавыми чернилами троечным дневником – весь этот ублюдочный мирок продолжал несуществовать. Прошлое затаилось в густой паутине памяти – оно караулило мысли, чтобы выползти через них на солнечный свет и погибнуть. Но Пётр давно укротил своё прошлое – он не позволял ему совсем сгинуть и не давал жить в довольстве. Сапегин разрешил прошлому спокойно несуществовать, чтобы забавляться иногда его скверными историями и дрянными картинками, внезапными всплесками персональной реки забвения. Они были злобными и яркими, горько-сладкими, эти неожиданные всплески отравленного потока.

* * *

Тяжёлая чёрная дверь – железо, сокрытое деревом – распахнулась после третьего звонка.

– Привет. Проходи…

Мария встретила Петра так, будто он уже не в первый раз переступал этот порог. Полутёмные зеркала отразились в глазах ожившим туманом. Когда Мария включила свет, туман, будто нехотя, растворился в прозрачной желтизне. Петру почему-то подумалось, что не Мария живёт в пространстве, а пространство живёт в ней.