Текст книги "Рождение династии. Книга 1. Смута"

Но Годунов не спешил – он очень боялся и потому жаждал всё же узнать про ужасный «заговор».

Самих бояр пытать было нельзя (это позволял себе только Иван Грозный). Фёдора Никитича с братьями и племянника их князя Ивана Борисовича Черкасского лишь «приводили к пытке» и пугали приспособлениями палачей. Но на глазах у них мучили слуг: мужчин и женщин.

Слуги, особенно дававшие пожизненную присягу холопы, почитались старой знатью как члены семьи. Хозяева в ответ на верность полностью отвечали за их благополучие. Так что палачи царя Бориса знали, что делали…

Восемь месяцев спустя, в конце июня 1601 г., состоялся приговор по розыскному делу: все Романовы и их родичи с семьями объявлялись виновными в измене государю и приговаривались к содержанию в ссылке под строгой охраной.

Вынесение приговора Борис Годунов предоставил Боярской думе – и не ошибся. В очередной раз он явил народу милость к преступникам. Но это была не милость, это было извращенное глумление. Подлость вообще была в характере Годунова.

Капитан Жак Маржерет, находящийся в охране французского посла писал в Париж о царе Борисе:

«Его считали очень милосердным государем, так как за время своего правления до прихода Дмитрия в Россию он не казнил публично и десяти человек, кроме каких-то воров, которых собралось числом до пятисот, и многие из них, взятые под стражу, были повешены. Но тайно множество людей были подвергнуты пытке, отправлены в ссылку, отравлены в дороге и бесконечное число утоплены…».

Романовы, измученные заточением во время долгого следствия, едва живыми разъезжались под охраной в места их ссылок, не зная, что сталось с их семьями и родней. Фёдора Никитича приставы доставили на Север, в Антониев Сийский монастырь, и там насильно постригли в монахи под именем Филарета.

В опалу попали двое детей Фёдора Никитича и Ксении Ивановны (остальные уже умерли). Сыну Михаилу на пути в ссылку исполнилось пять лет, дочь Татьяна была немного старше.

Детей сослали на Белоозеро, оторвав от отца и матери, но все же с родственниками: с тёткой Марфой Никитичной и мужем ее князем Борисом Черкасским. Как свойственник Романовых, он был лишен боярства и имущества, повергнут в нищету и сослан, хотя и вместе с семьёй.

Но всё-таки Белоозеро, худо-бедно, было городом, и тюремный двор ссыльных, находившийся внутри укреплений, не был совсем уж уединённым. На нём жили ещё две тетки юного Михаила Фёдоровича, будущего царя: Ульяна Семёновна, урожденная Погожева, супруга Александра Никитича Романова, и совсем засидевшаяся в девушках Анастасия Никитична.

Особая «опальная тюрьма» находилась в центре Белоозера, на площади, в отличие от обычных тюрем «разбойных и татиных» (для грабителей и воров), которых в маленьком городе было две.

Место заточения Романовых было окружено главными зданиями города: храмами, приказной избой, дворами богачей. Это был, собственно говоря, двор: дом с теремом, хозяйственными постройками, огородом и садом. Вот только за высокую глухую ограду опальных не выпускали. Содержание их обеспечивалось за счет казны. Но ввиду удаленности места ссылки от столицы деньги на расходы поступали с опозданием и указание царя «чтоб им всем в естве и в питье и в платье никоторыя нужи не было» исполнялось не в полной мере.

После года с лишним пребывания Романовых в ссылке приставы были вынуждены сообщить в Москву, что особенно тяжелое положение у Белозерских узников. Они истощены от постоянного недоедания, одежда уже стала походить на лохмотья. Это заставило царя Бориса облегчить участь женщин и детей, которые не могли представлять для него угрозу.

Их перевели в селение Клин, находящееся в Юрьев-Польском уезде Владимирской губернии, в одной из бывших вотчин Романовых. Жизнь там была немного легче, чем на Белоозере, хотя и под наблюдением приставов.

Но здоровье Михаила и Татьяны оказалось настолько подорванным, что до старости им не удалось дожить. Татьяна умерла в 18 лет от туберкулеза, Михаил всю жизнь страдал от рахита и цинги.

Не пережили опалы многие из ссыльных Романовых.

Второго из братьев – Александра, с которого и началась опала и которого царь давно ненавидел, Борис велел отвезти на Белоозеро, вместе с маленьким сыном Федором; и велел там, как говорили меж собой люди, «истомить Александра в горячей бане, но ребенок заполз в угол…, остался жив…, и люди, взявшие его к себе, сберегли его».

Местные жители обвиняли в этом царского пристава, стерегущего Александра Никитича – Леонтия Лодыженского. Третий из братьев Романовых, Михаил Никитич, по приговору царского суда был сослан для заточения в Пермь Великую, в село Ныроба, что лежало в семи верстах от Чердыни, на самой границе с инородцами. Дальше Ныроба уже не было цивилизованных форм поселения, были только дикие племена, недобитые орды татаро-монголов, племена северных народов: вогулы, ханты, манси – их в народе называли югра – люди, которые находились в полудиком состоянии.

Михаила Романова привезли сюда в конце сентября. Уже шел снег. Зачитали указ, что за попытку отравить царя Бориса Годунова он приговаривается к заточению в яме. В отчаянии и гневе Михаил Никитич схватился за сани, на которых его привезли, и отбросил их на несколько метров. Опасаясь дикой силы узника и не полагаясь на шестерых сторожей, пристав Тушин наложил на него тяжкие оковы: плечные в 39 фунтов, ручные в 19, ножные в 19, а замок в 10 фунтов. Прямо при нем выкопали яму – два метра шириной и длиной и полтора метра высотой. А из описаний Михаила Никитича Романова было известно, что он был за два метра ростом.

Поэтому вкопали столб, и к этому столбу приковали узника цепью, то есть, находясь в яме, он вокруг столба ползал на четвереньках, и не имел даже возможности встать прямо…

Яму забросали бревнами и оставили только маленькое окошечко для того, чтобы подавать ему есть, пить и щепочки-дрова для отопления этой холодной ямы.

Приставу Роману Тушину дан был приказ: чем быстрее Романов в яме умрет, тем быстрее тот вернется в Москву. Поэтому стражи сначала его кормили – из сострадания, чувства жалости, а потом, когда началась зима, они сами стали мерзнуть, живя в ветхих, прогнивших крестьянских избах. От холода не помогали даже крепкие спиртные напитки, которые московский пристав со своими солдатами покупали у крестьян. Вскоре им надоело здесь жить, поэтому они решили перестать кормить Михаила Никитича.

Однажды Тушин, придя к бражнику крестьянину, сетовал: что такое – мы уже не кормим его два месяца, а он все живет и живет?

– А ты, боярин, к мальчишкам присмотрись – они его кормят, – ухмыльнулся пьяница.

Сельские мальчишки на самом деле, играя возле ямы, незаметно бросали туда кусочки хлеба и пеканы[5]5
  Пеканы – выпеченые из теста маленькие стаканчики, в которые хозяйки закладывали начинку: грибы, квашеную капусту, ягоды…


[Закрыть], налив туда молока или положив масла и заткнув отверстие хлебным мякишем.

Детей выпороли плетьми, а родителей предупредили, что если еще кто-либо будет помогать государственному преступнику, то может оказаться в тюрьме.

Потом, когда царь Михаил Федорович Романов узнал эту историю о помощи местных жителей Михаилу Никитичу, он издал указ о том, что ныробские крестьяне в знак благодарности за помощь его дяде, за поддержание его жизни, освобождаются от земельного налога пожизненно.

Когда ребятишки перестали помогать Михаилу Никитичу, он все-таки продолжал жить: этому способствовал его богатырский организм и молодость.

После очередной попойки нерадивые московские стражники решили: да сколько мы можем здесь находиться?! Они гурьбой подошли к яме, разбросали бревна, и сам Тушин спрыгнул в эту яму. Через несколько минут он вылез из ямы весь раскрасневшийся, запыхавшийся, и объявил, что боярин скончался.

То же говорили и про Василия Никитича, сосланного в Яренск. Годунов, отлично понимавший неизбежность обвинений в свой адрес в случае смерти узника, строго приказал «везти Василия дорогой бережно, чтоб он с дороги не ушёл и лиха никакого над собою не сделал».

При Василии Никитиче был даже оставлен слуга. Конечно, следить за изоляцией узника приказывалось во все глаза: «чтобы к нему на дороге и на станах никто не приходил, и не разговаривал ни о чем, и грамотами не ссылался». Всех подозрительных Годунов велел хватать, допрашивать, пытать и отсылать в Москву.

Двор узника в Яренске (ныне город в Архангельской области) следовало выбрать подальше от жилья, а если такого нет – поставить новый с крепким забором, но не тесный: две избы, сени, клеть и погреб. Предписано было кормить опального изрядно – хлебом, калачами, мясом, рыбой, квасом; на это отпускалась очень крупная по тем временам сумма: сто рублей в год.

Узник был беспокойный: ещё по дороге, на Волге, выкрал ключ от своих кандалов и утопил в реке, чтоб его нельзя было вновь заковать. Пристав подобрал другой ключ и заковал Василия Никитича пуще прежнего, хотя делать это ему было не велено.

Пристав получил от Бориса Годунова выговор, хоть и, доносил, что Василий Никитич «хотел у меня убежать».

Как и следовало ожидать, томимый собственным гневом и утеснением пристава узник заболел.

Обеспокоенный Годунов велел перевезти его в Пелым, где был уже заточен Иван Никитич Романов, разбитый параличом (у него отнялась рука и плохо слушалась нога).

Пелымский пристав сообщал царю, что «взял твоего государева изменника Василия Романова больного, чуть живого, на цепи, ноги у него опухли. Я для болезни его цепь с него снял. Сидел у него брат его Иван да человек их Сенька; и я ходил к нему и попа пускал. Умер он 15 февраля (1602 г.), и я похоронил его, дал по нём трем попам, да дьячку, да пономарю двадцать рублей».

Однако, как потом выяснили расследовавшие злодеяния Бориса Годунова верные царя Михаила Федоровича люди, приставы держали двух больных братьев прикованными к стене цепями в разных углах избы, всячески ускоряя их смерть.

Так что и вправду, как говорили, Ивана только «Бог спас, душу его укрепив».

Другие близкие родственному кругу Романовых князья Сицкие, князья Шестуновы, Шереметевы, Долматовы-Карповы, которых затронуло следствие, были наказаны не так сурово: ссылкой в «понизовые города» и на дальние воеводства.

Иван Никитич был раскован по царскому указу от 15 января 1602 г., а указом от 28 мая отправлен на службу в Нижний Новгород вместе с князем Иваном Борисовичем Черкасским (сыном князя Бориса и Марфы Никитичны Романовой), выпущенным из заточения в Малмыже на Вятке. На этот раз Годунов строго предупредил приставов: «идучи дорогою и живучи в Нижнем Новгороде к князю Ивану (Черкасскому) и к Ивану Романову бережение держать большое, чтоб им нужды ни в чём никакой отнюдь не было, и жили б они и ходили свободны».

Милосердие царя Бориса было вынужденным: его уже по всем углам величали убийцей, припоминая длинный ряд подозрительных смертей на его пути к трону и во время царствования.

Печальная судьба ссыльных Романовых укрепила эти обвинения.

Но самые тяжелые испытания выпали на долю супруги Федора Никитича Романова боярыни Ксении Ивановны. Зимой 1601 года под охраной сразу двух приставов была доставлена она в «Обонежскую пятину, в Выгозерский стан, на Толву», где была насильно пострижена и отправлена в Толвуйский Егорьевский погост на полуострове Заонежье, где и была забыта на долгие пять лет.

Жестокая расправа с семейством Романовых потрясла весь московский люд от дворянской верхушки, до простых смердов. Каждый, кто следил за этой трагедией, понимал, что есть в ней что-то потаенное, недосказанное.

Конечно, «смертные корешки» дело серьезное. Но ими можно не только царей, но и крыс травить. Злой умысел так и не был доказан. Холопы боярские, которых били батогами и пытали на дыбе, может быть, и сказали бы чего, да не знали, а сами Романовы молчали.

Помнили люди, как тщательно после захвата обыскивали стрельцы усадьбу Романовых на Варварке. А что искали? «Корешки» вроде нашли.

– Человечка они одного искали, – говорили самые «осведомленные». Толи холопа боевого, который убег после сражения со стрельцами, толи родственника какого, который жил в усадьбе Романовых. Как зовут, никто не ведал, а только в доверии большом был он у бояр. Кабы нашли, многое бы он мог рассказать на дыбе. Но не нашли!

О, если бы знали они тогда, кого так упорно искали царские стражники! Эту тайну много лет спустя раскрыл в своей Грамоте Патриарх Иов, когда началась на Руси Великая Смута.

Чернец Филарет и инокиня Марфа

Антониево-Сийский монастырь

Телеги медленно двигались по берегу озера. Какой уже день непрерывно шли дожди. Хмурые тучи плотно укрывали небо, не давая прорваться ни единому лучику солнца. Была уже середина лета, но конные пути так и не просохли и кое-где были размыты огромными серыми лужами. Лошади натужно упирались копытами в хлипкую почву, пытаясь выдернуть телеги из очередной залитой водой промоины. И тогда люди слезали с телег и толкали их сзади, стремясь быстрее вылезть на сухое место. Всем до смерти надоело это четырехмесячное «путешествие».

Наконец, на небольшом полуострове показались звонницы монастыря.

– Ну вот, боярин, и обитель твоя, – с облегчением вздохнув, сказал пристав Роман Дуров, обращаясь к сидевшему на подводе Федору Романову. В этом старике с взлохмаченными седыми волосами и соломой, застрявшей в спутанной бороде, трудно было узнать некогда блестящего московского боярина.

Романов ничего не ответил. Он смотрел отрешенным взглядом куда-то вдаль, где небо упиралось в землю.

– Ну, вот он край вечного безмолвия, край земли Русской. Там за озером, за полосой далекого леса только бескрайнее Студёное море.

Здесь закончится его жизнь – потомка русских царей, вознамерившегося претендовать на престол своих предков. Больше не будет ничего: ни вольготной боярской жизни, ни интриг, ни врагов и сторонников… Только вечный покой и молитвы Господу.

У ворот Сийского монастыря путников встретил престарелый игумен Иона. Он уважительно поклонился приставу и сочувственно посмотрел на Федора Никитича.

– Вот, отче, новый постоялец к тебе: — обратился к игумену пристав: – велено держать его в строгости. В царской грамоте все отписано.

Благовестили к вечерне. Телега остановилась у соборного храма. Пристав Роман Дуров, прошел в алтарь. Игумен Иона со всеми соборными старцами вышел из алтаря и начал обряд пострижения.

Боярин уведен был на паперть. Там сняли с него обычные одежды, оставив в одной сорочке. Затем привели его снова в церковь, без пояса, босого, с непокрытой головой.

– Ты пришел, брат, в обитель сию, чтобы припасть ко святому жертвеннику и ко святой братии? – согласно Уставу спросил Иона.

Федор Никитич молчал.

– Желаю, жития постнического, святый Отче! – ответил за него пристав Роман Дуров.

– Воистину правильный выбор, но предстоит тебе трудами великими в молитвах избавиться от болезни грехов твоих. Волей ли своего разума пришел ты к Господу?

– Да, отче! – ответил за боярина пристав.

– Думаешь ли пребывать в монастыре и пощении даже до последнего своего издыхания?

– Да, – снова ответил Дуров.

– Сохранишь ли послушание к игумену и всей Христовой братии? Сможешь ли терпеть всякую скорбь и тесноту иноческого жития ради царства небесного?

– Да. Отче! – снова послышался голос пристава.

Федор Никитич стоял перед игуменом с низко опущенной головой. Игумен сделал краткое поучение и прочитал две молитвы. Наконец, в соответствии с Уставом игумен обратился к узнику:

– Возьми ножницы и подай мне.

Боярин по-прежнему безмолвствовал, склонив голову, будто все происходящее не имело к нему никакого отношения. Ножницы опять подал пристав.

Прядь волос упала на пол. И тогда Федор Никитич поднял голову и посмотрел в лицо игумену. И столько боли, гнева и ненависти было в этом взгляде, что Иона содрогнулся.

– Я не принимаю ваш постриг! Господь всегда запрещал насилие, особенно во имя свое!

Федор Никитич знал, о чем говорил: каноны святой Церкви запрещают любое насилие в служении Богу.

Человек может отказаться от мирской жизни и посвятить себя Господу, став монахом только по собственной воле.

– Но волею Государя нашего… – начал было игумен.

– Любой Государь не волен изменять божественные правила, а только следовать им! Никогда не было такого на Руси, пока Великий князь Василий III не повелел насильно постричь жену свою Соломонию, за то, что она не смогла родить наследника.

Князь женился повторно. Но что это, если не бессовестное отношение к вере со стороны тех, кто такой метод борьбы с неугодными применяет? Грех это тяжкий перед Богом! Тебе ли не знать этого, Отче?

Боярин поднял руку и уперся пальцем в грудь игумена. Иона побледнел, но промолчал.

Узник монастыря

После пострига Федор Никитич был помещен в маленькую темную келью под присмотр старцев Илинарха и Леонида.

Поскольку Федору Никитичу не позволили взять с собой в дорогу своего холопа, для помощи ему назначили молодого послушника Игнатия.

Все! Был ближний боярин Федор Никитич Романов – стал чернец Филарет.

Положение, в котором оказался бывший боярин Федор Никитич, а теперь – инок Филарет, не могло не вызвать сочувствия, даже у монастырской братии, хотя невинным страдальцем Филарет не был. Эту наполненную грязноватыми сумерками и крысиным шорохом келью, Филарет сам и выстроил себе…

Он стал монахом…

Можно говорить о том, что его постригли насильно. Можно говорить, что это несправедливо и нехорошо.

Все так.

Но постригли. Назад в мир у инока Филарета уже не было дороги, и надобно было смириться и – не он первый! – принять судьбу, которая уготована ему.

Три дня узник молчал, никому слова не проронил, из кельи никуда не выходил, только смотрел все время в узкое, забранное решеткой келейное оконце и молился. А на четвертый как с цепи сорвался: жившего с ним в одной келье монаха Илинарха (ведомого шпиона) «лаял, с посохом к нему прискакивал, из кельи выгнал вон и впредь приближаться к себе запретил». В церковь ходить Филарет и думать забыл, не то, что на клиросе петь! Даже в Великий пост не исповедовался, в храме не бывал, игумена и братию всю запугал. Что не по нём – сейчас за палку! Выбранит, хорошо, если не побьёт и приговаривает:

«Увидите, каков я впредь буду!»

Романа Дурова вскоре сменил прибывший из Москвы новый пристав стольник Богдан Воейков, которому, согласно царскому указу, предписывалось обходиться со ссыльным снисходительно: «покой всякой к нему держать, чтоб ему ни в чем нужи не было». Вместе с тем, чтобы порвать всякую связь опального с внешним миром, приказывалось смотреть за ним «накрепко», чтобы «к старцу Филарету к келье никто не подходил, и с ним ничего не говорил, и письма ни от кого никакого не подносил».

Воейков на своем посту решил проявить особое усердие, чтобы получить царскую похвалу. В ответ на очередную жалобу старцев Илинарха и Леонида о «бесчинствах» ссыльного, он решил сделать «назидание» упрямому узнику.

– Если не перестанешь бесчинствовать и не станешь жить по монастырскому чину, чернец, прикажу заковать в железо! – сказал он, войдя в келью Филарета.

Но «назидание» получил сам пристав. Филарет поднялся, хмуро посмотрел на пристава и вдруг ударил посохом в пол.

– Ты с кем разговариваешь, стольник? Я может и царев узник, но я верхний боярин и брат царя покойного! А ты кого, холоп, себе возомнил? Государя что ли? Ты почему царев указ не выполняешь? Почему я до сих пор в рваной рясе хожу? Сам в железа захотел? Иди и исполняй! Да не докучай мне без нужды! А то отправлю с верным человечком челобитную царю. Ты его норов знаешь! Пошел вон!

В глазах пристава мелькнул страх. Он выскочил из кельи и долго стоял в задумчивости. – Нет, каков чернец! Может быть и, в правду, силу в себе чувствует. Верно, есть в Москве людишки, готовые порадеть за опального боярина. Шепнут царю и все. Был Воейков и нет Воейкова!

Обо всем, что произошло при постриге и потом, было немедленно доложено царю. Сам царь ничего не мог поделать с тем, что «живёт старец Филарет не по монастырскому чину, всегда смеётся неведомо чему и говорит про мирское житье, про птиц ловчих и про собак, как он в мире жил, и к старцам жесток».

Для этого у него просто не было исполнителей. Вся страна ждала, когда же, наконец, узурпатора сметут с трона.

Сколько-нибудь верных людей, которым можно было бы приказать убить Филарета, не было под рукой – все они были брошены на борьбу против Лжедмитрия. И почти все не подтвердили свою верность царю Борису…

Бедный испуганный Воейков в доносах царю писал, что «Филарет по-прежнему бесчинствует и смеется над всеми: над игуменом, над ним, царским приставом, над боярами московскими, его государевыми слугами…Говорит, что все вокруг царя продажные предатели. Один у царя умный человек был – Богдашка Бельский, который зело разбирался в делах государственных, и того Борис по собственной глупости лишился».

А еще жаловался, что «доносить» на Филарета никто не желает.

Царь, читая доносы пристава, приходил в ярость, но сделать ничего не мог.

Какая такая сила есть у этого опального боярина, что заставляет его из далекого снежного безлюдья грозить царю карой небесной?

Но злая ирония истории била наповал. Романов мог смеяться сутками.

Ай да Годунов!

Свалил, растоптал величайшие боярские роды Романовых, Шуйских, Мстиславских, Бельских и иже с ними, старался, воевал, строил, кормил нищих тысячами, укреплял свое царство всеми средствами – и на тебе!

Явился никому не ведомый молодец, назвался сыном Ивана Грозного от седьмой жены (седьмой, когда закон с трудом признает даже третий брак) – и Рассея – мать падает пред ним на колени, позабыв все зверства и благодеяния царя Бориса! А патриарх Иов, благословивший расправу над Романовыми, вещает Отечеству, что-де сей «великий» человек жил в холопах у Романовых во дворе да проворовался и от казни утёк в монахи.

Тут сам патриарх Иов его возвысил, а царский двор Годунова его приветил!

Мало того, потом и польские магнаты, и избранный ими король, сам, коли не полагалось, папа римский, все иноверцы и православные почтили романовского холопа так, как никогда не почитали его господ!

То, что мир сошел с ума, было совершенно ясно. Но Филарета заставлял особенно надрывно хохотать тот факт, что бесподобная по смехотворности, но весьма вероятная победа холопа несла освобождение из опалы и возвышение фамилии ближайших родичей вымершей, добитой Годуновым, царской династии и лично ему, Фёдору Никитичу Романову.

* * *

Умер великий Государь Борис Федорович Годунов, а потом через сорок дней и его законный наследник Федор Борисович.

Все это совершилось так быстро, что на окраинах Московского государства еще не успели получить вести о кончине царя Бориса, как уже дьяки и подьячие опять сидели за работой и наспех писали во все концы Русской земли о кончине царя Федора Борисовича и о вступлении «на прародительский престол законного, прирожденного великого государя Дмитрия Ивановича».

Не скоро доходили эти важные вести и до отдаленных городов, лежавших на востоке и севере Руси, еще дольше, еще медленнее проникали они в отдельные поселки и обители, лежавшие в глухих местах.

Потому и немудрено, что даже и тот дьяк Челобитного приказа, который был новым государем отправлен в Антониев-Сийский монастырь «с тайным делом», приехал в эту дальнюю обитель уже по первопутку и, надо сказать правду, насмерть перепугал старого игумена Иону.

– Ты, старче, кого в церкви Божьей за службой поминаешь? – спросил игумена дьяк, едва переступив порог обители и предъявляя ему свои полномочия.

– Как кого? Вестимо поминаю, кого нам указано: по преставлении царя Бориса поминаю законного его наследника, великого государя Федора Борисовича, и матерь его Mapию Григорьевну…

Дьяк резко перебил его на полуслове:

– Изволь это тотчас отменить и поминать ныне благополучно царствующего законного государя Дмитрия Ивановича. Вот тебе о том и указ от патриарха Игнатия.

Игумен вдруг изменился в лице: крайнее смущение выразилось в его широко открытых глазах, губы шевелились без слов…

Он долго не мог оправиться от своего волнения, не мог произнести ни звука, не решался даже принять патриаршей грамоты, которую ему протягивал дьяк.

– Не ведаю, о каком патриархе ты говорить изволишь… У нас патриарх Иов поминается.

– Ну, был Иов, а теперь Игнатий! Был царь Федор, да волею Божьей помре, ну, и теперь стал царем Дмитрий на Москве! Русским тебе языком говорят…

– Дозволь узнать, – как-то особенно смиренно и приниженно заговорил игумен Иона, запуганный строгим дьяком, – и патриарх Иов тоже волею Божьею…

– Нет, не Божьею, а царскою волею сведен с патриаршего престола и заточен в Старицкий монастырь.

– Да читай же грамоту, там все написано!

Совершенно оторопевший и растерявшийся старик игумен взял, наконец, грамоту, стал ее читать, и дьяк видел, как тряслись его желтые сморщенные руки. Дочитав грамоту до конца, игумен положил ее на стол, перекрестился на иконы и, обращаясь к дьяку, сказал более спокойным голосом:

– Ну, какое слово государево ты передать изволишь?

Дьяк полез за пазуху и вытащил другую грамоту.

– Здесь у тебя в обители находится сосланный Годуновым опальный боярин Федор Романов, в иночестве Филарет…

– Архимандрит Филарет.

Дьяк удивленно поднял брови.

– В прошлом году еще патриарх Иов даровал Филарету сан архимандрита.

– Ну, так веди меня к нему немедля, царский указ ему объявить.

На монастырском дворе встретился им пристав Воейков. Низко поклонившись московскому дьяку, пошел следом. По дороге дьяк продолжал просвещать старого Иону:

– Государь приказал срочно вернуть в Москву всех своих ближних родственников, безвинно осужденных Борисом «окаянным» на тяжкие страдания. Стало быть, и с Филарета опалу снять и с почестью сопроводить к царскому двору.

– Так кем же архимандрит Филарет приходится государю? – изумленно спросил Иона.

– Братом двоюродным.

Иона только ойкнул, мысленно возрадовавшись, что не успел наговорить царскому посланнику чего-то плохого на своенравного Филарета.

На монастырском дворе, обстроенном пятью-шестью избами, чувствовались разруха и запустение, городьба частью была повалена, частью просто сгнила. Слабым хозяином был игумен Иона. Пристав Воейков поспешил отворить перед гостями дверь в избу, служившей кельей отцу Филарету.

Вид монаха поразил приезжего дьяка. Перед ним стоял осанистый и величавый человек с темными живыми глазами. Густые, серебрившиеся сединою волосы волнистыми прядями спадали ему на плечи из-под простой черной скуфейки, а окладистая борода спускалась почти до половины груди на потертую и поношенную черную рясу…

Фигура Филарета производила, в общем, такое сильное впечатление, что нельзя было под этою убогой одеждой, среди этой убогой кельи, не угадать большого боярина, человека властного и гордого, привыкшего повелевать и внушать к себе уважение.

Ответив спокойным кивком головы на поклон дьяка, Филарет, вероятно, угадавший в нем посланца издалека, отложил книгу, которую читал, на аналой и устремил на дьяка пытливый, вопрошающий взор.

– К твоей милости с указом государевым, – заговорил дьяк совсем не тем тоном, каким он говорил с игуменом Ионой.

– Читай, готов слушать.

Дьяк развернул грамоту и стал читать указ великого государя Дмитрия Ивановича о том, что он, радея о благе всех своих родичей, повелеть соизволил всех бояр Романовых, а в том числе прежде всех Федора Никитича, в иночестве Филарета, из ссылки вызвать в Москву, возвратить им чин боярский и все отнятые у них Годуновым поместья и вотчины.

Филарет слушал чтение дьяка с сосредоточенным вниманием, ничем не выказывая волновавшего его чувства. При имени «великого государя Дмитрия Ивановича» густые брови его сдвинулись на мгновение и в глазах мелькнуло что-то странное: не то удивление, не то презрение, но он не перебил дьяка ни одним вопросом, не справился об участи Годуновых, как игумен Иона… Даже не высказал радости ввиду освобождения от ссылки и заточения.

Дьяк кончил чтение и с поклоном подал указ Филарету, а он указ принял и сказал только:

– Благодарю Бога и великого государя за милость ко мне.

Дьяк помялся на месте и решился задать со своей стороны вопрос:

– Когда тебе угодно будет ехать? Мне приказано просить тебя пожаловать в Москву без всякого раздумья и не мешкая нигде в пути.

– Отдохни с дороги, – благосклонно ответил Филарет, – а я к пути всегда готов.

И опять ни в голосе его, ни в выражении лица не было ни тени волнения, радости или тревоги… Но зато и на игумена Иону, и на пристава Воейкова смотреть было жалко, так они вдруг опешили, принизились и растерялись. Когда дьяк, отвесив Филарету поклон, направился к дверям, Филарет движением руки остановил его.

– Погодь, мил человек, удели мне еще немного времени, хочу узнать какие новости последние на Москве. До нас, сам знаешь – вести доходят поздно.

Разговор Филарета с дьяком продолжался более часа и все это время игумен с приставом ежились на крыльце под холодным северным ветром.

На обратном пути к палатам игумена, пристав сначала отстал, а потом повернул назад. Открыл дверь и робко заглянул в горницу.

– Чего тебе? – спросил Филарет.

– Я хотел, Отче…

– Знаю, что ты хочешь сказать. Нет у меня к тебе неудовольствия. Ты приказ, тебе данный, выполнял исправно. А вот с тех, кто этот приказ тебе отдавал, Бог взыщет.

Уже стояла глубокая ночь, а Филарет все сидел в глубоком раздумье, глядя на колеблющийся огонек свечи. Тяжелые мысли толкались в голове, сменяя одна другую, и не давали принять правильное решение.

Нет, не верил Филарет ни одному слову из рассказанного дьяком о чудесном спасении царевича Дмитрия, которого доброхоты бояре укрыли от наемных убийц Годунова. Не могло быть такого.

Боярин Федор Никитич Романов сам был в составе комиссии, возглавляемой Василием Шуйским, которая была послана шурином царя Борисом Годуновым для расследования смерти царевича.

Ох и ушлый правитель был Годунов!

Все знали, что Василий Шуйский был давним недругом Годунова, который, желая править единолично, любым способом пытался отодвинуть и даже уничтожить Шуйских, Романовых, Мстиславских, которые в силу своих родословных имели право на царский престол.

Именно Годунов загубил родного брата Василия Андрея Шуйского, отняв у него Угличскую вотчину и передав ее с согласия царя Федора Ивановича боярам Нагим с малолетним наследником царевичем Дмитрием.

Именно он запретил вдовцу Василию Шуйскому повторно жениться, чтобы лишить его возможности иметь наследников и перевести его род.

Василий и сам был искусным царедворцем, а все ж таки не мог подчас сдержать ненависти, его изводила злоба на Бориса.

Чтобы доказать свою приверженность к справедливому расследованию, Годунов включил в следственную комиссию опального Василия Шуйского. И тот привез доказательства самоубийства наследника престола, что отвергало подозрения в заговоре и участии Годунова.