Текст книги "Гуд бай, Берлин!"

Вольфганг Херрндорф
Гуд бай, Берлин!

Wolfgang Herrndorf

Tschick

Издание этой книги осуществлено при финансовой поддержке Немецкого культурного центра им. Гёте

Die Herausgabe des Werkes wurde aus Mitteln des Goethe-Instituts gefordert

Copyright © Copyright © 2010 Rowohlt Berlin Verlag GmbH, Berlin, Germany

© Горбова Александра, перевод, 2014

© Екатерина Рондель, обложка, 2015

© Издание на русском языке. ООО «Издательский дом «Самокат», 2015

* * *

Дон Уинер: Я просто дала сдачи…

Миссис Уинер: А кто тебе сказал, что нужно давать сдачи?

Тодд Солондз. Добро пожаловать в кукольный дом

1

Первое, что я почувствовал – запах крови и кофе. Все просто: кофемашина стоит на столе напротив, а кровь – у меня в ботинках. Сказать по правде, там не только кровь. Когда старший сказал «с четырнадцати», я обмочился. До того момента я все время криво сидел на высоком табурете и не двигался. Голова у меня кружилась. Но я старался сидеть с таким видом, какой должен быть у Чика, когда ему скажут «с четырнадцати», а потом обоссался от страха. Майк Клингенберг, герой. Причем я даже не понимаю, с чего теперь-то волноваться – с самого начала ясно было, что все закончится именно так.

Кстати, а где вообще Чик? Последний раз я видел его еще на трассе, когда он, прыгая на одной ноге, пытался улепетнуть в кусты. Но что-то мне подсказывает, что его тоже поймали. На одной ноге особо далеко не убежишь. Спрашивать о нем у полицейских, конечно, нельзя. Ведь они же могли его и не заметить, а если так, то о нем вообще не нужно упоминать. И я им точно ничего не скажу. Пусть хоть пытают меня. Хотя, кажется, в Германии полицейским нельзя никого пытать. Это можно только тем копам, которых по телику показывают. Ну, или где-нибудь в Турции.

Но сидеть в отделении дорожной полиции, обоссавшись и в крови, и отвечать на всякие вопросы о родителях тоже, в общем, не очень прикольно. Тут, может, пытки пришлись бы даже кстати – по крайней мере, было бы о чем психовать.

– Главное – держать рот на замке, – сказал Чик, и я с ним абсолютно согласен. Особенно сейчас, когда уже все равно, да и мне на все плевать. Ну, почти на все. На Татьяну Козик мне, конечно, не плевать. Хотя я довольно долго вообще о ней не вспоминал. Но теперь, когда я сижу на этой дурацкой табуретке, за окном шумит трасса, а старший полицейский уже пять минут ковыряется с кофемашиной – наливает воду и снова сливает, тычет в кнопку и заглядывает снизу, хотя даже идиоту ясно, что просто удлинитель не воткнут в розетку, – теперь я снова думаю о Татьяне. Ведь по большому счету я бы не сидел сейчас здесь, если б ее не было на свете. Хотя ко всей этой фигне она никакого отношения не имеет. Вам не понятно, что я имею в виду? Это, конечно, жаль. Ладно, попробую объяснить еще разок, попозже. Фишка в том, что Татьяна во всей этой истории вообще ни разу не появляется. Самая красивая девчонка на свете ни разу не появляется в этой истории. Но пока мы путешествовали, я все время представлял себе, что она нас видит. Видит нас в пшеничном поле. Видит, как мы стоим на мусорной куче с букетом шлангов в руках, как последние идиоты… Я все время представлял себе, что Татьяна стоит у нас за спиной, видит то же, что и мы, и радуется вместе с нами. А теперь я просто счастлив, что только воображал это.

Полицейский вытягивает из коробки зеленый бумажный платок и дает мне. Зачем это? Пол вытирать? Полицейский подносит два пальца к носу и смотрит на меня. Вот оно что! Высморкаться! Я сморкаюсь. Он дружелюбно улыбается мне. Ясно, про пытки можно забыть. А куда теперь девать платок? Разглядываю пол в поисках мусорки. На полу – серый линолеум, такой же, как у нас в коридорах около спортзала. Даже пахнет чуть-чуть похоже – мочой, потом и линолеумом. Волков, наш физрук, легко трусит по этим коридорам. Старику лет семьдесят, но он мощно натренирован: «Вперед, пацаны! Живей, живей!» Слышны его чмокающие шажки, потом хихиканье в девчоночьей раздевалке – Волков заглядывает туда. Я вижу высокие окна, скамейки, обручи и маты, на которых мы никогда не занимаемся. Вижу, как в зал через боковую дверь выходят Натали, Лена и Кимберли. Вижу Татьяну в зеленом спортивном костюме. Ее тусклое отражение в полу зала, блестящие штаны (теперь такие у всех девчонок) и спортивную кофту. В последнее время половина девчонок ходят на физру в толстых шерстяных свитерах, и по крайней мере у трех – освобождение. Берлин, гимназия св. Хагесиуса, восьмой класс.

– Я думал, с пятнадцати… – говорю я.

Полицейский качает головой.

– Не, с четырнадцати. С четырнадцати. Хорст, что у нас там с кофе?

– Кофемашина сломалась, – отвечает Хорст.

Я хочу поговорить со своим адвокатом. Вот что мне, наверно, следовало бы сказать. В такой ситуации это самая правильная фраза, об этом все знают из фильмов по телику. Но сказать «я хочу поговорить со своим адвокатом» не так-то просто: эти двое наверняка обхохочутся. Штука вот в чем: я понятия не имею, что означают эти слова. Если я скажу, что хочу поговорить со своим адвокатом, а они спросят: «С кем тебе нужно поговорить? С твоим адвокатом?» – что я им отвечу? Я в жизни ни одного адвоката не видел и не знаю, зачем он мне нужен. Я даже не в курсе, адвокат и защитник – одно и то же или нет? Или прокурор… Думаю, это кто-то вроде судьи, только он на моей стороне и понимает в законах больше, чем я. Хотя больше меня в законах понимает практически кто угодно. Любой полицейский уж точно… Так что с кем-нибудь из них я мог бы посоветоваться. Но если я спрошу у младшего, не может ли мне пригодиться сейчас кто-нибудь вроде адвоката, он тут же повернется к своему товарищу и закричит:

– Эй, Хорст! Хорсти! Иди-ка сюда! Наш герой интересуется, не нужен ли ему адвокат. Ты посмотри на него! Залил нам кровью весь пол, обоссался по-чемпионски, а теперь хочет поговорить со своим адвокатом!

Ха-ха-ха. Тут они, конечно, от хохота просто лягут. А мне, кажется, и так достаточно фигово, чтоб еще больше выставлять себя на посмешище. Что случилось, то случилось, и больше пока ничего не предвидится. Тут адвокат уже ничего не изменит. Ведь то, что мы наломали дров – факт, и надо быть ненормальным, чтобы пытаться это оспорить. Что тут можно сказать? Что я всю неделю провел дома и загорал у бассейна, спросите нашу домработницу? Что свиные туши сами собой дождем посыпались прямо с неба? Делать больше особо нечего. Можно разве что еще помолиться лицом к Мекке и обосраться, – других вариантов я не вижу.

Младший (вообще-то он довольно симпатичный) качает головой и повторяет:

– Нет, не с пятнадцати, это ерунда. К уголовной ответственности привлекают с четырнадцати лет.

Наверное, тут я должен бы почувствовать угрызения совести, раскаяние и всякое такое, но, честно говоря, я вообще ничего не чувствую. Только голова ужасно кружится. Пытаюсь почесать щеку. Но там, где раньше была щека, теперь ничего нет. Фиолетовая пленочка слизи приклеилась к руке.

– Это не моя кровь, – сказал я полицейским, когда меня спрашивали. Там на дороге была куча другой крови и слизи, о которых можно было побеспокоиться, и я действительно думал, что это не моя кровь. Но если это не моя кровь, то где же моя щека, интересно знать?

Поднимаю штанину и смотрю, что под ней. После этого у меня ровно секунда, чтобы удивиться. «Если б я увидел это в кино, меня бы стошнило», – думаю я, – и меня действительно начинает мутить, прямо в отделении дорожной полиции, что в некоторой степени даже успокаивает. Еще какую-то долю секунды я вижу, как мое отражение в линолеуме приближается ко мне, потом слышу грохот и отрубаюсь.

2

Врач беззвучно открывает и закрывает рот, как карп. Только через пару секунд изо рта начинают выходить слова. Врач кричит. Почему это он кричит? Кричит на низенькую женщину. Потом вмешивается какой-то парень в синей форме. Наверное, полицейский, которого я еще не видел. Он урезонивает врача. С чего я вообще взял, что это врач? На нем белый халат. В таком халате мог бы быть и пекарь. Но из кармана у него выглядывает металлический фонарик и штуковина, чтобы слушать. А зачем пекарю такая штуковина – булочки прослушивать? Да, это точно врач. Сейчас он показывает на мою голову и орет. Ощупываю свои ноги под одеялом – голые, и больше нет ощущения, что они описаны и в крови. Где это я?

Я лежу на спине. Наверху все желтое. Смотрю в бок: большое, темное окно. Смотрю в другую сторону: белая пластиковая занавеска. Больница, кажется. Тогда и врач сюда прекрасно вписывается. Вот и на низенькой женщине тоже белая форма, а в руках у нее – блокнот. А что это за больница? Может, Шаритé? Вряд ли. Я же не в Берлине. «Надо спросить», – думаю я, но на меня никто не обращает внимания. Полицейскому не понравилось, что врач на него наорал, и он кричит в ответ, а врач орет на него еще громче – и становится ясно, за кем тут последнее слово. Главный тут явно не полицейский, а врач. Я ощущаю какую-то тяжесть, усталость и даже что-то вроде счастья, у меня все тело будто бы выстлано счастьем изнутри, и я тут же засыпаю, не произнеся ни слова. Счастье, как выяснилось позже, называется валиум. Его вкалывают большими шприцами.

Когда я просыпаюсь в следующий раз, вокруг светло. Через большое окно светит солнце. Кто-то скребет меня по пяткам. Ага, это опять врач, на этот раз другой, а с ним рядом снова медсестра. Полицейских нет. Мне неприятно, что врач скребет мне ногу. Зачем он это делает?

– Он проснулся, – замечает медсестра. Не особо остроумно.

– А, ага. – врач смотрит на меня. – Ну, как ты себя чувствуешь?

Я хочу что-то сказать, но у меня получается только «Пфф!»

– Как чувствуешь себя? Можешь сказать, как тебя зовут?

– Пффф-фе?

Что за дурацкий вопрос? Они что, меня за идиота держат? Я смотрю на врача, а врач – на меня. Потом он наклоняется надо мной и светит мне фонариком в глаза. Это что, допрос? И я должен сознаться в том, как меня зовут? Может, это какая-нибудь специальная больница, где пытают? А даже если и так, то не мог бы он – пожалуйста! – на секунду перестать оттягивать мне веко или, по крайней мере, сделать вид, что мой ответ его хоть капельку интересует? Иначе я ничего отвечать не буду. Я раздумываю, что мне ответить: «Майк Клингенберг», просто «Майк», «Клинге» или «Аттила, король гуннов» – так называет себя отец, когда нервничает. Если у него целый день все плохо, он выпивает две порции «Егермейстера» и, отвечая на телефонные звонки, представляется Аттилой, королем гуннов.

А пока я обдумываю, что сказать, стоит ли вообще что-то говорить или лучше промолчать, врач уже начинает объяснять медсестре про «четыре таблетки того-то» и «три капсулы сего-то», и я опять проваливаюсь в сон.

3

О больнице можно сказать что угодно, но только не то, что там плохо. Мне всегда страшно нравилось лежать в больнице. Целый день ничего не делаешь, да к тому же к тебе приходят медсестрички. Они все очень молодые и очень милые, носят тонкую белую форму (я ее просто обожаю), через нее видно, какое у них белье. Интересно, почему мне это так нравится? Ведь если бы кто-нибудь стал разгуливать в таком белом костюме по улице, это выглядело бы по-дурацки. Но в больнице, по-моему, это круто. Это вроде того, как в фильмах про мафию, когда гангстеры по целой минуте молча пялятся друг на друга, прежде чем что-нибудь сказать. «Эй!» Минутная пауза. «Посмотри мне в глаза!» Пятиминутная пауза. В реальной жизни это ужасно, а в мире мафиози почему-то нет.

Моя любимая медсестра – ливанка, зовут ее Ханна. У нее короткие черные волосы, и она носит обычное нижнее белье. Это тоже классно – обычное белье. Потому что всякое другое белье на большинстве девушек всегда смотрится немного грустно. А уж если у девушки фигура не совсем как у Меган Фокс, то зрелище вообще глубоко печальное. Не знаю, может, я извращенец, но мне нравится обычное белье.

Вообще-то Ханна даже не медсестра, а только помощница медсестры. Она в каком-то колледже учится сестринскому делу или чему-то в этом роде. Перед тем как войти ко мне, она всегда сначала осторожно заглядывает в палату и стучит костяшками пальцев по двери – по-моему, это просто потрясающе вежливо. А еще она каждый день выдумывает мне новое имя. Сначала она называла меня Майк, потом Майки, потом – Майки-пайки, и я уже подумал – черт возьми! Но оказалось, это еще не всё. Потому что потом я стал Михаэлем Шумахером, потом Аттилой, королем гуннов, потом Истребителем свиней и, наконец, даже Бедным Зайцем. Уже из-за одного этого я готов провести в больнице еще хоть целый год.

Ханна каждый день меняет мне бинты. Это довольно болезненно, и ей, судя по выражению лица, от этого тоже больно.

– Главное – чтобы тебе нравилось, – каждый раз говорит Ханна, закончив перевязку, а я всегда на это отвечаю, что когда-нибудь обязательно женюсь на ней или еще что-нибудь в этом духе. Но, к сожалению, у нее уже есть парень. Иногда она заходит ко мне просто так и садится на край кровати, ведь больше меня практически никто не навещает. Мы с Ханной очень классно разговариваем. Совершенно по-взрослому. Не знаю почему, но с такими женщинами, как Ханна, всегда намного легче общаться, чем с девчонками моего возраста. Если кто-нибудь может объяснить мне почему, пусть позвонит, а то я не понимаю.

4

Врач менее разговорчив.

– Это всего лишь кусочек мяса, – говорит он. – Мышца, – говорит он. – Это ничего, заживет. Ну, может, останется небольшой шрам, но шрамы красят мужчину.

И так каждый день. Каждый день он смотрит на повязку и говорит одно и то же – что останется шрам, и что это не страшно, и что потом это будет выглядеть так, будто я был на войне.

– Как будто ты воевал, парень. Девчонки просто без ума от этого, – говорит он так, словно в этой фразе кроется какой-то глубокий смысл, но я в ней никакого особого смысла не вижу. Потом врач подмигивает мне, а я подмигиваю ему в ответ, хотя ни черта не понимаю. Но, в конце концов, этот мужик мне помог, так почему бы мне не помочь ему?

Потом наши с ним разговоры стали более обстоятельными. Точнее, это был один разговор. Когда я уже мог снова ходить (хромая, конечно), врач привел меня к себе в кабинет – у него там в виде исключения стоит стол, а не какой-нибудь медицинский прибор. Садимся мы друг напротив друга, как два босса, обговаривающие условия сделки. На столе стоит пластиковое человеческое туловище в разрезе, из него еще органы разные вынимать можно. Толстая кишка напоминает мозг, а на желудке облупилась краска.

– Мне нужно с тобой поговорить, – объявляет врач. Это, конечно, самое дурацкое начало разговора, какое можно придумать. Я жду, когда он начнет говорить, но, к сожалению, если уж человек так начинает разговор, сначала он не говорит вообще ничего.

Врач пялится на меня, потом отводит глаза и открывает зеленую папку. Он не просто открывает папку, а делает это как-то очень тщательно, наверное, с тем же выражением лица, с каким разрезал бы какому-нибудь пациенту живот. Очень осторожно, очень сосредоточенно, очень серьезно. Он хирург. Что ж, пожелаем ему удачи.

То, что происходит потом, уже не так интересно. В общем, врач хочет узнать только одну вещь: откуда у меня рана на голове, на лбу справа, ну и все остальные тоже. От аварии на автобане, как я уже говорил. Да, это он и так знал. А голову я разбил, навернувшись со стула в полицейском участке.

Врач задумчиво соединяет кончики пальцев. Да, так и нужно написать в отчете: упал со стула в полицейском участке.

Он кивает.

Я тоже киваю.

– Все это останется между нами, – говорит врач, немного помолчав.

– Понятное дело, – отвечаю я, как последний дурак, и подмигиваю сначала врачу, а потом – для верности – пластмассовому туловищу.

– Мне можно рассказывать обо всем, не стесняясь. Я твой врач, а это, кроме всего прочего, означает, что я обязан хранить врачебную тайну.

– Хорошо, – говорю я. На что-то подобное он уже намекал мне пару дней назад, до меня только сейчас дошло. Чувак обязан хранить врачебную тайну, и ждет, что я ему расскажу что-нибудь такое, что можно будет хранить в тайне. Но что я ему расскажу? Как это невообразимо круто обоссаться от страха?

– Это не просто вопрос отношения. Это халатность и оставление в опасности. Они не должны были просто так полагаться на твои слова, понимаешь? Они должны были не оставлять тебя одного и сразу же вызвать врача. Знаешь, как это было опасно? Так ты, говоришь, упал со стула?

– Да.

– К сожалению, мы, врачи, очень недоверчивые люди. Я имею в виду, те, кому пациент не безразличен. И я как твой лечащий врач…

Да, да. Бог ты мой. Врачебная тайна. Я уже понял. Но теперь-то что ему от меня нужно? Узнать, как падают со стула? Кренишься на бок, а потом – шмяк? Врач долго качает головой, потом делает еле заметное движение рукой, и только тут я начинаю соображать, к чему он клонит. Надо же, доходит как до жирафа! Это все его чертова стеснительность. Почему он никогда прямо не говорит?

– Не, не! – кричу я и машу руками, будто пытаясь разогнать огромный рой мошек. – Ничего такого не было! Я просто сидел на стуле, поднял штанину, увидел, что с ногой, голова закружилась, и я брякнулся на пол. Без постороннего вмешательства.

Хорошее выражение. Я его из сериала «Место происшествия» выучил.

– Точно?

– Точно. Да. Полицейские были очень милые. Дали мне водички и носовой платок. Просто у меня голова закружилась, и я боком рухнул на пол.

Я выпрямляюсь перед столом врача и дважды, как высокоодаренный в театральном плане человек, демонстрирую, как именно меня повело вправо.

– Ладно, – медленно произносит врач.

Он что-то карябает на бумаге.

– Я просто хотел уточнить. Все равно в высшей степени безответственно. Большая кровопотеря… если бы действительно… хотя, в общем, не похоже.

Врач закрывает зеленую папку и долго смотрит на меня.

– Не знаю, может, это меня и не касается, но все-таки спрошу. Если не хочешь, не отвечай. Чего вы вообще хотели? Куда ехали?

– Не знаю.

– Конечно, можешь не отвечать. Мне просто любопытно.

– Я бы вам сказал, но если скажу, вы все равно вряд ли поверите. Такое у меня ощущение.

– Я верю всему, что ты говоришь, – врач приветливо улыбается. По-товарищески.

– Но это очень странно…

– Что ж там такого странного?

– Это… ну да. Мы ехали в Валахию. Видите, вам это кажется странным.

– Да нет, не странно. Я просто не понял. Куда вы ехали?

– В Валахию.

– Это как?

Ну да, звучит все равно как «в жопу мира». Врач смотрит на меня с интересом, и я чувствую, что краснею.

Мы не стали развивать тему. На прощание, как взрослые люди, мы пожали друг другу руки. Я рад, что мне не пришлось злоупотреблять его обязанностью хранить врачебные тайны.

5

У меня никогда не было прозвища. Не только в школе, но и вообще не было. Меня зовут Майк Клингенберг. Майк. Не Майки, не Клинге или еще какая-нибудь ерунда в этом роде, а именно Майк. Все всегда меня звали так и никак иначе. Только в шестом классе некоторое время называли Психом. Но это продлилось недолго, а потом меня снова стали звать Майком.

Прозвища может не быть по двум причинам. Либо ты жутко скучный, и поэтому у тебя нет прозвища, либо у тебя просто нет друзей. Если б мне пришлось выбирать из этих двух вариантов, я бы, честно говоря, предпочел не иметь друзей, чем быть адски скучным. Потому что, если ты скучный, у тебя автоматически нет друзей, а если есть, то только такие, которые еще скучнее тебя.

Вообще-то есть еще третий вариант. Бывает, что ты скучный, и у тебя нет друзей одновременно. Боюсь, это как раз мой случай. По крайней мере, с тех пор как Пауль переехал. С Паулем мы дружили с детского сада и виделись чуть ли не каждый день, пока его безумная мамаша не решила, что ей хочется жить за городом.

Они переехали примерно тогда, когда я перешел в гимназию, и от этого мне стало еще труднее. С тех пор я почти не видел Пауля. Теперь, чтобы до него добраться, нужно совершить чуть не кругосветное путешествие: сначала на электричке, а потом еще шесть километров на велике. К тому же после переезда Пауль сильно изменился. Родители у него развелись, и его совсем переклинило. Теперь он живет со своей матерью чуть ли не в лесу и прозябает. У него, впрочем, всегда была склонность к этому – его всегда нужно было пинать. Но теперь пинать Пауля больше некому, и он совершенно скис. Я к нему ездил раза три, не больше, и каждый раз тамошняя обстановка меня так угнетала, что больше приезжать не хотелось. Пауль показал мне дом, сад, лес и свой штаб на дереве в лесу, где он все время сидел и наблюдал за животными. Только штука в том, что никаких животных там, понятное дело, не было. Примерно раз в два часа мимо пролетал воробей, а он об этом еще и вел дневник. Была весна, как раз вышла GTA IV, но Пауль компьютерными играми больше не интересовался. Теперь его занимали только животные. Мы целый день просидели с ним в домике на дереве, а потом даже мне это надоело. А еще я однажды тайно пролистал дневник Пауля, чтоб глянуть, что он в нем пишет. У него там было довольно много всякого: он писал кое-что о матери, кое-что о тайнописи, а еще там были рисунки голых женщин, совершенно ужасные рисунки. Я ничего не имею против голых женщин, голые женщины – это круто. Но эти рисунки были не крутые, а абсолютно безумные. А между ними Пауль каллиграфическим почерком записывал наблюдения за животными и погодой. В конце была запись о том, что он видел кабанов, рысей и волков, волки под вопросом, и я решил уточнить:

– Это пригород Берлина – ты уверен насчет рысей и волков?

Тут он вырвал тетрадку у меня из рук и глянул так, будто это я с приветом. С тех пор мы перестали видеться. Прошло уже три года, а ведь когда-то это был мой лучший друг.

В гимназии я поначалу ни с кем не общался. Я в принципе не очень-то умею общаться, но проблемой это никогда не считал. Пока не появилась Татьяна Козик, ну или пока я ее не заметил. Потому что Татьяна, конечно, всегда училась с нами. Но заметил я ее только в седьмом классе. Почему – не знаю. Но в седьмом классе я почему-то стал думать только о ней, и вот тут-то и начался ад. Наверное, сейчас самое время потихоньку начать описывать Татьяну. Просто иначе то, что произошло дальше, будет трудно понять.

Татьяну зовут Татьяна, а фамилия у нее Козик. Ей четырнадцать лет, ростом она метр шестьдесят пять, у ее родителей тоже фамилия Козик. Как их зовут, я не знаю. Родом они из Сербии или Хорватии, по крайней мере, их фамилия происходит откуда-то оттуда, живут они в белой многоэтажке с большими окнами – и бла-бла-бла. Короче, понятно: я могу еще долго нести всякую такую чушь, но самое потрясающее, что я совершенно не в курсе, о чем говорю. Татьяну я вообще не знаю, то есть знаю про нее только то, что знает любой, кто учится с ней в одном классе. Я знаю, как она выглядит, как ее зовут и что у нее всегда хорошие оценки по английскому и по физре. То, что у нее рост метр шестьдесят пять, я узнал в день медосмотра. Где она живет, я выяснил в телефонном справочнике, а больше почти ничего и не знаю. Я, конечно, мог бы еще во всех подробностях описать ее внешность, голос, волосы и так далее. Но, думаю, это лишнее. Потому что каждый и так может представить себе, как она выглядит: она выглядит классно, и голос у нее классный. Она во всех отношениях просто классная. Вот так ее себе можно представить.