Текст книги "Введение в социальную философию: Учебник для вузов"

§ 3. Кто рисует картины социальной реальности?

В современном отечественном лексиконе слово «схема» не относится к разряду почитаемых. Поскольку наша публицистика на протяжении многих десятилетий боролась и борется со стереотипами, в общественном сознании укрепилось вполне схематичное, стереотипизированное недоверие к схематическим построениям. Однако люди без схем жить не могут. Предметные воплощения человеческих сил служат людям постольку, поскольку в них закреплена определенная схема их изготовления или использования. Памятники культуры выступают средствами общения между людьми именно потому, что они сохраняют в себе определенные схемы порождения и обновления человеческого опыта. Дело, стало быть, не в схемах, а в способах их употребления людьми.

Важно подчеркнуть: схемы – инструменты деятельности и, как всякие другие инструменты, они вырабатываются людьми для определенных типов деятельности и в ее процессах сохраняются или модифицируются[5]5
  Схема это то что позволяет тебе
  двигаться собственными силами
  ищи опору не внутри себя
  и не вне себя
  ищи опору между внутренним и внешним
  Схема это переход
  от непроявленного к проявленному
  от внутренней формы к внешней
  Валерий Ламах


[Закрыть].

Серьезный исследователь, работающий в сфере социально-гуманитарного анализа, не может удовлетвориться тем видением реальности, которое «подсказывается» ему общефилософскими определениями социальной эволюции или установками здравого смысла. Он вынужден либо перерабатывать их сообразно интересующему его материалу, либо вырабатывать схематические представления об объекте. В дело пойдет все: и здравый смысл, и философские определения, и, что, может быть, особенно важно, результаты, касающиеся материала исследований из смежных дисциплин. Выработанные последними, схемы конкретной реальности послужат своего рода фильтрами, предотвращающими перенесение обыденных представлений и общефилософских соображений на материал, требующий особого подхода, соответствующего объяснения и понимания. Материал должен проявить свои, возможно «странные» и даже чуждые для исследователя, свойства, стимулировать его к переработке научных стандартов истолкования реальности.

Российский историк Н.И. Конрад в своих письмах к английскому историку А. Тойнби сформулировал исследовательскую стратегию, ориентированную на своего рода «монады», т.е. на конкретные социально-культурные системы, обладающие особой, хотя и сравнимой с другими, логикой, меняющейся в ходе их истории. В ней повышается роль выведения характеристик общественной системы из ее собственного развития. Вывод Н.И. Конрада: «Факт изменения социологической характеристики данного общества открывается, как нам кажется, самой историей»[6]6
  Конрад Н.И. Избранные труды: История. М., 1974. С. 276.


[Закрыть].

До сих пор мы говорили о проблемах отображения исторической реальности так, как будто в отображении реальности текущей, реальности настоящего этих проблем не существует. Но понимание общества, его перспектив, его особенности или даже уникальности не дается само собой; оно может быть выработано, но не постулировано. Оно может быть синтезировано из различных – и прежде всего гуманитарных – определений социальной реальности, но не исчерпывается общей философской идеей, не консервируется в культурно-философских символах.

В плане методологическом нет принципиальной разницы в исследовании истекшего и текущего социальных процессов. И в том, и в другом случае необходимо максимальное использование современных методологических и научных средств. Оба подхода, поскольку они ориентированы на реконструкцию процесса, оказываются перед задачей формирования общей картины, позволяющей фиксировать меняющиеся соотношения сил этого процесса, его условий, средств и результатов. Наметка, обогащение, обновление такой картины предположены ее условностью, а именно: тем, что она – отображение процесса общества, деятельности людей, с ее проблемностью, незавершенностью, повседневными заботами обыденного сознания. Но отображение, возникающее не само по себе и не в соответствии с некими «инстинктами разума», а в результате специальной работы, как некое обобщение исследований обществознания, описывающих и другие формы человеческого опыта.

Социальная философия, как и философия истории, выстраивает схемы общественного процесса и его обобщенные картины, определяет его черты и направленность. Но в отличие от философии истории социальная философия вырабатывает эти схемы, картины и определения, опираясь на опыт современного обществознания и, косвенным образом, – на опыт практической жизни людей, на осмысление проблемности их бытия.

Работая с материалом обществознания, социальная философия самоопределяется как дисциплина обществознания, как методология социально-гуманитарной познавательной деятельности. Она сопоставляет методики отдельных дисциплин, высвечивает их ориентации на связное понимание общественного процесса, испытывает на постановке актуальных практических и теоретических проблем, стремится согласовывать разные дисциплинарные представления социальной реальности.

Выступая в качестве философии общественного процесса, социальная философия выходит за рамки обществознания (тем более – его методологии) и стремится опираться на весь доступный ей человеческий опыт, работает на создание определенного мировоззрения, ориентирующего людей в их деятельности.

Социальная философия как методология и как мировоззрение, как выработка схемы-картины социального процесса и как сама эта картина представляет собой связную и расчлененную деятельность, где ритмически сопрягаются процесс и результат: мировоззрение вырабатывается с помощью методологии, а методологические формы корректируются мировоззренческими установками.

В классической философии вопрос о связи мировоззрения с обобщением различных форм человеческого опыта, с его методологической переработкой, с его последующим включением в практику и теорию ставился не раз. Однако речь обычно шла об осмыслении завершившейся хозяйственной, культурной, политической практики. Предметным полем философии оказывались итоги и результаты человеческих усилий. Тогда-то, собственно, и возникло казавшееся естественным истолкование деятельности по ее воплощениям, процесса – по его завершению, истории – по ее следам в настоящем. Кольцевое движение философии как будто бы размыкалось, и она открывалась практике общества и его истории, но последние представали тогда в своем завершенном, «перфектном» выражении и могли в лучшем случае продемонстрировать правила повторения пройденного. Философия вольно или невольно оказывалась в роли пророка, «предсказывающего назад», переносящего в настоящее и будущее формы воплотившегося человеческого опыта. Из истории исчезал процесс, из человеческой реальности – ее движущие силы, из деятельности людей – ее проблемность, неопределенность, открытость.

Ориентация на конкретное движение гуманитарных дисциплин, включенность в работу обществознания были выстраданы социальной философией XX столетия. Ей пришлось пережить и отрицание особого метода познания общественной жизни, и «натурализацию» социальных наук, и попытки подменить философию общества социологией, и кризис лидерских претензий социологии, и пришедшее в последней трети века осознание общественной и научной необходимости социально-философского обоснования деятельности людей, всего человеческого сообщества.

Отечественная социальная философия на протяжении всего XX столетия оставалась философией «общих предположений». Высказываемые философами соображения фиксировали отдельные парадоксы и противоречия, оформляли реакции людей на события, но в целом оставались на уровне обыденных констатации и гипотез.

Одной из причин этого была неразвитость обществознания как совокупности социально-гуманитарных дисциплин, и прежде всего неразвитость (а с двадцатых по шестидесятые годы и полное отсутствие) социологии.

Научная социология начала развиваться в России задолго до 1917 г. По своим возможностям и результатам в начале XX столетия она была вполне сопоставима с социологией европейской и американской. Вместе с тем, надо подчеркнуть, ее влияние на социальную философию, науку, культуру, повседневное сознание российского общества было минимальным. Это вполне соответствовало тому, что Н. Бердяев характеризовал как «аскетическое воздержание от идейного творчества, от жизни мысли, переходящей пределы утилитарно нужного для целей социальных, моральных или религиозных»[7]7
  Бердяев Н. Судьба России. М., 1990. С. 81.


[Закрыть].

Российская социальная философия стоит перед задачей создания, выработки картины (модели или совокупности моделей), в которой основные структуры социального бытия будут показаны как формы деятельности, общения, самореализации людей. Эта задача соответствует ориентации некоторых направлений социальной философии конца XX в. на выявление схем воспроизводства и обновления социального бытия, на проблемно-смысловое поле деятельности людей, на силы, средства и условия их самореализации. Именно поэтому мировоззрение (схема-картина), вырабатываемое социальной философией, тяготеет к методологии, поэтому и методология социальной философии имеет тенденцию к сближению с формами самореализации людей.

Итак, выявляется определенная связь научного обществознания, его методологии и философии с обыденным опытом. Она обнаруживается не столько как зависимость обществознания от обыденного сознания (что как раз и соответствовало бы привычному взгляду), а скорее как влияние устоявшихся или устаревающих научных форм на структуры обыденного мышления. В этом пункте снова возникает мотив выработки социально-философских схем, причем такой выработки, которая преодолевает «уплотнения», образованные прорастанием друг в друга стандартов обыденного опыта и устаревающих схем обществознания.

Такое отношение к стандартам опыта и познания «подсказано» социальной философии самим ходом социального процесса. Элементы и связи деятельности обнаруживают актуальный историзм, не просто принадлежность к истории, но вполне конкретное происхождение, предметность своего становления, нацеленность на конкретную проблематику.

Вопросы

1. Как мы читаем историю – «слева направо» (люди, их действия и связи, предметные результаты их взаимодействий) или «справа налево» (результаты взаимодействия людей, люди с их силами и способностями)?.. Прокомментируйте вопрос и различные условия его постановки.

2. Дано ли нам общество как реальность настоящего?

3. Как за вещными выражениями социального процесса обнаружить его скрытые связи и силы?

4. Какие роли играют научное обществознание и обыденный опыт людей в прочтении «книги» общества?

5. Каковы основные функции социальной философии в построении и обновлении картины общества?

6. Какое значение имеет картина общества для сознания и практической жизни людей?

7. Возможна ли несоциальная философия?

Основная литература

1. Адорно Т. К логике социальных наук // Вопр. философии, 1992. № 10.

2. Барг М.А. Эпохи и идеи. Становление историзма. М., 1987.

3. Гачев Г.Д. Национальные образы мира. М., 1995.

4. Гегель Г.В.Ф. Философия истории. М., 1995.

5. Гердер И.Г. Идеи к философии истории. М., 1977.

6. Дильтей В. Наброски к критике исторического разума // Вопр. философии. 1988. № 4.

7. Моисеев Н.Н. Философия истории и современность // Моисеев Н.Н. Современный рационализм. М., 1995. С. 241 – 267.

8. Поппер К. Нищета историцизма. М., 1993.

9. Спекторский Е.В. Понятие общества в античном мире. Этюд по семантике обществоведения // Филос. науки. 1992. № 2.

10. Современный философский словарь. Лондон, 1998; статьи: «История», «Идиографический и номотетический методы», «Методология», «Обществознание», «Онтология социальная», «Позитивизм».

11. Философия истории. Антология. М., 1995.

Дополнительная литература

1. Альтюссер А. Просто ли быть марксистом в философии // Филос. науки. 1990. № 1.

2. Кемеров В.Е. Концепция радикальной социальности // Вопр. философии. 1999. № 7.

3. Климов Б.А. Образ мира в разнотипных профессиях. М., 1995.

4. Коллингвуд Р. Идея истории. М., 1983.

5. Леви-Стросс К. История и этнология // Леви-Стросс К. Структурная антропология. М., 1983.

6. Лосев А.Ф. Основные особенности русской философии // Лосев А.Ф. Философия. Мифология. Культура. М., 1991.

7. Мамардашвили М.К. Классический и неклассический типы рациональности. Тбилиси, 1984.

8. Мерло-Понти М. Философ и социология // Вопр. социологии. 1992. Т. 1. № 1.

9. Калиниченко В.В., Огурцов А.П. Методология гуманитарных наук в трудах Дильтея // Вопр. философии, 1988. № 4.

10. Goldner A. The Coming Crisis of Western Sociology. L, 1971.

11. Homans G. Bringing men back in // American Sociological Review. 1964. V. 29. № 3.

12. Martins H. The Kuhnian «Revolution» and its implications for sociology // Imagination and Precision in the Social Science. L., 1972.

13. Ritzer G. Toward an Integrated Sociological Paradigm. Boston, 1981.

Глава III
Эволюция социальных форм

Историчность структур человеческого опыта. – Схемы деятельности как связи бытия и стандарты общения. – Выработка элементов социального мышления. – Становление понятия обособленного индивида, абстрактной социальной связи, социального качества вещей. – Выделение абстрактных форм социального процесса и возможность появления общественной науки. – Экономика как метафизика общественного производства. – Социальное бытие во временном измерении. – Обществознание и реальные абстракции для построения его картин. – Поиски масштабов для характеристики социального процесса.

§ 1. Происхождение привычных схем

Еще совсем недавно распространенным, в том числе и в философии, было представление о «нейтральных» или неизменных формах, которые, в отличие от специализированных научных или практических форм, существуют как своего рода постоянные величины человеческого бытия.

К ним пристраиваются или над ними надстраиваются новые культурные схематизмы, но сами они остаются постоянными мерками человеческой деятельности, естественно сопровождающими поступки каждого нормального человека.

Лишь в последние десятилетия этот взгляд начали теснить научные положения и практические предположения, связанные с пониманием того, что именно формы обыденного поведения и мышления должны меняться, и меняться быстрее, чтобы люди с меньшим напряжением решали проблемы современной жизни.

Ощущение новизны меняющихся форм человеческой деятельности получило подкрепление в научных исследованиях архаической истории человечества, в тщательном описании первых месяцев и лет становления человеческой личности.

Оказалось: как в истории рода, так и в истории индивида схемы поведения, прежде чем стать для человека естественными нормами, должны были пройти длительную проработку в общении и деятельности людей. Только тогда они приобретали значение квазиприродных автоматизмов человеческого поведения, только тогда они и могли «скрыть» историчность своего возникновения. Самостоятельное использование человеческих предметов уже годовалым ребенком в этом случае кажется вполне естественным. А попытка человека ввести новую схему действия, если она не вписывается в существующие формы общения, может расцениваться как противоестественная. Вообще индивидуальное новаторство такого рода является, видимо, сравнительно поздним продуктом человеческой истории: на первых порах такие новообразования носили фактически эволюционный характер и шли «поверх» медленного течения человеческой повседневности. История воспроизводства и история модификации схем человеческой деятельности постепенно расходились. В разделении совместной деятельности людей эта дивергенция со временем стала вполне очевидной.

Расхождения и противоречия обыденного рассудка и научной логики – это как раз проблема, указывающая на то, что темпы и ритмы обыденного и научного мышления перестали сочетаться, обрели свою особую «метрику», предъявили людям различные требования. У каждого из этих способов осмысления реальности стала складываться своя собственная история, и каждая из этих историй по-своему зависела от людей, по-своему встраивалась в их сознание, диктовала им свою логику мышления и поведения.

На первом плане истории форм человеческой деятельности – растущее многообразие схематизмов человеческого поведения, сцепление этих схем в различные «связки», «ряды», совокупности и т.д. Но наиболее явственно историзм этих схем просматривается в изменении характера отношений человека к этим схемам на разных этапах социальной эволюции, к их роли в жизни и развитии человеческого индивида.

На ранних стадиях общественной истории индивид принимает схемы деятельности как естественный закон своего бытия. Он фактически отождествляет себя с той последовательностью схем, которые предлагает ему род: человек формируется и живет как индивидуальное воплощение родового ритуала, родового мифа, повторяя (и тем самым сохраняя) в своем поведении издавна сложившиеся формы общения и действия.

В ходе развития практических возможностей общества жесткая схематизация поведения индивидов становится затруднительной и далее нецелесообразной. Вырабатываются схемы, задающие лишь общие формы взаимодействия людей соответственно особым социальным позициям, видам занятий, обобщенным ситуациям. Так, например, в области нравственной на смену жесткой регламентации запретов приходит ряд основных заповедей, а те в свою очередь концентрируются в обобщенных нормах и принципах человеческих взаимоотношений. Условно говоря, «схемы-хозяева», полностью подчинявшие себе поведение человека, уступают место «схемам-ориентирам», очерчивающим человеку поле жизни и деятельности, высвечивающим яркий образ мира, предстоящего ему или окружающего его. Естественно, возникает дистанция между «схемами-ориентирами», «схемами-символами» – с одной стороны, и повседневным опытом человека – с другой. Человеку приходится собственными силами приспосабливать к своей жизни имеющиеся в его распоряжении схемы деятельности: теперь уже на индивидном уровне возникает проблема освоения и выработки жизненных форм, а стало быть, и проблема индивидуального пути, особой человеческой биографии, личностного выбора.

Еще столетие назад эта проблема казалась периферийной для жизни основной массы людей, для общества, описывалась и воспринималась в индивидуалистическом и романтическом духе. Однако темпы социальных изменений заставили общество и индивидов иначе взглянуть на нее, ибо способность людей трансформировать схемы своей деятельности вошла в круг необходимых условий сохранения нормального человеческого бытия. «Схемы-ориентиры» и «схемы-стандарты», таким образом, попадают в зависимость от самореализации людей, от согласуемого, но динамического и изменчивого процесса их события.

Пока я только намечаю сюжет отношений человека с формами социального процесса, которым он подчиняется, которые он воспроизводит, меняет, создает. Важно подчеркнуть причастность самого человека к выработке этих форм, их сопряженность с «внутренней» и «внешней» жизнью человеческих индивидов, со схемами их деятельности, общения, сознания. Эволюция этих форм во времени многообразна и в определенном смысле аналогична биологической эволюции, если, разумеется, иметь в виду не структуры организмов, а схемы их поведения. Разнообразно представлена она и в пространстве человеческой истории, в различных географических, этнических, национальных системах человеческого взаимодействия.

Здесь мы сталкиваемся не только с вариациями «схем-стандартов», «схем-ориентиров», «схем-понятий», но и с неодинаковыми потребностями в схематизации социальных форм, с предпочтениями «схем-образов» «схемам-знакам» или «схем-понятий» «схемам-символам».

Культурологи, например, подметили, что в русском логосе отдается предпочтение «схемам-символам», что существует некое априорное предпочтение неопределенности (не-до-определенности) перед определенностью, что «схемы-ориентации» открывают некоторое пространство мысли или действия, но не очерчивают конкретных контуров поля приложения человеческих сил. В таком логосе существует и продолжает действовать установка на преодоление узких, «схематичных» определений, выделяющих и подчеркивающих минимум признаков предметов. Наоборот, предполагается неподвластность предмета определению, неспособность определения быть выражением бытия предмета. Такое текучее, размытое, нефиксированное видение природы, социальности, человека конечно же поддержано реальным поведением людей, противоречиво сочетающим творческую открытость и отсутствие традиций четкого предметного мышления.

Четкость схем человеческой деятельности и их предметных смыслов косвенным образом указывает на практическую проработку этих схем, на их формирование в истории. Проходят тысячелетия, прежде чем человек начинает отличать себя от тех связей и зависимостей, по формам (или по логике) коих он действует. Должны произойти большие и длительные изменения в опыте и культуре человечества, прежде чем люди начинают смотреть на вещи через призму связей и действий, эти вещи использующих. Видение колеса во вращательных процессах и окружности в колесе – как бы мы ни относились к проблеме авторства – это видение, выработанное поколениями. Это – схема-идея, пронизавшая опыт не только отдельного человека. И в этом плане форма – не психологическая, а форма вырабатываемая, модифицируемая людьми в ходе ее использования, форма историко-культурная.

Учет меняющейся «жизни» схем человеческой деятельности позволяет, пусть пока предположительно, говорить о том, что любой человеческий опыт, любая человеческая психика, любой «здравый» смысл содержит в себе более или менее определенные структуры, выработанные или воспринятые. Психика человека неизбежно оказывается психологией, ибо скрыто или явно содержит в себе логос, связь вещей и людей, «проходящую через» человека. Поэтому она является, хоть в малой степени, сознанием, ибо соединяет зависимости людей, скрепляет их прямые и опосредованные связи. Выходит, опыт человека не может быть нейтральным в культурно-историческом смысле, и поэтому к нему нельзя просто пристраивать культурные, социальные, гносеологические формы, как это представлялось раньше многим философам и психологам.

Проблема, следовательно, не в том, чтобы противопоставлять цельность (личностного прежде всего) опыта и четкость логических, рациональных, технических, юридических схем. Она в том, чтобы понять, почему схемы выделяются из первоначально нерасчлененного (точнее – малодифференцированного) опыта людей, как это выражается в плане внешне-вещественном и практическом, как – в плане сознательно-психическом, духовном, что это дает человеческой личности, что «отнимает» у человеческой индивидуальности.

Проблема историзма схем человеческой деятельности включает еще один аспект, о котором нельзя здесь не упомянуть. Речь – о переходе от схем-образов к схемам-знакам, об их генетической связи, о расширении сферы применения последних, о попытках с помощью схем-знаков и их комбинаций перейти от пространственного представления вещей и состояний к последовательным выражениям процессов и их соотношений.

Переход от образных представлений к знаково-символическим выражениям не стоит понимать в данном случае как замену первого вторым или как пристройку последнего к первому. Образы человеческого сознания, поскольку они включены в совместно-разделенную деятельность людей, по необходимости оказываются знаками, т.е. указателями на сотрудничающих индивидов, на средства, способы и возможные результаты их деятельности. Образ предмета оказывается, кроме прочего, знаком орудия, образ орудия – знаком другого человека, образ человека – знаком действия, образ действия – знаком общения и т.д. Можно, видимо, говорить о первоначальной слитности образа, символа и знака в картинном представлении предмета, о некоторой подчиненности символа и знака образу, о «вписанности» их в последний. С этим в какой-то мере, наверно, и сопряжено «схватывание» человеком в предмете свойств и качеств, визуально в нем не представленных. Здесь же, вероятно, таятся возможности описания объектов, телесно не оформленных и пространственно не определенных (или не определимых). Указав на эту возможность, вернемся к собственно культурологическому аспекту проблемы.

Итак, намечается историческая тенденция «вылущивания» из сложных (хотя и нерасчлененных) образов схем-ориентаций, схем-смыслов, обобщающих конкретные образы и предметы человеческой деятельности. На следующей ступени происходит отделение от конкретных видов деятельности и устойчивых форм общения абстрактных, деиндивидуализированных схем поведения. Простейшие, элементарные функции становятся «атомами», из которых может быть построено взаимодействие различных людей. Подчеркнем, что простейшее, «элементарное», не является в данном случае исторически исходным: «элементарные» схемы оказываются исторической продукцией усложняющегося социально-человеческого процесса. В этом плане проблема схем оказывается проблемой их обособления от непосредственно индивидного бытия людей, от культурных и прочих особенностей конкретных человеческих общностей, от «цеховых» особенностей отдельных деятельностей. Это – проблема проработки и в этом смысле – культивирования, «возделывания» повседневного опыта и поведения людей, создания общезначимых и доступных для каждого человека средств построения бытия. Такая культивация схем человеческой деятельности, конечно, способствует дроблению картинного восприятия жизни, разделению его на относительно независимые фрагменты и связи. Жесткой проверке подвергает она и схемы-ориентации, схемы-смыслы, «проваливаясь» в их размытость и незавершенность. Однако, так или иначе, подобная культивация схем вырабатывает элементы социального мышления. И на этом стоит остановиться подробней.