Текст книги "Царь, царевич, сапожник, бунтарь"

Яков Шехтер
Царь, царевич, сапожник, бунтарь

Памяти моей матери, Ирины Давидовны Кравчик

Оформление обложки: Студия графического дизайна FOLD & SPINE

Издание подготовлено при участии Литературного агентства «Флобериум»

© Я. Шехтер, 2025

© ООО «ФОЛД ЭНД СПАЙН», обложка, 2025

© Издание на русском языке. ООО «Издательство АЗБУКА», 2025

АЗБУКА^®

Глава первая
Бирзула и ее обитатели

– Гирш, перестань пялиться в окно! – Голос меламеда дрожал от возмущения. – Ну что ты там заметил? Неужели обнаружил что-то новое?

Гирш шмыгнул носом и пожал плечами. Разве он мог сказать меламеду, что клубы паровозного дыма, поднимающиеся над вокзалом Бирзулы, пробуждают в нем мечты о будущем? И какие мечты! Похожие на сладкие сны, на несбыточные призраки. Впрочем, призраки и без того всегда были с ним – тени матери и отца постоянно сопровождали Гирша.

– Ну-ка повтори то, что я сейчас сказал, – грозно велел меламед.

– У всякой вещи есть внешняя оболочка и заполняющая ее суть, – забубнил Гирш. Прекрасная память позволяла ему запоминать все, что говорил меламед, даже если внимание было поглощено чем-либо иным. – Наполнение – это свет Всевышнего, дарующий жизненность всему сущему. Бывает, что связь со Всевышним нарушается и вещь падает вниз.

– Что значит нарушается, как падает и куда вниз? – более мягким тоном уточнил меламед.

– Это похоже на буквы в слове, – заученно забубнил дальше Гирш. – Если все буквы стоят на своих местах, то смысл слова понятен. Если их переставить в случайном порядке, то буквы, то есть оболочка, останутся прежними, но смысл, то есть жизненность, пропадет. Нарушение связи со Всевышним и есть потери жизненности и падение. Чем дальше от Бога, тем ниже падение. Чтобы вернуть жизненность, надо восстановить первоначальный порядок букв. В том и состоит работа человека на земле, реб Зисл. Так вы нас учили.

– Говоришь правильно, – недовольно произнес меламед. – Только смысл сказанного от тебя ускользает. Ты просто бубнишь по памяти.

Он вытащил из внутреннего кармана изрядно потертого лапсердака табакерку и стал подцеплять крышку желтым ногтем. Меламед реб Зисл, в юности видный мужчина, с годами сник и скукожился. Его лицо напоминало печеное яблоко, ярко-голубые когда-то глаза выцвели и стали цвета наволочки, пересиненной нерадивой хозяйкой. Борода поредела, от зубов остались лишь тройка самых крепких. Реб Зисл без конца припадал к табакерке с нюхательным табаком и запихивал его в нос с тщательностью и радением больного, принимающего спасительное лекарство. К нюхательному табаку меламед пристрастился по той простой причине, что курение по субботам запрещено, а нюхать – всегда пожалуйста.

Не он один был слаб на понюшку, многие евреи Бирзулы не мыслили и часа без основательной заправки носа. Считалось, будто табак очищает дыхательные органы, помогает от насморка и способствует быстрому выздоровлению от простуды и других болезней. Ну и, кроме того, доставляет немалое удовольствие, на которое так скудна жизнь в Бирзуле.

По субботам евреи в синагоге угощали друг друга из личных табакерок. Они представляли собой что-то вроде визитной карточки. Возьмешь в руки – и сразу понятно, каков хозяин.

Были дорогие табакерки с золотыми крышками и монограммами владельцев – гравированными, вытесненными, а то и литыми. Были серебряные, с затейливым рисунком, с тонким, напоминающим скань, узором из проволочек. Были деревянные, с выжженными узорами – в основном магендовидом или профилем иерусалимской башни Давида.

Стоит ли говорить, что меламед пользовался самой обыкновенной берестяной табакеркой. Он считал себя хабадником и юность провел в Любавичах, усваивая премудрости хасидизма. Зисл много раз видел Ребе, таял от восторга на его уроках, молился с ним в одной синагоге. И когда Ребе послал его в Бирзулу учить еврейских детей, он воспринял это как миссию, как высокое предназначение, указанное цадиком.

Восторги юности похожи на цветы. Они прекрасны, радуют глаза и ласкают обоняние, но мгновенно никнут под дуновением холодных ветров. С годами угас восторг, ушло радостное биение сердца, выполнение миссии превратилось в добывание куска хлеба. Скудного и горького хлеба меламеда.

Преподавание детям основ хасидизма было тем немногим, что пережило морозы суровой жизни. Через хейдер реб Зисла прошли сотни мальчишек, и он безошибочно мог определить, из кого выйдет толк, а кого надо отдавать в ученики к портному, сапожнику, столяру или булочнику. Благодаря прекрасной памяти Гиршу удалось долго водить за нос не только попечителей, но и многоопытного меламеда. Теперь, похоже, время разбрасывать камни подошло к концу.

– Тебя считают хорошим учеником, – печально, но весьма решительно произнес реб Зисл, – однако меня не проведешь. Ты не только не хороший, ты вообще не ученик. Тебе давно наскучила учеба, мысли твои заняты посторонним. Я буду вынужден поговорить сегодня с твоим опекуном. Насколько я вижу, тебе нет смысла оставаться в хейдере.

Меламед замолк и перевел взыскующий взор на Гирша. Меламед ожидал, что тот начнет возмущаться, станет оправдываться, умолять не выгонять его, возможно заплачет или хотя бы всхлипнет от горестного известия, но Гирш лишь снова пожал плечами. Ему было все равно.

Щуплый, ушастый, с несоразмерно большой головой, мелкими зубами и цепким взглядом черных глаз из-под всегда насупленных бровей, Гирш был откровенно некрасив. Бывает, что щедрость материнской любви сглаживает острые углы уродства и придает миловидность даже отталкивающим чертам. Но этой любви Гирш был лишен.

Он осиротел в шесть лет – его отец, мелкий разносчик на узловой станции, угодил под поезд, а мать через месяц умерла от горя. Легла вместе с маленьким сыном спать и не проснулась. Холод внезапно отяжелевшего материнского тела навсегда вошел в сердце мальчика.

Гиршу постоянно было холодно. Возможно, попади он к другим любящим людям, этот холод бы ушел или стал не столь пронизывающим. Но близких родственников у матери не оказалось, а братья отца разъехались по белу свету кто куда, ищи-свищи. Община взяла на себя заботы о сироте. Он получал свою порцию похлебки, сносную одежку и обучение в хейдере.

Но любить его никто не любил. Тяжело любить чужого уродца. А Гирш… Гирш не мог выговорить слова «мама» и «папа», его рот словно заклепали намертво, а горло пережали.

– Способностей на тебя Всевышний не пожалел, только они тебе как корове седло, – продолжил меламед, рассчитывая, что нерадивый ученик сломается и начнет вымаливать прощение. – Сколько языков ты знаешь?

– Идиш, иврит, арамейский, русский, украинский, – ответил Гирш.

– Видишь, есть у тебя способности! – торжествующе воскликнул меламед. – Только на что ты их тратишь? Твоя голова вместо учебы заполнена паровозным дымом.

Гирш молчал. Реб Зисл был прав по всем пунктам.

Для души и ради отдыха Гирш ходил на железнодорожную станцию. А на что, кроме поездов, смотреть в Бирзуле? На кирпичный завод, четыре лавки и корчму? Сколько раз можно озирать паровую мельницу или спасаться от пришлых, собиравшихся в Бирзуле в надежде найти работу? В ожидании найма те жили под открытым небом, ели кто что мог, а потом разбредались по окрестным деревням выполнять за гроши любую работу.

Ох и натерпелся от них Гирш! Его невзрачный вид словно притягивал желающих отвести душу. И грабили его пришлые, отбирая все, включая одежду, и лупцевали, пользуясь тем, что он не умел дать сдачи. Били не со зла, а просто так, для забавы, найдя того, кто слабее и беззащитнее. А уж дразнили жидом пархатым и плевали в лицо – без счета. Гирш убегал от них, завидев издалека, но они таскались по всей Бирзуле, и ему иногда доводилось попадать к ним в лапы.

Жалобы городовому мало помогали, тот выслушивал попечителей, принимал подношение и отправлялся наводить порядок зуботычинами и оплеухами. Способ весьма действенный, и пару недель Гирш чувствовал себя спокойно. Но потом избитые пришлые и те, кто был свидетелем избиения и знал, из-за кого осерчал городовой, исчезали, то ли найдя работу, то ли отправившись на ее поиски, и на их месте оказывались новые.

Как-то раз после очередной затрещины Гирш утащил из кухни небольшой, но остро заточенный ножик для разделки мяса и стал носить его в кармане. Случай не замедлил представиться. Пришлый вынырнул из-за угла, когда Гирш возвращался из хейдера, и ленивым движением сорвал с него шапку.

– И спинжак сымай, и сапоги, – велел хлипкий мужичонка, ростом немногим выше Гирша. Он был уверен в своей безнаказанности, небрежно покручивая на пальце шапчонку уродливого жиденка.

Гирш засунул руку в карман, крепко сжал рукоятку и, вытащив нож, всадил его в плечо мужичонки. Кровь брызнула, попав пришлому в лицо. Он уронил шапку, зажмурился, схватился за рану и заорал дурным голосом. Гирш подхватил шапку и помчался домой.

Он не высовывал нос до следующего утра, в страхе ожидая то ли городового, то ли мужичонку с другими пришлыми. Но никто не пришел. И утром по дороге в хейдер было тихо. Гирш еще несколько дней носил нож в кармане, но больше никто к нему не приставал. Пришлых не убавилось, но они перестали его замечать. Ударом ножа он словно отогнал от себя облако, притягивающее к нему желающих позабавиться.

На станцию пришлых не пускали, там было чисто, спокойно и главное – интересно. Гирш наблюдал за поездами так, как театралы наблюдают премьеру спектакля. Их прибытие и отправление вызывали у него приливы радости. Прокрутка красных колес, клубы пара, мощные очертания черных корпусов паровозов, увенчанных, словно короной, дымящейся трубой, веселое мелькание голубых и зеленых пассажирских вагонов с ласково светящимися желтыми окошками пробуждали мечты и будили воображение.

Гирш точно знал: как только он сможет – уедет из Бирзулы. Провести жизнь, уткнувшись в книгу, представлялось ему самым большим наказанием. Поэтому ему нечего было сказать меламеду

– Хорошо, – вздохнул реб Зисл. – Собирай вещи и отправляйся домой. Завтра можешь не приходить, твоя учеба закончилась.

Через день Гирша определили к сапожнику. Начав работу подмастерьем в четырнадцать лет, к семнадцати он умел чинить все – тачать мужские сапоги, женские высокие ботинки на шнуровке, туфли и легкие летние сандалии. Сапожник, реб Залмен, не мог нахвалиться.

– Хорошие у тебя руки, Гершеле. Ловкие пальцы, точный глаз. Если пойдешь дальше по сапожной части, станешь большим мастером.

У самого реб Залмена пальцы походили на толстые недоваренные сосиски, а цвет лица был как у непропеченного хлеба. Части его тела напоминали Гиршу разные блюда. Наверное, потому, что все годы работы у сапожника он ходил голодным. Харчи подмастерья были составной частью обучения, и на них Ента, жена реб Залмена, основательно экономила.

Жил Гирш тоже у реб Залмена, в сарайчике, примыкавшем к избе, поскольку негоже юноше спать в одном доме с двумя молодыми девушками. Достоинствами сарайчика были отдельный вход и стенка, примыкающая к печке. Предыдущий хозяин избы выращивал телят, поэтому в сарайчике должно было быть тепло.

– Так по какой еще части мне идти, реб Залмен? – отговаривался Гирш, с теплом вспоминая о мешочке под половицей, куда он потихоньку откладывал монеты. До восемнадцати лет получить в мещанской управе Бирзулы паспортную книжку можно было только за большую взятку. Поэтому оставалось ждать и копить деньги, на которые – эх! – он купит билет на поезд и уедет в большой город.

С накоплением шло туго, реб Залмен хоть и хвалил Гирша вне всякой меры, но жалованье сверх оговоренного вначале ни на копейку не набавлял. Оно и понятно, две дочки на выданье, и не такие красавицы, чтобы рвали из рук даже с малым приданым.

Старшую, Тирцу, реб Залмен хотел отдать за Гирша. Подкатывал к нему не раз и не два, сначала издалека, а потом прямо в лоб. Гирш отвечал уклончиво, хотя Тирца ему нравилась. И смуглая кожа, и острые черты, и торчащие ушки, и быстрый промельк доверчивых и одновременно слегка плутоватых глаз. В общем-то ничего особенного, девушка как девушка, не красавица и не уродка, но для его, Гирша, глаз – вполне симпатичная. Из таких получаются хорошие жены. Только куда ему сейчас жена, когда весь он устремлен в прекрасное будущее и не знает, куда занесет его судьба?

Жениться на Тирце означало навсегда осесть в Бирзуле, работать вместе с тестем, пока тот в состоянии держать в руках молоток и дратву, а потом продолжать уже самостоятельно. Тирца будет вести хозяйство и рожать детей, время потечет, разграфленное субботами на ровные столбики недель, месяцев, лет.

Ни за что! Он должен увидеть мир, большие города, должен услышать, как говорят на английском языке. Этот язык стал страстью Гирша, его болезненно расчесанным укусом, не дающим покоя ни днем ни ночью.

В пятнадцать лет он купил в книжной лавке англо-русский словарь. Обычно он уносил в свою сараюшку книжки о путешествиях или толстые романы в бумажных обложках о приключениях в заморских странах. На чтение он тратил часы перед сном и сжег немало свечей, увлеченно перелистывая страницы до полуночи.

Словарь он купил потому, что отдавали его за гроши. Сын помещика, владельца одного из имений в окрестностях Бирзулы, стрелял в саратовского генерал-губернатора. Студент Московского университета, юрист, револьвера толком в руке держать не умел. Три раза промахнулся с пятидесяти шагов. Его взяли на месте покушения, посадили в крепость, суд приговорил к повешению.

Помещик бросился в Саратов. Бегал по инстанциям, извел кучу денег на подношения жандармам и судейским, плакал на приеме у губернатора. Губернатор написал письмо на высочайшее имя с просьбой помиловать юнца. Николай наложил резолюцию: помиловать, если студент подаст прошение. Студент гордо отказался. Его повесили.

Отец, обозленный на весь мир, а больше всего на собственного сына, собрал все его вещи и отдал старьевщику. Среди книг оказался англо-русский словарь, никому в Бирзуле не нужный.

Гирш в жизни своей не слышал ни одного английского слова, но польстился на красивый переплет и туман незнакомого языка. Купив словарь за бесценок, он стал перелистывать его ради забавы. Просто было интересно, как по-английски «собака» или «дождь». Слова сами собой входили в его голову. Он придумал игру: открывать книгу наугад и вспоминать попавшееся на глаза слово.

Спустя полгода Гирш знал наизусть почти половину словаря. Он пытался произносить выученное как умел, как понимал. Выходило странно, и не только для его слуха. Если бы Гирша услышал англичанин, он бы решил, что с ним разговаривают на каком-то диалекте идиша.

В той же лавке Гирш обнаружил «Оливера Твиста». Книжка была покрыта пылью и лежала на самой дальней полке. Как она туда попала, никто не знал, включая хозяина лавки. Гирш стер с нее пыль, заплатил сущую безделицу и утащил в свою норку, сгорая от любопытства.

Просидев над первой страницей половину субботы, он пришел сначала в недоумение, а потом в отчаянье. Практически все слова он знал, но никак не мог ухватить смысл. Порядок расположения слов в предложении был совсем иным, не похожим ни на русский, ни на арамейский. Любую фразу можно было истолковать несколькими способами.

К счастью, он вспомнил, что в конце словаря есть небольшая статья по грамматике, на которую до сих пор он не обращал внимания. Стойкое отвращение к любым правилам заставляло его презрительно пропускать эти странички. Теперь же он припал к ним, как путник в пустыне припадает к оазису.

Прошло несколько месяцев, пока Гирш разобрался в том, как нужно читать по-английски. Уложить в голове иной порядок слов в предложении оказалось совсем непростым делом. Он и представить себе не мог, что чтение способно отнимать столько сил. Потратив на бой с книжкой час или полтора, он со вздохом облегчения возвращался к дратве и молотку. С обувью все было просто и понятно.

Постепенно правила отложились в его памяти, и в один из дней, взявшись за чтение, он вдруг поймал себя на том, что прочитал уже три страницы и может почти без труда продвигаться дальше.

«Оливер Твист» произвел на Гирша тяжелое впечатление. Не то чтобы ему было хорошо в Бирзуле, но все-таки жизнь в ней катилась по хорошо накатанной колее и по сравнению с Лондоном казалась куда более спокойной и счастливой. Попасть на его улицы нищим, бесправным и бездомным ему вовсе не улыбалось.

Но описания улиц, накрытых туманом, барж на Темзе и даже грязи в сточных канавах пробудили в нем беспокойство. В Гирше проснулось желание услышать английскую речь и повидать, ну если не Лондон, то хотя бы Одессу. На улицах портового города, несомненно, можно встретить британских моряков.

От Одессы его отделяло несколько часов поездом, но Гирш никак не мог отважиться на поездку. Он родился и вырос в Бирзуле и дальше окрестных деревень никогда не выбирался. Что он будет делать в Одессе, куда пойдет, выйдя из вокзала, где заночует? Посоветоваться было не с кем. Все знакомые Гирша тоже никогда не покидали Бирзулу.

Гремучая смесь нереализованного желания и страха совершить поступок толкала Гирша на обидные размышления.

«Что из тебя получится в итоге? – спрашивал он себя и тут же отвечал: – Да ничего! Держишь в плотно стиснутых зубах сапожные гвоздики, а за ним шесть языков. Ты способен только вколачивать эти гвоздики в подошвы. А все потому, что трус. Трус и неудачник. И место твое за сапожным верстачком. Тут ты и проведешь всю свою жизнь».

Работа приносила хоть временное, но забытье и вместе с ним успокоение. Гирш вгрызался в подошвы, каблуки и стельки с яростью настигшего добычу волка. Реб Залмен не догадывался об истинной причине рьяности подмастерья, ему, честно говоря, не было большого дела до того, что таится в голове Гирша. Людей он рассматривал только с точки зрения полезности.

Как помощник, за гроши выполняющий море работы, Гирш был весьма полезен. Еще более полезным он мог оказаться в роли зятя. А глубже реб Залмен не вникал. Не мог или не хотел, это уже не важно. Учение, во всем своем великолепии, тайнах и глубине, лежало вне его жизни. Со стороны он выглядел простым сапожником, три раза в неделю дремлющим на уроках по Талмуду. На уроки он ходил не по желанию, а лишь потому, что так приучили в детстве. Отец его засыпал на уроках Торы, и дед, и прадед.

Реб Залмен пребывал в полной уверенности, что достойно несет бремя, возложенное на него Всевышним. Такая жизнь представлялась ему простой и честной, а мысли о том, что кому-то она может казаться плоской, он решительно выметал из головы. Сапожник реб Залмен пребывал в святой уверенности, что живет правильно, и намеревался передать эту уверенность, вместе с привычками и заведенным распорядком календаря, дочерям и внукам.

Поначалу реб Залмен поручал Гиршу простую работу: поменять стершиеся набойки, выправить каблук, залатать прохудившуюся подошву. Шло время, и потихоньку он стал перегружать на ученика то, что всегда делал сам. Спустя несколько лет у реб Залмена вдруг образовалось свободное время, он мог уже не давиться во время обеда, а неторопливо опорожнять принесенную женой кастрюльку. А потом, раздув самовар и развернув газету на идиш, минут сорок спокойно изучать новости, запивая ароматным индийским чаем с обязательной долькой лимона.

Заваривать чай Гирш научился у реб Залмена, вот только наслаждаться им в первые годы ученичества удавалось лишь вечером, покончив с основной массой ежедневных заказов. Гирш почти не уходил из мастерской. Дома его не ждала семья, друзьями он не удосужился обзавестись, уроки в синагоге его тоже не привлекали, а чем сидеть в сарайчике, лучше оставаться в мастерской.

С работой было просто: каблуки, подметки, шнурки, гвоздики и дратва безмолвно подчинялись его воле. Ах, если бы и все другое в его жизни так же послушно склонялось перед его желаниями… Но об этом оставалось только мечтать.

Столовался Гирш тоже у реб Залмена. Его жена, экономная Ента, кормила всю семью и заодно подмастерье чрезвычайно скудно. Нет, от голода никто не страдал, но хороший аппетит не покидал их ни на минуту. Кроме субботы: в этот день Ента не экономила, и Гирш отъедался за всю прошедшую неделю и старался наесться на всю будущую.

Получалось плохо, но зато за столом они проводили по несколько часов, потому что семья сапожника отъедалась точно так же. Реб Залмен изрядно украшал эти часы своими рассказами. Говорить он любил и умел, поэтому любой мелкий случай из жизни превращался в увлекательную историю, полную смысла и назидания.

Родился реб Залмен в Вильне и, по его словам, до девятнадцати лет учился в ешиве.

– Наша ешива была в Шнипишкес, районе Вильны, неподалеку от Кальварийского рынка, – рассказывал реб Залмен. – Ай, какие яблоки продавались на этом рынке! Во всем мире не сыскать таких яблок!

– А чем наши плохи? – ревниво возражала уроженка Бирзулы Ента.

– Ваши не плохи, но не идут ни в какое сравнение, – отвечал реб Залмен жене, из-за которой он оставил Вильну и оказался за тысячу верст от родного города.

Соломон, отец Енты, в то время зажиточный торговец зерном, решил добыть себе ученого зятя. И не откуда-нибудь, а из самой Вильны, центра еврейской мудрости.

– Ладно, я – простой еврей, с трудом разбирающий слова молитв, – повторял он жене. – Зато зять у нас будет раввином. И его дети тоже, и после нашей с тобой смерти их поминальные молитвы помогут твоей и моей душе пробиться через закрытые для неучей небесные врата.

– Разбежится ученый парень жениться на нашей Енте, – возражала жена. – Возьмет большой разгон.

– Разбежится, да еще как, – отвечал Соломон, за годы, проведенные в торговле, свято уверовавший, что все на свете можно купить. Ну если не все, то почти все, а уж ученого зятя так запросто.

А Ента, ох, Ента, брюнетка, с пышными вьющимися волосами, большими глазами угольно-черного цвета и ямочками на нежно-розовых щеках. Ее ослепительно белая кожа выглядела бархатистой, в маленьких ушках теплились золотые сережки с блестящими камушками. Одежда сидела на Енте аккуратно и гладко, да так, что при всей скромности фасона, присущего добродетельной дщери Израилевой, не скрывала волнующих форм. В сочетании с солидным приданым Ента должна была сразить наповал любого жениха.

Когда пришло время беспокоиться о поисках достойного претендента в зятья, Соломон без долгих разговоров поехал прямо в Вильну. Узнав в привокзальной синагоге, какое учебное заведение считается самым лучшим, он отправился в Шнипишки и попросил увидеть главу ешивы.

Секретарь, услышав южный диалект идиша и увидев, с какой пышной вульгарностью разодет проситель, холодно осведомился о цели посещения. Соломон почувствовал, что на него смотрят, как на муху в пасхальном бульоне.

Он не ошибся: секретарь намеревался записать адрес незнакомца, уведомить, что его известят о времени визита, и, разумеется, выкинуть адрес, будто муху из бульона, как только этот разряженный павлин выйдет за порог. Но то, что произнес павлин, резко изменило его планы.

– Я хочу сделать пожертвование на ешиву, – солидно произнес Соломон. – Крупное пожертвование.

Соломон не любил расставаться с деньгами, но за хороший товар надо хорошо заплатить. То, что покупается по дешевке, в конечном счете всегда оказывается завалью.

Не без внутренней ухмылки он наблюдал, как на глазах переменилось лицо этого надменного лытвака.

– Глава ешивы сейчас ведет урок, – нормальным голосом произнес секретарь, еще несколько секунд назад не ставивший ни во что незваного посетителя. – Когда он закончит, я передам ему вашу просьбу.

Соломона провели в кабинет главы ешивы и подали чай с медовым пряником.

«Эх, – думал Соломон, не спеша отхлебывая жидкий ешиботний чаек, – жаль, что жена не видит, как начинают свой разбег виленские мудрецы».

Глава ешивы выглядел точно так, как должен был выглядеть глава ешивы: долгополый сюртук, седая борода до пояса, черная шляпа, острый взгляд и вежливая, осторожная речь.

Соломон начал прямо с дела. Вытащив солидную пачку ассигнаций, он положил ее на стол перед главой ешивы.

– Ваше щедрое пожертвование поможет нам поменять лавки в ешиве, – произнес глава ешивы. – Мы давно намеревались купить более широкие и теперь, с вашей помощью, сумеем это сделать.

– А простите, зачем нужны более широкие лавки? – не удержался Соломон.

– Для того, – радушно пояснил глава ешивы, – чтобы ученик, если начнет дремать во время учебы, не уходил в спальную комнату на несколько часов, а ложился прямо на лавке. Спал четверть часа и возвращался к Талмуду. Разумеется, часть заслуг этой непрерывной учебы пойдет и на ваш счет, уважаемый реб?.. – Он вопросительно поднял брови.

– Соломон, – подсказал Соломон.

– Да, на ваш счет и счет вашей семьи. Счет вечный, точный и правильный. Так что вы, дорогой реб Соломон, нашли своим деньгам самое лучшее применение.

– О-о-о! – уважительно протянул Соломон. – Я вижу, что рассказы о вашей ешиве соответствуют действительности. Поэтому у меня есть к вам одна небольшая просьба.

– Пожалуйста, приложу все усилия, – ответил глава ешивы, прекрасно знавший, что за щедрым пожертвованием всегда следует просьба.

– Мне нужен жених для дочери. Моя Ента скромная, набожная девушка. Не красавица, но пригожая собой. Я даю за ней хорошее приданое и обязуюсь содержать ее и мужа, пока тот не закончит учебу на раввина.

– Вам нужен зять-раввин? – осведомился глава ешивы.

– Да! – воскликнул Соломон. – Я понимаю, что на самого лучшего из учеников не могу рассчитывать, но ведь у вас все парни в конце концов становятся раввинами. Так дайте мне одного из них.

– Ешиботник не вещь, которую я могу передать вам по своей воле, – чуть поморщившись, ответил глава ешивы. – Каждый из них достойный молодой человек со своими понятиями о предстоящей ему жизни и своими желаниями. Раввинами из них становятся далеко не все, а лишь те, кто захочет и сумеет сдать экзамены. Но для этого необходимо находиться в ешиве.

– А разве нельзя учиться дома, а в ешиву приезжать только на сдачу экзаменов? – спросил Соломон. И сразу добавил: – Дорога, разумеется, за мой счет.

– А где вы живете? – уточнил раввин.

– В Бирзуле.

– Где это?

– Двести верст до Одессы, сто до Кишинева. У нас большая еврейская община, есть свитки Торы, раввин, резник – все как полагается.

– А ешива у вас есть?

– Увы, – развел руками Соломон. – Увы.

– Я должен подумать, – сказал глава ешивы. – Оставьте секретарю адрес, где вы остановились, и я пошлю за вами, когда найду ответ.

– Я нигде не остановился, – ответил Соломон. – Я пришел к вам прямо с вокзала. Дома у меня осталась куча неотложных дел, поэтому мне бы очень хотелось получить ответ как можно быстрее. Лучше прямо сейчас.

Он перевел глаза на пачку денег, лежавших на столе между ним и главой ешивы. Его взгляд был более чем красноречивым.

– Я должен подумать, – повторил раввин. – Выпейте чаю.

Соломон налил себе полную чашку, взял кусок пряника и принялся с аппетитом закусывать. Он не завтракал в поезде, а в городе от волнения есть не хотелось. Хотелось поскорей добраться до цели. И вот сейчас, когда она достигнута, голод взял свое.

Он даже не представлял, в какие размышления вверг он главу ешивы. Раввин не переносил людей, воображавших, будто все на свете можно купить. Больше всего тому хотелось вернуть этому купчику деньги и отправить восвояси. Но скамейки! Он давно мечтал о широких скамейках, однако вырвать из скудных средств ешивы даже копейку никак не получалось. И вот деньги пришли, лежали на столе, и ради учения Торы он был обязан обуздать свою раздражительность и попробовать отыскать решение.

Разумеется, никто из учеников ешивы не согласится оставить центр Учения и ради сладкого куска отправиться в забытую всеми Бирзулу. Променять святость, наполняющую ешиву от подвала до застрехи, на сытую жизнь, остаться одному и вместо радости учебы в святом братстве вести беседы с самодовольным тестем-купцом? Нет, это не ученики его ешивы. Не лучшие ученики, это точно, но, может быть, кто-то из середняков или слабых ребят, а такие тоже сидят на скамьях ешивы, согласится на такое предложение?

Раввин стал мысленно пересматривать одного за другим учеников и вдруг вздрогнул от пришедшей в голову мысли. Он понял, что знает, как отыскать выход из положения.

Напротив здания ешивы в одном из почерневших от времени и непогоды неказистых деревянных домиков жил сапожник. Семья его по еврейским меркам была крохотной: он, жена да сынишка. В Вильну они приехали откуда-то из Райсина (Белоруссии), поэтому их не окружал обычный веер близких и дальних родственников.

Работал сапожник в теплые дни на крыльце своего домика, а по ненастным – в сараюшке, пристроенной к дому. Ничем особенным он не отличался, самый обыкновенный «а простер ид», простой еврей. Но к Торе относился с величайшим почтением и сапоги ешиботникам чинил бесплатно.

А сапоги у этих парней протирались с невероятной скоростью. И не только сапоги, но и штаны, и капоты, и даже шляпы. Ну казалось бы, от чего им изнашиваться? Чем еще заняты ешиботники, кроме сидения на лавке?! Ладно еще штаны, но как от перелистывания страниц могут прохудиться подошвы сапог?

Объяснили наши мудрецы в трактате «Брохес» Вавилонского Талмуда, что нечистая сила льнет к изучающим Тору, и трется нещадно об их одежду. Черти, вот кто вне всякой разумной меры дырявил сапоги и капоты ешиботников!

Знал об этом сапожник или нет, уже невозможно установить. В одну из летних сухих ночей в Шнипишках занялся пожар. Дул сильный ветер, и пламя моментально переносилось от дома к дому. Выгорело несколько улиц, огонь остановился только перед зданием ешивы, еще раз показав всем, что святость в этом мире не пустой звук.

Дом сапожника сгорел дотла. Он и жена задохнулись во сне и погибли, а их сын, Залмен, каким-то чудом сумел выскочить. Идти ему было некуда, он сидел на крыльце ешивы и дрожал мелкой дрожью, не в силах отвести глаз от пепелища, ставшего могилой его родителей.

Ешиботники накормили его, попытались успокоить. Спустя час Залмен заснул на одной из свободных кроватей, а руководство ешивы стало думать, как поступить.

– Этого парня нам послали с Небес, – заявил один из раввинов-преподавателей. – Идти ему некуда, значит, мы должны сделать из него ешиботника. Хуже или лучше – увидим. Никто не знает, какими талантами Всевышний наделил Залмена.

На том и порешили. Парня взяла на содержание еврейская община Вильны, и ешива стал ему вторым домом. Он был хорошим, старательным юношей, ладил с товарищами, почтительно относился к преподавателям. Увы, ему не хватало самого главного – способностей к учению.

Залмен очень хотел преуспеть, до слез, до зубовного скрежета. Прилагал большие усилия, с утра напролет сидел над книгами и без стеснения прибегал к помощи других ешиботников.