Текст книги "Шепот теней. Пробуждение дракона. Книга 1"

Ян-Филипп Зендкер
Шепот теней

Jan-Philipp Sendker

DAS FLÜSTERN DER SCHATTEN

Серия «Азбука-бестселлер»

Copyright © 2007 by Karl Blessing Verlag

All rights reserved

© О. Боченкова, перевод, 2017

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2017

Издательство АЗБУКА®

* * *

Посвящается Анне, Флорентине и Джонатану

Пролог

Он родился слабым. 2980 граммов, чуть больше недоношенного, хотя провел в материнском чреве несколько недель сверх положенного срока. «Никаких оснований для беспокойства, – уверяли врачи, – он все наверстает».

Но его кожа оставалась белой и прозрачной. Она казалась нежней, чем у других младенцев. На висках, подбородке и руках просвечивали синие жилки. И это уже в первые недели жизни, когда обычный ребенок превращается в крепкого, упитанного карапуза.

Он быстро уставал, поэтому плакал не так пронзительно и значительно меньше, чем другие дети. И трех-четырехлетним, и позже, пока его ровесники на игровой площадке на Боуэн-роуд или на пляже в Рипалс-Бей с визгом карабкались по лесенкам и барахтались в воде, не зная, куда девать энергию, он сидел в сторонке на песке и молча наблюдал за ними. Или залезал к отцу на колени и спал, прислонив голову к его плечу. Он как будто чувствовал, что отпущенное ему время невелико и нужно экономить силы. «Никаких оснований для беспокойства, – повторяли врачи. – Здесь нет общих правил, каждый ребенок – индивидуальность». Он выглядел необыкновенно хрупким. Тоненькие ножонки и ручонки, на которых как будто совсем не наросло мышц, и в шесть лет оставались такими легонькими, что отцу не составило бы труда сгрести ребенка в охапку и подбросить в воздух, словно куклу.

В школе он был тихоней. Когда энергичная миссис Фу задавала вопрос классу, он почти всегда знал ответ, но не подавал вида, пока его не спрашивали. На переменах больше общался с девочками или читал где-нибудь во дворе на скамейке. А после обеда, когда другие мальчишки отправлялись играть в футбол или баскетбол, шел в балетную студию. Родители были против этого его увлечения. Он ведь и без балета был отщепенцем. Одиночкой, без единого близкого друга. Но долго их упрашивать не пришлось. Отразившееся на лице безмолвное разочарование было убедительнее всякой просьбы, и отец уступил.

Спустя пару недель мальчик впервые пожаловался на боль в руках и ногах, в ногах особенно. Преподаватель балетной студии счел это нормальным. «Все начинающие танцоры мучаются чем-то подобным, – уверял он. – Ничего удивительного, тем более при таком рвении». Отец решил, что мышцы ноют от танцев, с непривычки. Знакомый ортопед окончательно его успокоил, объяснив недомогания возрастными изменениями. «Кости вытягиваются, ведь мальчик растет. Это пройдет, беспокоиться не о чем». Но потом к ломоте в костях добавилась усталость, загадочным образом подтачивавшая силы мальчика. Он засыпал на уроках, никак не мог сосредоточиться и теперь проводил вторую половину дня по большей части на диване в гостиной.

Возможно, если бы не балет, родители обратились бы к врачу раньше. Или серьезнее отнеслись бы к жалобам сына, будь он сильным, энергичным мальчиком, у каких малейшее недомогание или потеря в весе тут же бросаются в глаза. Повели ли они себя легкомысленно? Ведь ни отец, ни мать не могли даже сказать толком, когда именно начались боли. Мередит вообще ничего такого не помнила. Вероятно, в то время она была в Лондоне, Нью-Йорке или Токио. Во всяком случае, не в Гонконге.

– Но ты, Пол, ты ведь должен это знать.

Она заглянула мужу в глаза. Доктор тоже повернул тогда голову в его сторону. Но Пол молчал. Он не помнил.

В конце концов, не все ли равно – так повторяли онкологи при каждом удобном случае. Пол так и не понял, было это правдой или они успокаивали таким образом его совесть, чтобы не мучила вдобавок ко всем несчастьям. Раннее распознавание не имеет в случае лейкемии никакого значения, в отличие от других разновидностей рака. Врачи повторяли это снова и снова, с каким-то подозрительным оживлением, как будто предполагали в Поле чувство вины, которое непременно нужно заглушить. Как будто имели на это право. Ведь даже если они его не обманывали и раннее распознавание болезни не изменило бы ничего ни в лечении, ни в прогнозах и ни на йоту не увеличило бы шансы мальчика выжить, что это означало на самом деле? Утешение? Как родители Пол и Мередит Лейбовиц оплошали, и это не имело смысла оспаривать. Это они, и никто другой, отвечали за здоровье и благополучие своего сына и не уберегли его от смертельной болезни.

– Вам не в чем упрекать себя, – сказал онколог доктор Ли вскоре после постановки диагноза. – Вините кого угодно – Бога, судьбу, жизнь, наконец, – только не себя.

Мередит поняла эти слова слишком буквально и за пару месяцев как будто избавилась от угрызений совести. Но только не Пол. Он не верил ни в Бога, ни в карму, ни во что другое, на что мог бы переложить ответственность за случившееся.

В это раннее утро он стоял у окна и смотрел во двор. Окна больницы выходили на стадион, поделенный на несколько футбольных и теннисных площадок. Спортсмены, пытаясь извлечь максимальную пользу из этих нескольких часов до наступления невыносимой жары, нарезали положенные круги. Тяжелые тучи, нависавшие над городом весь вчерашний день, рассеялись, открыв безупречно голубое небо. Муссонный ливень вымыл из воздуха смог, и горизонты сияли чистотой, что редко бывает в Гонконге. Пол отчетливо видел Пик Виктории, стройную башню гонконгского офиса Международной финансовой корпорации и здание Банка Китая. Между небоскребами в Восточном Коулуне и Хунхамом серебрилась полоска моря, где уже крейсировали не меньше десятка паромов, буксиров и катеров. На надземных высокоскоростных трассах Гаскойн-роуд и Южная Чатем-роуд машины стояли в пробке. Пол вспомнил пляж в Рипалс-Бей, на котором нередко проводил в выходные с Джастином такие же утренние часы. Мередит еще спала, а они уже строили песчаные замки. Вдвоем, отец и сын. Овеваемые влажным тропическим ветерком и связанные узами взаимного понимания, которое не требовало слов. Джастин бросался в отца комьями ила, а потом, счастливые, оба возвращались домой. К заспанной Мередит, которую вечно раздражали их утренние прогулки и которой требовалось время и несколько чашек кофе, чтобы понять и разделить их радость.

Пол обернулся. Комнатенка была крошечная, едва ли больше одиночной камеры, он мог пересечь ее в два-три хороших шага. У розовой крашеной стены стояла койка Джастина, рядом капельница, стул, шкафчик и раскладное кресло, в котором Пол проводил ночи. На журнальном столике лежали две книжки – иногда Пол читал сыну вслух – и стопка кассет, которые Джастин любил слушать еще несколько дней назад. Сейчас ему не хватало сил даже на это. Пол перевел взгляд на спящего сына. Его кожа была такой же белой, как постельное белье, как будто с нее сошли все краски. Глаза глубоко запали, но на голове золотился нежный пушок. Джастин дышал слабо, но равномерно.

Пол сел и прикрыл глаза. «К сожалению, вынужден вам сообщить…» Вот уже девять месяцев минуло с того дня, как педиатр приглушенным голосом и со скорбным лицом поведал ему результаты первого обследования крови. С тех пор Пол как помешанный прокручивал в голове эти слова. Неужели они никогда не перестанут отдаваться у него в ушах? Неужели он так никогда и не освободится от этого? Сможет ли он хоть когда-нибудь услышать что-нибудь другое? «К сожалению, вынужден вам сообщить…»

Но почему именно мой сын? В тот момент Полу захотелось наорать на врача, призвать его к ответу. Но вместо этого он молчал и слушал, что тот говорил ему об остром миелодийном лейкозе, гемоглобине, результатах обследования костного мозга и каких-то медицинских картах. Почему именно Джастин? Мередит как будто никогда не задавалась этим вопросом.

Облегчение доставляли короткие моменты пробуждения посреди ночи, пока Пол еще не успевал понять, что не спит. Тогда он садился на кровати, и умирающий Джастин казался ему продолжением некоего кошмарного сна. Все это не могло быть явью. У Джастина нормальная здоровая кровь и светлые кудряшки, а не этот едва заметный цыплячий пух. И спит он на своей кровати, в детской. На какое-то мгновение Полу становилось легко и радостно, как никогда в жизни. Но тем страшнее был момент возвращения в кошмарную реальность.

Где была Мередит, почему не с ними? Должно быть, в самолете. Летела на высоте 12 000 метров где-нибудь над Индией или Пакистаном. А может, Казахстаном или Узбекистаном, смотря по тому, какое курс взял на этот раз самолет до Лондона.

Мередит сказала, что это очень важная конференция. Речь пойдет о новой стратегии Банка Китая. О миллионных инвестициях. Как руководитель Гонконгского отделения, она не могла пропустить такое. Она будет в Европе два, самое большее три дня. Врачи уверили ее, что до конца этой недели смогут поддерживать состояние Джастина стабильным. Кроме того, ему кололи морфий, и он спал почти круглые сутки. Поэтому Мередит полагала, что он все равно ничего не заметит. В этот момент она посмотрела на Пола, их взгляды встретились впервые за долгое время. Должен ли он был ей возразить? Объяснить, что Джастину совсем не безразлично их присутствие? Что он прекрасно чувствует, когда отец или мать берут его за руку, гладят по голове, говорят с ним, даже если его тело никак на это не реагирует? Поэтому за последнюю неделю Пол почти не покидал этой комнаты. Дремал в раздвижном кресле, которому не хватало как минимум десяти сантиметров, чтобы в нем можно было спать. Поэтому он читал вслух, пел колыбельные или рождественские песни – все, что угодно, пока не начинал отказывать голос. Но переубедить Мередит было невозможно. Она для себя все решила и теперь не ждала от него даже понимания.

Чем хуже становилось Джастину, тем больше она работала. Пол где-то читал, что это типичное поведение родителей в подобных ситуациях. Нетипичным было, что в данном случае в работу уходила мать. Через два дня после объявления диагноза она неожиданно улетела в Токио, а потом все чаще курсировала между Пекином, Шанхаем и Гонконгом. Ужины с клиентами после долгого рабочего дня нередко затягивались до полуночи. Поначалу она искала у Пола понимания, жаловалась, как бывает тяжело и как, уже сидя в самолете, она вскакивает с кресла и опускается в него снова, с трудом подавляя желание остаться.

Так продолжалось вплоть до последнего приступа, два месяца назад. Потом все надежды были потеряны, и Мередит больше ни о чем не спрашивала и ничего не пыталась объяснить. Она просто держала Пола в курсе. Иногда ему казалось, что она поставила на сыне крест. Как на обанкротившемся предприятии, чью бухгалтерию она досконально изучила, прежде чем прийти к выводу о полной его безнадежности и о том, что любые дальнейшие инвестиции будут означать не что иное, как бесполезную трату денежных ресурсов. Ресурсов, которые нужны на другое.

В детском онкологическом корпусе они наблюдали два типа супружеских пар. Одни еще смотрели друг другу в глаза. Болезнь ребенка сплотила их, и теперь оба жили единым страхом, единым отчаянием и чувством вины. Такие цеплялись друг за друга, придавали друг другу силы. Другие скользили по коридорам, как тени, опустив головы. Они избегали смотреть друг другу в глаза, потому что не желали видеть отражение собственного страха, озлобленности или горя. Таких болезнь разделила. Они умолкли перед лицом смерти, отвернулись от мира, ушли в себя. Как будто надеялись спрятаться от боли.

Пол и Мередит Лейбовиц принадлежали к числу последних.

Вот и три дня назад, приняв самое тяжелое из возможных решений, они не имели силы ни искать друг у друга поддержки, ни просто посмотреть друг другу в глаза. Так и сидели рядом, отвернувшись, как чужие. Врачи не оставили им никакой надежды. Последний приступ, случившийся шесть недель назад, был настолько неожиданным, насколько и сильным. Раковые клетки распространялись со скоростью взрывной волны. Последние два блока химиотерапии не дали результата. Медикам больше нечего было противопоставить болезни. Теперь речь шла о том, чтобы по возможности уменьшить страдания Джастина. А также о том, стоит ли продлевать ему жизнь любой ценой. Возможности для этого имелись. Врачи говорили об интенсивной терапии и аппарате искусственного дыхания. Все это позволило бы оттянуть время на неделю, возможно, на две. Никаких проблем для современной медицины.

«Мы исходим из того, что вы пойдете на это, мистер и миссис Лейбовиц».

Мередит не отвечала. Она сидела неподвижно, прикрыв глаза.

Доктора перевели взгляды на Пола. Они ждали его решения.

«Вам что-то непонятно? Объяснить еще раз?»

Мередит молчала. Пол тряхнул головой.

«Так мы переводим Джастина в отделение интенсивной терапии?»

Пол снова тряхнул головой.

«Нет?»

– Нет, – услышал он свой голос.

Нет. Он принял решение. Мередит не возражала.

Где-то в начале третьего – точное время доктор Ли определил позже – сердце Джастина перестало биться.

В последний раз медсестра заходила в палату около часа дня. Забрала суп и чай, которые принесла в двенадцать и которые уже успели остыть, нетронутые. Пульс у мальчика едва прощупывался, хотя и был равномерным. Сестра поправила капельницу и катетер, проверила, достаточно ли морфия получил больной. Пол Лейбовиц сидел у кровати и держал сына за руку. Это он настоял на отключении электрокардиографа, поэтому, по сравнению с другими палатами, в этой было непривычно тихо.

Доктор Ли появился без пяти три и подумал было, что оба они, отец и сын, уснули. Пол Лейбовиц упал вперед, так что всем туловищем лежал на кровати, вытянув правую руку, а в левую взяв хрупкие пальцы сына. Голова Джастина, немного повернутая в сторону, утопала в подушке. Лишь чуть позже доктор Ли заметил, что мальчик не дышит, что взгляд его остекленел, а отец не спит, а плачет. Почти беззвучно, совсем не так, как это делали другие родители. Но тем больше напугало доктора Ли это рыдание, приглушенное и будто обращенное вовнутрь.

За последние тридцать лет, несмотря на все успехи медицины, доктор Ли повидал немало детских смертей. Потеря ребенка всегда горе, но в большинстве случаев у родителей имелись другие дети, о которых нужно было заботиться, а также бабушки и дедушки, работа и ипотека, которую никто не отменял. Жизнь продолжалась, даже если в первые дни и месяцы это казалось кому-то невозможным. Лишь немногие ломались окончательно. Они позволяли чувству вины взять над собой верх или гибли, снедаемые жалостью к себе. Им оказалось не под силу вынести образовавшуюся пустоту, они не смогли позволить детям уйти так просто. Для таких обратной дороги в жизнь не существовало. Именно о них напомнили доктору Ли беззвучные рыдания Пола Лейбовица.

I

Пол затаил дыхание, но не слышал ничего, кроме монотонного гула вентиляторов. Он оторвал голову от подушки, весь обратился в слух. С другого края маленькой долины до него донеслось что-то похожее на щебетание. Что это было, птица или дуновение ветра? Удивительно, что столь слабый звук не рассеялся в воздухе бесследно.

В любом случае это хороший знак. Он предвещал рассвет, когда ночную тишину разорвет крик первого петуха. Его тут же подхватят остальные, а потом в саду запоют птицы, загремит посуда в соседних домах. Темнота отступит, со всеми своими пугающими звуками.

От восхода до заката и снова до восхода.

Ничего не бойся, потому что я с тобой.

Пол подождал, пока первые солнечные лучи не пробились сквозь деревянные жалюзи и ночные шорохи не стихли окончательно. «Почему я не слышу всего этого днем? – спросил он себя, откидывая москитную сетку. – Почему они замолкают, стоит проснуться птицам? Как будто солнечный свет забирает у них силу».

Он заправил постель, свернул москитную сетку, выключил вентиляторы, налил воды в электрический чайник, вошел в ванную и включил душ. Вода оказалась теплой, так что освежиться не получилось. Между тем он обливался по́том всю ночь, которая была душной и влажной, как всегда в тропиках, несмотря на два вентилятора в ногах кровати.

Он отказался установить кондиционер, даже в спальне, за что соседи посчитали его сумасшедшим. Из всех обитателей холма, исключая старого Тэна, один Пол добровольно отверг это достижение цивилизации. Бывало, он и раньше выходил из прохладной супружеской спальни в гостиную и открывал там окна, впуская тропическую жару. Мередит не понимала этого. Липкая от пота кожа, влажная одежда вызывали у нее отвращение. И главное – этот запах, даже если он и был ее собственным.

Теперь Пол спрашивал себя, как он мог не распознать ее сразу? Как решился жить с человеком, который так ненавидел собственное тело?

Поначалу Мередит не выказывала, по крайней мере, такой чувствительности. Они провели немало чудесных вечеров на крохотном балконе Пола, на четырнадцатом этаже высотного здания в районе Хэппи-Вэлли: пили, ели, болтали и много смеялись после долгого дня в офисе, хотя буквально обливались по́том. Тогда этот запах был не просто приятен Мередит – он возбуждал ее, сводил с ума, и она ничего не имела против собственного липкого тела. Но потом все изменилось. Потом в их спальне заработал кондиционер, да так, что секс без одеяла грозил простудой. И девять месяцев в году Мередит ныряла в эту переохлажденную квартиру из оснащенных кондиционерами офисов, ресторанов, автомобильных салонов, избегая естественного тропического воздуха.

Мередит. Собственно, когда он вспоминал о ней в последний раз? Вероятно, в день рождения Джастина, четыре месяца назад. Тогда Пол подумал было даже позвонить ей, но тут выяснилось, что он не знает ее лондонского номера. Можно было, конечно, спросить ее адвоката, но Пол решил, что это слишком хлопотно. Почему каждый их разговор с Мередит выливался в невыносимо гнетущее молчание, неотвратимое, как закон природы? Теперь они даже не ссорились, все разногласия между ними прекратились со смертью Джастина. Осталась пустота, ощущение ненужности, безразличие, которое Пол не мог и представить себе раньше. Куда девалась их страсть? Он видел, как переживали развод другие пары, всю их обиду, боль, обманутые ожидания, даже ненависть. Сам Пол не чувствовал ничего подобного, и Мередит, похоже, тоже. Как будто их любви никогда не существовало.

И когда, спустя почти год после смерти Джастина, Мередит объявила ему, что собирается в Лондон, чтобы, как она выразилась, навсегда закрыть в своей жизни тему Гонконга, он не почувствовал ни малейшей обиды. Как будто сам не был частью той темы, которую она сочла разумным закрыть. Он просто пожелал ей всего самого лучшего. Она поблагодарила его и протянула руку. И лишь спустя несколько дней он осознал всю абсурдность этого их расставания у подъезда отеля «Мандарин ориентал». С тех пор связь между ними почти оборвалась. Ничего удивительного, если учесть, что последние полгода он жил без телефона и компьютера. Пол читал когда-то, что большинство брачных союзов распадаются по той же причине, по которой когда-то возникли. Очень похоже на правду, по крайней мере в их с Мередит случае.

И все-таки когда же их пути разошлись? Может, в первые дни после постановки диагноза, когда они спорили о том, где должен лечиться Джастин? Мередит настаивала на Лондоне, где, как она считала, и врачи, и больницы не в пример лучше. Пол же предпочел бы оставить сына в Гонконге: как уверяли их и онкологи из больницы Королевы Елизаветы, и их коллеги из Англии, химиотерапия здесь ничем не хуже европейской. Скрепя сердце, Мередит уступила, но, когда препараты гонконгских медиков оказались бессильны, ни на минуту не усомнилась, кого винить в неудаче. Разумеется, в Соединенном Королевстве шансы Джастина выжить были бы выше.

Или разрыв наметился еще раньше, в тот момент, когда стало известно, что Мередит беременна? Пол хорошо помнил, как это было.

– Вы беременны, вне всяких сомнений, – сообщил гинеколог уже в коридоре, и, пока Пол, с сияющими от счастья глазами, пытался нащупать ее руку, Мередит вдруг закрыла лицо ладонями и зарыдала.

От счастья, Пол, разумеется, от счастья…

Последующие несколько дней он повторял это, как мантру, но все было слишком очевидно. Хотела ли она ребенка? Для Мередит не существовало ничего, кроме работы. В банке она была самым молодым руководителем отделения и имела все шансы войти в состав правления Гонконгского филиала. «Ребенок, во всяком случае сейчас, верный способ поставить крест на карьере», – недвусмысленно намекнул председатель правления ей и нескольким ее коллегам. Мередит вообще не принадлежала к тем женщинам, для которых материнство – необходимая часть жизни. В конце концов, это не ее желание иметь ребенка сыграло решающую роль, как объяснила она спустя несколько лет. Она пожалела Пола, потому что у того не было семьи. Он рос единственным ребенком. Мать покончила с собой, когда ему исполнился двадцать один год. Отец ушел из жизни еще раньше. Пол, сколько его знала Мередит, не мог назвать ни одного родственника, пусть даже самого дальнего. Те же, кого он помнил, гейдельбергские бабушка с дедушкой например, давно умерли. Мередит, как она сама признавалась, это всегда казалось странным, но было в ее представлении частью окружавшей Пола ауры таинственности, которая, во всяком случае поначалу, влекла и очаровывала ее. Но со временем эта его закрытость стала действовать ей на нервы и постоянно приводила к ссорам. На ужинах с коллегами, коктейлях, приемах и лодочных прогулках по выходным Мередит все чаще появлялась одна, без мужа. Эти мероприятия много значили для нее: как иначе было привлекать клиентов, добывать полезную информацию, завязывать новые контакты?

Пол, целыми днями и вечерами сидящий дома один, казался ей не самодостаточной личностью, а лишь мрачным одиночкой. Мередит полагала, как сама признавалась после смерти сына, что общение с ребенком пойдет ему на пользу, развлечет по крайней мере.

То есть Джастин изначально был задуман как средство, не более.

Пол помнил, с каким видом она осматривала дом, который он только что купил на острове Ламма. Как стояла в саду, среди зарослей бугенвиллеи, достающих почти до крыши, метрового папоротника и перезрелых банановых гроздьев. Дом пустовал уже не первый месяц, за это время фасад покрыла тонкая зеленая пленка. В комнатах громоздились кучи мусора, и повсюду лежала пыль. Лицо Мередит исказила гримаса отвращения.

– Как это все на тебя похоже.

Покупка этого «свинарника» лишь подтвердила ее наихудшие опасения: муж – отшельник, замкнувшийся в собственной боли, задыхающийся в тисках жалости к себе. Он так и не смог отпустить своего сына, смириться с его смертью. И что самое непростительное – он бежит. И этот старый дом на острове, где ни один житель Гонконга не поселился бы добровольно, лучшее тому доказательство. Здесь он и будет умирать один, в обществе одичалых собак, и никто не помешает ему спиться. И даже труп его туземцы обнаружат лишь через несколько недель.

Пол подлил себе чая и оглядел с террасы ночной сад. В темноте что-то белело: несколько лепестков пюмерии упало на каменные плиты. Пол собрал их, отнес в дом, положил в миску с другими цветами и веником подмел террасу. «Я не сопьюсь, – подумалось ему, – в этом Мередит не права. Жить со мной действительно невозможно, здесь мне возразить нечего. Но кое в чем Мередит ошиблась».

Дом он отремонтировал основательно и поддерживал в нем чистоту, какой не было и в квартире Мередит. Два раза в день делал влажную уборку, протирал кафельный пол и всю посуду. В ванной все блестело – как в лучших отелях Гонконга. В ящиках перед окнами цвели герань, камелии и розы. В холодильнике хранились свежие фрукты и овощи. Пол готовил себе сам, следил за питанием и за последние два года не выпил ни капли алкоголя. Когда-то и он полагал, что виски, вино и джин способны заглушить внутренние бури, точнее, оглушить его самого до состояния полного бесчувствия. Но сколько ни пил, на душе спокойнее не становилось. Все только усугублялось – боль, отчаяние, пустота.

Помимо прочего, он боялся, что Джастин застанет его пьяным, если вдруг вздумает вернуться. Пол и сам не понимал, что означал этот страх. Он пытался поделиться им с Дэвидом Чжаном, но даже Дэвид, его единственный друг и самый близкий человек в этом мире, не пожелал углубляться в эту тему.

– Пол, Джастин мертв.

– Я знаю, что он мертв, тебе нет необходимости напоминать мне об этом.

– Если он и вернется, то не Джастином. Он воплотится в другом теле.

Как буддист, Дэвид верил в переселение душ.

– Так я и не жду, что сейчас откроется дверь и – опп! – на пороге возникнет Джастин. Но… – Пол мучился, подыскивая слова, – я должен быть готов, понимаешь?

– К чему готов?

– К его возвращению.

– В которое сам не веришь?

– В которое сам не верю. – Пол вздохнул. – И которое тем не менее не должен исключать.

Так оно и было, как бы смешно это ни звучало: Пол не исключал возвращения Джастина, не хотел исключать. Поэтому в его доме была комната Джастина, с вентилятором и свежим постельным бельем. В гардеробе висела детская куртка, а в коридоре, рядом с резиновыми сапогами Пола, стояла еще одна пара, для сына. Кусок дверной рамы из прежней квартиры с ростовыми метками Джастина Пол тоже перенес сюда и вмонтировал в одну из дверей.

– Значит, поэтому ты так редко выезжаешь с Ламмы? – спросил Дэвид без тени иронии в голосе. – Боишься его упустить?

– Нет, причина в другом. – (Дэвид ничего не сказал, но вопрос читался в его взгляде.) – Просто ничего не хочу забывать.

Эту фразу Пол имел неосторожность обронить в присутствии Мередит, и та потом использовала ее как доказательство того, что его скорбь превзошла все мыслимые пределы и приняла болезненные формы. Дискуссия же о том, что такое скорбь в мыслимых пределах по собственному умершему ребенку и где начинаются ее болезненные формы, вылилась тогда в одну из самых ожесточенных их ссор. В конце концов, где пролегает граница между нормой и патологией? Пол полагал, что однозначного ответа на этот вопрос не существует. Знакомый биолог как-то рассказывал ему, что некоторые дельфины после смерти спутницы жизни просто прекращают есть. Или дикие гуси. Иные из них, потеряв подругу, сутками напролет мечутся в небе во всех направлениях и все зовут, ищут, пока, выбившись из сил, не падают на землю замертво.

– Именно этого я и боюсь, – ответила тогда Мередит. – И Джастин этого бы не одобрил. Пол, жизнь продолжается.

Как же он ненавидел эту фразу! В ней заключалась чудовищная несправедливость, неслыханная, возмутительная банальность смерти. Все в Поле восставало против этого. Бывали дни, когда каждый собственный вдох воспринимался им как измена памяти сына, когда чувство вины за то, что жив, душило так, что сил хватало только лежать в гамаке на террасе.

Забыть Джастина, его заспанное по утрам лицо. Его сияющие синие глаза, улыбку, голос.

От восхода до заката и снова до восхода…

Меньше всего Пол хотел открыть свои воспоминания веяниям продолжающейся жизни. Ведь они были всем, что осталось у него от сына, и всем, что ему было еще нужно в этом мире. Но воспоминания – чрезвычайно хрупкая драгоценность. На них нельзя полагаться. Воспоминания лгут, выветриваются, вводят в заблуждение. Новые впечатления, лица, запахи, звуки накладываются на старые, которые постепенно теряют свою интенсивность, пока окончательно не растворятся в пучине забвения. Пола это огорчало еще при жизни Джастина, он почти физически ощущал эту потерю. Когда его сын произнес первое слово, когда сделал первый шаг? Было ли это на Пасху, на лужайке возле Кантри-клуба, или двумя днями позже, в Макао, на площади перед кафедральным собором? Тогда забыть такое казалось ему немыслимым, но спустя каких-нибудь два года он уже мучился сомнениями. Тогда его утешало то, что исчезнувшие воспоминания о Джастине ежечасно заменяли новые. Но теперь, когда Пол остался один на один с тем, что есть? Он нередко ловил себя на том, что по временам вслушивается и вглядывается в собственную память, силясь выудить из нее взгляд Джастина, его лицо, голос.

Чтобы предотвратить забвение, Пол пытался оградиться от новых впечатлений. Забвение – это предательство, ближайший сподвижник смерти. Поэтому Пол и переехал на Ламму, и лишь крайняя необходимость могла заставить его на время покинуть остров. Здесь почти не было машин и людей меньше, чем в какой-либо другой части Гонконга. Пола здесь почти никто не знал. Он купил дом в Тайпэне – поселке на холме, возвышающемся над деревней Юнсювань, в десяти минутах ходьбы от паромной переправы. Оттуда к его жилищу, окруженному непроходимыми зарослями кустарников и бамбука, вела едва заметная тропинка.

Пол установил себе строгий распорядок дня. Он вставал с первыми лучами солнца, выпивал на террасе чайник – не больше и не меньше – жасминового чая, забирался на крышу и час упражнялся в китайской гимнастике тай-чи. Потом отправлялся в деревню за покупками, обедал в одном и том же ресторане в гавани, где брал неизменную мешанину из овощей, креветок, димсам[1]1
  Димсам – легкие блюда, которые в китайской традиции чаепития подают к чаю. – Здесь и далее примеч. перев.


[Закрыть] и два китайских пирожка со свиным фаршем. После обеда относил покупки домой и отправлялся гулять часа на четыре. Изо дня в день путь его пролегал мимо небольших земельных наделов, где пожилые крестьяне выпалывали сорняки, боронили почву или опрыскивали ядохимикатами томаты и салат. Они кивали Полу, он отвечал на приветствия. Он был уверен, что этим людям не придет в голову заговорить с ним или втянуть его в пустую беседу. Далее Пол направлялся в Паккок, к морю, оттуда кружным путем назад, в Юнсювань, потом, прошагав добрую половину острова, на пляж Ло-Со-Шин. Даже в летние выходные он оставался безлюдным. Пол плавал ровно двадцать минут, потом полчаса – в погожие дни и больше – лежал где-нибудь в тени и смотрел на море, с каждым разом все больше проникаясь знакомым пейзажем. Или медитировал, прикрыв глаза. Так оно повторялось изо дня в день. На пустынном побережье можно было не опасаться неожиданностей.

Обратная дорога пролегала по гребню вытянутого холма, откуда открывался вид на канал Ист-Ламма, отделяющий остров от Гонконга. Но редко когда он останавливался, чтобы полюбоваться величественными сухогрузами и задаться вопросом, что и куда они везут. Бродячие коты и бездомные собаки были его единственными спутниками. Остаток дня Пол проводил в саду или на крыше террасы, если не работал в огороде или по дому.

Он не читал газет, не имел телевизора, а о событиях в мире узнавал по радио, которое слушал каждое утро с семи до семи тридцати. Новостную службу Би-би-си. Каждый день, проведенный без общения с людьми, считался у него удачным. Неделя, неотличимая от других и такая же бессобытийная, – счастливой. Так проходило время, не оставляя следов в его памяти.