Текст книги "Дураки и герои"

Глава 3

– Вот уж не думала, что мы будем встречаться на нейтральной территории, – сказала Плотникова. – У тебя это, наверное, в крови. Плащи, кинжалы, тайные свидания…

«Тайные свидания» она произнесла, добавив к своей природной хрипотце изрядную толику хрипотцы искусственной, и голос прозвучал, словно авторский комментарий в «Байках из склепа» – пугающе мрачно. И смотрела она на бывшего любовника, да что там любовника – мужа, хоть и гражданского, с той самой ледяной насмешкой, которой одаривала других своих «бывших», гордо вышагивая рядом с ним совсем недавно – чуть больше года назад.

На дне ее глаз все еще тлел (или ему казалось?) уголек привязанности, но его при всем желании нельзя было спутать с потаенным, осушающим и воздух в легких, и слезы на щеках, жаром страсти. Возвращение чувств – это мираж, в который может поверить только безумец, впрочем, если одиночество не успело пропитать воспоминания полынным соком ненависти, один из расставшихся всегда рад обмануться.

– Садись, – предложил он.

Вика подождала, пока он отодвинет для нее стул, присела, аккуратно оправив юбку на коленях, положила сумочку на скатерть и достала из нее свои гвоздичные сигареты.

Огонек серебряного «данхилла» (Сергеев автоматически отметил, что раньше она пользовалась разовыми зажигалками: дорогие безделушки долго не держались – она забывала их где попало) лизнул тонкую коричневатую сигарету, и воздух в зале наполнился таким знакомым, странным ароматом.

– Место выбрала ты, – возразил Сергеев. – Я тут совершенно не при чем!

– О да… – подтвердила Вика. – Я место, ты зал… Каждый выбрал свое! Как в шпионских романах, знаешь, чтобы избежать прослушивания или засады. Ты боишься засады, Сергеев?

Все было бы полбеды – и ирония, и показное (как же ему хотелось верить, что оно показное!) равнодушие: на что тут можно рассчитывать? Слишком свежи еще воспоминания о ее прикосновениях. О том, как пахнет ее кожа… Как щекотно дышит она в ложбинку под ключицей, как под утро прижимается к нему всем телом в поисках тепла.

Все было бы полбеды: воспоминания блекнут, выгорают и в конце концов становятся некими призрачными иллюстрациями к пережитому, картинками «в карандаше» на давно перевернутых страницах – вот только при звуках ее голоса у Сергеева все замирало внутри, и тщательно выстроенный план разговора начинал сминаться, морщиться и превращаться в пепел, словно пергамент в огне.

А картинки оживали, ни дать ни взять – синема Люмьеров, и воспоминания – такие свежие, словно они и не воспоминания вовсе – неслись на него, как тот самый прибывающий поезд на публику на старой пленке.

– Нет, засады я не боюсь, а вот диктофон, будь добра, отключи. Журналистские рефлексы можно помаленьку и забывать. Ты же уже не совсем журналист…

Она рассмеялась. Весело, совершенно не обидевшись на слова Михаила. А еще год назад обиделась бы смертельно!

– Я уже совсем не журналист, Сергеев. Я пресс-секретарь премьера, а журналист и пресс-секретарь – это разные вещи! Ладно, считаем, что ты меня уел! Отключаю я машинку, отключаю…

Жмуря глаз от дыма по-мужски зажатой в зубах сигареты, она, поковырявшись в недрах своей рабочей сумки, извлекла на свет маленький, размерами примерно такой, как ее изящная зажигалка, цифровой диктофон. Красный светодиод на корпусе погас, и диктофон полетел обратно.

– Все, оружие сдано! Можем вести частную беседу. Ты ведь меня для этого пригласил?

Левая рука Плотниковой взлетела вверх, отбрасывая челку.

«Черт бы меня побрал, – подумал Михаил с горечью, – я не знаю, зачем вообще согласился на эту встречу. Чтобы лишний раз тебя увидеть? Чтобы поговорить с тобой? Чтобы пытаться поймать за хвост убежавшую любовь? Сам не знаю, зачем тебя сюда пригласил? Ведь не для того, чтобы вести переговоры? Разве с женщиной, которую все еще любишь, можно вести переговоры? Разве можно рассчитывать на победу, все еще не пережив поражения? На что я надеялся? Ведь понимал же, что не будет звуков окарины, звона гитарных струн и запаха мяса, шипящего на решетке. Ничего в этой жизни нельзя повторить: ни любви, ни трепета встречи и даже горечь расставания одноразова, как бумажный носовой платок. Мы никогда не станем друг для друга тем, чем были. А отнестись к тебе, как работе, я все равно не смогу».

– Блинов передает привет, – продолжила Вика. – Очень просил тебя подумать над дальнейшими планами. Ведь все это когда-нибудь кончится – выборы, политическая борьба, а жить дальше надо…

– Передай Блинову, что я не нуждаюсь в его советах.

– Думаю, что он в курсе… Но Володя прав, Сергеев. На этот раз они победят. А если не сейчас, то обязательно через четыре года. Знаешь, есть такая штука – неизбежность реванша. И дальше жить надо, как ни крути…

– Блинов у нас мастер по использованию друзей…

– Что ты плачешь? Ты жив. С тобой рассчитались сполна. Теперь ты у нас еще и богатый, завидный жених! Знаешь, сколько солидных дам и даже юных дев из киевского бомонда наводили о тебе справки?

– Дев? – переспросил Михаил с иронией. – Неужели?

– Ну, тут я несколько преувеличиваю… – улыбнулась Плотникова. – А если серьезно, даже Маринкины подружки о тебе расспрашивали! Что да как… Мне Марина рассказывала… Да, не кривись ты так, Михаил Владимирович! Сама знаю, что ты не педофил! Ты что – до сих пор один?

«Интересно, – подумал Сергеев, – есть в этом вопросе что-нибудь кроме праздного любопытства? Хоть чуть-чуть ревности? Это ведь тоже чувство – ревность! Неужели совсем без него?»

А в ответ только пожал плечами.

– А ты?

Она рассмеялась своим гортанным хрипловатым смехом.

– Ну, мне не привыкать… Знаешь, скажу тебе, как старому другу – после тебя на «постоянку» не тянет. Живя с тобой, я чуть не забыла, что такое ощущение свободы! – Она передернула плечами, словно озябла под порывом ледяного ветра, Сергеев даже взглянул на кондиционер, висящий за ее спиной, но тот не работал. – Я была права тогда, Миша, нам не стоило сходиться так близко…

– Мы бы протянули дольше? Если бы не сошлись так близко? – спросил он.

Вика покачала головой.

– Вряд ли… Но тебе не было бы так… – она подумала, какое слово использовать, но ничего более подходящего не находилось, а незаконченная фраза повисла в гвоздичном дыму, словно коршун в восходящих воздушных потоках – между парением и падением. И она закончила ее так, как и хотела с самого сначала:

– Тебе не было бы так больно…

– Трогательная забота, – произнес Сергеев, пристально на нее глядя. – Но несколько запоздалая, ты не находишь? Знаешь, Вика, ты чем-то схожа с Блинчиком. Я даже догадываюсь чем…

– Интересно было бы узнать.

Она все-таки превосходно владела собой. Только тот, кто знал ее так, как Сергеев – а много ли на свете было людей, которые знали ее так хорошо? – мог заметить, как слегка изогнулся и задрожал уголок ее рта. Некая смесь брезгливости и надменности: для Плотниковой явный признак раздражения, готовности, взмахнув челкой, броситься на противника и, загнав его в угол, уничтожить морально.

– Отношением к людям. К близким людям, – пояснил он.

Плотникова раздавила окурок в пепельнице и внимательно посмотрела Михаилу в глаза. С нескрываемой насмешкой. Так может смотреть учительница на ученика-недоумка.

– Я предупреждала тебя с самого начала. Я не твоя. Я ничья. Мы расстались. Да. Но тебя никто не предавал.

– Блинчик тоже меня не предавал, отправляя на верную смерть. Он действовал по обстоятельствам – так было надо. Для любой подлости всегда находятся оправдания.

– Я тебя не предавала, – отрезала Плотникова. – И мне плевать, что там было у тебя с Блиновым и его компанией. Есть только ты и я. Я тебя встретила. Любила. Разлюбила. Детский сад пора заканчивать. Пока мы были вместе – нам было хорошо. Теперь мы врозь. И хватит об этом!

– Хорошо, – неожиданно легко согласился Сергеев. – Ты не предавала. Ты просто выполняла данное слово. Или уступала обстоятельствам. Со мной. С Митькой.

В детстве Сергееву довелось слышать, как шипит на врага загнанный в угол камышовый кот. Плотникова шипела страшней – он таки задел ее за живое.

– При чем здесь Куприянов?! В чем я провинилась еще и перед ним?

Глаза у нее горели настоящим, звериным огнем, и Сергеев подумал, что еще один такой пропущенный словесный удар, и Вика вцепится в него когтями.

– Ты хоть знаешь, как я к Митьке относилась?!

– Вика, – сказал он, как можно спокойнее. – Я знаю, как ты к нему относилась. И не на секунду не сомневаюсь, что ты скорбишь по нему. А вот те, на кого ты сейчас работаешь…

Она расхохоталась. Настолько резко, практически без перехода – от вспыхнувшей магнием злости до такого же безудержного веселья. Плотникова всегда была склонна к быстрой смене эмоций, но сегодня за этими вспышками Сергеев, которого учили психологии не самые плохие специалисты, чувствовал и неуверенность, и страх, и – не может быть! – даже сожаление.

– Я так и знала! Да, на античную трагедию ты мотивациями не тянешь! Миша, я прошу тебя – брось метать в меня стрелы! Это не конец жизни, поверь! Да, мы расстались! Да, я работаю на политических врагов твоих работодателей! Ну и что? То, что ты считаешь нравственной драмой, на самом деле – обычный плюрализм. Да пойми же ты – мнения и симпатии бывают разными. Почему ты стремишься убедить меня в том, что твои предпочтения более правильные? Мы бы все равно расстались, даже если бы никогда не касались политики. Приезд твоего Андрея Алексеевича только ускорил неизбежное, это так – веришь ты в это или нет! Случилось то, что должно было случиться – не более того. И предложение Лысенко я бы все равно приняла – потому что это такой шаг вперед в моей карьере, что ты и представить себе не можешь!

Михаил не сразу понял, что это Мангуста она назвала так мирно, по-домашнему – Андрей Алексеевич. Все равно, что тигра назвать ручной киской – Барсиком, Мурчиком или Васькой.

Ах, Мангуст, грозный убийца змей, истребитель кобр!

– Действительно, не могу, – подтвердил Сергеев на полном серьезе. – Никак не могу себе представить, чтобы женщина, которую когда-то называли голосом свободы, женщина, которая публиковала самые смелые статьи-расследования, женщина, которой угрожали за ее острое и правдивое перо…

– Ох, я тебя прошу! – перебила его Плотникова. Она сморщилась так, словно раскусила зеленую виноградину. – Только не надо пафоса! Идеализм чистой воды! Те, на кого работаешь ты, такое же дерьмо, ничем не лучше! И если бы я пыталась ужалить в задницу их, не имея над головой надежной крыши, никто бы не выбирал гуманных методов, чтобы заставить меня замолчать. А вот Блинов с компанией – выбирал, хотя мог тогда и мокрого места от меня не оставить… Все в мире относительно, Сергеев!

– Как же, как же, помню… Был разговор. Только когда-то ты говорила об этом, как о трагедии…

– Да? – деланно удивилась она. – Возможно! Не помню. Знаешь, Миша, времена меняют людей. Совесть же не помешала тебе взять деньги у Блинова?

– Это он тебе сказал?

– Да, он… И этот твой… Андрей Алексеевич! Сергеев! Что ты изображаешь святую невинность! Ты лгал мне! Ты изворачивался! Ты выдавал себя за безобидную овечку!

– Я не лгал, – произнес он устало. – Я не рассказывал того, чего не должен был рассказывать. Понимаешь, Вика, есть такая вещь – чужие тайны. Некоторые безобидные, а на некоторых стоит гриф – хранить вечно. И если ты думаешь, что Мангуст рассказал тебе хоть что-то серьезное – ты очень ошибаешься. Ему нужен был я. И он нашел способ наказать меня за вполне предсказуемое неповиновение. Тем, что отнял тебя…

– Печальный Демон, дух изгнанья… – продекламировала Плотникова. – Никто ни у кого никого не отнимал! Я тебя умоляю, Сергеев! Не изобретай на ходу! И откуда же он знал обо мне? О наших отношениях?

На этот раз он не сдержался от улыбки, только получилась она какой-то вымученной, деревянной.

Откуда и что Мангуст знает? Такой вопрос мог задать только тот, кто совсем не знал Мангуста и Контору, которая за ним стояла.

Но и спорить, и объяснять что-нибудь было бесполезно. Объяснения должен кто-то выслушать, а Плотникова наверняка вынесла вердикт заранее. И, насколько Сергеев знал ее характер, он был окончательным, обжалованию не подлежащим.

– Давай так, – предложил Сергеев. – Расставим точки над «i», чтобы больше к этому не возвращаться. Я не безобидная овечка – это факт, и никогда ей не притворялся. Рекомендую тебе запомнить – вдруг еще раз доведется беседовать? – Андрей Алексеевич, который открыл тебе глаза на мою страшную сущность, – тоже не нежный лепесток алой розы. Рядом с ним даже я почти святой. И еще – ты бы никогда и ничего не узнала, если бы им не понадобилось достать меня.

– Больше всего, – сказала Вика, – я люблю местоимение «им». Кому? Им. Им понадобился я. Зачем? Почему вдруг? Почему им? Как в плохом кино… Господи, Сергеев, неужели ты, такой умный, и не можешь придумать что-то оригинальное?

Михаил пожал плечами.

– Мангуст приехал, чтобы попросить меня об одолжении.

– Какое это было одолжение ты, естественно, не скажешь…

– Ну, почему, кое-что скажу. Ты все равно или не поверишь, или никогда не станешь это использовать.

Ее брови удивленно взлетели вверх.

– Ага. Значит, сейчас ты расскажешь мне какую-нибудь небылицу. И эта небылица будет касаться кого-нибудь из моих шефов.

– Так стоит ли? – спросил Сергеев грустно. – Может быть, достаточно того, что он просил об одолжении? А для того, чтобы попросить особо убедительно, до того поговорил с тобой…

– Наверное, не стоит, – согласилась она, закуривая следующую сигарету. – Было, не было – какая разница? Что, это что-нибудь поменяет?

– Не думаю.

– Сергеев, будь умницей. Не стоит обострять отношения.

– А что, еще есть что обострять? – спросил Сергеев, не рассчитывая на ответ. – Что ты будешь пить?

– «Кампари» с лимоном и льдом.

– Что будешь есть?

– Ничего. Мне надо держать форму.

Он усмехнулся. Это тоже было новым в ее мировоззрении. Никогда раньше Плотникова не ограничивала себя ни в еде, ни в удовольствиях. Она могла озаботиться состоянием талии после изысканного ужина и бурной ночи с шампанским, особенно если случался «перебор», и утренний взгляд в зеркало, мягко говоря, не способствовал оптимизму. Но это было лишь мимолетным беспокойством. Случайный испуг, никогда не перераставший в фобию. Килограмм туда, килограмм сюда – разве могут такие мелочи испортить хороший аппетит к жизни?

Утром, выскальзывая из-под простыней, она на секунду замирала перед трельяжем, стоящим в спальне, хлопала себя по крепкому круглому заду, так, что звон шел, потом по бедрам и гораздо осторожнее по чуть выпуклому животу, и со словами «Целлюлит не спит!» удалялась в душ. Сергееву рассмотреть этот самый целлюлит так ни разу не удалось.

Пока она плескалась в душевой кабинке, Михаил успевал размяться: без фанатизма, но так, чтобы разогреть мышцы и заставить кровь бежать быстрее. Сказывалась многолетняя привычка к утренней зарядке: без нее он чувствовал себя хуже, чем без завтрака.

Кофе.

Он всегда варил его сам. Вика делала сандвичи с сыром, с ветчиной или маслом – к кофейному священнодействию она и не приближалась.

Утренний поцелуй в щеку.

Или, когда хотела подразнить – в губы.

Бывало, правда, когда желание подразнить переходило в другое, более серьезное желание. Тогда одежда летела прочь, кофе стыл на столе, а стоны Плотниковой тревожили голубей за окном, и они урчали, и суетились на подоконнике, неуклюже переступая с ноги на ногу.

Гремело под когтистыми птичьими лапами кровельное железо, ветер колыхал тюль занавесок, и через приоткрытые окна, вместе со сквозняком, в квартиру врывалось утреннее солнце.

Любовь с утра действовала на Вику умиротворяюще. На ее губах появлялась нежная, совершенно несвойственная ей улыбка – ежик прятал иголки. Она могла даже коротко задремать на его плече, чтобы спустя каких-то пять минут открыть глаза и вскочить с постели бодрая, как ни в чем не бывало. Или же, нащупав трубку мобильного телефона, почти наугад набрать номер и заявить безропотному Митьке:

– Буду. Но не скоро. Вы там без меня.

И Митька, тогда еще живой, терпеливо вздыхал и принимался за работу.

Как быстро она все забыла. Как быстро она все простила.

– Может быть, все-таки съешь что-нибудь?

– Не трать время, Сергеев… Если бы ты пригласил меня на ужин, или на завтрак… Я не ем днем.

– Ты сменила не только друзей, но и привычки… – снова не удержался Михаил.

Глаза у Плотниковой стали злыми, взгляд отяжелел и мог пригнуть впечатлительного человека к земле, словно жернов, повешенный на шею.

– Ты позвал меня сюда, чтобы хамить? – осведомилась она, почти не артикулируя, только чуть приоткрыв губы – чревовещатель на мистическом сеансе, да и только! – Или все-таки у тебя было какое-то дело?

Сергеев поймал себя на мысли о том, что слышит в ее речи интонации Лысенко, но сразу понял, что ошибся. Наоборот, это в речи косноязычного и полуграмотного Лысого теперь слышались ее интонации. Вика всегда была «укротительницей тигров» и господин премьер не избежал общей участи. В моменты, когда он обуздывал рвущиеся на свободу междометия, использовались Викины обороты, построение фраз и даже логические взаимосвязи просматривались ненароком. Но междометия все-таки преобладали.

«Впрочем, – отметил про себя Михаил справедливости ради, – в команде, к которой принадлежу я, тоже нет особых ораторов».

Неплохо говорил Дорошенко, но его вечные обращения к самому себе в третьем лице могли достать кого угодно. Президент же говорил связно, но ни о чем. Это поняли давно и перестали слушать – только кивали головой, чтобы не обидеть, да горячо хвалили по окончании.

Трибун в Украине был один – Регина Сергиенко, но она представляла третью сторону. Ту, самую опасную, реальную третью силу, о которой столько говорили политологи, но которую никто не решался называть вслух, по имени, дабы не злить властьимущих. Зато десятки политических пигмеев, расплодившихся в новорожденной демократии, словно клопы в диване, которые были «никем» и имя которым было «никто», называли третьей силой самих себя, не имея на то ни талантов, ни достаточной финансовой поддержки.

Сергеев понимал, что следующий исторический ход, при определенном везении, будет за госпожой Сергиенко. Она так ловко использовала сложившуюся между двумя основными игроками неприязнь, так непринужденно сталкивала противников лбами, ставя их на грань боевых действий, так вдохновенно врала, смотря по обстоятельствам, что просто не могла не стать общим врагом!

В этом была сила замысла, и в этом же таилась колоссальная опасность – а вдруг у кого-то не выдержат нервы?

В стране, в которой много лет вопросы бизнеса и споры политических элит решались с помощью автомата Калашникова, так дразнить гусей мог только безумно смелый или гениально расчетливый человек. Или человек, забывший, что бизнес и политика имеют одни и те же правила игры, в которых крутизна человека на начальную скорость пули никак не влияет.

И если Блинов с Титаренко находились за кулисами политической сцены, наблюдая за бенефисом Лысенко и остальной команды, включая сидящую напротив Плотникову, то госпожа Сергиенко билась в первых рядах своих единомышленников, никому не желая отдать наслаждение завоеванной победой. Сергеев ее понимал. У победы, за которую пролил кровь, совершенно другой вкус.

Его собственные работодатели редко появлялись на баррикадах. «Большие деньги любят тишину кабинетов…» Им явно было что терять.

Молчание затягивалось.

Они кружили вокруг да около, словно борцы на татами в ожидании неверного жеста противника. Но кто-то должен был начать первым, иначе встреча теряла всякий смысл. Во всяком случае для тех, кто стоял за кулисами.

– Давай поговорим о деле, – сказал Сергеев, собравшись с духом.

Плотникова посмотрела на него с оттенком благодарности. В этой партии сделавший первый ход вполне мог и проиграть.

– Так говори…

Михаил вздохнул.

Лучше бы он пообщался с Блиновым. Или Титаренко. С Лавриком-жополизом, в конце концов. Только не с ней.

Но говорить надо было только с Викой – ни с кем иным. Только она могла спустить все на тормозах с чисто журналистской непосредственностью. А могла и не спустить, вне зависимости от мнения начальства. В общем, как человеку в прошлом военному, Сергееву было хорошо известно, что исполнять приказ можно по-разному.

– Вы, как нам стало известно, готовите пресс-конференцию, – начал он. – И хотите обнародовать некоторые документы…

– Да? – переспросила Вика насмешливо. – И какие же такие документы мы хотим обнародовать?

Сергеев посмотрел на нее с укоризной. Легкий дымок все еще вился над полуистлевшей сигаретой; в алой жидкости на дне широкого стакана таяли кубики льда.

– Документы, касающиеся газового соглашения…

– Понятия не имею, о чем ты говоришь, – произнесла она с улыбкой. – Я всего лишь пресс-секретарь, а не глава департамента разведки.

«А с такой выдержкой вполне бы могла им стать», – подумал Михаил.

– Вика, а если все-таки не играть в кошки-мышки?

– Не понимаю, о чем это ты! – изображать невинность у Плотниковой получалось плохо. Откровенно плохо. Вообще, невинность с такими умными глазами встречается крайне редко.

Сергееву почему-то вспомнился их давнишний разговор в квартире на Печерске и Викина растерянность, когда она говорила об отказе от расследования вексельного дела. Тогда ему казалось, что ею двигала только любовь к дочери, страх за ее жизнь. Это было понятно, по-человечески понятно… Он бы и сам сделал для Маринки многое, если не все, но…

Новым хозяевам – а они таки у Плотниковой были – не надо было пугать Викторию Андроновну. Ни тогда, ни сейчас. И вовсе уж не надо было взрывать Куприянова для сохранения тайны. Его смерти Сергеев себе простить не мог: как ни крути, а подставил Викино «альтер эго» под удар именно он. И черт его дернул передать документы Куприянычу! Неужели было сложно сообразить, что Плотникова шарахается от бумаг вовсе не потому, что брезгует бывшим любовником? Что за ее нежеланием встретиться стоит природная осторожность и осознанный выбор, а вовсе не женские обиды? Как она сказала тогда, в выгоревшем дотла пресс-пункте?

– Не смей меня ни в чем винить! Я и понятия не имела, какими делами он с тобой занимается! Доволен, Сергеев? Да? Ты этого добивался?

Взрыв ста граммов пластида в сравнительно небольшой комнате очень убедительный аргумент. В тот момент, когда сработало взрывное устройство, дипломат был у Куприянова на коленях. Пресс-пункт к их приходу убрали, как могли, вот только убрать в таких случаях можно далеко не все.

Плотникова была бледна. Под ногами хрустело битое стекло. Гнутые конструкции в углу мало походили на мебель. И пахло в комнате страшно. Кисло, до пощипывания на языке – взрывчаткой и гарью. И сладковато, тошнотно – тем, что не полностью отодрали от стен и пола.

Губы у Виктории Андроновны дрожали, кончик сигареты не попадал в пламя зажигалки. Взглядов Сергеева она избегала, а в тот момент, когда глаза их встречались… Лучше бы этого не происходило – настолько чужим и далеким был ее взгляд.

– Я тут не при чем… – сказала она.

Вика действительно была не при чем, она просто умыла руки. А тот, кто умывает руки вовремя – не виноват. Традиционно и окончательно – невиновен.

Это вердикт.

Можно еще сказать: «Я же вас предупреждала!» – и это будет абсолютной правдой.

Можно искренне плакать на похоронах, как и случилось на следующий день. Только сути произошедшего с Куприяновым не изменить.

Это была бессмысленная, глупая смерть и, главное, совершенно ненужная ни одной из сторон. Зачем убивать там, где можно купить? Это ведь так просто: оплатить преданность новому хозяину.

– Вика, – повторил он. – Не хочешь – не говори. Просто передай Блинову. Или Титаренко. Или Лысенко. В общем, сама решишь кому. Если вы обнародуете свои документы, я обнародую свои. Те, за которыми приезжал Андрей Алексеевич. Поверь, это качественные материалы. Шума будет много. Год назад это никого бы не волновало, но сегодня… Сегодня это будет самое то.

– Зачем ты ввязываешься в это, Миша? – спросила Плотникова неожиданно серьезно. – Это не твоя драка. Ты у нас кто? Ты же человек военный… Был и останешься! Ты же не политик! Куда ж ты прешься, Сергеев, со свиным рылом в калашный ряд! Себя не жаль?

– А что? Убьют?

– Могут, вполне…

– Вика, меня столько раз пытались убить. Очень серьезные люди пытались…

– Везение не длится вечно. Это не твоя полянка, Сергеев. Не строй из себя Мак-Лауда. Тебе от их победы что? Обломится? Кто ты сегодня? Никто! И завтра будешь – никто?! И послезавтра! Пушечное мясо во все времена оставалось только пушечным мясом. Проспись! Тебя банально пользуют!

– А тебя?

Плотникова рассмеялась.

– Меня? Ну, бывший мой любимый, если бы так, как меня пользовал ты, я бы сказала – правильно делаешь, Сергеев! Борись и обрящешь! В случае победы Лысенко я пять лет буду главной журналисткой страны!

На этот раз рассмеялся Сергеев – искренне, совершенно без натуги.

– Журналисткой, Вика? Ты, наверное, опять оговорилась? Ты уже не журналист, Вика, ты цензор, держиморда, да кто угодно, но только не журналист! И прекрасно это понимаешь! А если Лысый победит – ты станешь еще круче. И чем выше ты будешь подниматься, тем меньше у тебя шансов когда-нибудь стать самой собой. Тебя уже ненавидят и боятся твои собственные коллеги. Тебя, бывшую всеобщую любимицу – ненавидят и боятся твои вчерашние друзья. И с каждым днем – это будет прогрессировать…

– А мне плевать! – прошипела она, сощурив свои желтые глаза. – Плевать, понимаешь! Да, те, кто меня теперь не любит, отдали бы все, чтобы оказаться на моем месте! Честь, совесть – все, что, представь – отдали бы! Мы люди творческие, для нас ненавидеть коллегу – это как дышать – совершенно естественно! Ненавидеть и нежно целовать в щеку, сочувствовать и предавать одновременно, поддерживать на словах и тут же желать занять его место!

– Тебе виднее… Это-то твоя полянка? Да?

– А ты у нас святой?

– Я не святой…

– Слава богу! – обрадовалась Плотникова и заговорила быстро и зло, выплевывая слова ему в лицо. – А я уж думала – ангел во плоти! А если ты, Михаил Александрович, не святой, то скажи мне, зачем ты голову за этого блаженного идиота подставляешь? Ты что, не видишь, что просрано все, что только можно было просрать и даже больше! Они же даже не импотенты, они кастраты! Да с таким кредитом доверия можно было не один, а два срока продержаться, а они все слили за пару лет!

– Вижу, Вика, я не слепой – все вижу. Только дело в том, что и твои, и мои для меня одинаково тошнотворны! И будь моя воля, я бы и своих, и твоих собрал бы мокрыми трусами и выкинул куда подальше! Выкинул бы скопом – всех кто слева, справа и в центре! Но есть одна проблема, Виктория Андроновна! Следующие, те, кто придет к власти завтра, а ведь кто-то придет обязательно, потому что свято место пусто не бывает – они будут еще хуже. Да, я их не знаю, но зато уверен, что они будут в тысячи раз хуже! Жадней! Беспринципней! Циничней! И у каждого из них будет программа, как защитить народ! И берущие за душу лозунги. И они опять будут говорить и воровать, воровать и говорить, говорить и воровать! В этой стране к власти всегда приходят демагоги, а не профессионалы! Ты спрашиваешь, чем твой шеф лучше моего? Да ничем, кроме того, что он мой. Просто сотрудничество с ним больше соответствует моей внутренней сущности! Я ему не присягал, Вика, и я не за него голову подставляю! Я за себя ее подставляю. За свои представления о том, что правильно, а что нет. Что справедливо, а что нет.

Плотникова улыбнулась, едва-едва улыбнулась – приподнялись уголки губ, да в уголках глаз появились «гусиные лапки».

– До сих пор не могу понять, – сказала она, внимательно глядя Сергееву в глаза, словно пытаясь рассмотреть что-то в их глубине. Это был ее фирменный прием, ввергавший в смущение тех, кто сталкивался с ней в первый раз. Попробуйте выдержать такой вот «сверлящий» взгляд! – Кто же ты на самом деле, Миша. Блаженный? Солдафон безмозглый? Дон Кихот? Десперадо? Что тобой двигает?

– Ты же сказала, что у меня больше нет тайн…

– Это не тайна, Сергеев. Тайна – это сокрытое. А ты сейчас ничего не скрываешь… Забрало поднято! Ах, посмотрите, вот он какой я! Выставляешь свое благородство напоказ? Не верю! Крокодильи слезы! Ты же убийца, Сергеев, профессиональный убийца. Выкованный и закаленный в засекреченной спецшколе меч государства, и то, что это государство давно сгинуло, ничего не меняет. Присяга для тебя, дурака, до сих пор нечто сакральное, а ведь именно тому государству ты и присягал! Но это же неправильно! Бред! Тебя же растили, чтобы ты мог убивать, лгать и менять личины! Ты же должен быть безнравственным, как этот твой Мангуст! Это ты мне должен доказывать до хрипоты, что цель оправдывает средства, а не я тебе! Сергеев, ну, кто, скажи на милость, тебе сказал, что для этой страны одна марионетка будет хуже, чем другая марионетка? Ну кто?! Ведь все равно кто-то будет дергать за нитки! Мы слишком слабы, чтобы быть независимыми, и наше спасение – это выбрать себе достойного покровителя. Нас все равно будут трахать, так пусть уж партнер окажется не промах! Оглянись, Сергеев! У нас не такой большой выбор! Оглянись, подумай, вспомни в конце концов, на кого ты работал всю жизнь! Посмотри на Россию – что, Крутов плохой вариант? Да, он диктатор, готовый монарх, основатель новой императорской фамилии, попомни мои слова! Но он то, что нужно России, а может быть, и то, что нужно нам! Жесткий, волевой правитель, способный сломать хребет любому врагу – внешнему и внутреннему! Он же из твоего бывшего ведомства, ты же его только за одно это обожать должен! У вас же корпоративность расстрелами прививалась! А ты что? Бракованный экземпляр? Или ты просто сломался?

– Сломался? – спросил Сергеев, слегка обескураженный напором. – Ты это в прямом или в переносном смысле?

Вика промолчала, но глаз не отвела – ждала ответа. И тогда Сергеев заговорил, стараясь быть спокойным и рассудительным.

– Я не сломался, Вика. Я не считаю, что Крутов благо для России. Я не считаю, что Лысенко благо для Украины, даже если за ним стоит Крутов. Я всегда хотел одного в своей новой жизни – наконец-то быть нейтральным, но не повезло. Не задается у меня с нейтралитетом! Как говорил д’Артаньян – случилось так, что все мои друзья на стороне королевы, а все мои враги по нелепому стечению обстоятельств – на стороне вашего преосвященства.

– У тебя нет друзей, Сергеев, – выговорила Плотникова, словно пролаяла, так сухо и отрывисто прозвучал ее хрипловатый голос. – Ты не научился их заводить. Не учили вас этому. Незачем было. Только убивать и калечить учили. Так что ты по своей основной специальности работай – душегубом, а в политику не лезь! Не твое это, Миша, дело… И страна эта не твоя. Ты здесь чужой, Сергеев! И в России – чужой. Вас специально растили, как в инкубаторе, – безродными. Так что ты везде чужой!