Текст книги "Небо выше облаков"

Янина Логвин
Небо выше облаков

© Логвин Янина, текст

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

 
Ты нужен мне
 

 
Ты нужен мне, когда снега заносят к сердцу путь,
Ты нужен мне, когда мосты нет сил перешагнуть,
Когда с подругой тишину уже не разделить,
Когда душе не замолчать, а телу – не остыть.
Когда в нависших облаках нет места синеве,
Когда из тысячи дорог моя – ведет к тебе.
Когда три слова на губах сверкают янтарем,
Когда нуждаешься в огне сырым промозглым днем…
Как хорошо тебя найти. Как хорошо сказать:
«Ты нужен мне. Ты… нужен мне!»
И навсегда обнять.
 

– Светлана Анатольевна?

– Да, Егор?

– Белуга нашлась!

– Где?

– Ездила в электричках и попрошайничала. Контролеры сняли!

– Как она?

– Неважно. Ревет и кусается. И никого не подпускает. Может, ей укол сделать? От бешенства? Вдруг она заразная?

– А может, ты не будешь городить ерунду и вспомнишь, что она твой друг?

– Да какой она друг?! Плевать ей на нас! Зачем вы вообще с ней возитесь?

– Иди уже, Егор. И предупреди, пожалуйста, Ольгу Валентиновну о приезде инспектора, мне только что звонили из социальной защиты. Скажи, пусть пока не трогает Наташу. Я сейчас приду. И знаешь, что еще…

– Что?

– Загляни на кухню. Попроси Агеевну сделать для Наташи сладкий чай и… что она еще любит?

– А почему вы у меня спрашиваете?

– Потому что знаю – тебе не все равно.

– Ну, борщ, наверное. О! Ленивые вареники!

– Егор, речь идет о Белуге.

– Да зуб даю, она их тоже любит! А еще «Баунти» и соленые крекеры! Только у Агеевны «Баунти» нет!

– Хорошо. Я сама схожу куплю.

– Светлана Анатольевна!

– Да?

– А знаете, вы такая красивая, когда хмуритесь…

– Остряков, я тебе говорила, что не люблю подлиз?

– Так я же правду! Светлана Анатольевна!

– Ну хорошо, Остряков. Что на этот раз?

– Журнал «Большой футбол». Помните, вы как-то приносили несколько? Еще сказали, что это журналы вашего отца. Там на последней странице были классные магниты – фото чемпионов. Я теперь их собираю!

– Ладно, принесу.

– Ну тогда я побежал?

– Давай, Егорка. И не забудь к Агеевне заглянуть!

– Понял! А вы там сильно с Наташкой не цацкайтесь! Все равно она через неделю снова сбежит!

Третий побег за два месяца. Не просто так – беспутную мать выпустили из мест лишения свободы. Кто сказал – не дознаться, но вéсти, словно поганые грибы, ползут из земли в детские души.

Трудная девочка, сложный ребенок. Десять лет, а словно три раза по десять, и старше тебя самой. Глаза умные, глубокие, повидавшие такое, что лучше из этих глубин не доставать. Пока есть надежда на нормальную жизнь – утопить бы все и засыпать песком. Залить бетоном, похоронить так, чтобы не осталось и креста в памяти! Тонкая работа, кропотливая, но если не я, то кто? Сама выбрала себе путь и призвание. Самой и отвечать.

Белуга сидит, сжавшись на стуле у стены, и смотрит волчонком – ни дать ни взять, выпавший из гнезда тощий птенец, сломавший о свободу крылья. Волосы спутались, брюки на коленях изорваны, на щеках грязь… Она не ела толком несколько дней, прыгая из поезда в поезд, проскальзывала невидимкой через турникеты, просила и подбирала, отдавая вокзальным падальщикам дань. Выживала, и все ради того, чтобы найти мать. И прокормить. В мире Белуги детей метят особыми бирками – кто полезнее, тот и ценнее.

Я захожу в комнату с холодными серыми стенами и светлыми крахмальными шторами и сержусь про себя. Снова закрытый бокс. Сколько раз просила заведующую не приводить сюда детей, но каждый раз все повторяется снова. Медосмотр, трехдневный карантин и одиночество. Изоляция от общества, уже однажды тебя отвергшего. Все, бесспорно, оправданно, когда под твоей ответственностью сто тридцать два ребенка, но все равно ужасно несправедливо.

Я захожу, но оставляю дверь открытой. Мы обе с Белугой знаем, что отсюда не сбежать – за следующей дверью дежурит медсестра, но пусть уж девочке останется хоть эта маленькая иллюзия – скоромный, как пост, мнимый глоток свободы.

Я не подхожу близко. Не повышаю голос, не поднимаю рук. Я просто какое-то время присутствую, давая девочке возможность меня принять. Разделить со мной застывшее, озлобившееся против нее пространство.

Начинаю говорить о сторонних вещах. О том, что на улице весна и, если она захочет, мы можем пойти погулять. Что в нашем саду первый раз зацвела черемуха, и запах от нее стоит необыкновенный. О том, что у дворняжки Масяни на заднем дворе смешные щенки, а еще о том, что ее подруга очень по ней скучала.

– Надя сплела для тебя браслет из бусин и бисера, очень красивый, так что к летнему балу у вас будут самые настоящие украшения.

Белуга не отвечает. Здесь все молчуны, я привыкла. Колючие души, замкнувшиеся в панцирь из недоверия и обиды. Хмуро смотрит в окно, за которым ветер качает цветущие ветви старой акации, и рвет нитку на растянутом рукаве старой шерстяной кофты.

– Наташа, ты, наверное, давно не ела. Что ты хочешь? Я попрошу Агеевну принести тебе горячего. У тебя ничего не болит? Как ты себя чувствуешь?

Я вижу, что ниже уха на щеке у девочки наклеен грязный пластырь. Наклеен неумело, широкой полосой, из-под которой на коже виднеются желтоватые пятна уже сходящей гематомы. Скорее всего след, оставшийся от крепкой пощечины или падения. Результат возвращения к матери? А может, бродяжничества? В подземке метро десятилетнему ребенку так легко что-то с кем-то не поделить.

Мне еще предстоит выяснить причину его происхождения, но сначала надо вернуть Белугу назад. Вернуть людям, обществу, себе. Пока не поздно, пока еще не потух окончательно свет детства в светлых глазах, и пока еще есть надежда помочь ей забыть.

Я помню, что девочка любит читать. Питер Пэн и Венди. Русалочка. Пеппи Длинныйчулок. Рисунки к любимым книгам до сих пор висят на стене в ее спальне. Вряд ли она читала последнее время, но все равно не замечает стопки книг, которые я принесла с собой и положила на стол.

Она странно замерла, продолжая смотреть в окно – маленькое съежившееся существо, застывшее в точке неприятия, непонятно какого пола. Если бы не волосы до плеч, светлые от рождения, а сейчас практически бурые и спутанные от грязи, так сразу и не сказать, что девочка.

Мне кажется, что Белуга спокойна, и я делаю к ней шаг.

– Наташа…

Но видимость обманчива. Ребенок – как пружина, загнанная в паз, и быстрый взгляд колких глаз подтверждает, что пружина готова выпрыгнуть, сорваться, выстрелить. Мчаться туда, где ее понимают и ждут. Где ее любят странной любовью, которая проступает гематомой под пластырем.

– Пошла ты! Ничего не хочу! Я вас всех ненавижу! Поняла? Ненавижу!

Белуга вскакивает и роняет стул. Начинает реветь. Пятится в угол, утирая рукавом сопливый нос, под которым вдруг раздуваются пузыри. Я сделала всего лишь шаг, и этого шага хватило, чтобы девочка сорвалась и заплакала навзрыд – десятилетний ребенок, не удержавший в себе ком отчаяния.

– Она меня ждет, а я не приду! Ты понимаешь?! Ждет! Ненавижу вас всех! Ненавижу!

– Наташа, успокойся, прошу!

Сзади раздаются шаги, и в комнату входит медсестра – крупная, рослая женщина лет пятидесяти с мужскими чертами лица, на котором главенствуют крючковатый нос и тяжелый подбородок. Она могла бы правдиво сыграть женщину-инквизитора, задействуй ее какой-нибудь режиссер в этой роли, но природа иногда шутит, облачая доброту в непривлекательную обертку.

И имя у нее такое же грубо-отточенное – Ираида Борисовна.

Она слышит плач, и это служит сигналом вмешаться. Входит важно, с серьезным видом держа в руке пакет со средствами санитарной обработки. Подходит и опускает мне ладонь на плечо.

– Все хорошо, Света. Я лучше сама. Наташке сейчас команда нужна, как дальше жить, не слышит она тебя. Вот выплачет свою беду, а после и про черемуху поговорите.

У Ираиды своя философия и своя правда жизни. В прошлом и сама воспитанница детского дома, она лишена излишнего такта. Но я уже не раз убеждалась, что ее тактика порой срабатывает куда лучше моей.

Она подходит к девочке близко, без спроса вторгаясь в личное пространство. Достает из кармана салфетку и уверенно вытирает сопливый нос. Ударить Ираиду сродни кощунству, через ее руки прошло не одно поколение воспитанников, и Белуга, сделав несколько попыток вырваться, затихает, но по-прежнему вздрагивает в плечах.

– Ну, давай, Наташка, раздевайся… Какая ты грязная у нас. Это у тебя суп, что ли, застыл на рукаве, или сопли? Самой-то не противно, нет? Ты же девочка. Ну чего ревешь? Дома ты, как ни крути. Дома! Дай, посмотрю тебя… Свет! – Ираида зовет меня, и я откликаюсь:

– Да?

– Включи в душевой обогреватель. Не нравится она мне. Как бы бронхит не подхватила – хрипит и кожа под глазами синюшная. А у нас тут полный набор! – со вздохом сообщает. – Колтуны и педикулез. Так что вещи, Наташка, я твои изымаю. Ты же не хочешь, чтобы эти твари тебя живьем съели? Ну?

– Только не брейте, – всхлипывает девочка, но уже не сопротивляется. Просит упрямо: – Не хочу, чтобы все знали! И смеялись. Не хочу!

Насмешки и одиночество – вот самые большие страхи в стенах детского дома. Мы с Ираидой переглядываемся, и я киваю, наблюдая, как медсестра, вслед за грязной кофтой, стаскивает с ребенка футболку и брюки, обнажая тощее тельце. Поворачивает девочку осторожно, отвлекая разговором, позволяя мне бегло ее осмотреть.

Слава богу, видимых синяков и ссадин нет, только болезненная худоба. Кивнув Ираиде, я ухожу в душевую, чтобы включить обогреватель. Возвращаюсь за полотенцем и слышу, как женщина искренне удивляется.

– Да ты что, детка! Как можно! Вот меня в детстве не раз брили, так я на всю жизнь тот стыд запомнила. А сейчас ученые такие препараты придумали – десять минут, и каюк тварям. Обработаем и забудешь! Заодно и ногти острижем. И будешь ты у нас не замухрышка сопливая, а снова умница Наташа Белугина. А то стыдно же людям на глаза показать, распустила сопли по колено. Подружка твоя Надя что скажет, когда увидит тебя такую?

– Не обрежете? Обещаете? А то я снова сбегу!

– Напугала. Отъешься для начала! Вот вырастешь, станешь ученым, и не такое придумаешь.

Уже в душевой, когда я помогаю Ираиде вымыть девочку, Белуга говорит без слез: то ли и вправду успокоилась, а то ли смирилась на время, пока не понять.

– Не хочу ученым. Я буду сказки писать. Хорошие и добрые. Про маму… Не уходите, Светлана Анатольевна, пожалуйста! – просит, цепко поймав пальцами мое запястье. – Я вас вспоминала, честное слово!

Разговор получается не из легких. Мир глазами ребенка видится совсем другим, и обида, как снежный ком, придавивший грудь, не дает девочке дышать. Приходится осторожно и долго нащупывать проталины, обходить острые углы, возвращаться и говорить. Разгребать этот снег руками, чтобы Белуге досталось хоть немного человеческого внимания и тепла.

Она оттаивает. Не скоро, но снова шмыгает носом, уплетая борщ. Рассказывает о старшем брате, который скоро вернется из армии и ее заберет. О доме, который у них когда-нибудь обязательно будет – большой и настоящий. И о матери, которая все равно ее любит.

– Просто у нее судьба тяжелая, вот и пьет. А еще сожитель гад. Если бы не он, мамка бы нас всех к себе забрала. Верите?

Не верю, а потому молчу. Конечно, когда у тебя четверо детей, и всех воспитывает государство, самое время втемяшить в голову ребенку, которого ты бросила, жалость к себе. Окунуть в эту жалость с головой, до хриплой немоты, пока еще в детских глазах не родилась ненависть, а затем и равнодушие.

Убила бы!

Уже после разговора, когда волосы расчесаны, а девочка сидит в койке с книжкой в ожидании визита врача, я выхожу из комнаты изолятора, и Ираида зовет меня на чай. Угощает печеньем.

– Ну что, садись, Свет. Выдохнем, что ли. Ну и денек! Сначала Карасев с Чебановым подрались до крови. Хорошо, что наш Никита Валерьевич поблизости оказался – вовремя разнял. Теперь вот Наташка шума наделала – беспутная душа. А ведь самое страшное, что не врет. Оклемается и, как пить дать, снова сбежит к мамке!

День сегодня действительно выдался не из легких. Я опускаюсь на стул, беру чашку в руки и грею о ее края ладони, которые оказываются озябшими, словно и правда побывали в снегу, пусть на улице уверенно дышит весна.

– Да простят меня люди и Бог, но лучше бы эту пьянь посадили! – выдает в сердцах Ираида без сожаления. – Хоть бы дочке дала вырасти! Если она в беду попадет, разве с той курвы спросишь?

Чай горячий, а печенье простое и вкусное. Я с удовольствием потягиваю напиток, глядя в окно. На детской площадке гуляют дети постарше – лет десяти-двенадцати. Занятия в классах закончились, и сейчас у детей свободное время. Наверняка Андрюшка уже проснулся и после полдника играет в игровой комнате. И ждет. В этом доме-интернате, где я работаю психологом вот уже год, дети помнят обещания, а я обещала мальчишке прийти.

Андрюшка. При мысли о мальчике губы, как всегда, трогает улыбка, а сердце отзывается теплом.

– Значит, постараемся этому помешать, Ираида Борисовна, – твердо говорю медсестре. – На этот раз Наташи не было три недели. Я боялась и предполагать, что могло случиться с ребенком за это время. Если снова сбежит, мать ее непременно накажет, чтобы в следующий раз не попадалась. И следующего возвращения девочки может не быть.

– Вот сволочь! Тогда уж лучше, как я – круглая сирота, чем вот так. Вот ты психолог, Свет, объясни: почему? От них отказываются, бросают, а эти выкормыши, как волчата, по следу бегут. Спать под открытым небом готовы, лишь бы с такой мамкой!

Это неприглядная правда, и возразить на эту правду нечего.

– Скорее, не лишь бы, а только бы она была – мамка. Вы сами ответили на свой вопрос, Ираида Борисовна. Природа не пустые щи. В ней эволюцией столько всего намешано, а человеку якорь нужен. Корни, чтобы уцепиться, выжить и дать здоровые ростки. Это не вина детей, что их лишили почвы и заботы, это вина родителей. Особенно вот таких кукушек. У человека должен быть дом и семья по определению, и дети это чувствуют. Сначала нутром, а уж после головой. Человек – единственное существо с памятью, кто он есть и откуда. Вот и тянутся, как могут, чтобы быть нужными и любимыми. Не брошенными.

– Кстати, вы не знаете, – спрашиваю женщину, допив чай и поблагодарив за угощение, – кто у нас сегодня в ночную дежурит? Надо бы предупредить насчет Наташи, чтобы не оставляли одну. Все пока очень нестабильно, и срыв может повториться. Я сегодня задержусь часов до девяти вечера, так что зайду узнать, что сказал врач, но хотелось бы быть спокойной.

– Я останусь. Не переживай, Света. У меня не сбежит, и под замком держать не стану – разнервничается еще. Поговорю с ней. Вот чаю, как с тобой, попьем. А там пусть отсыпается.

– Спасибо.

Я встаю и поправляю одежду. Поднимаю руку, чтобы взглянуть на часы.

– Тогда я к Ольге Валентиновне загляну. Что-то ее долго нет. Уже давно должны были из инспекции приехать. Если что, помогу оборону держать.

В игровой комнате непривычно тихо. Все ушли на улицу, лишь нянечка возится в соседней спальне, наводя чистоту, да две девочки постарше сидят за столом и что-то рисуют. Заметив меня, обе с интересом поднимают головы и отрываются от занятия. Провожают любопытными взглядами.

Я захожу и замечаю Андрюшку в углу, у большого конструктора, с машиной в руке – пятилетнего мальчишку, хрупкого, похожего на гуттаперчевую фигурку.

Как всегда, он сидит один, играет с игрушками и, заслышав меня, не поднимает глаз.

Очень закрытый ребенок, со своими душевными травмами, молчаливый и тихий, как тень. Долгое время он совсем не разговаривал, я была первой, кому он назвал свое имя, и до сих пор осталась единственной, с кем он говорит.

– Здравствуй, Андрюшка.

Мальчик не отвечает, но играть прекращает. Поднимает глаза, чтобы увидеть меня, и тут же опускает взгляд в пол. Он рад – я уже научилась распознавать его настроение по малейшим признакам (волнения нет, любимая игрушка позабыта, а пальчики, словно к огню, скользят по полу в мою сторону), но остальные дети очень внимательны, и не прощают заботы, и он в свою очередь научился скрывать радость.

– Погуляешь со мной?

Снова молчание и лишь кивок в ответ.

Я подхожу и, не удержавшись, провожу рукой по темноволосой головке. Задержав пальцы у затылка, тихо прошу:

– Ну, беги, одевайся. Я тебя подожду.

Андрюшка вскакивает и, прихрамывая, опираясь на носочек ноги, быстро-быстро бежит в спальню, позабыв об игрушке. Я поднимаю ее и оборачиваюсь. Вижу, как он останавливается на пороге спальни и оглядывается, словно боится, что я уйду. Застывает натянутым фитильком, потянувшись ко мне.

Этот миг повторяется снова и снова, словно моих слов мало, и каждый раз ему страшно потерять меня из виду.

Этот страх взаимный. Он отражается в глазах мальчишки и отзывается болью в моей душе. Я не знаю, помнит ли он своих родителей – скорее всего лишь образы, но память потери живет в нем темным монстром, в этом маленьком, грустном человечке, вдруг оказавшемся один на один с огромным миром, и я понимаю: одному ему не справиться.

Я тоже боюсь его потерять и спешу прогнать страх из глаз ребенка спокойной улыбкой. Он ждал меня, и радость от этого понимания прогоняет тревогу и наполняет сердце теплом и любовью. Он видит это тепло в моих глазах, впитывает жадно, и только убедившись, что за день оно никуда не исчезло, убегает одеваться.

Мой мальчишка. Мой!

Почему именно он? Почему Андрюшка Сомов? Не знаю.

Я помню свой первый рабочий день, детдомовскую суету, кабинеты, папки, личные дела воспитанников. И лица детей. Тогда я окунулась в новый для себя мир, и думала, что задержусь в нем всего на три месяца, отозвавшись на просьбу знакомой. Этот мир пугал колючей щетиной и разбитыми судьбами.

А осталась на год и даже больше.

Трудный случай, первый настолько сложный в моей практике. Смерть обоих родителей на глазах ребенка, болевой шок, сильнейший стресс и полная психологическая изоляция последнего от мира.

Мальчика взяли на воспитание дальние родственники, но не справились, подозревая, что после травмы в его нервной системе произошли необратимые изменения. Через полгода после аварии Андрюшка Сомов попал в детский дом с подозрением на диагноз «аутизм», который, возможно, у него был от рождения – семья совсем недавно переехала из отдаленного городка. А я… Я его нашла.

Они ошибались, все ошибались. Пусть это была интуиция, но она не обманула, диагноз не подтвердился.

Первое время он действительно был настолько закрыт, что не реагировал на вопросы, не играл, не просил помощи, не откликался на звуки своего имени и не разговаривал. Сидел сутками, словно застывшая фигурка в стеклянном кубе. Детям свойственно многое забывать, хорошо адаптироваться в новом обществе, искать друзей и тянуться к теплу, но Андрюшка стал исключением. Он не хотел. Он хранил кусочек тепла в себе самом, и отчаянно, как умел, пытался его сберечь.

Срок моей временной работы подошел к концу, но уйти из детского дома я не смогла.

Мне понадобился не один день, много-много тихих слов и часов тишины, чтобы однажды, когда ладонь мальчишки оказалась в моей, его маленькие пальцы сжались.

Андрюшка одевается, я беру его за руку, и мы выходим на улицу. Мне так же, как и ему, хочется укрыться от любопытных глаз, от лишних вопросов и людей, и я увожу его за ворота интерната. Веду дальше, туда, где мы можем целый час побыть просто вдвоем.

Оказавшись под сенью кленовой аллеи, не удержавшись, сажусь на корточки и прижимаю мальчика к себе – я каждый день жду этой минуты.

– Ну, привет, мой хороший. Привет, солнышко! Я так скучала!

И потянувшись ко мне, Андрюшка крепко-крепко обнимает меня за шею и признается:

– Я тоже!

– О, Света пришла! Поля, слышишь? Наша старшая дочь вернулась! Свет, ну почему так поздно-то? Ты что, в две смены работаешь? Нет, ну что за стахановские нормативы? У тебя вообще есть личная жизнь или нет?

– Нет ее, пап, и ты это прекрасно знаешь.

Я вхожу в квартиру и раздеваюсь. Сбрасываю с усталых плеч плащ, с ног – туфли на шпильках, убираю одежду в шкаф и подхожу к отцу. Целýю его в щеку и направляюсь к своей спальне, чтобы переодеться и оставить сумку.

– Все равно! – отец идет следом. – Мне тут проект прислали для новой гостиницы, а посоветоваться не с кем! У матери голова болит – ей все нравится, Лялька до сих пор гуляет, а Умка сегодня снова вернулась в печали. Кажется, что-то случилось с ее докладом, и она расстроена.

– Пап, не бузи. Лучше поставь чайник и чего у нас там вкусного есть? Я голодна – жуть!

– Поля! – повышает голос отец, обернувшись. – Чего у нас есть на ужин? Твой ребенок голоден!

– Светуль, кажется, котлеты остались! – отвечает из зала мама. – Если Оля с Костиком не съели. Я слышала, они час назад на кухне толклись, так что не уверена.

– Съели! – приложив ладонь ко рту, докладывает папа. – И даже подливку. У Костика нынче аппетит – мужик! В общем, овсянка с ветчиной пойдет? – спрашивает участливо. – Я приготовлю!

Повар из него не ахти какой, но когда у тебя три дочери, а у жены – три ветеринарных клиники, приходится чему-нибудь, да научиться. И не важно, что старшей из дочерей уже двадцать семь. Ответственность – штука такая: если она есть – с годами не проходит!

– А как насчет рыбки соленой, доча? – на лице родителя появляется хитрая ухмылка налакавшегося сливок кота. – Мне тут друзья такую рыбку презентовали – закачаешься! Хочешь?

– Конечно, пап!

– Тогда я быстро! Свет?

– А? – я оборачиваюсь на пороге.

– А может, по бокальчику пивка сообразим на двоих? Ну, раз уже у нас есть рыбка?

Я улыбаюсь и на секунду прикрываю глаза, давая понять, что согласна.

– Можно и по бокальчику. Но не больше, Уфимцев, – строго грожу родителю пальцем, – мне завтра на работу!

– Понял, Светуль! Сейчас все оформлю!

Отец у меня известный в городе бизнесмен. Владелец сети ветеринарных аптек и зоомагазинов в крупном областном центре. Совладелец нескольких гостиниц на побережье и курортных комплексов. Дядька интересный и важный, все как положено. При кожаном портфеле, личном водителе, автомобиле последней марки «лексус», тремя исполнительными директорами и пятикомнатной квартирой в самом дорогом жилом комплексе города – известной высотке «Седьмое небо».

Но все это находится в большом мире за дверью. Когда он дома, он обычный сорокашестилетний мужик. Все тот же Толик Уфимцев, в прошлом способный студент, который в девятнадцать лет женился, а в двадцать два катал меня на спине и кричал веселой лошадкой: «И-го-го! Светлячок, держись!»

Форель действительно оказалась нежная и вкусная, а пиво – мое любимое, баварское.

Мы сидим с отцом в кухне за столом, на стене беззвучно работает телевизор, и листаем презентационный проект нового, улучшенного интерьера vip-зала приморской гостиницы.

– Ну и как тебе, доча? Дизайнер обещает, что выйдет достойно. Матери нравится.

– А тебя что смущает, пап? Ты же сам хотел зал в светлых тонах.

– Да, но я представлял себе, что будет дерево. Что-то в духе английской провинции или в стиле Прованса.

– Я тебя умоляю, пап. Давай только без цветов и рюшей. Всех этих виньеток и лаванды, оставшихся в прошлом веке.

– Но голубой и салатовый, Свет! – сомневается отец. – Непривычное сочетание! Даже и не знаю, что думать. Я как-то больше привык к классике.

– Здесь салатовый не доминирует, смотри. Он практически растворен в обилии кремового и отлично сочетается с голубыми портьерами и ровными линиями. Ты только представь – море, солнце, простор и чистый воздух. Такой же чистый, как эти цвета. Большой светлый зал, залитый светом, открытая терраса. И людей, которые приехали отдохнуть и расслабиться. Пап, отличный проект и отличная атмосфера, поверь! Мне нравится.

– Ну, раз ты так говоришь… Значит, соглашаемся?

Я поднимаю бокал и осторожно касаюсь краем отцовского. Улыбаюсь устало.

– Значит.

Мы немного молчим, пока отец догрызает рыбку. После – болтаем о рабочем дне. Я рассказываю об Андрюшке и о Белуге. Отец – о встрече с партнерами и новых планах. Как всегда брюзжит, что мама много работает, и ему это не нравится. А теперь еще и я возвращаюсь поздно.

– Свет, ну и чего ты второй день молчишь? – спрашивает с осторожной укоризной, когда мы все-таки решаем распить по второму бокалу – пиво сегодня выше всяких похвал. Или это день был трудным? – Думаешь, если не расскажешь, так тебе легче, что ли, станет? Ну, что там решили органы опеки? Суд снова не дал добро?

Я устало повожу плечами.

– Нет. На полное усыновление не дал.

– Отказали? Ты же собрала все необходимые документы!

– Отклонили.

– И что их не устраивает на этот раз?

Вздох из груди вырывается сам собой. Говорить об этом трудно.

– Многое.

– Света…

– Пап? – я встаю, беру со стола оба бокала и отношу к мойке. Споласкиваю их, а затем возвращаю на место. – Тебе что, своих забот мало? Вон, у тебя Лялька с Котэ подрастают, за ними глаз да глаз нужен. Катя учится. Мать с такой работой скоро загонит себя. Я обязательно попробую что-нибудь сама придумать, обещаю!

– Мои главные заботы – это мои дети, – возражает отец, становясь серьезным. – Я же вижу, что у тебя сердце не на месте, и хочу знать, что происходит. Почему отказали? Юрист нас уверял, что все будет в порядке! – возмущенно поджимает рот. – Сейчас даже одинокие женщины могут усыновить ребенка. Так почему нет? Что они там себе придумали?!

– Есть нюансы, пап. Не все так просто.

– Но я же сказал, что помогу с операцией. Может, они там не в курсе, в своих важных опекунских кабинетах, что Андрюшке нужна помощь? Или забыли? Он, между прочим, каждый день растет. Сколько можно откладывать?

– Нет, не забыли. Они в курсе. А также в курсе размера моей низкой заработной платы и отсутствии личной жилплощади. Но самое главное даже не это.

– А что же?

– Андрюшка не обычный ребенок. Он ребенок, перенесший физическую и психологическую травмы. Ему необходимо длительное лечение и помощь психолога. По мнению опекунского совета, он должен воспитываться в полной семье. В семье, где есть мать и отец. Где есть все условия для его здорового и полноценного развития.

– Но ведь ты же и есть психолог! И ты его любишь! Какого рожна им еще надо-то?!

– Увы, но это не аргумент, и я их понимаю. Им нужны гарантии, что ребенок будет социально защищен не на один год, и не на два.

Папа молчит, я тоже. Мы обмениваемся улыбками – грустными и в то же время проникновенными. Это очень важно – увидеть на лице родного человека вот такое участие.

– Света, ты же понимаешь, что всегда можешь вернуться ко мне на работу.

– Понимаю, пап, но сейчас не могу. Я должна видеть Андрюшку каждый день, а он – видеть меня. Знать, что я рядом и не исчезну однажды, так ему легче. Знал бы ты, как тяжело он меня отпускает. Ни о чем не просит, просто молчит, но это его молчание…

У меня не получается договорить. Ком перехватывает горло, и я отворачиваюсь.

– Давай завтра поговорим, – только и прошу.

– Светочка, дочка, ты только не расстраивайся! – папа встает и опускает ладони на мои плечи. – Я что-нибудь придумаю! Завтра же поговорю со своим юристом. В конце концов, я могу перевести на тебя часть бизнеса. Уверен, мы найдем выход!

– Это не решит проблему полностью, а скорее ее усложнит. Опять встанет вопрос о работе в детском доме. О моем времени и невозможности уделять Андрюшке достаточно внимания. Да и процесс этот не быстрый, а мальчику нужна операция уже сейчас. Была нужна еще год назад.

Я целую отца, прежде чем уйти.

– Пап, твоя старшая дочь давно выросла. Я не могу вечно перекладывать свои проблемы на твои плечи. А Андрюшка… – вздыхаю. – Если я хочу стать для него мамой, если хочу семью, я должна сама найти выход, понимаешь?

Уже немногим позднее, когда я лежу в своей постели и смотрю телевизор, звонит Рыжий – мой школьный приятель и сосед по дому Виктор Артемьев. Он с семьей живет двумя этажами выше, я крестила их с Таней девочку, и питаю к этим людям нежные чувства.

Поздний звонок не напрягает, мы иногда созваниваемся, а сегодня я сама попросила друга перезвонить позже.

– Привет, Уфимцева! Ну как ты? Как прошел день?

Я берусь за пульт и приглушаю звук в телевизоре.

– Привет, Вить. Слушай, давай без официоза, а то настроения нет – день был сложным.

Артемьев понимает меня с полуслова.

– Света, ты подумала над моим предложением? Я по-прежнему считаю, что это хороший вариант. Почему бы не рискнуть? К следующему заседанию суда у тебя на руках уже будет свидетельство о браке. У опеки просто не найдется причины для отказа. Шибуев у нас не просто по жизни красавчик, он врач-хирург с отличными перспективами и известной фамилией. Девяносто процентов из ста, что для вас с мальчиком всё решится положительно.

– Да, я подумала, Вить.

На самом деле, об Андрюшке Сомове до недавнего времени знала только моя семья. И я не планировала никого посвящать в свои планы, пока не узнала, что мне отказано в усыновлении. А когда узнала, вдруг нахлынуло отчаяние. Именно в тот момент я и позвонила Витьке – не знаю, решилась бы позвонить другу пятью минутами позже, но в тот миг словно колпаком безысходности накрыло. Если бы услышала мамин голос, просто разревелась бы.

Я знала Артемьева двадцать лет, когда-то в начальных классах совала его головой в снег и мутузила сумкой. Мы сидели за одной партой и вместе сбегали с уроков. Гуляли в одной компании. Именно он помог мне освободиться от Феликса – парня, за которого я чуть не выскочила замуж, и вставил мозги на место. Если кто-то и понимал меня лучше всех, так это Рыжий.

А еще у него был талант находить верные решения. Когда надо прикрывать чужие задницы, и при этом избегать проблем.

Я могла ему доверять целиком и полностью.

– Свет, давай я Андрюхе сам позвоню, если тебе сложно. Поговорю и все ему объясню. Вот как есть.

– Не нужно. Я уже звонила Андрею.

– Даже так? – в голосе Рыжего слышится удивление. – И что он сказал?

– Отправил меня в пеший поход и сразу в три направления.

Но мне не удается провести Артемьева. Он чувствует мое настроение и удерживается от колкости. В другой раз бы обязательно съязвил.

– Уфимцева, неужели ты боишься? Ты, Светка?! – изумляется Рыжий. – Девчонка, которая в пятом классе на спор прыгнула со второго этажа дачи моих родителей в сугроб? Не верю!

– Ну, ты вспомнил. Ты бы еще вспомнил, как в восьмом классе я подбивала всех набить татуировки на плечах, и наши эксперименты с выпивкой, – прикрываю глаза, понимая, что улыбаюсь.

– Вить, я не видела Андрея больше трех лет, ты же не думаешь, что я стану говорить с ним о такой теме по телефону? – искренне удивляюсь его непониманию простых вещей. – Да, я боюсь ошарашить Шибуева, если хочешь знать. Влезть в его жизнь и перекроить планы к чертовой матери. Мне все еще важно, что он обо мне думает.