Текст книги "Дети золота, дети песка"

Ганнар сумел заставить замолчать каждого, кто выражал свое недовольство. Но о сыне своем говорить позволил.

Злость пожирает его; как мог допустить он все это? Не сберег Хэльварда. Позволил погибнуть Ренэйст. Обрек на страдания Витарра. Его никогда не было рядом, чтобы помочь своим детям. Он дал им жизнь, но не помог понять, как ей распоряжаться. Слишком долго конунг закрывал глаза на свои изъяны, уверенный в собственной непоколебимой правоте.

Его сын пошел по его стопам, прошел через то же горе, а Ганнар с ним таким образом обошелся. Кто мешал самому конунгу броситься в воду и спасти обоих своих сыновей? Почему он стоял на берегу, наблюдая за тем, как Хэльвард и Витарр борются за свои жизни?

Права Йорунн. Лишь его в этом вина.

Настолько он пьян, что даже не слышит, как тяжелые двери Великого Чертога отворяются. Все, что происходит вокруг, словно бы больше не имеет никакой важности. Не поднимает Ганнар головы, когда практически бесшумные шаги нарушают его одиночество. Кто бы ни пришел сюда в столь поздний час, его присутствие не стоит его внимания. Конунг делает еще глоток пряного напитка, пока визитер подходит совсем близко. Тонкие руки накрывают плечи, и мужчина вздрагивает невольно, когда слышит ее голос:

– Я соболезную твоей потере, мой конунг. Ренэйст была бы превосходной наследницей.

Он был готов к тому, что по его душу придет кто угодно, но не она. Супруга, решившая пронзить его остатками своей боли. Ульф Бурый, вбивший себе в голову, что имеет право на то, чтобы решать, как ему, конунгу, следует поступить. Витарр, насмехающийся над его слабостью. Но к ее приходу он был не готов, и гнев застилает глаза. Стискивает Ганнар пальцами края тяжелой кружки, да так, что дерево начинает трещать. Злость охватывает его, заставляя отчаянье раствориться в ней, и хрипит сквозь зубы, покачав головой:

– Я сделал все так, как ты сказала. Отрекся от Витарра и нарек дочь своей наследницей, потому что ты сказала, что так будет лучше. Что боги велели тебе передать мне их слова. Я поверил тебе и сегодня похоронил ее. Что ты можешь сказать мне, чтобы оправдать мою потерю?

Женщина ухмыляется; он чувствует, как растягиваются ее губы у него над ухом. Хватка становится крепче, словно бы желает она пустить когти свои в самую его плоть, но вместо этого отходит, плавно покачивая бедрами. Ганнар смотрит на нее сквозь пряди темных волос, тронутых сединой, и кривит губы.

Ведьма. Проклятая ведьма.

Как он мог быть настолько глуп, чтобы поверить ей? Учитывая, что за молва ходит о ней, сторониться нужно, как от прокаженной, а он… Залпом допивает он содержимое своей чары, опустошая ее одним глотком, и с грохотом опускает на стол, роняя голову на сложенные руки.

Ему с этим не справиться.

– Что я скажу? – спрашивает она, подходя к столу, на котором стоят новая бутыль эля и еще одна кружка. – Что такова была воля богов, и лишь передала я тебе их слова. Но не печалься, дорогой мой конунг, – я знаю, как утолить твою печаль.

Ничто не может утолить его печаль. Она сказала ему множество зим назад, что дочь будет ничуть не худшим наследником, чем сын, и что сами боги желают, чтобы она заняла его место. Мужчина поверил, сломленный смертью старшего сына, и, считая, что это поможет снять проклятье с его рода, поступил так, как сказала она. Теперь же двое из троих его щенков мертвы, и того, что остался в живых, он сам затравил, считая виновником этих несчастий.

Потому что она так сказала. Потому что боги считали Витарра виновным.

Как он был слеп!

– Я велю казнить тебя, – хрипит Ганнар, так и не открывая глаз. – Приговорю к «кровавому орлу» и буду смотреть, как тело твое корчится в муках, проклятая ведьма. Ты знала все с самого начала.

– К чему же такая ярость, мой конунг? – ласково шепчет она. – Словно бы я своею рукой столкнула дочь твою за борт. Да будет тебе известно, что я любила Ренэйст так, словно бы она была моей собственной дочерью. Смерть ее причиняет мне не меньше боли, чем тебе, но горе не должно застилать нам глаза. Мы должны идти дальше.

Вновь, как и двенадцать зим назад, голос этот убаюкивает его, подчиняет своей воле, и ярость в груди воина стихает. Сломленный, сидит он за столом, подняв на женщину взгляд лишь тогда, когда она ставит перед ним полную эля кружку, забрав из рук конунга ту, которую он опустошил.

– Пей, мой конунг, – щебечет она, проведя холодной ладонью по его щеке, – это усмирит твою боль.

Ей нельзя верить. Он знает это, осознает так ясно, как никогда не понимал, но, словно одурманенный, поднимает кубок к губам, делая первый глоток. Женщина смотрит на него с ласковой улыбкой, словно мать на свое дитя, и надавливает пальцами на дно кружки, заставляя мужчину опрокинуть в себя все содержимое.

Улыбка превращается в звериный оскал.

Им предстоят новые похороны.

Глава 4. Солнце в ночи

Испуганный гул не умолкает даже тогда, когда оставшиеся невредимыми корабли отплывают достаточно далеко от места крушения. Взволнованные люди мечутся по палубе, перекрикиваются между собой, с тревогой вглядываясь в водную гладь, словно бы пытаясь убедиться, что чудовище оставило их в покое. Помогают раненым, суетятся, как беспокойное зверье, и уже не кажутся столь суровыми, какими были, нападая на Большеречье. Настолько взволнованы они случившимся, что даже не обращают внимания на своих пленников. Может, есть возможность спастись – вдалеке все виднеется спасительный остров чужих берегов. Не успеют спохватиться северяне, а там, быть может, удастся добраться вплавь.

Только кто рискнет прыгнуть за борт после всего, что довелось увидеть?

Сломленные кораблекрушением и явлением морского чудовища, пришедшего из самых глубин, дети Солнца прекращают противиться своей судьбе. Жмутся друг к другу, льют слезы и молят Ярило о спасении. Тот смотрит на них с золотого щита Солнца, сияющего над головами, отражающегося в лазурных водах, кажущихся обманчиво спокойными, и остается безучастным.

Южане не меньше напуганы и безутешны, чем северяне. Сторонятся бортов корабля, держатся от них подальше и смотрят на удаляющийся остров. Дрожат от страха, молят о спасении и кричат, кричат, кричат.

Безутешнее всех рыдает Весна. Бьется в чужих руках, стремится туда, к обломкам, к змеиной чешуе на волнах и людской крови. Тянет ее к Радомиру, не верит она в то, что мог кануть он в морской пучине. Они пообещали отдать друг другу свои сердца. Весна должна стать ему верной женой, а что же теперь? Мертвецам жены не нужны. Кричит она его имя, твердит, словно единственное слово, ей ведомое, до тех пор, пока не лишается сил.

Не помнит она остаток путешествия, то, как скрылось Солнце вдали, а вокруг стало так темно, словно глаза закрыты. Луннорожденные жгут факелы да достают меха, в которые кутаются сами и скрывают своих пленников. До этого мига Весна касалась меха лишь на живых зверях, в их краях нет нужды в том, чтобы хранить тепло тела, да и мяса в избытке. Для чего просто так убивать жителей леса? Но сейчас, в лютом этом холоде, кутается она в мех лишь сильнее, прячется всем телом.

Слезы приходится держать в себе. Кругом столь холодно, что слезы мгновенно застывают на щеках, превращаясь в лед и оставляя болезненные следы. Хуже всего, что слезы морозят ресницы, и веки смыкаются так крепко, что не удается открыть глаза. Несколько раз просыпается она от криков испуганных людей, не понимающих, что происходит. Тогда кто-то из северян греет глаз своим дыханием и пальцами осторожно заставляет раскрыть веки. Боль от этого пронзает как иголочки и кажется невыносимой те пронзительные секунды, которые длится мучительный ритуал.

Хотя что может быть хуже боли разбитого сердца?

Изредка смотрит Весна на северянина, что спас ее на корабле. В его руки кинул ее Радомир, доверился ему по неведомой ей причине. Теперь одна на двоих у них боль, ведь та, что утонула вместе с ее ведуном, была владычицей его сердца. Весна не понимает ни единого слова, что срываются с губ северян, только ей хватает полного звериной тоски взгляда для того, чтобы все встало на свои места.

И в те моменты, когда его нет в поле ее зрения, Весна смотрит на другого мужчину. От него держатся поодаль, не дают ему еды, не говорят с ним. Смотрят, как на врага, даже хуже, чем смотрят на пленников. Он не связан, но словно бы и нет его для тех, с кем одна кровь у него в венах. Нелюдимый, похожий на черного зверя, он подает пленникам воду чаще других, а с некоторыми даже тихо переговаривается на их языке.

Она следит за ними, как охотник за дичью, повадки изучая. Ей сложно понять, что творится в их головах, представить, что ждет ее народ дальше, и потому Весна старается быть наблюдательной. Сейчас нет рядом с ними ведуна, что сможет о них позаботиться, и потому она взвалит его ношу на свои плечи. Если и не спасет, то позаботится о том, чтобы никакого зла им не причинили. Что, казалось бы, может сделать она, обычная южная девчонка, босоногая и звонкоголосая?

Все, что потребуется.

Спать под песнопения северян невозможно. Они поют глубокими и хриплыми голосами под одинокий бой барабана, обтянутого телячьей кожей, и их голоса сливаются с шумом волн под веслами, пробирая до костей. Кажется, словно бы песня эта льется из самой Нави, и холодный свет тысячи маленьких солнц никак не греет.

Может, и нет никакой дороги на север? Навье везет их по смоляной реке, и все они мертвы.

Весна вглядывается в черное полотно над их головами, вслушивается в плеск воды и думает о том, как сильно тоскует по дому.

Что стало с теми, кому удалось скрыться от напасти в лесу? Если пожар не смогли сразить вовремя, то он наверняка охватил всю деревню. На месте Большеречья может остаться одно лишь пепелище, и тогда тем, кто выжил, придется покинуть родные места, чтобы выжить. Если бы с ними был ведун, то он бы еще смог сделать что-то, чтобы спасти погибшую почву, но Радомир…

Радомир сейчас никому не может помочь.

За время плаванья погибли несколько человек. Они не смогли вынести этот холод, пронизывающий до костей, впивающийся в плоть зубами разъяренного зверя. Несмотря на теплые меха, одежды и обувь, что дают им северяне, южная кровь стынет в жилах, а тело каменеет, буквально заставляя дух покинуть его. Тела тех, кто не смог больше проснуться, луннорожденные оборачивают плотными тканями и убирают вниз, где хранят награбленное добро. Это пугает. Не может понять Весна, для чего им подобный ужасный обычай; неужели, если кончится пища, начнут пожирать погибших, как пугали в старых сказках?

Дети прижимаются к ней в страхе, прячутся под руки и тихо плачут на протяжении всего плавания. Весна успокаивает бедняжек так, как может: поет им тихие песни, от которых домом веет, и утешает в своих объятиях. Это не помогает, да и мало что может помочь.

Не может скрыть она своего удивления, когда нелюдимый северянин, похожий больше на дикого зверя, чем на человека, подходит к ней. Он становится на одно колено, волосы на голове и лице практически сливаются с мехом его плаща, в который он укутан с ног до головы, и потому не может Весна разглядеть его лица. Она лишь крепче обнимает жмущихся к ней детей, что с ужасом наблюдают за завоевателем, лишившим их дома, в то время как сам он протягивает к ним руку.

В левой руке его, на которой не хватает двух пальцев, замечает Весна вырезанную из куска древесины лошадку. Работа грубая, углы острые, ему, видно, не хватило терпения для того, чтобы сделать все так, как надо. Он молчит, и один из детей, самый маленький, робко протягивает руку, принимая странный этот дар. Весна хотела бы выхватить его из детских рук, выбросить за борт, в темную воду, где место каждому сыну севера, да только к чему пугать ребенка?

На мрачном лице северянина мелькает подобие улыбки.

Ничего не говорит он, собирался было уйти, но тихим шепотом останавливает его Весна:

– Стой.

Забывает она, что перед ней человек из другого народа. Откуда знать ему их язык? Только и слышит она, как переговариваются они на своем, похожем на звериное рычание, и отводит взгляд, как слышит голос, похожий на голос мертвеца:

– Что тебе нужно?

Вскинув голову, Весна смотрит на него, не скрывая своего изумления. Темная фигура возвышается над ней, и тени, падающие на него от горящих поблизости факелов, придают ему облик, еще более пугающий.

Словно бы сама темнота стоит перед ней.

И столько вопросов хочет задать Весна этой темноте, неожиданно знающей родной ее язык, но сказать может только одно:

– Зачем вы делаете это?

Смотрит долго на нее – и молчит. Весна успевает было подумать, что не понял он ее вопрос, не услышал, не захотел отвечать, когда голос, грубый и мрачный, вновь доносится до нее, подхватываемый плеском весел о воду и треском факелов:

– Нам всем хочется жить.

Не дожидаясь, когда она спросит что-то еще, он уходит, скрываясь в дальней части корабля.

Грубо сделанная деревянная лошадка остается в детских руках.

Земля, пусть и чужая, заставляет ликовать и облегченно выдохнуть; это плаванье выжало из них все силы. Весна видит белоснежное полотно, блестящее под светом северного Солнца, такое яркое, что глазам даже больно смотреть на него. Там, на этом полотне, у самой воды темным пятном значится поселение, к которому и держат свой путь корабли. Северяне ликуют, они дуют в рог и кричат, размахивая руками, словно бы там, на берегу, их видно.

Среди солнцерожденных пробегает беспокойный шепот. Что же теперь с ними будет? Никто из них не знает, как поступают северяне со своими пленниками, и за время плаванья столько было страшных небылиц выдумано, что страшно ступать с корабля.

Прижимая к себе спящих детей, настолько уставших, что даже не побеспокоенных этим шумом, Весна смотрит на свои ноги. Сапоги ей, не привыкшей носить обувь, давят и жмут, но приходится привыкать, ведь совсем не хочется ей остаться без пальцев. Этими ногами, обутыми в сапоги, ступит она на вражью землю и должна будет принять свою судьбу. Страх клокочет в горле вместе с беспокойным ее сердцем, стук которого оглушает, и крепко закрывает Весна глаза, в последний раз моля о том, чтобы все это оказалось лишь страшным сном.

Откроет она глаза – и снова дома. В избе темно, двери и окна плотно закрыты, чтобы солнечный свет не проникал внутрь. В избе пусто: отец, должно быть, уже ушел в поле, а мать скотину доит. Ей бы самой встать пораньше, но так сладко спится на мягкой перине, что тяжко покинуть этот плен. Встанет она с лавки, потянется всем телом да выскочит, босоногая, прочь из дома. Пробежит по согретой Ярилом земле, выпьет молока парного, только из-под коровы, и стрелой охотничьей побежит к лесу, к самому ее краю, где на опушке стоит одинокий дом, а в доме том – ведун нелюдимый, со взглядом пламенным. Как увидит ее, так тут же гнев оставит его, солнце засияет в нем, и все будет хорошо.

Только нет ничего этого. Лишь поцарапанная временем древесина, на которой они ютятся, скованные цепью и тяжелой одеждой, призванной сохранить тепло, да темное небо над головой.

Ни солнца. Ни родных. Ни Радомира.

Чем ближе корабли к берегу, тем сильнее становится волнение. Люди мечутся из стороны в сторону, кричат и переговариваются, и от суматохи становится беспокойно. Неизбежность ощущается только отчетливее, осознание того, что ничего нельзя изменить, отравляет сильнее, чем яд самой опасной змеи. Во время плаванья, темного и монотонного, они успели даже забыть о том, какая участь их ожидает, а теперь должны столкнуться с ней лицом к лицу.

Кидают канаты, и люди, стоящие на берегу, притягивают корабли ближе, помогая им пройти сквозь ледяной плен. Под треск льдин, похожий на человеческий крик, их путешествие заканчивается.

Их выводят всех вместе, связанных и обеспокоенных. Белая земля хрустит под ногами, и, когда звук этот раздается впервые, южане пугаются, смотрят с опаской себе под ноги, не понимая, безопасно ли идти дальше. Но их тянут вперед, не дают и мгновения для того, чтобы привыкнуть, потому приходится подчиниться. Тьма, окружающая со всех сторон, давит. Во время плаванья от нее их защищал борт корабля, а сейчас, когда они в самом ее сердце, спасения нет.

Их ведут вперед, а Весна все оборачивается. Она видит женщину, высокую и светловолосую, с золотым обручем на лбу, тревожно вглядывающуюся в лица каждого, кто проходит мимо нее. Видит, с какой надеждой смотрит на темноволосого мужчину, приближающегося к ней, и как лицо ее искажается болью. Прикладывает руки к лицу, царапает ногтями бледную кожу, смотрит диким зверем. Весна не понимает ни слова из того, что она говорит, но, когда женщина падает на колени, слова не нужны.

Крик матери, потерявшей ребенка, понятен на любом наречии.

Край этот суров и беспощаден, груб и холоден. Те, кто не вышел на пристань, прячутся по домам, от крыш которых поднимается дым, и вид этот заставляет вновь подумать о Большеречье, охваченном огнем. Их ведут прочь от кораблей, прочь от безутешной матери, за пределы мрачного города. Страх пробирает до костей даже сильнее, чем холод, напуганные дети плачут, а кто-то из взрослых возносит молитвы богам. Если они не слышали их до́ма, как смогут услышать здесь?

Их путь пролегает до здания, стоящего на отшибе. Огромное, похожее на маленькое поселение в единых стенах, оно украшено знакомыми орнаментами. От него веет домом, и это чувство пугает. Это неправильно, унизительно, и среди солнцерожденных проходит недовольный гул. Кто-то из мужчин вырывается, набрасывается на одного из луннорожденных, их сопровождающих, веревка выскальзывает из рук захватчиков, и это их шанс сбежать. Паника охватывает пленников, они мечутся из стороны в сторону: мужчины устремляются прочь, к лесу, испуганные женщины цепляются за детей, стараясь их защитить.

– Быстрее! Мы должны бежать!

– Мы умрем в этом лесу, нужно остаться здесь!

Так и топчутся они на месте, крича и плача, пока луннорожденные пресекают попытку побега жестоко и беспощадно. Бунтарей оглушают тяжелыми ударами мечей, заставляют остальных тянуть их бесчувственные тела за собой по снегу на веревках, что связывают их между собой.

Подобная демонстрация жестокости заставляет подчиниться, затаить еще бо́льшую обиду. Дети Солнца сломлены, но не побеждены и отплатят за унижение, когда придет время.

Шум умолкает, и весь Дом Солнца погружается в тишину, когда они переступают его порог. Весна не в силах сдержать изумленного вдоха, увидев, сколько людей хранят в себе эти стены. Южане, такие же, как она, смотрят на них со спокойным сожалением на лицах; они сочувствуют, но не испытывают ничего более к их несчастью. Сами ведь прошли через это, и прекрасно было ведомо им, что будут другие.

Луннорожденные уходят, не сказав ни слова. Весна вздрагивает, стоит массивной двери закрыться за их спинами, и оборачивается, в испуге понимая, что теперь точно некуда идти. Постепенно люди подтягиваются к ним, подходят ближе, помогают снять путы. Помогают тем, кто пострадал от руки северян, обрабатывают раны, подают воду. Они говорят на том же языке, имена у них родные, только другие они, не такие.

Чужие.

Ежится Весна, колючей становится, когда светлокосая женщина мягко снимает с нее тяжелый плащ. В Доме Солнца жарко, словно дома, и почти так же светло. Щурится Весна, позабыв, каким ярким может быть свет, и с жадностью припадает к чарке с прохладной водой, которую ей подают. Только сейчас понимает она, как сильно устала, как нужен ей сон. На корабле страх был так силен, что не удавалось надолго закрыть глаза, а сейчас, в тепле и мнимой безопасности, понимает она, насколько сильно нуждается в покое.

– Что здесь происходит?

Люди, собравшиеся подле них, расступаются, позволяя мужчине приблизиться. Статный, с тронутыми сединой волосами, он смотрит на них холодным взглядом, с которым не сравнится даже вода во фьордах. Невольно отступает Весна за спину одного из мужчин, что стоит рядом, смотрит из-за его плеча, сильнее сжимая в дрожащих ладонях чарку с водой. Испуганные дети жмутся к ногам матерей, и страх душит только сильнее.

– Вот, Святовит, конунг из набега вернулся…

Не слышит она ни слова из того, что сказано далее. Чаша едва не выпадает из ее вмиг ослабевших рук, когда понимает Весна, чье имя произнесли.

Имя ведуна, что многие годы защищал Большеречье. Ведуна, что склонил голову перед захватчиками, лишь бы спасти свой народ от гибели. Имя отца Радомира.

Святовит. Быть не может!

Словно бы одно это имя пробуждает ее ото сна, возвращает жажду жизни, вскармливает в ней то, что свернулось клубком в груди, не желая бороться. Сколько раз слышала она это имя! Если кто-то может помочь им всем, то это только он.

Выронив чашку, расплескав остатки воды, Весна выходит из тени. Тянет руку, пытаясь ухватиться за него, тяжело дышит и плачет, роняя горькие слезы. Она, возможно, слишком поспешна и безрассудна, но можно ли винить ее в этом? Быть может, она так отчаянно тянется к нему, потому что втайне жаждет увидеть в нем чужие черты?..

«Я люблю тебя. Я вернусь за тобой».

Радомир не мог лгать ей. Клялся всегда быть рядом, никогда не выпускать руку ее из своей руки, и сейчас, когда самому ему столь нужна помощь, есть только один человек, который может помочь ей вернуть его! Ни единой мысли не допускает Весна о том, что обозналась, ведь позволь она сомнениям вновь захватить ее, никогда более не сможет вырваться из тьмы.

– Святовит!..

Оборачивается ведун, отвернувшись от своего собеседника, и глядит на нее с холодным спокойствием. Весна замирает пред ним, как добыча перед хищником, дышит тяжело, а волосы прилипают к ее мокрым от слез щекам. Множество привезенных из набегов видел ведун, многих выслушал, и потому голос его звучит спокойно, когда он обращается к ней.

– Чем я могу помочь тебе, дитя?

Молчит Весна, смотрит на него – и плачет. Сколь похожи они с Радомиром! Словно бы на своего возлюбленного смотрит, но уже тронутого мудростью прожитых лет. Но Радомир не смотрел бы так холодно, нет, его глаза – карие, на свету кажущиеся почти медовыми, – дарили бы только тепло.

Глаза выдают, насколько же разные отец и сын.

Душат ее рыдания, и плачет Весна в голос, рухнув в руки ведуна. Не ожидал подобного Святовит, смотрит изумленно, накрыв ладонями дрожащие девичьи плечи. Оглядывается по сторонам, силясь понять, что нужно сделать, чтобы утешить ее. Люди смотрят на них в немом изумлении, переговариваются между собой, но не вмешиваются. Святовит староста, ему и решать, что делать.

Многие девы, лишившись дома, лили слезы, оказавшись в стенах Дома Солнца, но никогда, ни одну из них Святовит не утешал сам. Отчаянно цепляется Весна за его рубаху, мокнет ткань от горьких ее слез, и ведун вздыхает, положив ладонь на макушку ее, поглаживая русые волосы.

Лишь однажды утешал он плачущую девицу, нежил похожим жестом, отгоняя тревоги прочь.

«– Не пустит меня отец за тебя! Не отдаст!

Ясна плачет так горько, что даже Солнце темнеет от слез ее. Жмется к нему всем своим худеньким телом, и он обнимает ее, босоногую, поглаживая по кудрявым черным волосам. Ясна шмыгает носом, как девчонка, и смотрит на него глазами карими, колдовскими, и губы дрожат, когда пылко шепчет она:

– А я все равно пойду! Не мила мне жизнь без тебя!»

– Не плачь, девочка, – велит он. – Говори, что терзает тебя? Край вражеский? Всем нам было здесь худо, как прибыли сюда, да и сейчас нелегко. Нечего слезы лить, вместе будем нести эту ношу, единым народом.

Отстраняется Весна, смотрит на ведуна глазами зелеными, покрасневшими от слез, и никак не может найти в себе силы, чтобы сказать горькую правду. Смотрит и боится, сомневается – должна ли сказать? Быть может, и не помнит он Радомира, может, и знать о нем ничего не хочет. Юный ведун ни слова об отце своем не желал слышать, виня в том, что не смогла без него жить Ясна, любимая его матушка. Так отчего же желать Святовиту? Отходит Весна, заламывает огрубевшие от холода пальца и смотрит несчастно, позволяя волосам русым упасть на лицо, хоть немного скрывая его от сурового взгляда ведуна.

– Святовит, – говорит она голосом слабым, дрожащим от страха, – помнишь ли ты Радомира?

Весь мир его, и без того разбитый, осыпается на куски, стоит этому имени прозвучать в стенах Дома Солнца. Не думал Святовит, что однажды услышит его вновь, долгие зимы спустя.

«У мальчика волосы русые, как у него, а вот глаза материнские – такие же колдовские, карие. Отказывается носить обувь, смеется звонко, как ручеек, а, бывает, смотрит в пустоту, растерянно улыбаясь и протягивая вперед руки. Шкодливый, как котенок, маленький солнечный лучик, вся радость этого мира в нем лишь одном».

Радомир. Тот, кто радует этот мир.

Словно подменяют ведуна, другим он становится. Сжимает ладонями хрупкие девичьи плечи, нависая над нею подобно скале. Испуганно ахает Весна, вжимает шею в плечи, и слезы вновь наворачиваются на глаза ее, да только не замечает того Святовит. Со свистом вдыхает он воздух сквозь стиснутые зубы, силясь совладать с собой, да только как можно, коль все тревоги, кои хранил он в себе, вырываются наружу?

– Где мой сын? Он здесь?

Стаей беспокойных птиц звучат голоса детей Солнца, из уст в уста несущих имя ведовского сына. Никому и никогда не говорил Святовит о своем ребенке, и новость эта изумляет солнцерожденных. Нелюдимый и холодный ведун, старейшина Дома Солнца, отцом стал он для всех них, но никогда не вспоминал родное дитя.

Шепотки эти совершенно не тревожат его. Когда Радомира привезли? Почему он не видит его среди тех, кого привели? Столько сказать он должен, столько сделать! Святовит пожертвовал всем, чтобы уберечь его от беды, но дороги все равно привели Радомира на север.

Весна дрожит, словно осинка, и смотрит печально в его глаза. Качает она головой, и голос ее звучит не громче шепота, когда произносит роковые слова:

– Радомир… Он утонул.

Подобно червю, что пожирает перезрелое яблоко, с каждым пройденным мигом впивается тоска все сильнее в сердце Весны. Тиха она, молчалива, и лишь печаль видна на осунувшемся лице. Она не спит, пища не приносит ей удовольствия, и даже в печали не может найти успокоение. Все думает Весна о том, что сказал ей Радомир там, на тонущем корабле, и повторяет эти слова чаще, чем предки ее шептали молитвы своим богам.

«Я люблю тебя. Я вернусь за тобой».

Не в силах находиться внутри Дома Солнца, стоит она на пороге, кутаясь в меха и глядя на серебряный диск Луны. Как и иным южанам, казались ей выдумкой и снег, и холод, да только страшные сказки были правдивы. Не представляла она, что однажды окажется в этом забытом богами краю льда и ночи, а теперь, столкнувшись с собственным страхом, не знает, что делать.

Весна не может сказать точно, как давно прибыли они в этот недружелюбный край. Привыкнуть к новому быту оказалось сложно, она до сих пор не смогла с ним смириться. Ее душа рвется обратно, домой, желает пролететь вольной птицей над океаном и оставить кошмар позади. Весна выдыхает облачко пара и смотрит на то, как поднимается оно вверх.

Другие здесь люди, чужие. Не пахнет от них сладким солнечным медом, не видели их глаза ясного неба, ведь рождены они здесь, в снегах и морозе. Те же, кого силой забрали из дома, давно позабыли, как выглядит нежный их Юг, и нет смысла в том, чтобы тешить их рассказами о родине. Забыть бы ей о том, кто она и откуда, да только что тогда ей останется?

Если бы только Радомир был здесь, рядом с нею…

– Опять снаружи стоишь, окаянная.

Заботливые руки накидывают ей на плечи еще один теплый плащ, скрывают от коварного холода. Украдкой оборачивается Весна, смотрит на вставшую подле нее Нежану и молчит, упрямо поджав губы. Нежана откидывает за спину толстую светлую косу, становится рядом с Весной и смотрит на Луну, запахнув свою накидку плотнее. С порога Дома Солнца открывается вид на весь Чертог Зимы, он словно на ладони, ведь поселение солнцерожденных находится на возвышении. Они молчат, и Весна не знает, о чем говорить. Что нужно сказать? Что Нежана хочет услышать?

Говорить не приходится, потому что Нежана сама начинает разговор.

– Замерзнешь же. Не привыкла ты к этому холоду, в тепле тебе следует быть.

– Коль в тепле, – посиневшими губами шепчет Весна, – так пусть вернут меня домой. Меня и всех, кого посмели забрать.

Нежана вздыхает устало, печально даже. Не смотрит на Весну, но веет от нее тоской – материнской тоской, тоской усталой. Подобную тоску испытывают матери, когда понимают, что дети их ошибаются, но должны позволить им совершить эту ошибку.

– Ты знаешь, что невозможно это. Дом далеко, и никто по доброй воле тебя туда не повезет. Знаю, что тяжко это, но придется привыкнуть к новой жизни. Неужели думаешь, что счастье кроется лишь в том, какое светило царствует над твоей головой? Мы сами определяем, каким оно будет, даже если не можем повлиять на события.

Не знает Весна, что следует ей ответить. То, сколь страшно ей, нельзя описать словами, и потому хранит она молчание, опустив взгляд. Нежана не такая, как она, и никогда не видела ничего, кроме ужасной этой Ночи. Откуда ей знать, как хорошо в лучах Отца-Солнца? Весна же видела то, каким может быть мир, и оттого хочет для себя лучшей доли.

Что может знать об этом Нежана?

Еще в чреве матери попала она в плен, и рождена была здесь, в Доме Солнца. О родине знает лишь от мужа да других солнцерожденных, чьи ноги касались согретой Ярилом земли. Привыкла она к этому быту, к людям и свету факелов, прогоняющим от порога холод и тьму. Редко выходит Нежана даже на порог, всю себя отдавая Дому Солнца и материнству. Здесь же она разродилась, явив неприветливому этому миру прекрасного ребенка, здесь и сложит свои кости. Смотришь на нее, и веришь в то, что судьба подобная ее устраивает. Нежана взращивает Румяну, как взращивает всходы пшеницы, поет песни – что свои, что чужие, – и нет в ее сердце печали.

Весне бы ее покорность. Там, дома, обладала она нравом кротким и нежным, а сейчас ярким пламенем горит в ней южная гордость. Не может смириться, не хочет склонить голову, оттого мучается, ласточка, скованная собственной горестью.

Перекидывает она толстую косу обратно на плечо, поправляя на себе медвежий полушубок, и кладет руку на узкую ладонь Весны, чувствуя, сколь грубой от мороза стала доселе нежная кожа. Украдкой стирает солнцерожденная навернувшиеся на глаза слезы и чувствует себя столь слабой, что не в силах даже вырвать руку свою из мягкой хватки.

– Ты думаешь, что мы не понимаем, – говорит Нежана тихо, – что никогда не поймем, как вам тяжко без Солнца.

– Да! Как не понимаю я и то, почему ты защищаешь… их! Чудовища, монстры в звериных шкурах, они не заслуживают ни прощения, ни понимания!