Текст книги "Любовница"

Она видела всё это, сидя в «Пунто», а когда Марта упала на асфальт, резко распахнула дверцу и вышла из машины, подбежала к лежащей подруге и опустилась рядом с ней на колени. Тут же над Мартой склонился водитель другой машины и забормотал:

– Простите, простите, но я не виноват. Я не хотел этого. У меня был зеленый свет. Он загорелся, и я поехал. Я так сожалею. У меня честно был зеленый. Поверьте мне. Зеленый, зеленый.

Художник встал с земли и что было сил ударил его, опрокинув на Марту. Раздался вой полицейской сирены и властный призыв:

– Всем успокоиться! Все с документами ко мне в машину. Все!

Молодой полицейский указал на «Полонез»[12]12
   Автомобиль польского производства, отличался относительной дешевизной и надежностью.


[Закрыть], стоявший на островке автобусной остановки.

– У нас нет времени, – крикнул художник, – на двенадцать назначено бракосочетание!

Марта встала с асфальта, подошла к нему и спокойно сказала:

– Не будет никакого бракосочетания. Пойди, попроси у того пана прощения и вали отсюда, говно.

Ей-богу, прямо так и сказала! Это была снова прежняя, привычная Марта. Наконец-то!

Она помнит, что в тот момент смотрела в глаза мужчины из другой машины и понимала – ей знаком этот взгляд.

– Честно, у меня был зеленый. Я очень извиняюсь, но…

Марта сорвала с головы фату, утерла ею окровавленный нос, смяла в руке и бросила на асфальт. Схватила мужчину за руку:

– Да знаю я, что зеленый. И прекратите, наконец, извиняться. Моя страховка покроет все ваши расходы. Вы даже не представляете, что сделали для меня.

Она подошла к нему, приподнялась на цыпочках и поцеловала в щеку.

А он, ошарашенный, стоял, ничего не понимая.

В этот момент она вспомнила, откуда знает его. Это ведь тот самый тип, который сидел на помойке в сочельник.

Художник растворился в толпе зевак, успевших собраться на тротуаре.

– Я помогу вам убрать машину с проезжей части, – сказал мужчина.

Они втроем вытолкали «Пунто» на тротуар.

– Меня зовут Анджей. А вас?

– Марта. А это моя подруга Ада. В смысле Адрианна.

Он посмотрел на нее внимательно. Протянул руку и тихо сказал:

– Анджей. Простите, что тогда в сочельник напугал вас.

Вот просто так взял и сказал! Как будто тот сочельник был неделю назад, а ведь минуло почти два года.

Высокий. Черные волосы зачесаны назад. Широкий шрам на правой щеке и очень тонкие пальцы. Никогда она не встречала мужчину с такими широкими и пухлыми губами. Голос с хрипотцой и низкий. От него исходил аромат, чем-то напоминавший жасмин.

– Я – Ада. Неужели ты помнишь? Ведь это было почти два года назад.

– Помню. Я тогда искал тебя. Долго искал, но не нашел. Хотел попросить у тебя прощения. И вот только сегодня. И эта авария…

Она улыбнулась:

– Не за что извиняться… А чего ты тогда там сидел?

Он не ответил. Отвернулся и заговорил с Мартой. Потом пошел к своей машине, припарковал ее на ближайшем островке безопасности и вернулся к ним. Марта в испачканном кровью свадебном платье приковывала взоры публики. Толпа зевак на тротуаре не расходилась.

Когда они утрясли все формальности в полицейском «Полонезе», он спросил:

– Куда вас отвезти с этого представления?

– Поехали ко мне, – предложила Марта. – Это дело надо отметить.

По дороге домой заехали в ресторан, где должны были праздновать свадьбу. Узнали, что гости беспрерывно звонят, но Марта и бровью не повела: велела собрать заказанную выпивку и закуску. Всё это они перенесли в машину Анджея и поехали на квартиру к Марте. Она давно не видела подругу такой счастливой.

После нескольких бокалов вина устроили танцы. Она прижалась к Анджею и почувствовала удивительное родство с ним.

Под утро он отвез ее на такси домой. Вышел с ней, проводил до подъезда. Когда они проходили мимо той самой помойки, она подала ему руку. Он нежно сжал ее и больше не выпускал, а перед входом в подъезд поднес к губам и поцеловал.

Она любила его и раньше, но по-настоящему он покорил ее, когда бросился на капот летевшего на него автомобиля.

С того вечера и той ночи после несостоявшейся свадьбы Марты почти всё в ее жизни изменилось. Анджей нашел ее на следующий день в институте – ждал перед аудиторией. Стоял у стены, смущенно пряча цветы за спиной. Когда она подошла к нему и улыбнулась, он не смог скрыть радости.

С того дня они были вместе. Всё, что было у нее до Анджея, потеряло смысл.

Это она поняла уже неделю спустя. Ее покорили тонкость его чувств и нежность. Позже – уважение, которым он окружил ее. Видимо, из-за уважительного отношения к ней он так долго тянул с первым поцелуем. И это несмотря на то, что она как бы подталкивала его к первому шагу, прикасаясь и ластясь к нему, выходя на эту тему в разговорах, целуя его руку в темноте кинозала. Прошла уйма времени, прежде чем он в первый раз поцеловал ее в губы.

А было это так. Они возвращались от Марты, у которой засиделись после концерта. Последний трамвай, на повороте сила инерции прижала его к ней, и их вместе – к окну. «Ты моя единственная», – прошептал он и поцеловал ее. Они перестали целоваться только когда вагоновожатый объявил, что трамвай едет в депо.

Вот в том самом трамвае она, можно сказать, полюбила его по-настоящему.

Он восхищался тем, что она изучает физику. Считал, что физика «абсолютно базовая и в то же время возвышенная» наука, к тому же исключительно трудная.

С первой же минуты он внимательно слушал ее, слушал всё, что она говорила. И помнил все ее слова. Он мог сидеть на полу напротив, смотреть на нее и часами слушать. Потом, когда они уже стали парой, он мог заниматься с ней любовью, потом встать с постели, пойти на кухню, вернуться с запасом еды и выпивки и проговорить с ней до утра. Правда, иногда ее это раздражало, потому что она была настроена как раз на любовь, а не на разговоры.

Он обожал, когда она описывала ему устройство вселенной, рассказывала об искривлении пространства-времени или объясняла, почему черные дыры никакие не черные. Он тогда с восхищением смотрел на нее и целовал ее руки. А она никак не могла втолковать ему, что в знании и понимании всего этого нет ничего особенного. И уж наверняка это ничуть не труднее, чем подготовить хороший материал для публикации в газете.

Анджей учился на журналистике. Когда она спросила его, почему именно там, он ответил:

– Чтобы иметь возможность влиять на жизнь с помощью правды.

Как-то раз, размышляя об их отношениях, она попыталась найти тот самый первый момент, когда подпала под его обаяние. Может, подумала она, когда он целый месяц не ел и не мылся, чтобы уподобиться бомжу и провести неделю в приюте для бездомных?

Его статья о приюте прошла в местной прессе, а потом ее цитировали в большинстве польских еженедельников.

А может, это было тогда, когда после репортажа в хосписе для детей он все свои сбережения отдал на ремонт трех палат, «финальных», как называли их медсестры? В «финальных» лежали детишки, которым оставалось жить всего несколько дней. Он заметил, что у них нет сил даже голову повернуть, чтобы увидеть рисунки и комиксы на стенах – так слабы были они. Подключенные к аппаратам, они видели только потолок. Он сказал это заведующему отделением, а тот высмеял Анджея: «У нас на анестезию средств не хватает, а вы про какие-то комиксы на потолке, смешно». Анджею не было смешно: он купил на все свои деньги краски и кисти, и уговорил студентов Академии художеств разрисовать потолки хосписа героями любимых детских комиксов.

А может, когда она заметила, что он через день ездит в собачий приют и возит туда корм?

У Анджея был пунктик на тему собак. В то время, как его друзья на улице смотрели вслед девушкам, привлекавшим взоры прохожих своей, условно говоря, одеждой (назовем ее так, чтобы не назвать «раздеждой»), Анджей провожал взглядом каждую встречную собаку. Любая из них была для него «потрясающей», «необычной», «прекрасной» или просто «милой». Она тоже любила собак, но не так самозабвенно.

Сейчас она любит всех собак. Может, даже больше, чем он.

Она восхищалась им и страшно ревновала. Хотела, чтобы он принадлежал только ей, чтобы ни одна женщина не смогла узнать его близко, по-настоящему, понять, какой он на самом деле. Она боялась, что любая узнавшая его захочет остаться с ним навсегда.

Он жил в общежитии и никогда не вспоминал в разговорах о доме и родителях. Это слегка удивляло ее и напрягало. Он говорил, что приехал в Краков из Илавы и что когда-нибудь «наверняка свозит ее туда, хотя место там совсем неинтересное». Он избегал разговоров о своем прошлом. И это чувствовалось с первой минуты общения с ним.

А еще ей так и не удалось узнать, что он делал на помойке тогда, в сочельник. Однажды, когда они были в постели, она его попросила шепотом рассказать об этом. Помнит, как он задрожал и как ощутила его слезы, скатившиеся ей на лицо. Тогда она решила, что больше не будет спрашивать об этом. Интерес к его прошлому был для нее скорее праздным любопытством, тем, что не имеет к жизни никакого отношения. Потому что для них началом всего стал его удар в их автомобиль.

То есть у них всё началось с Большого взрыва. Как и Вселенная, шутила она.

О том, с чего началось увлечение им, она часто думала перед тем, как заснуть. Вплоть до того четверга перед длинными майскими выходными.

К тому времени они уже были знакомы почти семь месяцев. Поехали на Хель. Он собирался на заливе учить ее серфингу. Выехали в четверг утром. Погода была прекрасная. В полдень они сделали остановку на пустовавшем лесном паркинге по дороге в Гданьск. Сели отдохнуть на лавочку. Он устроился позади нее и стал покрывать поцелуями ее плечи. Мгновение спустя расстегнул лифчик, снял, подал ей и, не переставая целовать плечи, обхватил ладонями грудь. Она помнит, как дрожала тогда от возбуждения, предвкушения и страха, что не дай бог кто заедет на паркинг. Но больше всего, наверное, от любопытства – а что потом. С тех пор, как она позволила ему делать со своим телом всё, что он захочет, она никогда не знала, что будет дальше.

Он резко встал с лавочки, взял ее за руку и потащил в лес. Она едва успевала за ним. В платье, спущенном до пояса, с лифчиком в руке, с обнаженной грудью она бежала за ним. Не убежали далеко. За первыми же деревьями остановились. Он снял с себя рубашку, расстелил на траве и бережно уложил ее. Целовал ее в губы, потом медленно сполз к бедрам, зубами стянул трусики и уже остался там. Она совсем забыла, что они на паркинге и что их видно со стороны шоссе. Она забыла обо всём. Просто потому что она с ним забывалась. Особенно когда он ее целовал туда.

Он вернулся к ее губам. В этот момент на паркинг въехал автомобиль. Они замерли, лежали, не шелохнувшись, и всё видели и слышали. Из машины вышел невысокий мужчина, вроде приличный, в костюме, подошел к багажнику, из которого доносилось скуление, склонился над ним и достал собаку. На шее собаки была толстая веревка. Мужчина окинул взором паркинг, проверяя, нет ли кого еще. Потом подошел к ближайшему дереву, таща за собой скулящую собаку. Обвязал веревку вокруг ствола и быстренько вернулся в машину.

Того, что произошло потом, она не забудет никогда. Анджей сорвался с места в чем был. Подтягивая штаны, он несся сломя голову через кусты можжевельника к выезду с паркинга. Она встала и, прикрывая платьем грудь, побежала за ним. Анджей наклонился, поднял камень, выбежал на шоссе и встал перед выезжавшей машиной. Остановился и бросил камень. Раздался грохот и визг тормозов. Анджей бросился на капот. Машина остановилась. Анджей слез с капота и рванул дверцу, выволок из машины онемевшего и шокированного водителя.

– Ты, мать твою, сукин сын, как ты мог ее там оставить? Как ты мог?

Он тащил его за шиворот к тому самому дереву, постоянно причитая: «Как ты мог?»

Зрелище не для слабонервных. Анджей весь в крови, стоящая поперек дороги машина с разбитым стеклом и следами крови на белом капоте, осколки стекла, заливающаяся лаем собака и гудки застрявших в пробке водителей.

Подъехала «Скорая». Анджей как раз в тот момент притащил свою жертву к дереву. Собака запрыгала, заливаясь радостным лаем, когда снова увидела хозяина.

Он толкнул мужчину в сторону собаки и тихо сказал, пожалуй, скорее себе, чем кому-то еще:

– Сволочь, как ты мог оставить ее тут.

Обессилевший, он сел под деревом и заплакал.

Сидел и плакал, как тогда, в сочельник на помойке.

Она прикрыла его рубахой и обняла. Его трясло.

То, что потом произошло на лесном паркинге, до сих пор вызывает у нее дрожь. Приехала полиция. Водитель пострадавшей машины обвинил Анджея в попытке покушения на жизнь. Между тем водители, стоявшие в образовавшейся пробке, каким-то чудом узнали, откуда взялась привязанная к дереву собака. Эта информация вызвала настоящий взрыв негодования и ненависть к ее хозяину. Полиция составляла протокол, а из всех машин летела отборная брань в адрес владельца собаки. Анджей молчал. В какой-то момент к полицейской «Нысе[13]13
   Микроавтобус польского производства.


[Закрыть]» подошел старичок, просунул наполненную деньгами картонную коробку и, обращаясь к Анджею, сказал:

– Мы вот тут собрали для вас от всех. Чтобы вы смогли заплатить за ремонт машины этого… этого типа.

Полицейские притихли.

Через час дорога была свободна. Они сидели, обнявшись, молча, под деревом, на траве, взрытой собакой, которую полицейские увезли в приют. И тогда Анджей заговорил. Он говорил монотонно, спокойно, почти без эмоций:

– Моя мать, у которой еще кровь шла из разорванной моей головой промежности, молоко переполняло грудь и требовало выхода наружу, так вот, моя мать, эта сука, засунула меня голышом в сумку, с которой ходила за покупками в мясной на углу, и отнесла эту сумку на помойку. Просто взяла и отнесла, как люди выносят мусор. На Рождество это было. Бросила сумку в мусорную кучу и ушла. Вот так просто. Словно отбросы какие – кинула и ушла. Но мне повезло. Она могла засунуть меня, например, в мешок из-под картошки. Такие мешки даже крысы со своим острым нюхом не учуют. Другое дело мясо – вот мою сумку, в которой когда-то носили мясо, и обнаружила собака. Температура тела у меня упала до тридцати трех градусов. Но я выжил. Теперь ты понимаешь, чем я обязан собакам – я перед ними в неоплатном долгу.

Она помнит, как тогда сидела рядом с ним, шокированная услышанным, и не могла понять, почему не испытывает ни сочувствия, ни злобы, ни ненависти. Ни даже любви. Только страх. Боялась, что этот человек может исчезнуть из ее жизни.

Он пробрался через «Проспект Снайперов» к отелю «Холидей-Инн». Передал знакомому журналисту из Си-эн-эн письмо к ней. Возвращаясь, решил зайти на рынок и взять клубники. Бомба взорвалась в южной части рынка, когда он уже возвращался, наслаждаясь любимым лакомством.

В апреле 1992 года сербы взяли Сараево в кольцо. Когда в сентябре 1995 года они сняли осаду, в городе насчитывалось больше десяти тысяч умерших, в том числе тысяча шестьсот детей. Среди убитых были и поляки.

В одну из июльских ночей 1993 года он сказал ей, что хочет поехать туда. Они сидели на камнях на морском берегу в Устке, пили вино прямо из бутылки и смотрели на звезды. Он взял ее руки, поцеловал и попросил:

– Разреши мне… Пожалуйста.

Оформил академический отпуск. Ничего никому не говорил. Дождался звонка от знакомого и поехал в Берлин, а уже оттуда – в Сараево с гуманитарным конвоем. Через три недели Польское информационное агентство цитировало его репортажи в большинстве своих материалов по Сараево. Для Марты он был героем, а у нее не было даже капельки гордости за него, потому что всё место в ее душе заполнил страх. Неотступный панический страх. Просматривая новости из Сараево, она чувствовала себя как на оглашении приговора Анджею.

Он писал ей. Каждый день писал. Письма приходили иногда из Берлина, иногда из Вены, иногда из Брюсселя. Но чаще всего – из Лондона. В Сараево он подружился с журналистами из Си-эн-эн, жившими в «Холидей-Инн»; это они забирали его письма и отсылали из всех этих городов.

Гостиница «Холидей-Инн» была на самом деле священной коровой, на которую сербы не покушались. Там жили журналисты крупнейших западных теле– и радиокомпаний, и, возможно, по этой причине сербская артиллерия щадила это здание. А вот окрестностей это уже не касалось. Совсем наоборот: именно там больше всего убивали. Проспект, на котором стоит «Холидей-Инн», получил зловещее название – «Проспект Снайперов». Сербы стреляли там даже по бродячим собакам. Но только до зимы 1993/1994. Потом собак больше не осталось. Всех съели.

Анджей написал ей о мужчине, которого взрыв мины лишил жены и трех дочек. Мужик сошел с ума. Честное слово: сложил из газеты шлем и пошел гулять по «Проспекту Снайперов», полагая, что в шлеме из газеты он в безопасности. «Я стоял неподалеку и видел, как уже через пятнадцать секунд его продырявили сразу в нескольких местах», – писал он.

А еще он писал о других эпизодах и о других смертях. Как, например, о регулировщице дорожного движения на улицах Сараево. Всегда с прекрасным макияжем, в отглаженном мундире и в исключительно облегающей юбке. Она стояла на перекрестке и регулировала движение. Даже тогда, когда не было никакого движения, которое надо было регулировать. Такая борьба притворной нормальности с безумием. Она умерла на улице.

Или о струнном квартете, который играл в уцелевшем от артобстрелов соборе. На семнадцатиградусном морозе и при свете свечей. Бетховен, Моцарт, Григ. И тогда тоже рядом рвались мины.

«А они продолжили играть. До конца доиграли», – писал он.

После того концерта она получила от него самое прекрасное из любовных писем, какое только можно представить. Он сидел в убежище, вместе с другими слушал Натали Коул и писал:

Адуся, есть люди, которые пишут такое, когда им восемнадцать лет, есть люди, которые никогда не напишут такого, а есть люди, которые считают такие тексты неправдоподобными, а еще есть люди, которые должны написать такой текст, когда хотят передать какую-то весть.

Потому что они любят и потому что они эгоисты. Вот я, например, такой эгоист. И потому пишу такие тексты.

И всегда буду писать.

* * *

Я помню или просто вспоминаю иногда такие необычные подробности нашей жизни.

Незабываемые, «Unforgettable»…

Воздушность твоих волос, ласкающих мою щеку, твои взгляды, прикосновения, твоё дыхание, нежность твоих губ, когда они встретились с моими в ночном трамвае, их нетерпение.

Помню аромат твоей кожи на спине, помню твой трепетный язык у меня во рту, тепло твоего лона под моей ладонью, прижатой твоей рукой, вздохи, признания, безудержность, влечение, растворение друг в друге…

Незабываемое, «Unforgettable, that’s what you are…[14]14
   Незабываемая, вот ты какая (англ.).


[Закрыть]».

И те краткие мгновения, когда я чувствовал, что ты ощущаешь то же самое…

И когда ты гордилась моими достижениями, когда ревновала меня к другим женщинам, которые даже не видели меня, когда ты позвонила просто так, без повода, в понедельник или в пятницу, сказала: «обожаю тебя», и повесила трубку, смутившись.

«You feel the same way too[15]15
   Ты чувствуешь то же самое (англ.).


[Закрыть]»…

Мне кажется, что мы неразлучны…

Что это просто произошло и так останется навсегда.

Что даже если я останусь только как запись в твоей памяти, какой-нибудь датой, каким-то воспоминанием, всё равно это будет возвращением к чему-то, что на самом деле не прерывалось. Просто переместилось в конец списка важных людей.

И настанет такой день, возможно, он настанет через много лет, когда ты поставишь меня – пусть даже это будет краткий миг – в самое начало списка и подумаешь: «Это Анджей, тот самый…»

Вне зависимости от того, что произойдет и что ты решишь, мне будет казаться, что мы неразлучны.

«Inseparable»…

* * *

Это приходит так тихо и так внезапно.

Я могу читать книгу, чистить зубы или писать очередной репортаж. А это просто приходит.

И тогда я вдруг начинаю думать о твоих губах или о том, что ты недавно написала, или о твоих прекрасных глазах, или о юбке, на которую я наступил, когда вставал ночью с нашей постели, или о твоей груди, или о белизне твоего живота, или о стихотворении, которое я еще не успел прошептать тебе на ухо, или о музыке, которую я хотел бы послушать с тобой, или просто о дожде, который пролился бы на нас, когда мы сидим под деревом и я могу тебя от него защитить…

И когда я думаю, я так отчаянно скучаю по тебе, что хочется плакать. И я не уверен, отчего – то ли от той грусти, что так скучаю, то ли от той радости, что могу скучать.

Анджей

Сараево, 18 февраля 1994

В мае 1994 года Анджей пошел на рынок купить свою любимую клубнику. И его убило бомбой. Его похоронили на кладбище в Сараево.

Она тосковала.

Она тосковала по нему постоянно. Кроме жажды, желания пить, она ощущала только одно – тоску. Она не чувствовала ни холода, ни жары, ни голода. Только тоску и жажду. Ей нужны были только вода и одиночество. Только в одиночестве могла она погрузиться в тоску так, как хотела.

Даже сон не давал ей отдохновения. Потому что во время сна спят, а не тоскуют. Максимум, что мог дать ей сон, – это возможность видеть ностальгические сны о нем. Она засыпала со слезами на глазах и просыпалась вся в слезах.

Друзья видели это, и не лезли к ней с советами, потому что были настоящими друзьями, слишком хорошо знали ее. Единственное, что они могли сделать, – вырвать ее на пару часов из этой тоски. Кино, звонки, неожиданные визиты, просьбы посидеть с детьми. Лишь бы отвлечь ее от тяжких дум. Организовывали важные приемы, в принципе без какого-либо повода, лишь бы иметь возможность вытащить ее, что называется, в люди. Хотя бы на пару часов.

Она приходила к ним энергичная и улыбающаяся, хотя сама не могла смотреть на улыбающиеся лица. Приходила в гости с цветами, хозяева ставили цветы в вазу, а она уже видела эти цветы мертвыми.

Следила за тем, чтобы на ней не было ничего черного – ни в одежде, ни под глазами. Постоянно предельно собранная. Сосредоточенная лишь на одном – никто не должен увидеть ее боль. Поэтому надевала на себя маску смеющегося человека: повторяла мимику окружающих. Правда, иногда опаздывала с реакцией, и тогда ее истинное состояние становилось заметным всем.

Она не жаловалась. Никогда не упоминала в разговоре его имя. Ни с кем. Один только раз ее прорвало, как саднящий нарыв.

Были именины Марты, которой она была многим обязана. Это ведь благодаря Марте она познакомилась с Анджеем. Если бы не тогдашняя поездка Марты в ЗАГС, она никогда бы его не встретила.

В тот день Марта, ни о чем с ней заранее не договариваясь, прислала за ней такси. Просто прислала такси. Звонок в дверь. Она открыла. Молодой таксист вручил ей листок. Она узнала почерк подруги: «Ждем. Таксист знает, что не имеет права уехать без тебя. Марта».

Сделала макияж, выпила «для храбрости» один за другим два бокала красного вина, взяла подарок для именинницы и поехала. При встрече подруги обнялись и Марта прошептала ей на ухо:

– Именины без тебя не имели бы смысла. Я так рада, что ты приехала.

Потом представила ее всем гостям. Среди приглашенных был и молодой семинарист. Марта как-то говорила, что познакомилась (тогда она была журналисткой и делала репортаж для национального еженедельника) с одним «интересным человеком». И никаким «интересным» он не был. Ничуть. Высокомерный, понахватавшийся верхушек знания и с пеной у рта постоянно верещавший о себе и о том, что «привело его к истине и Богу». Но хуже всего было, что он не отходил от нее ни на шаг, а она не могла освободиться от него. Даже бегство в туалет не помогло – он ждал ее под дверью. Она вышла, а он тут же продолжил с того самого места, на котором она прервала его красноречие, уйдя в туалет.

Когда он перешел к «страшному безумию религиозной войны на Балканах», она поняла, что пора домой. Нервно искала взглядом Марту, хотела попрощаться и тихо уйти, но вдруг услышала нечто несусветное, причем сказанное деланым распевным голосом церковного служки:

– Нет, мы не потеряли Анджея, не утратили. Мы обрели нового ангела. Так думаем мы – так же должна думать и ты.

Она резко обернулась, увидела его молитвенно сложенные ладони, увидела этот взгляд всезнающего ментора и эту мерзкую пену в уголках рта. Не сдержалась, выронила бокал, подошла к нему вплотную и сказала:

– Слышь ты, дебил, что ты вообще знаешь об утратах?! Что?! А об Анджее?! Ты его хоть раз, один-единственный раз видел?!

Она кричала. Истерически. В комнате смолкли все разговоры, все смотрели на них.

– Ты хоть знаешь, что я всех твоих сраных ангелов отдам за один час с ним?! За один-единственный час?! Чтобы сказать ему всё, чего я сказать не успела. Ты хоть знаешь, кретин, что я сказала бы ему в первую очередь? Я бы сказала ему, что больше всего я жалею о всех тех грехах, которые я не успела совершить с ним! Нет?! Ты не знаешь этого! Ты, пророк-заочник и мессия-любитель в легкой весовой категории, не знаешь этого?! Зато знаешь, что я должна думать и чего не должна!

Она осеклась, прикрыла лицо руками и затряслась как эпилептик. В комнате воцарилась мертвая тишина. Она взяла себя в руки, достала из сумочки гигиеническую салфетку и одним движением провела салфеткой по губам остолбеневшего от неожиданности семинариста. Смяла салфетку, бросила с омерзением на пол, развернулась и, ступая по осколкам бокала, вышла из комнаты.

Но такое было только раз. Один-единственный. Никогда, ни в какое собрание она больше не вносила раздор. Когда приглашали, приходила. А уходила незаметно: все не сразу замечали, что ее нет. Быстро возвращалась домой, чаще всего на такси, ложилась и тихо плакала в подушку. Потому что мучили ее на самом деле только две вещи – тоска и жажда. А еще – изредка – желание умереть. Лучше всего – от приступа воспоминаний.

Стол с компьютером она пододвинула к постели. Чтобы было ближе и чтобы ночью не спотыкаться о разбросанные по полу вещи, когда вдруг ей хотелось перечитать его письма, потому что все их она перенесла в компьютер. Все двести восемнадцать писем, которые она успела получить. Если бы сгорела вся ее квартира, если бы погиб ее компьютер, если бы рухнул этот отвратительный дом, расположенный у самой прекрасной в мире помойки, то всё равно дискетка с его письмами сохранится в сейфе в доме Марты.

Она просыпалась ровно в три часа ночи. И сегодня тоже. И вчера. И в каждую из пятисот тридцати восьми ночей, что прошли до вчерашней, тоже. Ровно в три ночи. Зимой ли, летом, без разницы. В три ночи постучала Марта и сказала ей, что Анджея нет больше в живых. Стояла так, смотрела в пол и говорила: «Анджей убит взрывом бомбы на рынке в Сараево».

Ровно в три ночи. Больше двух лет назад, в мае 1994 года. Поэтому у нее на стене висит календарь 1994 года, хотя на дворе уже 1996 год. И поэтому та репродукция «Поля маков» Моне из календаря с мая 1994-го приветствует ее каждый раз, когда она приходит домой. Моне очень нравился Анджею. Это он повесил календарь. Получилось криво и слишком низко. Помнит, что они поругались тогда, потому что он утверждал, что календарь висит «в самый раз» и что она к нему просто придирается. Она накричала на него. Он ушел, обидевшись. Через час вернулся. С цветами, ванильным мороженым, ее любимым, и пакетом клубники для себя. Она съела мороженое и даже не успела затащить его в постель. Они занимались любовью на полу под той стеной, на которой висел календарь. Потом, когда они, обессиленные, курили, он встал и голышом пошел на кухню. Вернулся с молотком и подошел к календарю.

– Не надо сейчас, три часа ночи. Соседи меня убьют. Пусть висит как висит, я хочу так, – прошептала она и стала его целовать.

Вот почему этот календарь будет висеть всегда, и всегда – криво и слишком низко, а еще – она никогда не покрасит эту стену. Никогда.

Она худела.

Он был для нее своего рода жрец, священнослужитель.

Именно так. Помнит, что с какого-то времени она уже была неспособна воспринимать его по-другому.

Лишь короткое время ей казалось, что кощунственно и абсурдно думать об этом в тот момент, когда они лежали, обнявшись, голые и липкие от пота и его спермы, а он шепотом пересказывал ей все евангелия о любви, а она чувствовала, как с каждой фразой он все глубже проникает в нее.

Жрец с волшебным жезлом.

Может, это был грех, святотатство, богоборчество, но именно так она чувствовала тогда.

Потому что тогда он был посредником – именно что жрецом – между чем-то мистическим, абсолютным и ею. Потому что Любовь – это та же мистика и тот же абсолют, и у нее тоже есть свое евангелие, свое причастие, когда принимаешь в себя Чье-то тело.

Вот почему он был для нее как жрец.

Когда его не стало, она перестала понимать смысл своей телесности и своей женственности. Зачем всё это? Для кого?

Зачем ей груди, если он не ласкает их и если она не кормит ими его детей?

Ну и зачем они?

Она ненавидела себя, если мужики пялились на ее грудь, когда она неосмотрительно надевала тесную блузку, а не прятала это богатство под бесформенностью просторного черного свитера. Эти груди была только для него. И для его детей.

Так она решила.

Поэтому через три месяца после его смерти она решила ампутировать их.

Обе.

Эта мысль пришла ей однажды ночью, после того, как она проснулась от кошмарного сна о Сараево, накануне периода, когда они припухлостью и болью напоминают о своем существовании.

Понятно, что она не сделала этого. Это было бы слишком жестоко. Но она уменьшит их, сведет как язву. Засушит.

Она уморит их голодом.

По утрам она выглядела более худой. Поэтому утром ей было не так страшно. Худоба была для нее маленькой радостью, маленькой победой над жестокостью дня, начинающегося этим своим чертовым солнцем, призывающим всех к жизни свежестью, росой на траве и бесконечно тянущимися двенадцатью часами света, которые хочешь не хочешь, а приходится проживать.

Она уморит их голодом, засушит…

Она худела.

За дверью стояла Марта. Сказала, что не сдвинется с места, если она не поедет к врачу.

– Смотри, – ткнула она пальцем в набитый рюкзак, – там еды минимум на две недели. Воды в твоих кранах хватит. Жить со мной вместе – та еще радость. К тому же я храплю.

Улыбнулась, поехала с Мартой. Исключительно ради Марты. Ради Марты она сделала бы всё.

– Anorexia nervosa, – сказал психиатр, страшно худой старичок с густой белоснежной шевелюрой. – Я выпишу вам направление в столовую, – добавил он, что-то быстро записывая в свой блокнот.

– В столовую? – подала голос Марта, которая тоже была в кабинете. Потому что она только на этом условии согласилась пойти к врачу.

– Простите, – улыбнулся доктор, – так у нас называют Клинику Питания. Но вас там всё равно примут не раньше, чем через год. Такая очередь. Очень модной стала эта болезнь, придется подождать.

– Мне не нужно никакого направления, – тихо возразила она.

Он оторвал взор от блокнота, поудобнее устроился в кресле.