Текст книги "Небо для всех"

Глава девятая
Париж – средоточие мира

Март девятьсот одиннадцатого года. Париж. Belle Époque – «Прекрасная эпоха». Париж в то время по праву назывался «столицей мира». Расцвет литературы, театра и живописи. Творили импрессионисты и кубисты. Накануне войны всемирно известным стал Пабло Пикассо. Хотя по происхождению он был испанцем, вся его активная творческая жизнь в Париже. Мировая сенсация – «Русские сезоны» Сергея Дягилева. Революция в моде, благодаря Дягилеву. Аншлаг на премьерах «Весны священной» Стравинского, «Шахерезады» Римского-Корсакова. Культовый дом моды модельера Поля Пуаре: «долой корсеты!».

И вот кафе «Ротонда», самое известное кафе французской столицы на первом этаже здания, стоящего на углу бульваров Распай и Мон-Мартр. Здесь собирались художники, актёры, литераторы и репортёры. Сюда Александр Васильев каждый вечер приходит со своим другом Кузминским. Они вновь во Франции, но теперь не учениками, а уже настоящими авиаторами. Друзья приглашены Блерио работать инструкторами на то время, пока на заводе изготавливают новые, специально модифицированные под них аэропланы.

В парижской гостинице «Брабант», расположенной между Восточным и Северным вокзалами, совсем близко от острова Сите и знаменитого Нотр-Дам-де-Пари, останавливались тогда почти все авиаторы, приезжавшие к Блерио. До «Ротонды» приятели обычно шли пешком по Севастопольскому бульвару, переходящему в бульвар Сен-Мишель, редко когда брали экипаж. Париж в конце марта казался прекраснее обычного. На бульварах играл аккордеон. Вот-вот и зацветут магнолии и платаны. Но уже сейчас улицы благоухали клейким запахом свежей листвы каштанов.

Как-то в кафе Васильев приметил стройную, чуть угловатую молодую женщину в белом платье и белой широкополой шляпе с большим страусовым пером. Она сидела за столиком с одним из завсегдатаев, красивым молодым брюнетом крепкого телосложения в красном шарфе с мягкими, словно аристократическими манерами.

– Смотри! Какой удивительный профиль! – толкнул он Кузминского.

Профиль действительно был удивительным. Женщина казалась сказочной птицей, и она явно была счастлива: то и дело смеялась, раскидывая смешки, словно комочки конфетной фольги. Она курила, держа мундштук пальцами в перчатке, время от времени выпускала тонкие струйки дыма и вослед им бросала короткие взгляды в зал. Васильев с Кузминским не могли отвести от нее глаз.

– Что ни говори, Саша, француженки очень соблазнительны.

– А она не француженка, – возразил другу Васильев, – Может быть итальянка, турчанка или даже немка. Хотя для итальянки у неё слишком светлая кожа, а для немки слишком свободные манеры. Если бы с нами был наш друг Виссарион, он бы спорил, что она грузинка.

– Почему?

– Патамушта, – Васильев изобразил акцент Виссариона Кебурии, – в Грузии самые красывые дэвушки.

Кузминский расхохотался.

– Может быть, она американка?

– Вполне может быть. В Новом свете смешиваются самые разные крови.

Через несколько дней, Васильев с Кузминским снова увидели молодого человека в красном шарфе и девушку с удивительным острым профилем. Рядом с ними сидел лейтенант Беланже, тот самый, что научил друзей разворачиваться в воздухе, ныне живая легенда Парижа.

– Друзья! – окликнул он их, – Рад вас видеть! Познакомьтесь, это русская поэтесса Анна Ахматова. Я по-русски не читаю, но мой знакомый Леон Троцкий уверяет, что очень талантливая, а я ему верю, он социалист. Это мой друг Моди, Амадео, художник из Италии.

– Русская? – хором воскликнули Васильев с Кузминским.

– Почему это вас так удивляет? В Париже много русских, ещё больше поэтов, – Анна протянула руку, но не для поцелуя, а для пожатия, как это было принято среди парижской богемы.

– Модильяни, еврей! – с некоторым вызовом представился молодой человек и по очереди крепко сжал кисти Васильева и Кузьминского.

– Меня в последнее время окружают одни авиаторы, – заявил художник, вернувшись в кресло, – Мало было французов с бельгийцами, а теперь ещё и русские. Беланже рассказывал, что вы у себя популярны. Хотите, я нарисую вас углём или пастелью рядом с аэропланом? Но это будет стоить сорок франков. И поверьте, это огромная удача. Я никого не рисую меньше чем за сотню.

– Соглашайтесь! – закивал головой Беланже, и пододвинул к столику ещё пару стульев, – Он, конечно, врёт. Любого, кто садится напротив, Моди рисует за пять франков, но скоро он прославится, и тогда…

– И тогда не меньше чем за пять сотен, – перебил Модильяни, – Успейте сейчас. Тем более, что сейчас мне ваши сорок франков нужнее, нежели потом пять сотен.

Монпарнас – парижский район со своей историей. Но говорят, здесь можно найти лишь то, что вы привезли или принесли с собой. И всё же магия этого места и даже самого названия – необыкновенны.

– Что для вас небо? – спросил Моди у Васильева, когда они уже выпили по целому бокалу коньяка, и Васильев закурил.

– Преодоление себя. И это вся моя жизнь.

– Вы мне нравитесь! – Модильяни откинулся на спинку плетёного кресла и налил в бокал, в котором только что был благородный коньяк, дешёвого цитрусового биттера из своей бутылки, – Вы первый кто ответил так. Обычно авиаторы рассказывают, что это спорт и азарт. А вы, оказались романтиком. Вам повезло, я сам романтик, и я нарисую вас за тридцать франков.

Позже Ахматова в своих воспоминаниях о Модильяни напишет, возможно, даже об этом случае: «… я могла знать только какую-то одну сторону его сущности (сияющую) – ведь я просто была чужая, вероятно, в свою очередь, не очень понятная двадцатилетняя женщина, иностранка; Говорил, что его интересовали авиаторы (по-теперешнему – летчики), но когда он с кем-то из них познакомился, то разочаровался: они оказались просто спортсменами.

В это время ранние, легкие, и, как всякому известно, похожие на этажерки, аэропланы кружились над моей ржавой и кривоватой современницей – Эйфелевой башней, построенной в восемьдесят девятом году».

Тут к столику подошёл сам Блерио, и Модильяни сразу переключился на него. Блерио был богат, его фабрика по производству монопланов получала заказы со всей Европы, а сам он время от времени покупал картины у художников «Ротонды».

– Скажите, Блерио, – спросил Модильяни, – Мне кажется или действительно в Париже аэропланов стало больше, чем птиц? В газетах пишут…

– Я не могу спокойно читать газеты, господа! Наши политики вместо молока добавляют в утренний кофе абсент. Иначе чем объяснить их беспечность? Подумать только, Франция пережила не просто войну с Пруссией, закончившуюся для нее поражением, но и семьдесят два дня Парижской коммуны. Эти события разорили и обескровили страну. Шестнадцать миллиардов франков прямого ущерба. Я сутками пытаюсь объяснить чиновникам военного министерства, что республике нужен воздушный флот. Мои монопланы способны нести лёгкое вооружение. Мало того, я таскал им туда чертежи бомбовой консоли. Будет новая война. А им всё равно. Они по-прежнему убеждены, что войну может выиграть кавалерия.

– Но ведь у Франции мирный договор с Пруссией, – Удивился Кузминский.

На что Блерио презрительно хмыкнул и продолжил:

– Мирный договор подписан на кабальных условиях! Франция обязывалась выплатить в короткие сроки контрибуцию в пять миллиардов франков, и в качестве гарантии выплаты часть ее территории (а это восемнадцать департаментов) подлежала оккупации германскими войсками. Содержание войск, что характерно, возлагалось на французскую сторону. И эти расходы, месье Кузминский, не включены в контрибуцию. Провинции Эльзас и Лотарингия, мои дорогие друзья и прекрасная дама, до сих пор во владение Германии. Боши чувствуют там себя как дома. И они ещё имеют наглость присылать мне своих бездарных болванов, чтобы я научил их летать. Был у меня один такой по фамилии Мюллер. Вы его, наверное, видели. Сломал винт и раму, отказался платить и ещё, наглец, подал в суд.

– Блерио, в девятисотом Франция участвовала в подавлении Боксерского восстания в Китае. Париж получил четыреста пятьдесят миллионов лян, – заметил примирительно Васильев.

– Вы интересуетесь французской дипломатической историей, месье Васильев? – скептически скривился Блерио, – Вы не только отличный пилот, но оказывается и большой политик. Ах да, вы же ещё и адвокат! Не желаете выступить завтра в суде? Только вам понадобится всё ваше красноречие, потому что французский суд удовлетворяет любые иски от немцев в пользу немцев. Любые, месье Васильев. Немец будет ломать мои аэропланы, немец откажется платить, а парижский судья в бархатных брюках на толстой заднице назначит мне штраф и оплату судебных издержек.

– Нет, нет, – замахал руками Александр, – юриспруденция от меня уже совсем далеко. Теперь только небо и авиация. Уверен, месье Блерио, у вас есть хороший адвокат-француз. А вообще, друзья, – он обратился ко всем, – наши полеты, я думаю, это только начало. Ещё не так много лет, и аэропланы станут перевозить людей больше, чем сегодняшние поезда.

Анна молчала, пока мужчины говорили, с любопытством вглядывалась в лица Васильева и Кузминского.

– Удивительное время романтиков и авантюристов! Мне кажется, что все окружающие меня мужчины готовы на любые жертвы. И это не ради славы, не ради денег, не ради положения в обществе. Это ради мечты. Вот вы Беланже, – обратилась она к лейтенанту, – вы же не скажете, что летаете ради наград?

– Я так быстро летаю, мадам Анна, что награды за мной не поспевают, – отшутился француз.

– А вы, Александр? Я слышала, вы говорили Моди, что для вас это преодоление.

– О да. Это как поэзия. В этом кажется, нет рационального, хотя аэроплан – произведение рациональной инженерной мысли. Но сам полёт сродни искусству. По меньшей мере, восторг от полёта сродни восторгу от произведения живописи. Вы уже поднимались в воздух?

Ахматова покачала головой.

– Тогда я приглашаю вас совершить полёт над Парижем. Надеюсь, ваш спутник не будет против. Поэты должны видеть мир таким, каким его видят птицы.

– Месье Васильев, я снижу цену на ваш портрет до двадцати франков, – подал голос Модильяни, – только оставьте Мадам Анну на земле. Она и так небесное создание, не искушайте её облаками.

Все рассмеялись.

Не известно, поднялась ли Анна над Парижем в открытой кабине двухместного «Блерио XI» под управлением русского авиатора Васильева, как и вообще, летала ли она до сорок четвертого года, когда написала свое известное стихотворение со строками:

 
«На сотни верст, на сотни миль,
На сотни километров
Лежала соль, шумел ковыль,
Чернели рощи кедров.
Как в первый раз я на нее,
На Родину, глядела.
Я знала: это все мое –
Душа моя и тело».
 

Но одно доподлинно известно. Эпоха рождала не просто романтиков, она рождала будущих исполинов духа.

Глава десятая
Дальний перелет

– Полно спать, лежебоки! Уже половина седьмого утра. Рабочие давно на смене, инженеры бреют подбородки, и только поэты ещё в постелях и с головной болью.

Уточкин ворвался в трёхкомнатный номер-апартаменты четы Васильевых как ураган. Сзади семенил портье.

– Господин Уточкин! Вы сегодня не наш гость. Простите, господин Уточкин, но вы не можете вот так нарушать покой постояльцев. Сергей Исаевич, я буду вынужден позвать городового.

– Да зови ты хоть чёрта! Нам завтра ни свет, ни заря в небо, они оба нас там не достанут. В Москву летим! А сегодня приём у главы Государственной думы.

Уточкин вдруг обернулся, схватил щуплого портье в охапку и закружил его по комнате.

– В Москву! Понимаешь ли ты, тщедушная твоя сущность?! На аэропланах в Москву! Не чух-чух на поезде, а вж-вж в воздухе.

– Отпустите, господин Уточкин! – взмолился несчастный. – У меня уже голова кружится. Отпустите или я точно позову полицию, но предварительно стошню на воротник вашего пиджака.

– Не надо полицию, вот вам, – Васильев в шёлковом халате вышел из дверей спальни и протянул портье зелёную трёхрублёвку, – Ступай и прикажи, чтобы накрыли завтрак на три персоны. Да не жадничай. Нормальный завтрак. Нам после даже не до обеда будет.

Пока накрывали на стол, Васильев умывался. Уточкин в это время вышагивал по комнате, заложив руки за спину.

– Представляешь, мне Гучков Александр Иванович прислал в гостиницу телеграмму. Пишет, что стартую первым номером. Первым! Это уже не фунт изюма! Великий князь Александр Михайлович лично просил за меня.

– Поздравляю Вас, Сергей Исаевич, – подала из спальни голос Лидия.

– Благодарю, Лидия Владимировна! Простите за ранний визит. Но мы вначале на аэродром товарищества «Крылья», там проверка техники, а оттуда на приём в Думу и клуб Авиаторов. Нужно всё успеть. Кстати, у вас есть программка? Кто там должен был первым лететь? Кто тот увалень, кого я ещё на старте обошёл? Удовлетворите моё любопытство.

– Извольте, Сергей Исаевич. Номер третий – господин Янковский, номер второй – господин Лерхе, номер первый – господин Васильев.

Уточкин перестал шагать по комнате.

– Вот ведь закука какая. Никак не ожидал. Ну, ты же не обижаешься на меня?

– Ничуть, Сергей Исаевич! – отозвался из ванной комнаты Васильев, – Не люблю взлетать первым. Предпочитаю посмотреть, как взлетают другие и оценить ветер.

– Вот и славно, – обрадовался Уточкин, – Я, Александр Ляксеич, тебе вот что скажу: поборол я свой страх и поганое суеверие.

– Это как? – голова Васильева высунулась из дверного проёма в ванную комнату.

– А вот так! Какие к чертям сны! К дьяволу страхи и вместе с ними «фарманы»! Полечу на «Bleriot». Заказал из Франции ещё два месяца назад.

Неделю как получил. Пять дней играю с ветром над Коломягами да над заливом. Отличный аппарат. Ты был прав, будущее за монопланами. Это и маневренность, и скорость. Пятьдесят лошадей гнома тянут скамейку куда как шустрее, нежели этажерку.

Уточкин казался вдохновлён и возбуждён. Увидев Лидию, он бросился целовать ей руку, галантно пододвигать стул. Лидия вышла к завтраку одетая по-домашнему, в юбке и серой кофте, с каштановыми волосами лишь перехваченными сзади бархатным бантом. Но была она столь свежа и прекрасна, что Уточкин невольно залюбовался. Васильев заметил это и в шутку погрозил приятелю пальцем.

– Что ты, Александр Ляксеич, – замахал на Васильева руками Уточкин, – я женат и счастлив в своём браке. Жена меня, знаешь, как любит? Ух, как любит! – Он сжал свои огромные кулаки и постучал ими в свой лоб.

Лида рассмеялась, а вслед ей и Васильев.

До Комендантского поля от Садовой улицы ехали на извозчике больше часа. Всю дорогу Уточкин нахваливал свою жену и делился планами перелёта Петербург-Берлин. Он собирался лететь вместе с ней.

– Покажу Европу. Сам посмотрю. Я договорился с Немецким клубом в Москве, они дают деньги и помогают всё организовать. Хотят, однако, чтобы я летел на биплане германского производства. А мне, не поверишь, этот «BleriotXI» по душе. Хороший аппарат, простой, лёгкий. В нём всё понятно, не нужны лишние механики. Если что, разобрал, погрузил, собрал, полетел. Кузминский весной ещё познакомил с одним немцем в Берлине – Клаус Мюллер. Знаешь такого?

Васильев кивнул.

– Ну да. Он тебя тоже знает. Мировой парень, авиатор. Вот он отправится мне навстречу из Берлина в Петербург. В Варшаве устроим показательные полёты. Кстати, Мюллер этот помог доставить мой аэроплан, чтобы не задержали дольше нужного на таможне. Немцы вообще молодцы ребята. Всё у них аккуратно, всё вовремя. Есть чему русским поучиться.

День прошёл в проверке техники, поездках на приёмы и собрания. В гостиницу Васильев вернулся только к девяти вечера, потому выспаться перед полётом не удалось. В два часа ночи он уже вновь был на аэродроме.

Белые ночи к двадцать третьему июлю закончились, но, всё равно, темнело ненадолго. К трём солнце ещё не встало, но было достаточно светло, несмотря на облачность. Уточкин взлетел первым. Он сделал обязательный круг над аэродромом и полетел вдоль берега залива на восток, чтобы в районе Урицка повернуть на север и долететь до Николаевской железной дороги, вдоль полотна которой предполагалась основная трасса. Полёты над столицей запретили по приказу генерал-губернатора.

Пока Васильев заливал топливо и масло в баки, к нему несколько раз подходили чины военного министерства, желали успеха. Подполковник Ульянин из Офицерской воздухоплавательной школы преподнёс Васильеву подарок – автомобильные американские очки на каучуковом ремне внутри кожаного кожуха. Такие очки не требовалось застёгивать и расстёгивать, что в полёте очень важно.

– Это, Александр Алексеевич от школы. Следим за вашими подвигами. Будем счастливы, если сочтёте возможным прочесть лекцию для курсантов. Рано или поздно будет война. И в этой войне авиации предстоит сыграть особую роль. Ваш опыт и знания для нас бесценны.

В три часа тридцать семь минут утра двадцать третьего июня тысяча девятьсот одиннадцатого года «Bleriot» Александра Васильева поднялся с поля Комендантского аэродрома общества «Крылья».

На полёт участникам давалось двое суток. Стартовать разрешалось в любой день. Победителя ожидал приз в десять тысяч рублей и драгоценный кубок. Оргкомитет под почётным председательством Великого князя Александра Михайловича и сопредседательством барона Каульбарса заранее огласил «особые условия» перелета: в нем могли участвовать только русские авиаторы.

– Неча французам и немчуре тут делать. Пусть у себя летают. А это стратегический маршрут, – заявил барон на первом же заседании.

Лететь следовало по строго определенному маршруту Петербург – Новгород – Валдай – Вышний Волочек – Тверь – Москва (Ходынское поле) и только днем – с четырёх часов утра до восьми часов вечера. Первым пало временное ограничение. Старт в Санкт-Петербурге назначили на три часа утра.

Едва Васильев поднялся на триста метров, как сплошное облако тумана скрыло все на земле. Кое-как миновал Санкт-Петербург, ориентируясь скорее по свету, нежели по каким-либо деталям рельефа или зданиям, Васильев пытался найти Московское шоссе или Николаевскую железную дорогу. Напрасно. Пришлось лететь наудачу. На беду мотор начал давать перебои.

Васильев спустился до двух сотен метров и стал высматривать ровную полянку для посадки. С высоты в рваной марле тумана было неясно, что это зеленое пятно – лес, а может быть, болото. К счастью, удалось приземлиться на ровной лужайке. Сбежались жители окрестных сел.

– Где это я? Далеко ли до Московского шоссе? – крикнул Васильев первому подбежавшему мужику в коротко обрезанной парусиновой куртке явно с чужого плеча.

– Так вы рядом с Чудово, ваше превосходительство. А дорога в той стороне! – мужик указал рукой туда, где и по представлениям Васильева должно было находиться шоссе и железная дорога.

Аэроплан выкатили на край лужайки. Васильев объяснил местным как крутить винт, показал, дал попробовать, а после забрался в кабину.

– Давай!

И вот он уже вновь в воздухе. К половине пятого утра туман окончательно развеялся, проглянуло солнце. Через час на подлёте к Новгороду, Васильев заметил белые сигнальные флаги аэродрома.

В качестве аэродрома был выбран не ипподром, (такого здесь просто не оказалось), а широкий пойменный луг на краю Новгорода. Однако неделю шли дожди, луг не высох, и под ногами спешащих к приземлившемуся аэроплану репортёров чавкала вода. Васильев выбрался из кабины и оглянулся в поиске членов организационного комитета. Но комиссары полёта сгрудились в сотне метров возле аэроплана Уточкина. Чуть поодаль стояли аэропланы Лерхе и Янковского. Наконец один из комиссаров с повязкой на рукаве подбежал к Васильеву.

– Александр Александрович!

– Алексеевич, – мрачно поправил Васильев.

– Ой, и тут неправильно. У нас беда. Бензин есть, а касторки-то и нет, вся вышла. Мы только господ Уточкина и Янковского заправили, вот она и кончилась. Не рассчитали. Думали, десяти литров на всех хватит.

– Узнаю отчий дом.

– Да вы не расстраивайтесь. Должны подвезти из Петербурга.

– Откуда? – Васильев широко раскрыл глаза.

– Из Петербурга, – рассеянно пробормотал комиссар, – Как оказалось, литров шестьдесят касторового масла потребуется. Столько во всём городе не сыскать. У нас же и мотоциклеток нет, да и вообще, на весь Новгород два автомобиля. Но подвезут, не стоит беспокойств. Всяко же, не позже вечера. Телеграмму дали.

Васильев махнул рукой.

– Что там Уточкин?

– Поломка. Еле дотянул. При посадке спину повредил. Аэроплан цел, но мотор нужно разбирать и промывать. Механики уже приступили.

Васильев удовлетворил любопытство репортёров, позволил себя сфотографировать на фоне аэроплана и поспешил к «Bleriot» Уточкина. Двое механиков из команды Уточкина уже гремели инструментом, снимая кожух. Сам Уточкин вышагивал рядом, наклоняясь то влево, то вправо, стараясь размять мышцы спины.

– Не повезло, Александр Ляксеич. Что-то вот сразу не задалось. Не то смесь неправильно подаётся, не то ещё что. Но странно себя «Гном» ведёт. Звук какой-то нехороший. Я ведь звук «Гнома» хорошо знаю. У меня на нескольких бипланах они стояли. А тут что-то не то. И не могу понять. Вначале решил, что мне кажется. Мотор иначе расположен, снизу. Думал, что я его с этой точки никогда и не слышал. Но нет, вот не просто он так тарахтел. За Чудово начал безобразить. Еле дотянул. Думал, что планировать придётся. Хорошо, ветер стих. Теперь думаю, не раньше завтрашнего улечу.

– Ну, брат, я тоже не раньше.

– А у тебя-то что стряслось?

– Да грамотеи эти, – Васильев с досадой сплюнул в траву, – вместо сотни литров касторового масла только десять запасли. Это на все аэропланы. Кто первый прилетел, то есть Янковского да тебя, тех заправили, а мне не хватило.

– Так это ерунда! Как ты там говорил: «Небо одно на всех!»

– Это не я, это Мюллер придумал. Но мне нравится.

– Хороший человек этот Мюллер. И говорит правильно. Вот я тебе, Александр Ляксеич, исходя из общности неба свою касторку и солью. Ты лети сегодня, авось до вечера в первопрестольной будешь, а я дождусь ту, что подвезут. Как ты на такое смотришь?

Через полтора часа, в семь тридцать восемь утра Васильев поднялся в воздух, а через пять с половиной часов после старта в Санкт-Петербурге, Васильев благополучно прошел Крестцы. Внизу тянулись бесконечные леса, поля и болота.

На подлёте к Валдаю подул встречный ветер, и началась сильная качка. Васильев был вынужден напрягать все силы, только чтобы не выпустить из рук бешено рвущийся клош. Обмотав его платком, Васильев обеими руками впился в круглую ручку и летел вперед, производя необходимые движения словно сам был автоматом. Он постарался забраться как можно выше, над ветром. Несколько раз его «Bleriot» достигал тысячи и более метров, но новый вихрь, новая воздушная пропасть – и аппарат почти отвесно, носом вниз, стремглав проваливался в бездну. Зачастую он проносился на расстоянии каких-нибудь ста метров от вершин деревьев и стоило лишь упустить момент, зеленая бездна навсегда бы его поглотила.

Иногда мрачное отчаяние овладевало Васильевым, моментами он был близок к тому, чтобы прекратить борьбу, выпустить штурвал из стёртых в кровь ладоней и, закрыв глаза, броситься в объятия стерегущей смерти.

Последняя дозаправка у Васильева получилась на Валдае. Тверь и Клин он пролетел без посадки. До Москвы оставалось совсем немного, как вдруг закончилось топливо. Васильев приземлился в районе станции Подсолнечная. Пока подвезли бензин и масло, пока заправили, наступило восемь часов вечера, и хронометраж был закрыт. Но и шесть сотен вёрст, при двух остановках, за пятнадцать часов – это уже был рекорд. Назавтра Васильев поднялся в воздух в половине четвёртого утра и через час уже увидел огни Ходынского поля.

В четыре часа и двадцать пять минут утра одиннадцатого июля Васильев пересекает линию, начерченную белой краской на траве.

Финиш!!!

Тем временем московский губернатор Джунковский, получив известие, что Васильев вылетел от Подсолнечной, автомобилем поспешил на Ходынское поле.

Публика дежурила на поле всю ночь. По разрешению губернатора дозволялось палить костры и употреблять спиртное. Для этого ещё ночью подвезли две телеги колотых дров. И вот, на горизонте, высоко в небе, образовалась точка, которая все увеличивалась. Сомнений не было – это аэроплан, который стал быстро спускаться, направляясь к белым флажкам вблизи павильона.

Публика бросилась к месту спуска, когда авиатор был уже на земле и устало смотрел на бегущих людей. Они что-то кричали, но Васильев несколько минут сидел, словно не замечая никого, застыв на своем маленьком, высоком сиденье. Вверх летели фуражки, женщины махали платками. Все аплодировали, кричали от восторга. Наконец, Васильева осторожно сняли, поддерживая за руки. Он неуверенно ступил на землю. Весь окоченелый, направился к установленному по случаю перелёта павильону. Войдя внутрь, он вдруг резко распрямился, выступил в центр и принялся нервно, с подробностями рассказывать о беспорядках, царивших в организации перелета. Он сетовал, что нигде на остановках не было ничего приготовлено, не было бензина, не было касторового масла, механиков, костров, фейерверков для обозначения мест. И за всё это он возлагал ответственность лично на генерала Каульбарса, который стоял во главе организационного комитета.

Он бы говорил ещё дольше, но вдруг из толпы выделилась невысокая женщина с аккуратной вуалеткой на каштановых волосах. Она взяла Васильева под локоть и увлекла в сторону, туда, где стояли губернатор и военные чины.

– Лида? Откуда ты здесь?! – удивился авиатор.

– Хотела сделать сюрприз. Только ты отправился в свои Коломяги, села на извозчика и поехала на Николаевский, успела к экспрессу. Вчера вечером уже была в Москве. Ночь ждали на поле в коляске Кузминского вместе с его сестрой.

– И он здесь?

– Где же ему ещё быть, если друг опять в героях.

Навстречу Васильеву, чуть прихрамывая, шёл Кузминский в серой тройке с бутылкой шампанского в руке.

– Поздравляю, брат мой! Прекращай свою агитацию. Нас ждёт губернатор. Веди себя соответственно событию. Ты герой, а не обличитель.

Кузминский обнял Васильева и увлёк друга в сторону группы господ, стоящих чуть поодаль.

– Прошу любить и жаловать, авиатор Александр Алексеевич Васильев, первый, кто воздушным путём покрыл расстояние между Санкт-Петербургом и Москвой. Ждём остальных, но он первый. А первому всегда трудней.

– Добро пожаловать в Столицу, Александр Алексеевич. Право слово, вы нас несколько смутили своей речью. Мы готовились к торжественной встречи, а вы вдруг… – губернатор протянул руку Васильеву, которую тот горячо пожал.

Владимир Фёдорович Джунковский в долгом двухлетнем отсутствие в Москве генерал-губернатора представлял в столице верховную власть. Москвичи его не то что любили, но с девятьсот пятого года успели уже привыкнуть. Кроме того, как и Великий князь Александр Михайлович, да, что там говорить, как сам император Николай, Джунковский был всерьёз воодушевлён авиацией. Потому поздравления Васильеву были самые искренние.

– Простите великодушно, – Васильев склонил голову, – перелёт был сложен и потребовал много нервных сил. Каюсь, погорячился. Однако, надо учесть допущенные ошибки в дальнейшем. Позвольте подать на ваше имя рапорт?

– Подадите-подадите. Обязательно. Не сейчас. Сейчас отдыхайте, а через несколько дней, дату мы уточним, ждём на торжественном приёме, где объявят победителя. Тогда и подадите. Или вот, пришлите на моё имя в канцелярию. И спешу сообщить, что господа Лерхе и Уточкин дальнейшее участие в перелёте не принимают. Пришла телеграмма, у Лерхе поломка, а Уточкин потерпел аварию недалеко от Крестцов. Самолёт разбит, сам авиатор в тяжёлом состоянии отправлен в военный госпиталь.

Через три дня стало известно, что Васильев победил. Из двенадцати заявленных авиаторов, стартовали только девять. Из девятерых долетел до Москвы один лишь Васильев. Невдалеке от Санкт-Петербурга потерпел аварию Кампо-Сципио. У Тосно упал и поломал свой аэроплан Масленников. При аварийной посадке в нескольких верстах от Царского Села получил серьёзные ранения Слюсаренко, а его пассажир, авиатор Шиманский, изувеченный при падении, погиб. Вышли также из строя машины Агафонова, Лерхе, Костина и Янковского.

Однако, победа принесла Васильеву огромную славу. В тысяча девятьсот двенадцатом году Александр Васильев выпустил книгу «В борьбе с воздушной стихией».

Высочайшая телеграмма:

Московскому губернатору Джунковскому.

Передайте авиатору Васильеву Мое искреннее поздравление с победой на перелете Петербург – Москва и Мою благодарность за его готовность и впредь работать на пользу отечественного воздухоплавания, успехи и развитие которого близки Моему сердцу.

Николай.