Текст книги "Весна варваров"

А там стрелок давал прочувствованное показательное выступление. Пав ничком на замолкшее – ибо наконец испустившее дух – животное, он издал вопль не менее громкий и душераздирающий, чем сам верблюд. Ладонью он разгладил верблюжьи веки с женственными ресницами, закрыл широко расставленные и уже окончательно потухшие глаза. С достоинством он поднялся, шагнул к следующему трупу, повергся ниц, испустил жалобный вопль, а вслед за тем прикрыл верблюду глаза. Этот ритуал он повторил с каждым животным, до самого последнего, и не пожалел на это времени. У Прейзинга перехватило дыхание, его объяла глубокая печаль.

Покуда Прейзинг читал газету, водитель присоединился к остальным, оставив его в одиночестве.

– Обстоятельство, в ту минуту для меня весьма благоприятное, – пояснил Прейзинг, – ибо смятение, подобное тому, что овладело мною, заставляет стыдиться посторонних.

Водитель Саиды вместе с шофером автобуса обошел жестяного слона кругом, с видом профессионала осмотрел помятую решетку радиатора, вяло попытался передвинуть ближе к месту повисший бампер, а вдвоем они даже попробовали высвободить окоченевшую, торчащую прямо в небо верблюжью ногу. Обменявшись затем несколькими словами с Саидой, водитель вернулся к машине. Тяжело дыша, он занял свое место за рулем.

– Мне вовсе не свойственно, – говорил Прейзинг, – вмешиваться в чужие дела, однако горе и боль погонщика верблюдов тронули меня настолько, что я оказался не в состоянии соблюдать подобающую дистанцию и хладнокровие перед лицом этих смутных, мне все еще непонятных и совершенно чуждых событий, потому я и попросил водителя, кстати превосходно владевшего французским, разъяснить мне происходящее на дороге. Тот сообщил, что вся эта история до крайности неприятна, хотя погонщик сам виноват в своем несчастье, не зря же строжайше запрещается перегонять верблюдов по шоссе, а шофер автобуса, минуя вон ту вершину, увидел караван слишком поздно. Саида разгневана до предела. С одной стороны, автобус принадлежит Ибрагиму Малуку, кузену Слима Малука, а хозяин верблюдов вряд ли имеет страховку, с другой стороны, пассажиры автобуса – это гости из отеля месье Малука, и теперь они опоздают на авиарейсы домой, что впоследствии омрачит для них пережитую радость от пребывания в оазисе Чуб. Однако еще хуже то, что другие гости в оазисе сейчас понапрасну ждут оплаченной ими прогулки по пустыне, ибо караван как раз и находился на пути к отелю, а теперь нет никакой ясности в вопросе о том, кто в ближайшие дни возьмет на себя катание туристов на верблюдах.

Оба они глядели на дорогу, где верблюдов уже начали оттаскивать за ноги с проезжей части, а их владелец, усевшись в самой пыли и раскачиваясь всем телом, закутанным в белую ткань, безучастно наблюдал за происходящим.

Le pauvre, il est ruiné. Complètement[3]3
  Бедняга, он разорен. Полностью (франц.).


[Закрыть]. Никогда ему не встать на ноги – таково было мнение водителя. Разом потерять всех верблюдов. Все средства к существованию. Источник дохода всего семейства. Complètement ruiné.

Прейзинг поинтересовался, какова же стоимость одного верблюда.

– Одиннадцать или, может, двенадцать сотен франков. Умножить на тринадцать.

Прейзинг произвел подсчет. Четырнадцать-пятнадцать тысяч. Получается, от этой суммы зависит жизнь погонщика, существование всей его семьи. Прейзинг полностью утратил самообладание.

– И вот в пыли передо мной сидит этот человек и оплакивает своих верблюдов, всю свою жизнь и пятнадцать тысяч франков. Пятнадцать тысяч – та самая сумма, которую Проданович однажды с гордостью назвал мне в связи с отчетной пресс-конференцией. Мой доход в компании. Пятнадцать тысяч франков ежедневно. Только за счет собственной доли. Не учитывая жалованья генерального директора, не учитывая других видов долевого участия, а также принадлежащей мне недвижимости и всего того прочего, что приносит прибыль. Пятнадцать тысяч франков в день, а этот человек из-за них разорен. Что же остановило меня, отчего я не открыл дверь машины, не подошел к нему и не дал ему денег на покупку новых верблюдов? Что же остановило меня?

Понятия не имея, что же его остановило, отчего он не вышел из машины и не дал тому человеку денег, в одном я не сомневался: причины он назовет мне тотчас. Прейзинг всегда находил обоснование для бездействия.

– Два обстоятельства, – заявил Прейзинг. – Проданович и Саида. Разве не сочла бы Саида подобный жест со стороны гостя личной обидой? Неподобающим вмешательством? Не тот ли человек, по отношению к которому я решил было проявить великодушие, своим безрассудством доставил ей столь многие неприятности? Что за впечатление сложится, если именно за это он будет мною вознагражден? Деликатная ситуация требовала более глубокого осмысления. И тут я вспомнил ежегодные заседания нашего благотворительного комитета под председательством Продановича: один процент прибыли мы жертвуем на проекты помощи нуждающимся и поддержку культуры. Но Проданович из года в год отказывается перевести в Африку хотя бы один-единственный франк. Этот континент, дескать, утопает в нашем попечительстве. Африка из-за наших субсидий лишилась дееспособности. Пусть африканский континент сам вытащит себя из болота за ушко сапога! Впрочем, как мне помнилось, Проданович имел в виду Африку к югу от Сахары. Но разве это не относится и к Тунису? Разве своими деньгами я не лишил бы дееспособности того человека? Не отнял бы у него возможность самостоятельно выбраться из нужды и, расправив грудь, собственными силами строить будущее? Правда, одного вида его трясущихся плеч мне хватило, чтобы понять: в этом случае помощь поистине необходима. И что там Проданович. И что уж за опасность подвести Саиду. Ничего мне это не стоит, я в состоянии почувствовать разницу. Итак, я принимаю решение. Разумеется, в кошельке у меня нет пятнадцати тысяч франков, а уж тем более – двадцати шести тысяч тунисских динаров. Пусть он просто запишет мне на листке номер счета для перевода этой суммы, не так ли? Но есть ли у этого человека банковский счет? Может, мне отправиться вместе с ним на ближайший верблюжий рынок и попросту купить ему тринадцать верблюдов? Вот только принимают ли к оплате на тунисском верблюжьем рынке кредитные карточки?

Внутреннюю борьбу прервала Саида, которая села в машину рядом с Прейзингом, кратко принесла извинения за задержку и отдала приказ двигаться дальше. В сумрачном настроении увозили Прейзинга прочь от потерпевшего крушение автобуса, от убитых верблюдов и от их несчастного владельца, чья судьба все еще очень его беспокоила. Вскоре, однако, показались вдали пространные финиковые плантации в оазисе Чуб. На ветру пустыни трепетали темно-зеленые кроны, а издалека казалось, будто волны кудрявятся на поверхности прохладного озера.

II

Отель Thousand and One Night[4]4
  «Тысяча и одна ночь» (англ.).


[Закрыть] был устроен наподобие временного берберского поселения или, скорее, типичного берберского поселения, каким его представляет себе вычисленный маркетологами типичный тунисский турист премиум-класса, если тот вообще имеет какие-то представления, а не просто готов – с непредвзятостью чистого листа бумаги и с благодарностью пустого сосуда – довериться знаменитой на весь мир дизайнерше резорт-отелей из Магдебурга. Среди пальм в залитой светом роще установлены, друг от друга поодаль, белые шатровые палатки. Несколько каменных зданий, где находятся рестораны и бары, сгруппировались вокруг большого бассейна из натурального камня, образуя живописный ансамбль. Беленая стена с гребнем, оснащенным осколками зеленого бутылочного стекла, окружает территорию с трех сторон.

Но коронное блюдо, конечно, это спа-комплекс, устроенный на северном краю оазиса, где ввысь уходит песчаниковый склон, в пещерах, прежде служивших для охлаждения верблюжьего молока и прочего подобного, вырытых голыми руками в те времена, когда люди здесь жили, а не отдыхали и не зарабатывали деньги на тех, кто здесь отдыхает. Но однажды пришел день, когда их поставили перед выбором: либо распроститься с земледельческо-скотоводческим образом жизни ради трудоустройства в люкс-отеле Слима Малука, либо куда-то перебраться, что означало, как правило, ютиться всей семьей в квартирке на разбухающей окраине Туниса, Сфакса или Габеса и надеяться, что хоть кто-нибудь из семьи найдет работу, например, на европейской фирме с таким динамичным и таким экзотическим названием, как Prixxing, и займется спайкой электронных деталек. Или еще можно наскрести денег и все поставить на одну лошадку, хотя оседлает ее лишь самый отчаянный и более всех отчаявшийся молодой мужчина в семье. Лошадка – это лодка, не обладающая запасом плавучести и всегда переполненная. Но кому удастся пережить переправу, тот, может, и найдет заработок в Европе, а к концу месяца у него хоть чуточку, да останется для отправки домой. А если уж он останется сам, да найдет такую жену, какие бывают только у него на родине, да нарожает детей, то – почему бы и нет? – в школу к этим детям вдруг и заявится такой вот Проданович с коротким докладом. Ассимиляция и успех, смелый побеждает, ты – можешь! Да, и ты – тоже!

Короче говоря, Прейзинг нашел спа-комплекс весьма впечатляющим.

– Сколь ни противно мне потеть нагишом в одном помещении с чужими людьми, я все же рассматривал возможность пройти все процедуры и как-нибудь прохладной ночью навестить парную пещеру посреди пустыни, тем более что выглядела она весьма благопристойно: большинство гостей, виденных мною во время краткого визита, тактично прикрывались большими белыми полотенцами из египетского хлопка.

Остальные гости были преимущественно англичане. Вскоре Прейзинг узнал, что почти все они прибыли группой. Человек шестьдесят – семьдесят, они вместе занимают большинство роскошных шатров. Вряд ли Прейзинг сумел бы распознать их принадлежность к одной компании, столь неоднороден был ее состав, но уже спустя несколько часов по прибытии он завел первое знакомство, благодаря которому и оказался посвящен в тонкости социальной структуры отеля-оазиса.

– Только я устроился с книгой на «террасе бея» – так мы с Пиппой, моей знакомой, о которой я как раз и намереваюсь тебе рассказать, окрестили это местечко, то есть маленькую террасу на склоне повыше спа, где в камне вырублены были несколько ступеней и где размещалось нечто вроде восточной кровати с балдахином – сооружение из резных колонок, прикрытое белым пологом, с исключительно удобным матрацем и множеством подушек любых размеров и форм, но попросту белых, – то есть такое местечко, где чуть выше пальмовых верхушек открываются дальние виды пустыни и где порой тебя овевает прохладный ветерок, – как вдруг послышалось шлепанье босых ног по каменным ступеням. Я тотчас выпрямился, хотя поначалу, чувствуя себя как дома, устроился на гостеприимных подушках до неприличия удобно. Над краем моей книжки я разглядел сперва лишь аккуратную короткую стрижку и легкую проседь. Затем появилась дама моего возраста, которая явно с трудом взбиралась по крутым ступеням, поскольку в одной руке несла на весу тяжелый кувшин для воды да еще стакан, а в другой – сандалии на кожаных ремешках, на вид новехонькие, и притом пыталась удержать зажатую под мышкой книгу. Несомненно по вине этих отягчающих обстоятельств она, на миг утратив контроль над чертами своего лица, позволила себе выразить явное разочарование при виде меня, ведь она, как и я сам, выбрала это местечко из-за его уединенности. Впрочем, она быстро овладела собой, любезно поздоровалась, разместила кувшин и стакан на крошечном приставном столике и со сдержанным «may I?», не дожидаясь ответа, присела на другой конец матраца. Ногу на ногу, книжку в руки – и она углубилась в чтение, не обращая на меня внимания. Оба мы изображали сосредоточенность, ведь оба мы, конечно, не из тех, кто привык делить матрац с незнакомым человеком.

Но стоило мне на минутку отложить книжку, чтобы протереть солнечные очки, как я поймал ее на попытке разглядеть название. «We seem to have the same interests»[5]5
  У нас, кажется, общие интересы (англ.).


[Закрыть], – произнесла она, подняв свою книгу обложкой вверх. И действительно, мы оба читали «Рождение забвения» Махмуда Мессади, она – в английском переводе, я – в немецком. Мне вручила этот томик продавщица в моем книжном, узнав про поездку в Тунис: это, дескать, важнейшее произведение современной тунисской, а то и всей современной арабской литературы.

Нет на свете лучшего повода, чтобы завязать разговор, нежели книга. Мы непринужденно обменялись мнениями об уже прочитанном, она выразила восторг, я пока удержался от окончательного суждения, к тому же в чтении она продвинулась далее моего. Тут она сняла темные очки, взглянув на меня глазами замечательной синевы. Уж позволю себе отметить, что во всем ее облике только глаза и были замечательны. Рост средний, фигура неприметная. Бедра утратили девичью стройность, плечи – упругость, зато прическа явно дорогая, какую носят образованные жительницы Северной Европы, когда считают, что длинные волосы им уже не по возрасту. Лицо почти без косметики, одежда свидетельствует о хорошем вкусе и об отсутствии всякого желания покрасоваться. Хлопок и лен, по всей видимости, экологически чистого производства. «Филиппа Грейлинг» – так она мне представилась, подала руку и попросила называть ее Пиппой.

Итак, стараниями англичанки Пиппы Грейлинг, учительницы, состоялось посвящение Прейзинга в состав гостей резорт-отеля. Церемония, которую он прокомментировал мне со ссылкой на «кристаллизацию общества на маленьких немецких водах, куда прибыли отдыхать Щербацкие».

Пиппу и Прейзинга объединяло то обстоятельство, что оба они выбрали Thousand and One Night не по собственной воле. Пиппа оказалась здесь оттого, что сын ее именно в роскошном тунисском отеле решил праздновать свадьбу и ради такого случая созвал сюда семь десятков друзей и родственников. «По мнению молодой пары из офисов Сити, – уверяла Пиппа, не скрывая раздражения, – только такой и может быть достойная свадьба».

Значит, сын Марк и его свежеиспеченная жена Келли составляли ядро той многочисленной компании, на которую Прейзинг обратил внимание еще у бассейна. Люди молодые, всем под тридцать или чуть-чуть за тридцать лет. Шумные и самоуверенные. Стройные и натренированные. Мужчины в песочных брюках, в рубашках-поло и мокасинах, женщины в топиках и узких шортиках, откуда торчат загорелые шелковистые ножки. И наманикюренные пальчики в легких шлепанцах. Если кто и решится зайти в воду, так только в таких плавках, какие всем знакомы по фотографиям юного Джона Ф. Кеннеди на пляжах Мартас-Винъярд, или в узеньких бикини, которые выставят в выгодном свете плоский животик и оправдают бритье интимной зоны. Даже обнажившись почти догола, они как будто выступали в форменной одежде. На всей территории отеля Прейзингу попадались их небольшие стайки. Отпускали остроты, облокотившись о барную стойку. Неистово целовались и совали друг другу ладошки под узенькие шортики, уединяясь в шатрах с климат-контролем. Отдавали персоналу самоуверенные распоряжения. Блуждали, чертыхаясь, среди пальмовых рощ в поисках лучшего приема для своих смартфонов, ведь размер жалованья предполагал их доступность везде и всегда. Прейзинг, правду сказать, недоумевал, как это Лондонский финансовый центр в такие дни мог лишиться пятидесяти юных талантов. Не исключается, однако, – так он решил, – что спасать уже нечего, вот они и спасают здесь самое себя. Данное рассуждение показалось Прейзингу поистине забавным и, кажется, развеселило Пиппу, однако вызвало у нее и презрительное фырканье, каковое Прейзинг на миг испуганно отнес к себе, но потом с облегчением понял, что оно адресовано компании на южном конце бассейна.

На северном же конце начинался перепад социального уровня, как выразилась Пиппа. Там обосновались родственники Келли, также званные на свадьбу, со всеми своими детишками, которые в купальниках кричащих расцветок без устали прыгали в бассейн и снова выбирались на сушу и тут же опять прыгали в воду, визжа и горланя изо всей мочи, всячески досаждая своим мамочкам у воды, ведь из-за брызг женские журналы у тех в руках уж совсем покоробились и потеряли вид. Вилли, брат Келли, с обгоревшей на тунисском солнце грудью, совершив раз-другой безуспешную попытку побрататься с мальчиками из Сити, отступил и нашел себе место в большом желтом плавательном круге, где прибегнул к помощи нескольких бутылок пива «Хейнекен» ради прояснения вопроса о том, как ему относиться к окружающей роскоши, которой он полностью обязан сестре и новому зятю, но которой он сам никогда не обеспечит свою семью. Первый день он пережил, испытывая сильнейшее чувство презрения. Далее он приказал себе сохранять хладнокровие. «Different world. Even a different planet[6]6
  Другой мир. Даже другая планета (англ.).


[Закрыть], – думал Вилли. – Планета обезьян». Молодые люди на другом конце бассейна, казалось ему, все манерничают, все обезьянничают. «The young ones»[7]7
  Молодняк; здесь также: звереныши (англ.).


[Закрыть], – называл он их про себя. Да, его ровесники. Да, но что они знают о настоящей жизни? Он вот троих детей растит. И уж как ему по вкусу собственные плавки с татуировочным узором.

«Мой муж, – сказала Пиппа, – всего раз вышел к бассейну. И провел у бассейна ровно столько времени, сколько ему понадобилось для выдвижения тезиса о том, что в этом поколении благосостояние определяется цветовой гаммой купальных костюмов. Неброские цвета – солидные счета. Так он сказал. Санфорд – социолог», – пояснила она в извинение. Вообще-то Пиппа рассчитывала хоть немного подружиться здесь с родителями Келли, они ведь почти незнакомы. Но Мери и Кеннет Ибботсон с трудом перенесли климатический перепад между Ливерпулем и Чубом, а также смену обязанностей члена заводского производственного совета и домохозяйки на роль родителей невесты, чья свадьба стоит около четверти миллиона фунтов, а потому обретались преимущественно в своем шатре с климат-контролем.

– Пиппа откровенно выражала свое недовольство, – пояснил мне Прейзинг. – Недовольство профессией, избранной сыном, его окружением и тем обстоятельством, что свадьбу играют в тунисском отеле-люкс. Впрочем, она сносила все это с безмятежным спокойствием, столь свойственным ее приветливому характеру и тонкому уму. Я, однако, не преминул, следуя правилам вежливости, принести свои поздравления по случаю женитьбы ее сына. Она поблагодарила коротким ироническим смешком.

– Но после я сам, – продолжал Прейзинг, – нарушил радостное настроение вопросом о том, один ли у нее ребенок и не приходилось ли ей прежде присутствовать на подобных свадебных торжествах.

Она ответила, мол, нет – Марк ее единственный ребенок, по крайней мере – единственный уцелевший. Лора, старшая дочь, погибла три года назад. Неподалеку от мыса Нордкап на морском маршруте Хуртигрутен, во чреве круизного судна, где она служила библиотекаршей. «Сгорела, – сказала Пиппа, – вместе с сотней-другой скандинавских детективов и полным собранием сочинений Стендаля, которое занялось огнем из-за сломанного обогревателя».

Интонация, с какой она говорила о смерти дочери, поразила меня. Как будто она, рисуясь где-нибудь у стойки бара, рассказывает предысторию своего приметного шрама или удаленной фаланги пальца. Может, так оно и бывает? Сравнимо с потерей части тела, ампутацией вследствие несчастного случая? Поскольку детей я никогда не имел, мне трудно вообразить, что означает подобная утрата, – заключил Прейзинг.

И он встал возле скамеечки у желтой стены.

– Тебе же, напротив, – проговорил он, не глядя в мою сторону, – значение ее понятно.

Нет, не понятно. Прейзинг заблуждается. Что бы тебе ни довелось пережить, это далеко еще не означает понимания пережитого. Да я и не хотел дознаваться. Есть вещи столь бессмысленные, что вовсе и не стоит придавать им значения. Прейзинг уселся на скамеечку, ноги поставил на гравий ровнехонько, руки сложил на коленях. Дает мне время выговориться. Долго же ему придется ждать. Нет у меня в том ни малейшей потребности.

– Прошу тебя, – ответил я, придвигая к скамейке кованый садовый стул, – рассказывай дальше.

Бросив на меня исполненный заботы взгляд, он вновь заговорил:

– Пиппа не без труда пыталась вообразить, к какой группе примкнула бы ее дочь. «Наверное, Лора сидела бы целыми днями тут, наверху, – предположила она. – Да вряд ли они вообще уговорили бы ее приехать». Лора не любила жаркие страны, не любила большие компании, впрочем, как и маленькие. Общение она ни во что не ставила. Тем более удивились родители, когда она объявила, что нанялась библиотекаршей на корабль и целый год собирается курсировать туда-сюда по маршруту Хуртигрутен. Еще Лора, по рассказам Пиппы, ни в грош не ставила профессию, избранную ее братом. Не любила она людей, которые якшаются с деньгами.

В целом меня заинтересовало описание той молодой женщины, мне легко удалось представить себе Лору – ее дочь. По моему ощущению, – продолжал Прейзинг, – о дочери Пиппа рассказывала охотно, и данное обстоятельство побудило меня продолжить расспросы. «Обыкновенно молодые люди хорошо знают, чего они не любят, – так, помню, в молодости было и со мною, – сказал я, – но нисколечко не знают, что они любят. А Лора? Знала ли она, что любит?» – «О да, разумеется, – отвечала Пиппа. – Холодные страны, плохую погоду, книги Зебальда, мужчин с тяжелым характером». И рассмеялась.

После того, если верить Прейзингу, они долго молчали. Беседу возобновила Пиппа, высказав остроумное соображение – Прейзинг хотя и не смог вспомнить частности, но в остроумии не сомневался – по поводу сложности празднования свадьбы как таковой. Свадьба – очень непростой праздник, тем более что для людей нерелигиозных исключается возможность заключить союз перед Богом по всему полагающемуся обряду – так развивала Пиппа свою мысль. Прейзинг выразил согласие. Самому ему, увы, не представилась возможность вступить в брак. По крайней мере, на этот шаг он так и не смог решиться; последнее замечание, несомненно, много ближе к существу дела.

Прейзинг поразвлек Пиппу историями про разные свадьбы в кругу своих знакомых, а она, не желая отставать, в красках описала ему собственную свадьбу. Как они тогда с Санфордом, с самого начала категорически не допуская даже намека на буржуазность в намеченном мероприятии, решили гулять свадьбу в культурном центре Лафборо-Эстейт, в социальном жилом квартале Брикстона. В бетонном бараке, выстроенном под сенью гигантских многоквартирных домов всего лет за десять до того, но уже обшарпанном, провонявшем мочой и заношенным тряпьем. В зале с ярко выкрашенными стенами, которому назначалось, по замыслу градостроителей, в перспективе стать центром оживленного мультикультурного района, где летом жители многоэтажек устраивают праздничные вечера и потчуют друг друга пакистанскими, карибскими, ганскими, ирландскими яствами, но который иногда использовали только банды местной молодежи как подходящее помещение для группового изнасилования, а каждый первый вторник месяца – Армия спасения для раздачи одежды. Жители высоток, дивясь, что в эдаком интерьере празднуют свадьбу, покачивали головой и шли мимо. Мальчишки, темнокожая мелюзга на велосипедах, прижимались носом к стеклу и пялились на необузданные пляски. Специально нанятый тибетский повар пытался предложить гостям цампу и часуйму, но те, отдавая предпочтение обильным запасам пива, всем скопом очень скоро напились, потому что, кроме цампы, никакой еды не было, а солидарность с тибетским народом так далеко все же не простиралась. «Преимущество, – пояснила Пиппа, – состояло в том, что мы вскоре остались в компании с друзьями, так как вся родня – родители, бабушки-дедушки, тети и дяди – покинула праздник до наступления темноты, небезосновательно опасаясь, что их зарежут и ограбят по пути к машинам».

Прейзинг устроился на скамейке поудобнее. Я бы с удовольствием продолжил прогулку, но ведь он прав. Куда нам тут идти? Разве только вдоль желтой стены до того конца, где сторож подозрительно пялит на нас глаза из своей стеклянной будки. А потом назад, к другому концу, или по дорожке, по разровненному гравию, мимо кустов шиповника с глянцевыми ягодами, мимо фонтана, чтобы опять упереться в желтую ограду. К тому же он, сидя на скамейке, куда быстрее поспевал со своей историей, ведь ему не приходилось делать многозначительные остановки и устремлять меланхоличный взор в непостижимую даль, скрытую от нас высокой стеной. Так что я не стал его трогать, а сам елозил ножками стула по гравию до тех пор, пока стул не перестал качаться. Прейзинг, скинув тапку, положил на колено ногу в лимонно-желтом носке и старательно растирал ступню, причем обнажилась – вообще-то, по его понятиям, обнажилась почти до неприличия – бледная икра, от которой мне с трудом удалось отвести взгляд.

Он продолжал рассказ, массируя пятку:

– Вот уж мы с Пиппой посмеялись вдоволь, я как почувствовал, что надо бы отблагодарить ее за искреннее, полное самоиронии описание собственной свадьбы, и рассказал ей историю с моей юртой в Биаррице. Ты ведь знаешь эту историю? – И вопросительно взглянул на меня.

– Да, знаю, – подтвердил я, – юрта в Биаррице и камерный оркестр. Никогда в жизни не забуду.

– Во всяком случае, Пиппа очень веселилась, а я позволил себе отметить, сколь приятно бывает с высоты нашего возраста благодушно взирать на прегрешения собственной юности. «Нашего возраста!» – воскликнула она в порыве кокетства. Уж ко мне, якобы сохранившему молодость, это никак не относится. Я с благодарностью принял комплимент и легким движением его вернул. Кажется, она тоже обрадовалась.

И вернулась к литературным темам, она обладала восхитительно глубокими познаниями в арабской литературе. Как завороженный внимал я ее рассказу об устных традициях, о Мохаммеде Чукри и как их там еще звали, о Поле Боулзе, который в Танжере записывал сюжеты этих авторов на пленку, а потом переписывал на бумагу, закусывая гашиш-мармеладом из горшочка. Вскоре мы уже попивали воду из одного стакана, как старые знакомые, ведь я не догадался прихватить собственный стакан.

Тет-а-тет с интересной англичанкой резко прервался: пружинящим шагом вверх по ступеням на террасу поднялся Санфорд, муж Пиппы. Неожиданное появление сухопарого мужчины в белой рубашке и шортах цвета хаки заставило Прейзинга вскочить с ложа, и он тотчас понял, что выглядело это так, будто поза его компрометировала, на деле же просто сработал рефлекс, обусловленный тем обстоятельством, что Прейзинг знавал когда-то одного не то социолога, не то этнолога – точно не вспомнить, – чьего острого языка боялся больше, чем молодых людей в синтетических тренировочных костюмах, которые в подвальном помещении напротив головного офиса Prixxing занимались спортом, именуемым Ultimate Street Fight[8]8
  Экстремальные уличные бои (англ.).


[Закрыть].

Тревога оказалась напрасной. Санфорд обрадовался, что жена нашла собеседника. Тем самым успокоив свою совесть, хотя оставил ее одну на целый день ради осмотра руин древней крепости в пустыне. Обменялись несколькими вежливыми фразами, англичанин с восторгом рассказал про свою экскурсию и немедля пригласил Прейзинга наутро отправиться с ним в следующую поездку. «And of course, I still hope, you will join us, my dear»[9]9
  И конечно, я надеюсь, ты присоединишься к нам, дорогая (англ.).


[Закрыть], – добавил он, обращаясь к жене. Но пора уже было переодеваться к ужину. Не хотел бы Прейзинг составить им компанию? За длинным столом, конечно, найдется свободное местечко, они же оба, сказал он, искоса взглянув на жену, будут счастливы обрести сотрапезника, им не совсем чужого.

Вчера же, по словам Санфорда, он за столом с изумлением внимал долгому рассказу: соседка – ей годам к тридцати, брокер – с эпической широтой живописала ему счастливейший день своей жизни. Суть состояла в том, что ей удалось в Цуффенхаузене (насколько ему известно, это на юге Германии) забрать прямо с завода спортивный автомобиль, который она смогла себе позволить благодаря, по ее выражению, annual performance[10]10
  Годовому результату (англ.).


[Закрыть] выше среднего с соответствующим бонусом, и двинуться по немецкому автобану без ограничения скорости в сторону Англии, а это, как она считала важным подчеркнуть, стало настоящим приключением. С ума сойдешь: гнать на огромной скорости машину с правым рулем по дороге с непривычным правосторонним движением; не раз лишь благодаря ее исключительно здоровым, отточенным многими напряженными часами в трейдинг-рум реакциям ей удавалось удержаться на волоске от смерти. К счастью для Санфорда, он способен выслушивать такие истории с профессиональным интересом, относя их к разряду изучения социальных групп. В научном смысле всякая форма предубеждения сомнительна, но тут его абсолютно потрясло, сколько энергии готовы отдать эти люди ради соответствия любому клише.

Прейзинг, к собственному сожалению, от приглашения отказался, так как должен был ужинать с Саидой. Но пошел вместе с ними через пальмовую рощу к белым шатрам. Санфорд вышагивал первым, его спортивные сандалии вздымали облачка пыли, и та оседала в рыжеватых волосках на его голых икрах.

– У себя в шатре, – говорил Прейзинг, – внутри нисколько не напоминавшем палатку и сверху донизу убранном дорогими берберскими коврами, я взялся наконец разбирать чемодан, проклиная при этом свою экономку – о, эта простая душа!

Поглаживая большим пальцем руки свой желтый носок, он на миг замолк, чтобы мысленно вернуться к экономке, а после заговорил снова:

– Она уложила мне в багаж только светлые вещи! В основном практичную одежду песочного цвета. Содержимого моего чемодана хватило бы на обмундирование всего Африканского корпуса Роммеля. В самом низу я обнаружил слегка помятый костюм из жатого ситца в бело-синюю полосочку – наряд плантатора, некогда подаренный мне одной доброй подругой для летней вечеринки в Хэмптоне. Совершенно неподходящий костюм для ужина в тунисском оазисе, но, по крайней мере, я не буду выглядеть так, будто вышел непосредственно из «Английского пациента». К тому же и выбора другого не было: на базаре в Тунисе я купил экономке и секретарше в качестве знака внимания по флакону розовой воды, один из них пролился у меня в чемодане по пути в Чуб и украсил все остальные пиджаки неприглядными розовыми пятнами.

Прейзинг побрился и нарядился в свой плантаторский костюм. Подобрал белую рубашку с крахмальным воротничком, где розовая вода только сзади оставила след. Затем, встав перед зеркалом в восточной раме, он раз пять расстегнул-застегнул вторую сверху пуговицу рубашки и всякий раз оценивающе себя оглядывал, пока не добился исполнения этого сложного движения с закрытыми глазами и левой рукой, предоставив случаю решение вопроса о том, будет ли пуговица в итоге расстегнута или застегнута.