Текст книги "Спасти, убить, забыть"

Юлий Буркин
Спасти, убить, забыть

Началось все весело. После двухнедельных каникул мы собрались на очередную репетицию. Хотя на самом деле, это была никакая не репетиция, а именно «собрание», потому что за инструменты мы так и не взялись, а только болтали, вспоминали фишки с концертов, мелкие приключения и выходки фанаток… Ну, и обсудили деловые итоги тура (сразу по возвращении было не до того – падали от усталости, да и апатия была полная).

О планах поговорили тоже и решили в ближайшее время живьем не работать вообще, а сконцентрироваться на записи очередного альбома. Материала накопилось достаточно, были даже до сих пор не отписанные студийно хиты. А это чревато: если старые песни публике приелись, а новые в ротацию еще не запущены, возникает рейтинговый зазор, наверстывать который придется долго, упорно, а можно так и не наверстать. На этом погорели многие.

После того, как было принято это решение, мы, наверное, и побренчали бы немного для разгона, но тут Петруччио, который в этот раз, вопреки традиции, отмалчивался, да и вообще был мрачноват, сказал такое, что мы все обалдели, и нам стало не до бренчания. Он сказал:

– Кстати, ребята. Я снимаю с себя обязанности вашего продюсера. Дальше работаете без меня.

Вот так вот просто. Будто сообщил о том, выходит на следующей остановке. Первым от шока пришел в себя наш вокалист Чуч:

– Ты что, Петруччио?! Как это, «без меня»?! Ты нас собрал, ты нас сделал, мы без тебя – никто!

– Были никто, а стали кто. Теперь, наоборот: я – никто. Вы уже давно прекрасно работаете без меня. В прошлый альбом я не привнес практически ничего, а он вышел ничуть не хуже прежних. Может быть даже лучше.

Это правда. Если наш первенец целиком держался на идеях Петруччио, на его песенном материале, на разработанном им саунде, то его вклад в каждый последующий альбом становился все меньше. А последний мы, ропща, писали и вовсе без него, так как он в тот период с головой окунулся в свой новый проект – голографический театр «Вена». Но это ничего не значит, Петруччио (он же – Коля Васин) – наш учитель, наш гуру и создатель. Все наши идеи – лишь производные от его идей. И знаменитыми нас сделала та самая дебютная работа.

– Я вам больше не нужен, – продолжал Петруччо. – А мне вся эта музыка перестала быть интересна окончательно.

Последнее нас не удивило, так как все к тому и шло.

– Интересна, неинтересна! – передразнил Чуч. – Да ты хоть терпеть ее не моги, а бросать – это не по-человечески!

– То же мне, котята нашлись, – усмехнулся Петруччио. – Справитесь.

– Может, мы и справимся, – сказал я, – но это будет нечестно. Ты нас создал и должен получать за это вознаграждение все время, пока мы существуем.

– Уж за это не беспокойся, – кивнул тот. – Я – соучредитель RSSS, и свою долю я никому не отдам. Авторские, пока мой материал будет переиздаваться, тоже будут мне капать. Значит, все справедливо. А вот получать гонорары за гастроли, в которых я не был, я не собираюсь. Так что, как активный участник проекта, я самоустраняюсь.

– Но почему?! – вмешался мелодист Пиоттух-Пилецкий, самый старший из нас и самый близкий Петруччио. – Да, ты сделал паузу, но у тебя ведь всегда куча идей. Ты нам нужен, и претензий у нас к тебе нет!

– Ладно, ребята, не буду темнить, – помолчав немного, сказал Петруччио. – Завтра я иду на мнемосакцию.

Мы просто потеряли дар речи. Мнемосакция, чистка памяти – новомодный способ омоложения. Точнее, только «ново-», а «модный» – сказано чересчур сильно. Для того чтобы стать по-настоящему модной эта процедура слишком дорога. Да и из людей зажиточных находится не так уж много тех, кто желает расстаться со своей памятью, как с лишним жиром. Жир не является частью личности, а вот память как раз-таки является… Собственно, мы и есть наша память.

– Петруччио, ты же сам говорил, что это шарлатанство! – воскликнул Пиоттух.

– Я ошибался, – пожал плечами Петруччио.

– Как же ошибался?! Ты говорил: потеряв память, человек становится просто другим, а не моложе. Разве это не так?! Ты станешь человеком с другим опытом, а значит, с другими вкусами, с другими привязанностями, ведь все это основано на памяти… Зачем?! Только не ври, что ради фальшивой молодости. Высшую меру наказания с этого года заменили на полную мнемосакцию, а ты идешь на это добровольно. Тебя что-то мучает? Что-то такое, что ты хочешь забыть, во что бы то ни стало?!

– Уймись, – скривился Петруччио. – Если бы что-то такое и было, я все равно бы не рассказал… Принудительная процедура имеет мало общего с косметической. Там стирают всё, что составляет твою личность, и остается лишь тело с пустой, как чистый лист, душой. Здесь стираются только те участки, которыми ты готов пожертвовать, в основном заархивированные и запрятанные так глубоко, что они никогда тебе и не понадобились бы. Их поднимают и показывают тебе: «Надо?» И ты решаешь. Смысл не в том, ЧТО ты забываешь, а в том, сколько у тебя появляется свободной памяти. Почему время в детстве тянется долго, и жизнь при этом такая яркая и осязаемая? Потому что каждое мгновение оседает в свободных ячейках твоей памяти, и этим гарантируется плотное сцепление твоего сознания с реальностью. С каждым годом этих ячеек остается все меньше, все меньше впечатлений впитывается тобой, и жизнь начинает скользить мимо почти без сцепления. Чтобы жизнь не проскальзывала, чтобы вернуть свежесть восприятия, вкус и ощущение времени, нужно много свободной памяти. Вот и всё. А хотеть сохранить в своей башке все что там накопилось, включая гуглобайты мусора – верх нарциссизма.

Петруччио заметно нервничал, даже злился, но мне почему-то казалось, что он неискренен. Я хотел спросить, не спешит ли он, может, стоит подождать, может, его отношение к этой процедуре у него изменится снова… Но он остановил меня жестом и сказал:

– Ваше право относиться к этому как угодно, но мое решение твердое, и завтра я ложусь. Увидимся через два дня.

Он встал. Уже у выхода обернулся и сказал Пилецкому:

– Запомни такую фразу… Просто запомни: «Я не смог его отговорить».

– Что? – не понял Пилецкий.

– Ничего, – одними губами усмехнулся Петруччио и, не прощаясь, вышел.

Когда Чуч позвонил мне на следующий день и сообщил, что убит Козлыблин, я сразу подумал о Петруччио. Козлыблин не имел прямого отношения к группе, но, будучи гениальным хакером и другом Петруччио, он сделал для нас много полезного. Особенно в начале нашего пути. И кто знает, где бы мы сейчас еще были, если бы не его вывихнутые мозги. Правда, и сам он заработал при этом немало.

С его помощью мы конструировали новые звуки, модернизировали программы звуко– и видеозаписи, максимально эффективно раскручивали себя в Сети, подтасовывая топ-листы… Даже когда мы просто консультировались с ним по частным вопросам, его приемы были, как правило, нестандартными, на грани, а то и за гранью фола. Чего стоила только история, когда он по моей просьбе «подлатал» мой подтормаживающий Умный Дом. Необходимый апгрейд, который был мне тогда не по карману, он заменил программкой-вирусом, имитирующим алкоголь. Мой Дом тогда действительно встряхнулся, воспрял, стал работать быстрее и веселее… Но довольно быстро стал «запойным», деградировал и довел себя до саморазрушения, чуть не похоронив в себе заживо и меня. С тех пор, удивляя фанатов, я живу в обыкновенном «доисторическом» доме…

То, что Козлыблина не стало, не лезло ни в какие ворота. Он был стихийным оптимистом, стоило набрать его номер, как на экране возникала его сияющая физиономия: «Что, козлы, блин, без меня никуда?!!» Целый день я был сам не свой, переживая это известие. Главное, чего я не хотел – узнать подробности его смерти. «А каково будет Петруччио? – в какой-то момент подумал я. – О смерти друга он узнает уже после операции. Вот тебе и новая жизнь, полная новых ярких впечатлений…»

А вечером мне позвонил Пиоттух-Пилецкий. Казалось, за эти сутки он стал старше лет на десять.

– Очень надо поговорить, – сказал он. И вскоре примчался.

Разговор начался странно, странно продолжался, и только к концу я начал понимать, что, собственно, происходит. От выпивки Пила отказался, зато литрами поглощал завариваемый мной зеленый чай с жасмином.

– Ты помнишь, что Петруччио любит больше всего? – спросил он.

Еще бы я не помнил этот обидный факт:

– Театр, – сказал я, изобразив руками плавные балетные движения.

Факт этот обиден оттого, что наш гениальный продюсер не уставал повторять: «Вот заработаю денег на вашем ширпотребе и займусь настоящим искусством…» И он уже занялся им. И было оно столь дорогостоящим, что инвестиции подтягивались отовсюду – правдами и неправдами. Что не могло не настораживать, ведь использовался-то при этом наш лейбл. И было обидно: в работе с нами, даже в самом начале, Петруччио такого делового рвения не проявлял.

– Театр. Вот именно, – подтвердил мелодист. – Вот именно. И ты знаешь, над чем они с Козлыблиным трудились в последнее время?

Да, я знал. Их последняя совместная разработка – «режиссерский голографический театр». Занятная штука на стыке искусств и технологий. Актеры живые, играют здесь и сейчас, отчего прелесть классического театра сохраняется. Но при этом декорации, весь антураж, вплоть до одежды и причесок, создаются и контролируется режиссером в нейровиртуальном он-лайн режиме. Актеры действуют в мире, созданном его фантазией, а зритель видит все это, усевшись в театральное кресло и надев специальные контактные линзы. Видит не сцену, а этот самый мир, хотя сцена все-таки есть – абсолютно голая, и актеры на ней играют в напичканных датчиками трико.

Актеры работают в таких же линзах, что и у зрителей, потому и вокруг них, если надо – лес, если надо – морское дно, или космическая бездна, сельский домик, городские трущобы и что угодно еще, вплоть до выдуманных второстепенных персонажей. И меняться все это может мгновенно, как в кино, но в каждом миге действия наравне с заданностью пьесы присутствует импровизация и артистов, и режиссера…

Я видел только кусочки репетиций, но впечатление колоссальное. До первой премьеры первого голографического театра «Вена» было еще далеко, пока что монтировалось оборудование, шлифовались технологии, совершенствовалась актерская игра и навыки режиссерского управления реальностью. Но было уже абсолютно ясно: премьера будет, и это будет революция.

– Так вот, – сказал Пиоттух-Пилецкий. – Где-то с месяц назад, как раз перед последними гастролями, так случилось, что мы втроем застряли в «Бродячей собаке». Я, в основном, помалкивал, так как тема была не моя, а вот наши театралы беседовали очень оживленно. Сперва они говорили о пьесе и перемывали косточки нашему Шекспиру-Терентьеву. Потом около часа обсуждали все достоинства наших актрис и настойчиво внушали друг другу: «Главное с ними не спать, это все испортит!..» А потом уже сильно выпивший Козлыблин треснул себя по лбу ладонью и воскликнул:

– Ё-моё, Петруччио, да ведь мы сидим на золотой жиле!

– Ё-моё, Петруччио, да ведь мы сидим на золотой жиле! – воскликнул Козлыблин.

– В смысле, если перепрофилировать «Вену» в бордель? – коряво пошутил Петруччио и развил: – И точно, девочки у нас хоть куда, а тогда-то в них деньги вкладывать не надо будет, даже наоборот…

Козлыблин дежурно хохотнул и продолжил:

– Ты только послушай, что я придумал. Даже не я, всё это давным-давно придумано, но никто не додумался до вот такой простой конкретики! Потому что она стала возможна только при наших технологиях.

– Да что ты придумал-то? – отвлекся, наконец, от своих игривых мыслей Петруччио. – Давай, выкладывай.

– Все просто, – сказал Козлыблин. – Театр на дому.

– Понятно, – кивнул Петруччио, – ты изобрел телевизор. Охренительно! Слышишь, брат Пила, Козлыблин-то наш изобрел телевидение. Молодец.

– Да ты выслушай меня сначала, а потом уже ёрничай! – шлепнул Козлыблин ладонью по столу.

– Ну?

– Значит так. Мы оснащаем нашим оборудованием десяток ведущих столичных театров. Они не откажутся. За это они дают нам право транслировать голографическое изображение их спектаклей, чтобы можно было смотреть их дома. Ведь на самом-то деле для этого ничего не надо – небольшой приемник, пара контактных линз и наушники! И ты видишь все то же, что видят в Большом или в Современнике. Абсолютно то же, без каких-то допущений и натяжек! В любом уголке страны. Всё объемное, живое, сиюминутное. И за небольшую абонентскую плату ты смотришь такие спектакли каждый день! Ты представляешь, какие это бабки?!

– А кто будет решать, какой спектакль транслировать сегодня, а какой завтра? – спросил Петруччио, посерьезнев и, вроде, даже протрезвев.

– Мы, конечно. Но это сначала. А потом приемник будет многокональным, и зритель сам будет решать, куда сегодня «пойти»…

– И театры начнут бороться за рейтинг своего канала?

– А почему нет? Конкуренция никогда не бывает во вред, да она и сейчас есть. Каждый театр старается…

Петруччио остановил его движением руки:

– Подожди, дай сосредоточиться, – он помолчал, прищурившись, как бы вслушиваясь в себя, затем сказал: – Давай я сейчас прочитаю маленькую лекцию, а уж после продолжим.

– А надо? – уточнил Козлыблин.

– Очень, – кивнул Петруччио.

– Тогда валяй, – кивнул Козлыблин.

– Только ты не перебивай.

– Не буду.

– И ты тоже, – обернулся Петруччио к Пилецкому.

– Да я, вообще, молчу.

– Хорошо. Тогда слушайте. Это моя собственная теория. Я расскажу вам, чем сегодня театр отличается от всех прочих искусств, и почему его я еще люблю, а все остальное – презираю.

«Лекция» Петруччио под влиянием выпитого была сбивчива и эмоциональна, но если очистить ее от шелухи и подать в компактном виде, то рассказал он следующее.

Раньше все виды искусств были одинаково важны, честны и уникальны. Потому что «заказчиком», основным потребителем искусства было высшее сословие. Разбираться в высоком искусстве, наравне с владением шпагой, было обязанностью дворянина, пренебречь которой он не мог, чтобы не прослыть недостойным своего звания.

Именно для высшего света работали лучшие мастера прошлых веков – художники, поэты, музыканты и драматурги. Почему? Потому что только высшему сословию было по карману платить за искусство, ведь это был очень дорогой продукт, в его стоимость входила цена многолетнего обучения мастера, его творческих метаний и движения к заоблачным высотам… Стать настоящим художником мечтали многие простолюдины, ведь это значило бы одним прыжком оказаться чуть ли не на самой высшей ступеньке социальной лестницы, а то и воспарить над ней… Но удавалось это немногим. Мастера конкурировали мастерством и изощренностью, но востребованы были лишь единицы из них – настоящие гении.

Живописное полотно стоило целое состояние. Билет в оперу по цене был соизмерим с годовым заработком хорошего ремесленника. Покупка новой книги была событием даже в богатом доме… Низкое сословие, простолюдины и разночинцы, тянулись к искусству как к недоступной роскоши. Прививая своим детям тонкий художественный вкус, они надеялись, что хотя бы тех не будет мучить чувство сословной неполноценности. Книги в простых домах хранились бережно, как семейная реликвия, легенды о том, что «дедушка был на балете, и видел в ложе герцога такого-то», передавались из поколения в поколение…

Так было до середины двадцатого века, когда все перевернула НТР. На порядки удешевились все носители. Шедевры стали тиражируемы. Полиграфия сделала дешевыми книги и репродукции картин, музыка стала качественно записываться на грампластинки, театры заменились кино… «Искусство пришло к народу». И поначалу это было настоящее, высокое искусство, которого тот так жаждал. На пластинках записывалась симфоническая и оперная классика, издательства печатали мировые шедевры, репродукции делались с картин Да Винчи и Ботичелли…

И так продолжалось до тех пор, пока потребителем еще оставалось поколение воспитанное на жажде к искусству… Но дельцы понемногу сообразили, что заказчик-то сменился. Ни один меценат-эстет не заплатит столько, сколько заплатят миллионы дураков. И вот телесериалы соревнуются «кто глупее», кино – кто высокобюджетнее и зрелищнее, литература – кто эпатажнее, музыка – кто проще. Менеджерам не нужны произведения искусства, им нужно, чтобы всем понятно, чтобы ярко до аляпистости, и чтобы грамотный маркетинг заставлял потребителя этого лубка уважать себя, считая тонким эстетом. «Реклама – двигатель прогресса»…

– Остался только театр, – закончил Петруччио. – Каждый зал – островок прежнего подхода. Тиражировать театр не вышло, не позволяла пространственная ограниченность зала. Кино и телевидение, пытавшиеся стать «демократическим театром», выделились в отдельные виды, а театр так и остался шекспировским. Ничего в нем не изменилось с тех пор. А борьба за рейтинг, за кнопку на твоем приемнике, – ткнул он пальцем Козлыблину в грудь, – приведет и к его неминуемой деградации.

– Да, – покачал головой тот и глотнул виски. – Пожалуй, ты прав. Но, с другой стороны, это, видимо естественный процесс, раз это уже случилось со всеми остальными искусствами. Театр держался на своем несовершенстве, а мы его усовершенствуем.

– Да-да, мы его вылечим, – кивнул Петруччио. – Только это лечение убьет больного…

– На наш век хватит. Это – во-первых, а во-вторых, Петруччио, не сделаем этого мы, сделает кто-нибудь другой. Пусть позже, но сделает, прогресс ведь не остановишь. А раз так, почему я должен отказываться от денег? От огромных, между прочим, денег!

– Потому что отвечать надо за себя, а не рассуждать, что если ты не совершишь подлость, её все равно совершит кто-то другой. Театр – главное, что я люблю в этой жизни. Может быть даже единственное, что я люблю. И я прошу тебя: не убивай его.

… – Тут я почувствовал, что в этом разговоре я лишний, – закончил свой рассказ Пила, – попрощался и ушел.

– Ты хочешь сказать, что это Петруччио?.. Что Козлыблина…

– Я ничего не хочу сказать. Но если так, то становится понятна его блажь с мнемосакцией.

– Козлыблин – его друг…

– Но истина дороже.

– Похоже на правду, – признал я. – Что ж, утро вечера мудренее. Завтра мы увидим его и решим, как поступить. Согласен?

– Естественно.

… И вот мы снова в студии. Таким позитивным и просветленным я не видел Петруччио еще никогда. Достаточно было увидеть выражение его лица, что бы признать, что мнемосакция пошла ему на пользу. В студии он появился последним и сразу воскликнул:

– Друзья! Я пришел, чтобы окончательно попрощаться вами! Тем более что у меня в кармане путевка: сегодня мы с Евой отправляемся в кругосветное путешествие!

– Ты еще не накатался? – удивился Чуч. – Мы исколесили всю эту планету, – сделал он размашистое круговое движение рукой, – вдоль и поперек. С гастролями. Лично я мечтаю хотя бы месяц побыть дома.

– Да? – поднял брови Петруччио. – Всю планету?

– А также лунную станцию и поселение на Венере! – подтвердил Чуч.

– Венеру помню, – живо покивал Петруччио. – А вот про это, – он покрутил рукой, повторяя жест, – ничего. Никаких гастролей…

– Тебя не будет на похоронах Козлыблина? – подал голос Пиоттух-Пилецкий.

– Мы знакомы с ним? – вопросом на вопрос отозвался Петруччио.

Мы с Пилецким переглянулись.

– А как же театр? – спросил я. – У тебя же премьера на носу.

– Я интересовался театром, – кивнул Петруччио, как бы найдя подтверждение своим догадкам. – То-то он числится у меня на балансе… «Вена», да? Дорогое удовольствие. Я уже подал информацию на торги. Ну ладно, ребята! Меня ждет Ева. Я бы и вам не советовал торчать тут сегодня, на улице такое солнце! Ну, пока!

И это радужное существо, бывшее когда-то нашим гениальным продюсером, покинуло студию.

Чуч ошарашено смотрел на дверь, а мы с Пилой снова переглянулись.

И после репетиции отправились с ним в «Бродячую собаку», где основательно насобачились. О Петруччио не говорили, потому что с ним и так все было ясно. Можно ли считать убийцей человека, который не помнит того, что сделал, не помнит мотивов, не помнит жертву, и не вспомнит всего этого никогда? И не имеет, к тому же, от произошедшего никакой выгоды.

Мы болтали о перспективах группы, о начатой работе, перемывали косточки знакомым музыкантам и их подружкам… Только расставаясь, я не выдержал и спросил:

– Но зачем он убрал память о театре?! Убить за него и забыть? Не понимаю!

– Это он так наказал себя, – ответил Пилецкий. – Он спас театр для всех, а себя лишил его. Понимаешь, Петруччио ведь по сути очень добрый и порядочный человек.

Не скажу, что я полностью согласился с ним. Но и возразить мне было нечего.