Текст книги "Сон на Ивана Купалу"

Юлия Алейникова
Сон на Ивана Купалу

© Алейникова Ю., 2017

© ООО «Издательство «Э», 2017

* * *

Сергей Петрович Криницын тоскливо оглядывал комнату, всю в клубах табачного дыма, и переживал очередной приступ стыда. Как он, молодой, но уже проявивший себя в уезде судебный следователь, мог так низко пасть? Зачем он потащился вчера в Камышино? Знал ведь, чем закончится. Конечно, Бороздин – человек гостеприимный, у него всегда весело, но поскольку Николай Васильевич, отставной штабс-ротмистр и записной гуляка, живет бобылем и располагает весьма приличными средствами, доставшимися по наследству, пирушки в его имении всегда носят несколько фривольный характер. Вон сколько народу собралось!.. Все пьяные, девицы явились свободного поведения. Безобразие. Уже и за цыганами послали. Ох, не кончится это добром, узнает начальство о его похождениях и с должности попросит. Бороздину что – сам себе хозяин, что хочет, то и творит.

Словно в ответ на эти мысли, хозяин дома, слегка пошатываясь, влез на стол и постучал вилкой по пустой бутылке:

– Господа! Скоро рассвет, пора купаться! И пожалуйста, не отлынивать! Иванов день, господа! Нарушать обычаи – ни-ни. А кто посмеет… – Он нахмурил кустистые брови и закончил совершенно серьезно: – Того мы насильно окунем, а потом заставим нагишом через костер прыгать. Алешка, зажигай!

Кое-кто из гостей заметно побледнел. Все знали, что когда хозяин принимал лишнего, вытворить он мог что угодно. Стоило ли удивляться, что к озеру потянулись все? Девицы висли на Бороздине, счастливо повизгивая, молодежь крутилась рядом, гости более солидные с тоской поглядывали в сторону конюшен и очевидно сожалели, что вовремя не уехали. Криницын шел в числе последних. За ними лакеи тащили стол – прямо с закусками, как стоял, и ящик с бутылками.

После духоты комнаты голова Криницына закружилась. Он даже вынужден был ненадолго опереться на кого-то господина, бредущего рядом в темноте.

– А что, может, и хорошо сейчас искупаться? – улыбнулся он незнакомцу. – Нырнуть в прохладную воду и…

Что «и» – недоговорил. Не придумал, хотя мысль в самом деле показалась соблазнительной.

Добрались до берега, запалили заранее разложенный костер, поставили стол, снова выпили. Бороздин велел всем раздеваться. С визгом и гиканьем, с непристойными шутками побежали к воде.

Криницын, одурманенный озерной свежестью, отошел в сторону, кое-как разделся и медленно стал заходить в воду.

Темная неподвижная громада взяла его в объятия, нежила, баюкала. Криницын лег на спину, прикрыл глаза. Теперь он ничего не видел, не слышал, только чувствовал дыхание ночи и парное тепло воды.

Усталость постепенно отступила. Он повернулся и поплыл к дальнему берегу уверенными гребками. На невысокий, поросший склон выбрался, уже порядком выбившись из сил. С удовольствием растянулся, закинул руки за голову и уставился в светлеющее небо. Звуки всеобщего веселья сюда почти не долетали. Он слушал цикад, смотрел на гаснущие звезды, вдыхал горький запах трав. Кажется, он задремал.

– Красиво, правда? – раздался над ухом чей-то тихий голос. – И травы дурманом пахнут.

Он сел рывком и немедленно залился краской. Уже светало, над озером плыл слоистый туман. Рядом, обхватив руками колени, сидела девица в светлом, отделанном кружевами платье. «Хорошенькая», – отметил Криницын мимоходом. Нежный профиль, маленький аккуратный нос, а глаза большие, карие. Легкие завитушки волос тихо подрагивали от ветра.

Он тоже подтянул к себе ноги и засмущался собственной наготы.

– Я страсть как люблю рассветы. – Девица, кажется, и не заметила его смущения и продолжала смотреть на озеро. – Иногда летом всю ночь не сплю, только бы рассвет увидеть. Я его всегда заранее чувствую, даже часов не надобно. Сперва темнота становится не такой густой, будто ее водой разбавили, потом краски сереют, все блекнет. Кажется уже, что мир стал безнадежно скучным. И вдруг в одно мгновение все меняется. Совсем незаметно, а пока ты ищешь эту перемену, по небу начинают растекаться розовые, бирюзовые, желтые, лиловые разливы. Я, может, не умею этого словами выразить, – она тряхнула волосами, – но кажется мне, что вы меня понимаете.

Она взглянула на него, но так просто и по-доброму, что он перестал конфузиться.

– Понимаю. Раньше я, признаться, тоже любил любоваться природой, а теперь все, знаете, некогда. – Они помолчали. – А вы откуда приплыли? – Он бросил взгляд на мокрый наряд незнакомки.

– Просто приплыла. – Она ответила не сразу. – Увидела вас, любопытство взяло. Думала, вдруг кто-то знакомый. – В голосе ее зазвенела печаль. – Видите огоньки на том берегу? Девушки суженых ищут, на любовь гадают…

Криницын почувствовал, как к сердцу прилила жалость. Она была такой тоненькой, нежной, пальчики на босых ступнях маленькие, как у ребенка. И совсем белые – то ли от холода, то ли от росы.

– Вы, наверное, замерзли? – Это прозвучало глупо, но он не придумал ничего лучше.

– Не знаю. – Она пожала плечами. – Нет, наверное.

– А как вы все-таки сюда попали? Неужто вам не страшно? А вдруг бы я оказался разбойником?

– Ах, да ведь я вас за другого приняла! Подумала, может… – Из ее глаз серебристыми дорожками потекли слезы, и она еще больше стала походить на ребенка.

– Что вы? Не надо, право, я не хотел… – Криницын разрывался между жалостью и смущением. Все же утешать девиц, будучи совершенно голым, как-то неловко. – Что вы, сударыня!..

Сбегать бы за штанами или уплыть тихонько, пока она плачет. Да какое там – он сейчас только и мог, что неловко гладить рукой ее холодное предплечье.

– Спасибо вам, вы добрый. – Она взглянула на него полными слез глазами и еще раз всхлипнула напоследок. – А вот он… он только притворялся добрым. Такие слова говорил, в любви клялся, а сам… – Она склонила голову и спряталась за водопадом волос.

– Так вы с женихом, значит, поссорились?

– Нет, не с женихом, и не поссорились, а бросил он меня. Обманул и бросил. – Она вздрогнула всем телом. – А ведь как ухаживал, какие слова говорил! Ангелом меня называл, мадонной, звездой. Говорил, что жить не может, а сам…

– Что же он натворил? – Сейчас Криницын уже всем сердцем сочувствовал этому бедному дитю.

– Жениться собрался на другой. Я плакала, умоляла, об обещаниях его напомнила, а он только отмахивался. – Глаза ее гневно засверкали. – Извини, говорит, не могу жениться, потому как помолвлен и свадьба скоро. Зачем же меня обманывал? Влюбился, говорит, голову потерял, а теперь одумался. Да и невеста богатая, не тебе чета. А я что же, виновата, что бедная? Я люблю его!

Ее лицо было таким несчастным и вся она – такой беззащитной, что он уже забыл о своей наготе, о неловкости. Просто обнял ее и стал утешать, как ребенка.

– Не плачьте, голубушка, не стоит этого. Он негодяй, а вы чудесная, добрая, вы еще сделаете достойную партию. Обязательно. И будете счастливы. – Криницын бормотал это, прижимал ее к себе и сам прижимался щекой к ее пушистым волосам, потом поцеловал макушку, виски, лоб, щеки. Почувствовал губами ее губы – нежные, теплые, отзывчивые.

Стал целовать смелее – шею, плечи. Все происходящее стало казаться волшебным сном, сказкой о прекрасной русалке.

– Ты добрый, хороший, – шептала она. – Ты меня не обидишь. А он кричал, чтобы забыла его и не смела на глаза попадаться. В воду даже столкнул прямо из лодки. А я, глупая, до того за него цеплялась, что булавку сорвала с галстука. Красивая – серебряная, с инициалами. Новой невесты подарок. Он ее показывал и смеялся надо мной, а я сорвала и в лодку кинула. Здесь он меня столкнул, еще и веслом ударил.

– Ах, мерзавец! Забудь о нем, – выдохнул Криницын. Сейчас он желал, чтобы она думала только о нем и любила только его. И он, казалось, полюбил, да и нельзя было в нее не влюбиться – такую тонкую, нежную, с глубокими, как ночь, глазами. – Звезда моя, прекрасная моя.

Он вдыхал дурманящий аромат ее волос, и белый густой туман, как завеса, укрывал их от занимающейся зари.

– Ваше благородие! Сергей Петрович! Да что же это, в самом деле!

Криницын зябко поежился и хотел натянуть на себя одеяло. Как назло, одеяло не находилось, а Мефодий, леший его дери, не желал отстать. Лучше бы одеялом накрыл, дурак. Он еще поворочался, понял, что замерз и больше не уснет, и открыл глаза.

– Ваше благородие, барин! – Мефодий выплясывал перед ним. – Да виданное ли дело, чтобы голышом по такой сырости? Я уже думал: вы утопли. Битый час по берегу хожу!

До Криницына понемногу стало доходить, что он лежит на холодной, мокрой от росы земле. В голове после вчерашнего веселья дудел духовой оркестр.

Оперся на руку верного камердинера, поднялся. Вот ведь зря ругал Мефодия дураком – тот даже одеяло из дому прихватил, и сейчас Криницын с наслаждением в него завернулся.

– Как это ты сообразил одеяло захватить? – Он даже глаза прикрыл от блаженства, до того стало тепло.

– А что соображать? Одежа на том берегу осталась, тут и дурак сообразит, – проворчал Мефодий. – После купания, как стало светать, все в дом вернулись, а вашего благородия нет. Я и пошел искать, одеяло вот прихватил. Хорошо, не утопли. А еще брать меня с собой не хотели в эдакой вертеп. – Он сокрушенно покачал головой.

Мефодий попал к Криницыну случайно. Был он из бывших солдат, всю жизнь служил денщиком. Когда прежний его господин, отставной генерал, помер, остался без дела. Тогда-то Криницын и встретил его. Следил Мефодий за новым хозяином не хуже строгой маменьки, иногда, вот как сегодня, и ходил за ним как нянька.

Пока брели вдоль озера, Криницын окончательно проснулся и даже припомнил кое-что, отчего щеки у него порозовели. «Может, попробовать узнать, кто такая, – подумал он, сворачивая к дому. – А впрочем, не стоит».

– Ваше благородие! – Мефодий просунул голову в комнату. – Проснулись? Вот и чудненько, а я вам самовар принес. Одевайтесь, из деревни за вами пришли. – Камердинер протиснулся в комнату, тут же на столике появились и самовар, и бублики. – Утопленницу нашли, вас требуют. Я, конечно, велел подождать, а только все равно вашему благородию идти придется. Тут недалече, полверсты.

– Утопленницу? – Криницын вскочил.

Ах, как непорядочно и легкомысленно он поступил с бедной девушкой! А ведь она, страдалица, и без того была оскорблена. Неужто это ее бездыханное тело лежит на берегу? Да нет, не может быть! Верно, какая-нибудь баба с мостков ухнула, пока белье стирала. Лоб судебного следователя покрылся холодной испариной.

На берегу, на песчаной отмели уже собралась толпа. Весть об утопленнице быстро облетела окрестности, и теперь на берегу толпились и деревенские, и дачники. Бабы охали, кто-то подвывал. Тело, прикрытое мешковиной, лежало у перевернутых лодок, видны были только босые ступни с маленькими, почти детскими пальцами.

– Молодая! – вздыхала какая-то толстая баба и промакивала кончиком платка сухие глаза.

Появление судебного следователя заставило любопытных расступиться. Разговоры смолкли, толпа уплотнилась. Со всех сторон потянулись любопытные лица.

– Здравия желаю. – К Криницыну подлетел детина в мундире. – Околоточный надзиратель Севрюгин.

– Вы зачем здесь толпу собрали? – с тихой яростью поинтересовался он и повел головой в сторону публики. – Посторонних убрать. Кто нашел тело?

– Дык мужики здешние с утра пошли рыбачить, а тут утопленница. Тело вон к тем мосткам прибило. Выловили, потом за мной пошли, а потом уж я за вами послал, – без особого интереса отбарабанил околоточный. – А любопытных сейчас удалим, не извольте беспокоиться.

– Мужики, те, что нашли, пускай останутся, я их чуть позже допрошу. За доктором послали? – Он все оттягивал момент, когда нужно будет откинуть рогожу.

– Сейчас доктор будет.

Тянуть дальше было нельзя. Криницын поддел край мешковины.

– Ах ты ж!..

Мертвенно-белое лицо, мокрые свалявшиеся волосы. В волосах запуталась озерная трава, по лбу ползет жучок. В лежащем на песке теле не было ничего общего с той феей, которую он целовал ночью. И все же это была она. Он мог не запомнить черты лица, но маленькие недорогие сережки с красными камешками были определенно ее.

– Господи. – Криницын помотал головой, борясь с подступающей тошнотой.

Он сам не знал, что поразило его больше. То ли, что прелестное создание, которое он так недавно держал в объятиях, лежит теперь перед ним, холодное и неподвижное. А может быть, и то, что, зная о ее беде, он не помог, не защитил, а подло воспользовался ею, и вот она лежит, как сломанный цветок, растоптанный злыми людьми… Комок подступил к горлу, в глазах предательски защипало.

– Да, хороша, – раздалось над ухом. – Чудная находка, как раз с утра да в воскресный день.

– Доктор? – Криницын обернулся.

Сухопарый судебный врач Павел Романович стоял рядом.

– Да-с, коллега, неаппетитное зрелище. – Доктор бегло глянул на бледного Криницына. – После утреннего кофею да на такие смотрины. Что ж, видимых внешних повреждений нет. Грузите на телегу и в морг, – кивнул он стоящим поодаль мужикам. – Хотел с семьей на пикник выбраться, а тут нате вам, – проворчал доктор, направляясь обратно к своей бричке. – Спешно ничего не обещаю, но к вечеру постараюсь сделать. А сейчас, уж извините, семья ждет. Доктор тоже человек.

Он побрел вверх по пригорку, не дожидаясь ответа.

Криницын снял шляпу, вытер лоб платком и, собравшись наконец с мыслями, подозвал околоточного:

– Послушайте, Севрюгин, нужно установить личность утопленницы.

– Уже сделано-с, – вытянулся околоточный. – Девица Снеткова, Анна Андреевна. Ее только что опознала хозяйка, у которой они с отцом комнаты на лето снимают. Вон стоит, в соломенной шляпе. Дарья Михайловна Гаврилова, вдова купца второй гильдии, собственный дом с мезонином. Часть комнат летом сдает дачникам. Снетковы снимают у нее две комнатки-с с отдельным входом.

– С отцом, говорите? – тяжело вздохнул Криницын. – А где сам родитель? Почему до сих пор не заявил о пропаже дочери? Или он пьет, может быть?

– Никак нет, не пьет. Он чиновником по землемерной части служит, часто в разъездах. На три дня отбыл – со слов хозяйки знаю-с. Вот приедет, так уж приедет. – Околоточный кивнул крупной, похожей на жбан головой. – Единственное чадо утопло. – Он размашисто перекрестился.

– Скажите, Севрюгин, а, к примеру, кузины у этой девицы не было?

– Сей же час выясним. – Околоточный грозно сдвинул брови и двинулся к даме в соломенной шляпе.

– Вот, госпожа Гаврилова, это судебный следователь. А это, господин Криницын, хозяйка ихняя-с. Так что, – повернулся он к вдове, – не было у барышни, что утопла, кузины? А может, тетка какая?

– При мне никого у них не было. – Любопытная особа стрельнула глазами. – Жили вдвоем, тихо, гостей не принимали. Да и с чего им? Жалованье у Андрея Тимофеевича, сразу видно, маленькое, хоть сам человек обходительный. Да и дочка – барышня скромная, все с книжкой. Очень любила стихи читать под яблоней в гамаке, да-с. – Гаврилова с превосходством глянула на толпившихся поодаль зрителей. Любительницу сплетничать распознать в ней было нетрудно. – А о чем молодой девице читать, как не о любви? Было бы у нее приданое – составила бы хорошую партию, а так кто к ней, бедняжке, посватается? Чиновник разве какой, такая же голь, как ее батюшка. Или офицер, но тоже из бедных. Горемычная, одно слово.

– Когда вы в последний раз видели госпожу Снеткову? – Криницын уже устал от ее болтовни.

– Да так сразу и не припомню. – Гаврилова задумалась. – Вчера я на именинах была, а позавчера, прошу простить, в баню ходила. Два дня, выходит, как не видала.

– А кавалеры у барышни были? А может, подруги в гости заходили?

– Может, и были, да я не заметила. А кавалера видела несколько раз, – она хитро прищурилась, – в роще, вон там. Там в хорошую погоду всегда гуляют, вот и она с кем-то ходила. А кто такой, откуда – не знаю. Видный собой, вроде как чернявый. А вы еще с соседкой моей поговорите, Татьяной Львовной, они с семейством целый дом на лето здесь снимают. Вот она с покойницей вроде дружила и в гости ее приглашала, когда Андрей Тимофеевич в отъезде бывал.

Из Камышина Криницын уехал немедля, даже завтрака не стал ждать. В присутствии до получения медицинского заключения делать было нечего, пришлось ехать домой. Образ девицы с запутавшимися в волосах водорослями, белым, как луна, лицом и босыми ступнями не давал покоя.

Ближе к вечеру явился доктор с бумагой.

– Из механических повреждений на теле только сильный кровоподтек на правом виске. Думаю, могла удариться о камень в воде. Причина смерти – вода в легких, стало быть, умерла от утопления. Смерть наступила не более суток назад, точнее сказать не берусь.

– Постойте, но как же? Я ведь видел эту барышню сегодня под утро. – Криницын смутился и немедленно рассердился на себя самого. – А как вы определили, что она утонула вчера?

– Господин следователь, – доктор посмотрел на него снисходительно, поверх пенсне, – вы, как я понял, гостили прошлую ночь в Камышине? Вы уж простите, что я так по-свойски. Полагаю, кого бы вы ни встретили под утро, это не наша утопленница. Ночью, знаете ли, все кошки серы. А касаемо времени смерти есть неопровержимые доказательства. Например, то, что немецкие доктора зовут мацерацией.

– Что, простите?

– После нескольких часов в воде кожная ткань приобретает жемчужно-белый оттенок, его мы можем наблюдать не только на лицах, но еще на ладонной поверхности и на стопах утопленников. В течение первых трех суток сморщивается кожа ладони, появляются так называемые руки прачек. Степень мацерации позволяет определить, сколько времени труп провел в воде. Разумеется, с поправкой на температуру водоема, а также…

– Прошу, не продолжайте! – прервал доктора Криницын. Обычно он не отличался впечатлительностью кисейной барышни, но сегодня увиденного на берегу ему было довольно.

– Извольте. В любом случае все имеется в заключении. – Доктор пожал плечами. – Девица утонула шестого июля, вероятно, ближе к вечеру. Судя по всему, именно утопилась. Если бы купаться пошла, уж, верно, сняла бы платье. Но сие вы и без меня понимаете. Что ж, – доктор поднялся, – желаю здравствовать. Ежели появятся вопросы, вы знаете, где меня найти. Хотя, на мой взгляд, и так все ясно.

– Постойте, а как же кровоподтек?

– Кровоподтек? – Он на секунду задумался. – Ударилась головой, падая с мостков. Или о камень. Если так, это мог быть несчастный случай. Всего доброго.

«Не может быть», – думал он, прислушиваясь, как стихают шаги доктора в коридоре. Если девица умерла засветло шестого, он никак не мог сидеть с ней седьмого перед рассветом на берегу. Значит, доктор прав, померещилось. И то сказать, выпил он вчера у Бороздина изрядно. Да и была ли та девица или это сон, мираж? Может, ему все привиделось?

Криницын заметно повеселел. Он вдруг вспомнил, что вечером приглашен на званый ужин к одному из губернских чинов, а ужины у того, всем известно, отменные. Завтра еще благотворительный концерт в городском саду. А расследованием смерти утопленницы можно и после заняться. Отец ее все равно в отъезде, время терпит. Тем паче что и заключение врача уже имеется.

Криницыну не пришлось себя долго уговаривать. Вздохнув свободно, он крикнул Мефодию одеваться.

Ужин у семейного Николая Константиновича не имел ничего общего с камышинскими оргиями. Благопристойная публика, первые лица губернии, многие с супругами и чадами. Отменные кушанья, вино, неспешная беседа – у мужчин главным образом о ценных бумагах и государе императоре, у дам – о модах и столичных раутах. Любезные улыбки, подчеркнуто изысканные манеры – только в провинции уделяют столько внимания искусству подать себя.

За столом Криницыну досталось место между дочерью земского гласного Телятникова, смешливой девицей с россыпью веснушек на вздернутом носике (он подозревал, что ее посадили рядом не без умысла), и супругой председателя казенной палаты, еще не старой, неуместно кокетливой особой, требовавшей постоянного внимания. Сам председатель устроился подальше от своей лучшей половины и временами слал сочувственные взгляды Криницыну, словно просил прощения за такое соседство и благодарил за услугу.

– Господа, прошу внимания! – поднялся хозяин. – Имею удовольствие сообщить вам, что сегодня состоялась помолвка нашей дочери Надежды Николаевны, – он бросил взгляд на сидящую слева дочь, – и хорошо вам известного Платона Александровича Залесского.

Статный, с красивым, чуть надменным лицом, Платон Александрович привстал и коротко поклонился присутствующим.

– Платон Александрович не так давно обосновался в наших краях, однако всем нам он известен как человек достойнейший во всех отношениях. Прошу, господа, поднять бокалы за счастье молодых, – торжественно закончил хозяин, и гости, как по команде, оживились и принялись поздравлять.

– А помолвка, между прочим, сегодня едва не расстроилась, – заговорщицки шепнула на ухо Криницыну супруга председателя. – Да-да, не удивляйтесь. Молодые крупно повздорили, и мне даже известно почему. – Она сделала многозначительную паузу.

Ему было решительно все равно, из-за чего поссорились молодые, но в эту минуту он в очередной раз поймал взгляд председателя палаты и, сделав над собой усилие, изобразил умеренное любопытство.

– Что же могло случиться?

– Моя старшая, Зиночка, приятельствует с Наденькой. Так вот, она говорила, будто бы невеста по случаю помолвки подарила жениху галстучную булавку с его инициалами – специально по заказу делали. А он ее возьми и потеряй. Сегодня помолвку оглашать, а невеста с женихом разговаривать отказывается. Сперва, конечно, отговаривался, мол, просто не надел. Наденька стала настаивать, чтобы ехал к себе за булавкой.

Чувствовалось, что перебирать подробности чужой жизни доставляет ей наслаждение. То и дело она бросала любопытные взгляды на молодых: вдруг да промелькнет искорка недавней ссоры? Криницын осклабился, и она поняла это как приглашение продолжать.

– Тут-то он, конечно, и сознался, что потерял. – Она торжествующе оглядела стол. – А вот я бы на месте Наденьки так легко ни за что не простила. Подобная беспечность не повод ли усомниться в глубине его чувств?

– Почему же? – Он с трудом удерживался, чтобы не зевнуть.

– Но как же? Разве пылко влюбленный способен потерять подарок любимой? – Она послала ему очередную стрелу по всем правилам провинциального кокетства. – Уверена, он за Наденьку посватался только из-за приданого. Шутка ли, полмиллиона! А Николай Константинович, добрая душа, все за чистую монету принимает. Наденька-то у него одна, и для любимой дочери он на все готов. Хочешь за Залесского – изволь, платье из Парижа – пожалуйста, учителя фортепиано из Петербурга выписать – ни в чем отказу нет.

Впрочем, Криницын ее уже не слушал.

Полмиллиона! Признаться, он и не подозревал, что Николай Константинович дает за дочерью столь щедрое приданое. Теперь он куда внимательнее поглядывал на жениха с невестой.

«А я, глупая, цеплялась за него, даже булавку сорвала с галстука. Красивая, с инициалами, новой невесты подарок. Он ее показывал и смеялся надо мной, а я сорвала и в лодку кинула, а он меня и столкнул». Вместе с этим голосом как будто глянули на него из бездны глубокие, полные тоски глаза.

Больше он ни о чем не мог думать. Карие глаза словно следили за ним с немой мольбой и не позволяли ни на минуту забыться.

Едва ужин закончился, он разыскал среди гостей ту самую Зиночку, дочь председателя казенной палаты, и подробно расспросил, что за заколка была подарена невестой. После побеседовал еще с несколькими господами, близко знавшими жениха, и поспешно покинул дом. Был уже поздний вечер, когда Криницын появился в Камышине.

– Комнату вам открыть? – кутаясь в шаль, переспросила Гаврилова. – Да незачем теперь, хозяин вернулся. Плачет, горемычный, у себя, я через стенку-то слышу, как он, страдалец, убивается. А зачем вам комната понадобилась? Говорят, сама она в воду бросилась, теперь ведь и отпевать не будут. Эх, горе-горе, – завздыхала хозяйка.

– Может, еще и будут, – сбегая с крыльца, пробормотал Криницын себе под нос.

Беспокоить убитого горем отца было жестоко, но он обязан был убедиться, что не ошибся. Что бы там ни говорил доктор, на каких бы ученых немцев ни ссылался, Криницын верил, что его собственный рассудок не помрачился. Это с ней он говорил, ее целовал, а после она умерла. А доказательства доктора… Да неужто доктора не ошибаются?

Андрей Тимофеевич Снетков, тщедушный, с такими же карими, как у дочери, глазами, с заплаканным лицом, у любого сейчас вызвал бы жалость. Несчастный родитель с трудом понял, что от него требуется, дрожащими руками снял с комода фотографический портрет в простой деревянной рамке и без сил опустился на стул.

– Батюшка отпевать отказывается, а как же без отпевания? – говорил он уже скорее сам себе, не видя, кто перед ним. – Анечка, как же без отпевания? Девочка моя…

Криницын подошел к единственной горящей в комнате лампе и нетерпеливо поднес карточку к глазам.

В кромешной тьме, которая обступила его, едва он сбежал по скрипучим ступеням в сад, померещилась тонкая светлая фигура – далеко, за старой яблоней, в самой глубине. Криницын тряхнул головой, и видение растаяло.

Он понимал, что в темноте будет трудно, но до завтра ждать невозможно. Он и так преступно потерял целый день.

Пришлось сперва ехать к Бороздину, отбиваться от его хмельного назойливого гостеприимства, требовать фонарь и помощников. Потом они брели в темноте вдоль озера. Искали лодки, осматривали их. Ближе к рассвету кто-то из бороздинской прислуги вспомнил, что дальше на берегу есть домишко, а возле него пара лодок, которые хозяин сдает летом дачникам за умеренную плату.

– Да разве всех упомнишь? – хмурил лоб заспанный лодочник, зябко переступая босыми ногами на влажном песке. – А утопленницу я тую не видал. Лодки вона стоят – идите смотрите. Господина с усами если покажете, может, и признаю, а так нет. Много их тут – и с усами, и без, и все с барышнями, а то и не с одной.

Галстучную булавку Криницын нашел – застряла в щели между досками, только потому и уцелела. Что это именно та булавка, подтвердили ювелир и бывшая невеста господина Залесского. Нашлись свидетели, которые видели, как вечером 6 июля Анна Андреевна шла к озеру под руку со статным мужчиной лет тридцати. Лодочник признал в нем Залесского.

И хотя адвокат Залесского проявил невероятное красноречие, суд признал его виновным в смерти девицы Снетковой. Соседка Снетковых по даче Татьяна Львовна подтвердила, что Залесский ухаживал за Анечкой, а после бессовестно бросил. Всплыло и то обстоятельство, что финансовые дела господина Залесского были сильно расстроены по причине нескольких неудачных операций на бирже, а потому женитьба на богатой была для него делом первостепенной важности. Бесприданница Анюта смешивала все карты. Залесского осудили.

А Криницын еще не один месяц гадал, что же случилось с ним той июльской ночью. Наваждение на него нашло, чары водяного подействовали или провидение господне от чего-то хранило, но с тех самых пор он с трепетом избегал камышинского озера.

Тишину душной летней ночи оглашали пьяные крики, заливистый смех и женский визг. Следователь Криницын, утомленный, на нетвердых ногах брел в обнимку с незнакомым пехотным офицером. Компания добралась до воды. Шумно занялся огромный костер, сложенный по камышинской традиции на самом берегу. Приняли еще по рюмке и потянулись к воде, сбрасывая одежду.

Криницын изрядно выпил сегодня и уже плохо соображал, где он и что здесь делает. Просто шел на заплетающихся ногах за толпой голых нескладных тел. Плюхнулся в воду, побарахтался и поплыл прочь от голосов и огней. И как его угораздило встретить вчера у Пассажа этого беспутного Бороздина? Ведь обещал жене быть дома после службы. Он с трудом припомнил, что вроде отправил жене записку с посыльным из лавки. Или только собирался отправить? Криницын рассердился на самого себя, тряхнул головой, нырнул, выплыл и решительно направился к дальнему берегу.

Здесь он с трудом выбрался, сделал на дрожащих ногах несколько шагов, упал без сил в траву и тотчас заснул.

А проснулся резко, словно на него опрокинули ушат ледяной воды.

– Здравствуй, – раздалось над ухом. Голос тихий, ласковый, но от этого голоса ледяные мурашки побежали по всему телу.

Шея вдруг стала деревянной, так что он с трудом повернул голову.

– Давно тебя ждала, а ты все не шел. Неужто забыл?

В оцепенении он смотрел на хрупкую фигуру в белом, как туман вокруг, платье, на пальчики ног, сбивающие серебристую росу, вглядывался в бездонную глубину глаз, в нежные очертания губ. Он узнавал и не узнавал знакомые черты.

– Что же ты молчишь? Ведь узнал же? Узнал?

Криницын по-медвежьи завыл, пытаясь разлепить сомкнутые судорогой губы. Не выходило. Она проследила за его потугами и рассмеялась серебристым холодным смехом.

– А ведь ты погубил меня. Сперва пожалел, а потом погубил. Овладел мной беззащитной, а потом испугался. – Русалка поднесла к лицу белые хрупкие пальчики. – Помнишь, как я умоляла тебя, чтобы пожалел меня? А как безжалостно ты волок меня к воде? Неужто не помнишь? Видишь, не заживает никак в том месте, куда ты ударил камнем. Он веслом, а ты камнем.

На жемчужно-белой коже зиял провал, как будто это место было измазано сажей.

– Видишь, кровь все не смывается? – Она потерла рану. – Больно было, страшно, а теперь еще и холодно. – В голосе ее послышалась мольба: – Согрей меня, пожалей, как тогда. Приголубь меня, горемычную, раньше времени с солнышком расставшуюся. – Прозрачные слезинки скатились по щекам. – Пожалей, миленький. Ведь я молодая совсем была, еще и не жила вовсе, радости в жизни почти не видела, а ты меня…

Она протянула к нему тонкие руки, прижалась всем телом, и он почувствовал, как зимняя стужа заползает в сердце. «Жить, жить», – застучало в виске. Наконец с хриплым рыком он стряхнул ее с себя, но вскочить не успел.

– Ах вот ты как? – Ее лицо исказилось ненавистью. – Я думала, ты раскаялся, хотела тебя пожалеть, а если так…

Криницын судорожно припоминал слова молитв, торопливо каялся во всех прегрешениях, просил заступничества у святых и Богородицы. И не верил, что все наяву, и проклинал собственную глупость, а заодно это озеро и Бороздина. И немедленно раскаивался в проклятиях.

Он рванулся из последних сил, выскользнул из ее объятий, бросился в озеро и поплыл прочь от проклятого берега, подвывая и всхлипывая от ужаса. Но вода вокруг закручивалась водоворотами, тянула вниз, не давала грести. Ноги цепенели, сил почти не осталось. Он сопротивлялся все безнадежнее, все слабее…

– Молодой какой! – Худая особа лет сорока в соломенной шляпке с бантом с бесстыдным любопытством рассматривала утопленника.