Текст книги "Дочь викинга"

Но еще до того, как он успел это сделать, Руна и Гизела выбежали из камеры. Северянка в последний момент оглянулась. Мужчина замахнулся. Он был достойным противником, преисполненным решимости совершить задуманное. Но прежде чем он последовал за девушками, Руна захлопнула тяжелую дверь и задвинула засов. Послышались ругань и удары, но засов выдержал.

Франкская принцесса что-то сказала на своем языке. Наверное, она спрашивала, куда им теперь идти. Руна промолчала. «Прочь! – пронеслось у нее в голове. – Прочь отсюда!»

Пригнувшись, девушки побежали по коридору и вскоре очутились во дворе. Краем глаза Руна заметила солдат, лежавших у костра. Они были слишком пьяны, чтобы остановить беглянок, и к тому же спали.

«Прочь, прочь отсюда!» – твердила она про себя.

Только выбежав со двора, северянка немного успокоилась. Нужно было избавиться от франкской принцессы, неразумно было тащить ее за собой. Но Руна не смогла заставить себя оттолкнуть это дрожащее создание.

Монастырь Святого Амброзия, Нормандия, осень 936 года

Монахини в ужасе уставились на настоятельницу. Они не понимали, почему она отказывается от своего поста, что заставило ее принять такое решение.

Она была недостойна этого. Она должна хранить тайну.

Мать настоятельница не готова была открыть правду своим подопечным, сейчас они не добились бы от нее большего, чем пара туманных намеков. Поднявшись, она подала им знак выйти из трапезной.

В зале вновь зашумели. Вообще-то в монастыре запрещено было кричать, смех рассматривался как искушение дьявола, а проявление сильных чувств каралось. Теперь же никто не мог остановить сестер. Они кричали, бесновались, в трапезной звучал истерический смех. В проявлении сильных чувств не было недостатка. Матушка видела на лицах монахинь смятение, потрясение, изумление, страх, печаль, гнев.

И только сама она молчала.

Какое-то время аббатиса наблюдала за происходящим, а затем подняла руку – этот жест нередко позволял ей добиться большего, чем суровые слова. И на этот раз он оказал свое действие. Однако воцарившаяся тишина не имела ничего общего с благоговейным молчанием, необходимым для служения Господу. Это было напряженное, озлобленное безмолвие.

– Я прошу вас понять меня, – громко произнесла мать настоятельница. – И не сомневаться в моем решении.

И вновь изумление шепотом и шорохами прорвалось в трапезную, но на этот раз особого шума не было. Все взоры обратились к сестре-наместнице, которой предстояло говорить за всех монахинь этого монастыря.

– Вы сказали, – ее голос звучал звонко и отчетливо, – что недостойны этой должности, почтенная матушка. Но грех, сколь бы тяжким он ни был, можно искупить, если раскаяться в нем.

«Ах, если бы ты знала, – подумала аббатиса. – Если бы ты только знала… Всю свою жизнь я только и делала, что пыталась искупить свой грех. Разве я не каялась?»

Да, день за днем настоятельнице приходилось добиваться душевного покоя – с помощью молитвы, самообладания, строгой дисциплины. Ее жизнь была узкой тропинкой добра посреди зла – и это зло не другие привнесли в ее мир, нет, оно было порождением ее собственной души. Если не соблюдать осторожность, она сойдет с этой тропинки и провалится в зловонную трясину.

Но теперь Арвид был здесь и все изменилось, хотя мать настоятельница и сама еще не понимала, как именно.

Может быть, благодаря ему узкая тропинка стала шире. А может быть, она уже тонет в болоте зла.

– Вы говорили, что еще сегодня сообщите об этом епископу, чтобы вам назначили преемницу! – воскликнула сестра-келарь. – Может быть, лучше поговорить с ним о том, есть ли в этом необходимость? Или не с ним, а с аббатом соседнего монастыря?

Даже всегда спокойная, уверенная, розовощекая сестра-келарь побледнела. Самым страшным грехом, который она когда-либо совершала, было чрезмерное потребление меда. Наверное, сейчас она думала, не содеяла ли мать настоятельница подобный грех: сестра внимательно осматривала худощавую фигуру матушки, пытаясь понять, не прибавила ли она в весе.

Другие монахини, как и сестра-келарь, смотрели на нее – изумленно, вопросительно или обеспокоенно. И аббатисе не казалось, что их беспокойство обусловлено любовью. В этом монастыре ее уважали, но не любили. Любовь вряд ли может процветать там, где по закону ни к кому нельзя проявлять благоволения и ко всем нужно относиться одинаково.

Но пускай ее и не любили в стенах этого монастыря, больше всего в жизни монахини ненавидели перемены – а теперь им предстояло пережить серьезные изменения в их жизни.

– Но почему, матушка, почему?

Похоже, не только сестра-келарь думала о том, какой грех совершила мать настоятельница. Другие монахини тоже принялись размышлять над тем, что бы это могло быть. Их предположения показались ей смешными. Может быть, она пропустила службу? Или уснула вне кельи? Вела себя недостойно? Солгала? Обидела или оклеветала другую сестру? Монахини не просто перечисляли грехи, они говорили о том, как их можно искупить. Если молитв недостаточно, можно поститься. Сидеть отдельно ото всех во время службы. А если уж и это не поможет, можно прибегнуть к самобичеванию. И только после этого нужно было звать епископа, но до такого никогда не доходило.

Пока сестры обсуждали возможные прегрешения своей настоятельницы, сестре-наместнице в голову пришел новый аргумент, способный переубедить матушку.

– Я не чувствую в себе сил занять этот пост, – опустив голову, произнесла она.

Мать настоятельница не была уверена в том, что ее заместительница лжет. Сестра-наместница была из богатого рода, а такие семьи всегда стремились добиться как можно более высоких должностей для своих дочерей, ведь это способствовало повышению престижа всего рода. Впрочем, в какой-то степени сестра-наместница была права: до сих пор ей приходилось лишь распределять еду и следить за тем, чтобы в монастырь не набирали больше послушниц, чем можно было прокормить. Она всегда заботилась лишь о телесном благополучии сестер, но не о духовном.

– Мой грех не так просто искупить, – тихо сказала мать настоятельница, чтобы ее слышала только сестра-наместница. – А хуже всего то, что, может быть, это и не грех вовсе. Здесь, в монастыре, мы легко можем отличить хороший поступок от плохого. Но в мирской жизни над нами довлеют решения других людей и нам ничего не остается, кроме как реагировать на их поступки. Иногда благие намерения приводят ко злу, и наоборот. Более того, иногда вообще непонятно, где добро, а где зло. То, что случилось со мной когда-то, ужасно. Но сейчас, когда я вижу, к каким последствиям это привело, я понимаю, что так было правильно. То, что подвигло меня принять такое решение, было чудовищно. И все же ничем я так не горжусь, как тем своим поступком.

– Что же с вами случилось? – спросила сестра-наместница.

Мать настоятельница покачала головой. Она и так уже сказала слишком много. Нельзя было даже подумать о том, чтобы выложить всю правду.

Тогда смятение сменится отвращением, а гул в зале – неловким молчанием.

Тут все действительно замолчали – и на этот раз дело было не только в напряжении в трапезной. Сестры оцепенели от ужаса.

Из-за гула мать настоятельница не услышала, что происходит у нее за спиной, но именно туда смотрели все монахини.

Повернувшись, она увидела Арвида. Юноша находился в помещении, куда нельзя было входить никому, кроме сестер.

Большинство монахинь слышали о присутствии в стенах монастыря мужчины, но не видели его собственными глазами и теперь уставились на мальчика, словно это было какое-то чудовище.

И хотя никто из них не отважился произнести ни слова, мать настоятельница подняла руку и медленно пошла навстречу Арвиду. Смотреть на него было для нее большим испытанием. Как выдержать ей такое, да еще на глазах у других сестер, да еще в стенах монастыря? Но она знала, что не имеет права проявлять смятение – ради сестер и ради него самого.

Аббатиса мотнула головой, приказывая Арвиду выйти во двор. К счастью, юноша повиновался беспрекословно. Оставив монахинь в трапезной, настоятельница вышла за дверь.

– Простите, – смущенно пробормотал Арвид. – Я не хотел вам помешать. Просто я думал…

Он был бледен, и мать настоятельница не знала, что тому причиной – его рана или же смятение сестер, которое он, конечно же, не мог объяснить.

– Я объявила о том, что оставляю свой пост, – поспешно произнесла она, чтобы не подвергать его волнению. – Я больше не могу быть настоятельницей этого монастыря.

Было намного легче сказать об этом ему, чем сестрам. Только Арвид знал, почему она так поступает. Почему она вынуждена так поступить. Он поймет ее.

Но когда мать настоятельница подняла голову, она увидела, что мальчик побледнел еще сильнее. Сейчас его лицо казалось детским.

– Но почему? – Он был в таком же ужасе, как и монахини.

– Ну ты же знаешь! Я больше не могу жить тут… во лжи.

– Во лжи?

В душе настоятельницы забрезжила тень сомнения.

– Ты не знаешь? – изумленно переспросила она. – Но ты же сказал, что тебе известна правда!

– Правда о том, что во мне течет кровь не только франков, но и язычников-северян. Но при чем тут вы? Почему вы уходите со своего поста?

Мир пошатнулся. Ее слова, сказанные сестре-наместнице, еще раз подтвердились: не так просто отличить добро от зла. Иногда тебе кажется, что ты поступаешь правильно, а на самом деле ошибаешься. Да, этот юноша знал часть правды. Но не всю правду.

Глава 5

Нормандия, сентябрь 911 года

Проснувшись, Эгидия поняла, что озябла, но она привыкла к холоду с детства, с тех пор когда жила в монастыре. Несмотря на холод, девушка поняла, что прекрасно отдохнула. Никто не разбудил ее затемно, чтобы она помолилась или выполнила какое-то поручение. Нет, ей позволили спать, сколько ей вздумается, и молилась ли она, никого не интересовало. Ее единственной обязанностью было изображать дочь королевы, Гизелу. И это было прекрасно.

Эгидия провела ладонями по мягкому меху, которым она укрывалась, и вдохнула соблазнительные ароматы свежей каши, поджаристого хлеба и топленого масла, исходившие от блюд на подносе, принесенном служанкой. Какое значение имеет то, что она утратила собственное имя, если можно наслаждаться роскошной жизнью? Какое значение имеет ее страх перед Роллоном и норманнами, если можно жить во дворце епископа? Какое значение имеет…

– Гизела! – вдруг в ужасе вскинулась она. – То есть… Эгидия! Моя служанка! Где она?

Девушка, которая принесла ей завтрак, остановилась у двери и удивленно уставилась на свою госпожу.

– Ты меня понимаешь? – Эгидия села в постели. – Ты говоришь на моем языке? Где Эгидия?

Служанка вернулась к кровати.

– Она… исчезла. – Девушке явно не терпелось пересказать новую сплетню.

Эгидия вздрогнула. Конечно, она была рада тому, что ее служанка говорит по-франкски, но слова девушки повергли ее в ужас.

– Ее отвели в кухню, – с заговорщическим видом рассказывала служанка. – Похоже, она спуталась с каким-то слугой… а потом ее бросили в темницу. Оттуда она сбежала.

Мягкая постель вдруг показалась Эгидии твердой. От страха девушка похолодела. Сейчас она боялась не Роллона, а Фредегарды, поручившей ей присматривать за принцессой. По словам Фредегарды, Гизела должна была несколько дней провести вместе с ней, а потом Эгидии следовало выразить желание отправить свою служанку обратно в королевство франков. Мол, девочка не приспособлена к жизни на чужбине и потому только мешает, а вовсе не помогает. Вот что она должна была сказать.

– Куда она… подевалась? – взволнованно спросила Эгидия.

Служанка пожала плечами.

– Она покинула Руан, – со зловещим видом произнесла она, словно по ту сторону городской стены никто не мог избежать смерти.

Именно этого Эгидия и боялась. Даже если Гизела все еще жива, она не сможет сама добраться до Лана! Нельзя позволить Фредегарде ждать возвращения дочери. Не получив весточку из Руана, фаворитка короля запаникует, примется искать Гизелу, и, если не останется иного выхода, ей придется признаться в обмане.

Неизвестно, спасет ли это Гизелу. Как бы то ни было, Эгидия больше не сможет спать, укрываясь мягким мехом, не сможет лакомиться хрустящим хлебом. Ей вновь придется жить в Лане при дворе. Никто не возьмет ее замуж, и до конца жизни ей придется служить наложнице короля. Конечно, Эгидия не выполняла грязную работу, она лишь ткала ткань для платьев и расчесывала Фредегарде косы. Но ей приходилось служить. А тут служили ей.

Девушка, которая принесла завтрак, спросила, не хочет ли госпожа одеться. Да, Эгидия хотела, чтобы ее одевали, хотела носить роскошные наряды и украшения. И она больше не хотела прислуживать. Никогда в жизни.

– Мне… мне нужно поговорить с епископом, – прошептала она. – Я желаю обратиться к нему с просьбой. Надеюсь, он разрешит мне написать письмо моей матери. Я хочу заверить ее в том, что у меня все в порядке.

«Нельзя, чтобы Фредегарда узнала правду», – вот уже в который раз подумала Эгидия. Она сама напишет письмо. И запечатает его еще до того, как кто-то его прочитает.

Небо на востоке утратило розовый оттенок, стало серым. Солнце уже взобралось на небосклон, но подъем лишил его сил, и потому мир вокруг потускнел. Этот мир был необъятен.

Когда открылись городские ворота (Гизела не понимала, как ее спутница их нашла), они первыми вышли навстречу утру. Принцесса не знала, правильно ли она поступает. Она полностью покорилась воле незнакомки. Едва выйдя за городскую стену, девушки бросились бежать – все быстрее, все дальше от людей, которые могли бы их узнать.

Дорога, мощенная крупными камнями, вела их прочь от ворот, но вскоре девушки свернули с тракта и побежали по лугам и виноградникам по направлению к большому густому лесу. Земля под ногами Гизелы была холодной, корни, о которые она спотыкалась, твердыми, но ничто не могло заставить ее остановиться.

Другая девушка бежала очень быстро, но она ничуть не запыхалась. Она не спотыкалась и не падала, как Гизела.

Всякий раз незнакомка останавливалась, ожидая свою спутницу, а через какое-то время даже взяла ее за руку. Но что бы ни подвигло ее на это, дело было не в ее заботе о благополучии Гизелы. Хватка у нее была крепкой, выражение лица – суровым, в темных глазах не отражалось ни сочувствия, ни любопытства, только презрение.

А потом они добежали до леса.

Свет, пробивавшийся сквозь листву, отливал зеленым. Гизела все думала о том, не совершила ли она ошибку. Она оглянулась. В стенах Руана она чувствовала, что ей угрожают убийцы, но тут принцесса была бы рада увидеть что-то, созданное человеком. Однако вокруг были лишь ветви, мох и лишайник. Ничто не могло согреть ее, накормить, подарить покой.

Да еще и эта девушка, за которую Гизела все время держалась. Теперь принцесса не считала ее такой уж приятной. Собравшись с духом, Гизела внимательнее присмотрелась к своей спутнице. Еще в темнице лицо северянки показалось ей знакомым, теперь же принцесса убедилась: именно эта девушка с короткими курчавыми волосами остановила процессию по дороге в Сен-Клер-сюр-Эпт. Это она схватила Гизелу за руку и втолкнула ее в карету, когда начался бой.

Принцесса удивленно смотрела на странную девушку, пытаясь припомнить, бывают ли вообще женщины с такими короткими волосами. Ей в голову пришла история об одной святой, которая родилась в богатой семье, но искала милости Божьей и потому пошла в монастырь, отказавшись от мирских благ: от духов и украшений, от подбитых мехом накидок и вуалей, украшенных жемчугом. Эта святая обрила себе голову в знак того, что красота земная преходяща и увядает быстрее, чем цветы луговые.

Но эта девушка не была монахиней и уж точно не была святой. Она победила двух мужчин – стражника, у которого изо рта воняло так, словно он всю жизнь питался только гнилой рыбой и прокисшим вином, и Таурина, того самого мужчину, который должен был убить ее, Гизелу.

Или скорее Эгидию. Или все же Гизелу? Разве он стал бы смотреть на нее с такой зловещей ухмылкой, если бы не выведал ее тайну?

Может быть, и эта девушка знает, кто она такая? Сейчас северянка, судя по выражению ее лица, о чем-то напряженно думала. «Наверное, она собирается бросить меня здесь, в лесу», – подумала Гизела. Принцесса подалась к своей спасительнице и схватила ее за руку. Кожа северянки была грубой, точно кора дерева.

– Прошу тебя, помоги мне! – пролепетала Гизела.

Черноволосая девушка вырвала руку и уселась на поросший мхом камень. Принцесса последовала ее примеру, лихорадочно размышляя, что же ей теперь делать.

– Прошу тебя, помоги мне! – жалобно повторила она.

Очевидно, северянка не говорила на языке франков, но кое-что было понятно и без слов: Гизела устала, проголодалась и замерзла. Черноволосая девушка сняла висевший у нее на шее кожаный мешок (под ним был амулет с каким-то странным символом) и достала оттуда что-то, похожее на камешек. Вначале северянка протянула камешек Гизеле, но та испуганно отпрянула. Тогда девушка невозмутимо отправила этот странный предмет себе в рот, прожевала и проглотила, а потом протянула Гизеле еще один. Помедлив, принцесса удивленно посмотрела на непонятную еду. Эти коричневатые сморщенные «камешки» пахли плесенью. Северянка вытащила из сумки «камешек» побольше и принялась разминать его в руках. Гизела последовала ее примеру. Бесформенная масса стала мягче, она уже не была серовато-коричневой, как раньше, а порозовела. Наверное, это было мясо – сырое засушенное мясо. Гизелу затошнило, когда она поднесла его ко рту. Но голод оказался сильнее. Девушка проглотила мясо не жуя, и оно комочком застряло у нее в горле. Гизеле показалось, что она сейчас задохнется. В какой-то мере она даже надеялась на смерть. Если она умрет, ей не придется голодать, мерзнуть, есть сырое мясо, а главное, спасаться бегством от Таурина. Но девушка лишь закашлялась – и, к ее изумлению, мясо прошло глубже в пищевод. Да, она проглотила этот кусочек и осталась жива, хотя сейчас ей казалось, что в животе у нее лежит целый валун.

«Если я не умру от куска сырого мяса, от чего же тогда? – подумала Гизела. – Может быть, Таурин уже напал на наш след?»

Что, если в этом лесу спрятались разбойники? Гизела слышала много жутких историй – и о лесных разбойниках, и о злых духах, вершащих в густых чащах свои темные дела и ввергающих богобоязненных монахов в ересь. Но если здесь были монахи, то должен быть и монастырь, куда она сможет сбежать и провести жизнь так, как хотелось бы ее матери – в молитвах, а не в грехе с Роллоном.

Погрузившись в размышления, Гизела не заметила, что северянка внимательно на нее смотрит. В ее взгляде вновь сквозило презрение, но не было былой жестокости.

– Гизела?

Принцесса подняла голову. Может, стоит все отрицать? Но было поздно – девушка ее узнала.

– Да, – воскликнула она, – да, я Гизела! Я дочь короля, и мне нужно непременно вернуться в Лан!

Она запнулась. Северянка медленно произнесла что-то в ответ. Она повторила фразу несколько раз, и в конце концов Гизела разобрала слово «Руна». Она пожала плечами, показывая, что не понимает норманнский язык, но тут черноволосая девушка указала сперва на нее, сказав «Гизела», а потом на себя, настойчиво повторяя «Руна». Так принцесса узнала ее имя.

Руна взяла веточку и что-то нацарапала на земле. В Гизеле вспыхнула надежда на то, что, хоть она и не понимает слов, которые произносит эта девушка, возможно, она сумеет прочитать знакомые письмена. Но Руна не писала на земле буквы. Она нарисовала что-то непонятное. Гизела обошла рисунок со всех сторон, пытаясь догадаться, что же это такое. Изображение немного напоминало корабль.

– Что… ты хочешь мне этим сказать? – пробормотала она.

Какое-то время девушки беспомощно смотрели друг на друга. Затем Руна отбросила ветку, схватила спутницу за руку, да так крепко, что у той кости затрещали, и потащила дальше.

Гизела не поняла, что пыталась сообщить ей Руна, рисуя корабль. Но не нужно было слов, чтобы пробудить в ней страх перед тем, что Таурин может преследовать их и потому им нельзя здесь задерживаться.

В глубине леса, в этом мире по ту сторону привычного бытия, время, казалось, шло иначе. Оно размывалось в зеленоватых отблесках света, и уже через пару шагов Гизеле подумалось, что она никогда больше не выберется из этого лабиринта. От таких мыслей ее страх неуклонно рос, но в то же время росла и надежда на то, что Таурин не найдет их. К тому же пока девушки двигались, им был не страшен холод.

Руна полагалась не на слепую веру, а на осторожность. Она шла впереди, постоянно останавливаясь, чтобы прислушаться. В такие моменты Гизела задерживала дыхание и тоже напряженно вслушивалась. До нее доносились скрип веток, шуршание, вой – может быть, ветра, а может быть, и животных. Или это разговаривали ее враги?

Все вокруг казалось опасным, все вселяло в душу страх, но каждый раз Руна заставляла Гизелу идти дальше. Они прошли под деревьями, сбрасывавшими на них желтую листву, потом добрались до соснового бора. Иголки кололи им ноги, свет потускнел – тут лес был гуще.

Через какое-то время день сменился вечером. На землю медленно спускалась ночь. День, оставшийся в прошлом, показался Гизеле коротким, как одно мгновение, и долгим, как вечность. Когда на землю опустились сумерки, так что едва можно было разглядеть тропку под ногами, Руна опять остановилась, но уже не для того, чтобы прислушаться. Она присела перед одним из стволов. Гизела последовала ее примеру. Ее спина болела после долгого перехода, но жжение в ступнях прошло. Девушка подтянула колени к груди и обвила их руками, радуясь возможности отдохнуть.

Гизела могла бы просидеть так до самого утра, но в какой-то момент Руна вдруг вскочила на ноги. Принцесса, испугавшись, хотела последовать за ней, но северянка жестом велела ей остаться.

Гизела коснулась лбом колен. Ее усталость была сильнее страха перед тем, что Руна не вернется. Почему-то принцесса была уверена, что северянка ее не подведет. Наверное, она хочет позаботиться о том, чтобы они больше не страдали от холода и голода.

И правда, вскоре Руна вернулась с пойманным зайцем и развела костер. Вначале она собрала дрова, листву и сосновые иголки, потом принялась бить одним камнем о другой, пока не полетели искры.

Немного погодя послышался уютный треск горящих веток. Гизела, придвинувшись к пламени, с отвращением наблюдала за тем, как Руна свежует зайца. Из всех звуков леса похрустывание сдираемой кожи было самым мерзким и пугающим. Северянка взяла ветку и заточила ее ножом, а потом насадила на нее уже подготовленную тушку. Гизела отвернулась – клинок пугал ее еще больше, чем эта неаппетитная процедура. А потом все закончилось, и Руна принялась жарить зайца на костре. Гизела была уверена в том, что не сможет съесть ни кусочка. Сырое мясо все еще камнем лежало у нее в желудке. Но когда окровавленное тельце начало постепенно подрумяниваться и от костра повеяло сладковатыми ароматами, у девушки потекли слюнки. Руна оторвала от тушки кусок, и Гизела жадно сунула его в рот. Она обожгла язык, в желудке неприятно засосало, но ее голод не ведал границ.

Наевшись, принцесса опустилась на мягкий мох. Ее сильно затошнило, но она уснула, даже не успев додумать мысль о том, что она наверняка не сможет спать в лесу.

Когда Гизела проснулась, полянку заливал слабый свет – то ли луны, то ли утреннего солнышка. Во рту чувствовался мерзкий привкус, в животе урчала полупереваренная зайчатина. Девушка зажала рот рукой, едва сдерживая рвоту, и вспомнила сон, от которого проснулась. В этом сне она видела рисунок, нацарапанный Руной на земле. Кораблик. И вдруг Гизела поняла, почему ее спутница это нарисовала.

Приподнявшись, девушка оглянулась. Руна уже не спала. Она зашивала порванную одежду, сделав иголку из заячьей косточки.

Гизела подобралась ближе к ней. Огонь в костре уже догорел, от пламени остались только угли, а вот от Руны исходило тепло. Принцесса, дрожа от холода, прижалась к девушке. Та не отпрянула, только удивленно подняла голову и протянула Гизеле иголку, предлагая и ей починить платье.

Гизела взяла иголку, но вместо того, чтобы зашивать разорванную ветками ткань, нацарапала на земле тот же рисунок, что и Руна. Корабль. Северянка молча наблюдала за ней.

– Ты приплыла сюда на корабле, да? – спросила Гизела.

Руна все еще молчала, но когда принцесса несколько раз указала на корабль, девушка кивнула, а потом нарисовала еще один корабль, только на этот раз парус раздувался в другую сторону.

– И ты хочешь вернуться, – поняла Гизела.

– Норвегия, – сказала Руна. – Норвегия.

Это имя? Имя женщины, с которой Руна приехала сюда? Или название страны?

Руна указала на корабль, потом на себя.

– Руна. Норвегия.

Принцесса закивала.

– Гизела. Лан.

Она нарисовала на земле много маленьких домиков – так Гизела хотела показать, что она родом из большого города.

Руна долго смотрела на этот рисунок, а потом на ее губах заиграла улыбка.

– Руна – Норвегия, – сказала она. – Гизела – Лан.

Гизеле стало жарко от волнения.

– Ты хочешь вернуться домой! – воскликнула она. – И я тоже! Если ты поможешь мне добраться до Лана, я позабочусь о том, чтобы тебя отвезли в Норвегию.

Руна задумчиво нахмурилась. С ее губ слетели слова, напоминающие говор франков.

– Село… Лан… Спросить.

Гизела чуть не расплакалась от радости. Руна не только знала несколько слов на ее языке, не только поняла, что ей нужно, но и придумала план. Действительно, чтобы добраться до Лана, нужно было узнать дорогу.

Мысль о встрече с незнакомыми крестьянами пугала Гизелу, но когда Руна встала, затоптала угли и потащила ее в лес, надежда в ее душе впервые превозмогла страх.

Они шли день, другой. Шли по еловым и сосновым иголкам, шли по листве и мху, обходили болота, перебирались через ручьи с прозрачной чистой водой, продирались сквозь густые чащи (деревья росли здесь так близко друг к другу, что их кроны смыкались, образуя темные своды), останавливались на полянках. Лес все тянулся и тянулся, ему не было ни конца ни краю. И им не встретилось ни души.

В сущности, Гизелу это только радовало, да и Руна уже не замирала через каждые два шага, чтобы прислушаться.

Принцесса привыкла к звукам леса, она больше не боялась того, что за ней следят злые духи. Если тут такие и водились, они явно решили не мучить дочь короля, а помочь ей.

А вот к голоду и холоду приспособиться было не так просто. Мясом зверей, которых ловила Руна, можно было набить желудок, но оно все время вызывало тошноту, не даря благостного чувства сытости. А костер наполнял воздух густым дымом, почти не согревая. К утру он всегда гас, и серый пепел, как и все вокруг, был покрыт инеем. Под этим холодным слоем деревья казались старыми, а весь лес – мертвым.

К полудню становилось теплее. Тропинки превращались в месиво, и девушки увязали в грязи. Это было неприятно, но не так опасно, как болота. Гизела все время боялась, что ее затянет в трясину. В детстве Бегга рассказывала ей истории о путешественниках, сошедших с дороги и попавших на болота. «Что трясина схватила, то она уже не отдаст», – говорила ее кормилица. Тогда Гизела представляла себе бесов, таящихся на дне, и сейчас, слыша, как хлюпает под ее ногами вода, девушка вновь и вновь вспоминала те детские сказки.

Руна, похоже, тоже опасалась болот. Когда становилось скользко, северянка замедляла шаги, подбирала камешки и бросала их на тропинку перед собой, чтобы проверить, пойдут ли они ко дну или останутся лежать на твердой почве.

В одном месте, где земля была не просто темной, а совсем черной, Руна остановилась. Оглядевшись, она нашла дерево, упавшее во время грозы, подтащила его к болоту и перебросила на другую сторону. Гизела, повинуясь воле подруги, пошла по стволу. Она не испытывала страха, даже когда земля расходилась под ее ногами и она по колено проваливалась в болотную жижу. Сейчас возможность утонуть казалась ей не столько ужасной, сколько манящей. Что бы ни ждало ее на дне трясины, там царила тишина. Стоило лишь дождаться смерти, и после никогда не придется изнывать от холода и голода.

Но Руна упорно тащила свою спутницу за руку, и в конце концов девушки ступили на твердую почву.

После этого в голове Гизелы появились странные мысли. Словно стервятники, когтившие свою добычу, они впивались в душу принцессы, мучили ее. Сейчас девушка волновалась не столько за себя, сколько за Эгидию и свою мать. Надежда когда-либо вернуться в Лан редко согревала ее. Эта надежда была словно пламя вечернего костра – от нее исходил удушающий дым. «А вдруг мы идем не в ту сторону? А вдруг я никогда не вернусь домой? А вдруг мне нельзя никому рассказывать о том, что задумала Поппа? А вдруг я умру в этом лесу, а Эгидия погибнет в Руане?»

Чтобы отвлечься от своих страхов, Гизела старалась вспомнить все, что знала о королевстве своего отца. О больших городах. О странах, с которыми оно граничило. Девушка часами перечисляла про себя земли, расположенные в самом сердце Западно-Франкского королевства: Вермандуа, где правил могущественный граф Герберт; Бургундия, богатое герцогство под властью Рудольфа; Аквитания, разделенная на множество мелких провинций, где все время шла война; Франкия – область вокруг Парижа, вот уже десятки лет находящаяся в руках потомков Роберта Сильного; Фландрия, чей граф был в ссоре с графом Вермандуа; Бретань, где, как и в Нормандии, жили язычники, захватившие эти земли. Бретань, как было известно Гизеле, находилась на западе, там, где садилось солнце. Его лучи озаряли багрянец листвы.

Но даже зная, где восток, где запад, где юг и где север, Гизела не могла определить, насколько далеко они от какого-нибудь города и где расположены все эти земли, о которых она только слышала, но никогда не видела собственными глазами. За всю свою жизнь девушка побывала только в Лане и Сен-Клер-сюр-Эпте, в Руане и Реймсе. Реймс находился недалеко от Лана, именно там лежали мощи святого Ремигия, там проводилось помазание королей на царство. Фредегарда называла Реймс Caput Franciae, то есть центром франкского королевства. Гизела помнила, как они с мамой осматривали город, но в ее памяти не осталось воспоминаний о дороге туда.

К вечеру она так уставала, что уже ни о чем не могла думать. Руна оставляла девушку одну, а потом возвращалась с добычей. Однажды она даже принесла яблоки, орехи и какие-то ягоды, но яблоки были не такими сладкими, как в Лане, они отдавали гнилью. Ягоды оказались безвкусными и твердыми, словно кожаные сапоги, долго провалявшиеся под дождем. А когда Гизела попыталась разгрызть орешек, ей показалось, что у нее вот-вот выпадут все зубы. Сглотнув, принцесса печально вздохнула. Она могла подавить свою тоску по родине и уюту, но голод не давал ей покоя. Гизела мечтала о вкусной еде. При мысли о хрустящем хлебе, мягком масле, желтом сыре, сочном говяжьем филе, жарящемся на вертеле, у нее урчало в животе. Принцесса никогда не ела слишком много, но у нее был хороший аппетит. Гизела вспомнила, как она жалела своего исповедника, который обучал ее основам христианского учения: этот священник питался только рыбой и грушами, чтобы восславить Господа и воспротивиться мирским искушениям. А еще он не разрешал ей петь вне церкви. «Интересно, а я еще могу петь?» – подумала Гизела.