Текст книги "Сто дней до потопа (сборник)"

Вспоминая, Сын Вождя не забывал сторожко следить за тем, что происходит в трамвае, и одновременно наблюдал город за окном. Он бездумно отметил, что портретов Вождя на улицах было намного меньше, чем в недавний юбилейный год, но все еще более чем достаточно: со стен домов, с круглых уличных тумб, даже из витрин магазинов выглядывало знакомое лицо с будто бы ласковым прищуром. Не было никакой ласки в этом прищуре, уж это он хорошо помнил…

Конечно, ушедших великих людей надо помнить и после смерти, думал он, но не так, чтобы они заслоняли жизнь живым. Он вспомнил гигантские портреты Вождя, которые загораживали по три-четыре этажа жилых домов: вечерами сквозь огромный лик Вождя фантасмагорически просвечивали окна квартир. Может быть, покойный потому и не находит покоя, усмехнулся он про себя, что его посмертное пребывание на земле искусственно поддерживается с таким упорством?

На Петроградской стороне трамвай прошел мимо неприметной улочки, обсаженной деревьями, теперь уже большими. Если выйти на следующей остановке, вернуться немного назад и свернуть в эту улочку, по ней можно дойти до небольшого кинотеатра. Было время, когда он тратил на кино все скопленные обманным курением деньги и редкие дни своей свободы.

Обнаружил он этот небольшой кинотеатрик совершенно случайно. Это было в один из ЕГО ДНЕЙ. Накануне он, как всегда в день смерти Вождя, из дома вообще не выходил, заранее закупив продукты в универсаме. Он был уверен, что, «отдежурив» этот день и убедившись, что он ни о каких диверсиях и не помышлял, его охранники, как обычно, устроили себе выходной. Была метель, он спокойно ехал на Острова, и ему вдруг показалось, что в трамвай с задней площадки вошел кто-то из «кожаных курток».

Уже тогда его охранники кожаных курток давно не носили, они ходили в обычных костюмах, плащах или пальто, на голове носили скромные шляпы или кепки, а зимой – меховые шапки. Но для него они в любой униформе оставались как бы мечеными, он безошибочно узнавал их в любой толпе и сразу старался скрыться от них, даже если встреча происходила в соседнем универсаме или булочной возле дома, где опасаться ему было нечего. И про себя он продолжал называть их «кожаными куртками».

В тот раз, заметив входящего в трамвай подозрительного пассажира, он быстро протиснулся к передней площадке и выскочил из трамвая почти на ходу, едва не защемленный закрывавшимися дверьми.

Быстрым шагом уходя с остановки, он свернул в первую попавшуюся улочку, по обеим сторонам которой стояли, изнемогая под тяжестью снега на ветвях, какие-то деревца. Он еще пожалел, что они такие молодые – за их тонкими стволами не спрячешься… Он прошел по ней довольно далеко в сторону от проспекта, удостоверился, что слежки за ним нет, и тут вдруг увидел вход в кинотеатр, а по бокам от него – витрины с афишами. Он скользнул взглядом по названию фильма и остолбенел, прочитав имя Вождя. И тут же он решил пойти в кино и посмотреть фильм, как это делают обычные граждане.

Он толкнул дверь и вошел в небольшой вестибюль. Тут он увидел окошечко в стене, перед которым стояла очередь из нескольких человек. Он, никого ни о чем не спрашивая, просто встал в очередь, как привык делать в магазинах.

Он видел, как люди протягивают в окошечко деньги, а потом отходят, держа в руках синие полоски бумаги – видимо, билеты в кино. Он не знал, хватит ли у него денег на билет.

Стоявший впереди подросток протянул в окошечко пять рублей, и пожилая неприветливая кассирша дала ему билет и сколько-то рублей сдачи. У Сына Вождя было девять рублей – пять рублей одной бумажкой и четыре по рублю, и, чтобы не задавать вопросов сердитой кассирше, он протянул ей пятирублевую бумажку.

– Один, два? – спросила она, принимая деньги.

– Один.

– Поближе, подальше?

– Поближе.

Она протянула ему синий билетик и три рубля сдачи. Он постоял, разглядывая свой билет и ожидая, когда стоявший за ним человек тоже получит билет: он не знал, куда идти дальше, и решил следовать за ним. На его билете было написано: «Ряд 4 место 15», а сбоку была крупная надпись: «КОНТРОЛЬ». Вслед за мужчиной он прошел через дверь, возле которой стояла пожилая женщина; она взяла у них билеты и оторвала полоску с надписью «КОНТРОЛЬ».

– Проходите, – сказала она, возвращая билет.

Он прошел в довольно большое помещение, где стояли и прохаживались люди, в основном подростки и взрослые с детьми. Позже он узнал, что это помещение называется «фойе» и здесь люди ожидают начала сеанса. На одной стене фойе, в ряд с небольшими промежутками, висели темно-красные плюшевые портьеры, за которыми скрывались двери в кинозал – это он узнал уже скоро.

В конце помещения была стойка, возле нее снова небольшая очередь. Он подошел и увидел стеклянную витрину, как в гастрономе, а за нею конфеты в вазах, пирожные на подносе и на большом плоском блюде – немного подсохшие с виду бутерброды с колбасой, сыром и даже с красной икрой. Ему очень захотелось купить один такой бутерброд, но он не был уверен, что у него хватит денег на такую роскошь. Потом он заметил, что люди покупали вовсе не бутерброды, а вафельные стаканчики с мороженым, и отошел от стойки: давным-давно миновало время, когда он мечтал о таком стаканчике, как о райском блаженстве. Теперь мороженое ассоциировалось у него только с ангиной, а болеть он не любил. Болеть хорошо тому, за кем приглядывают, а за ним – следили.

Потом он заметил в стороне от буфетной стойки открытые двери, в которые входили и выходили люди. Он осторожно заглянул туда и увидел, что там стоят столы и стулья, а на столах лежат подшивки газет. Люди сидели за столами и небрежно листали эти подшивки. Ему категорически запрещалось читать газеты и слушать радио, поэтому он отошел от дверей, продолжая издали поглядывать на счастливчиков с газетами.

Откуда-то прозвучал резкий звонок. Он вздрогнул, но тут же заметил, что люди на звонок реагируют спокойно. Красные портьеры теперь уже были раздвинуты, двери распахнуты, и люди поспешили в зал. Он вошел вслед за ними и увидел длинные ряды деревянных кресел с откидными сиденьями. Он на мгновение замер, прежде чем идти разыскивать свой ряд.

Точно такие же ряды деревянных кресел стояли в клубе милицейской школы в Стрельне. Ему иногда разрешали смотреть кинофильм вместе с курсантами школы: курсанты сидели в зале, а он – на сцене, на принесенной с собой из камеры табуретке. Он тихо сидел там, отделенный от всех экраном, и все фильмы смотрел с обратной стороны. Если в фильме появлялись надписи, ему трудно было читать их наоборот. Сейчас, войдя в зал, Сын Вождя сообразил, что впервые увидит фильм из зрительного зала. Не считая, разумеется, тех, что в детстве смотрел с мамой в синематографе.

Зрители проходили между рядами и занимали свои места, поглядывая в синие билеты. Ему удалось почти сразу найти свой ряд и место. Он сел, сложил руки на коленях и стал ждать.

Потух свет, зазвучала громкая музыка, и на экране появились смешные нарисованные зверушки. Это был детский фильм, и он испугался, не перепутал ли он что-нибудь. Он хотел посмотреть фильм о Вожде, а ему показывают какую-то сказку. Но он все равно теперь не посмел бы встать и уйти: справа и слева от него тесно сидели взрослые и дети, и он не представлял, как теперь можно со своего места пробраться к выходу. Он чуть не расплакался с досады.

Позже он узнал, что это было в порядке вещей – показывать какой-нибудь короткий фильм, документальный или мультипликационный, перед главным фильмом.

Через несколько минут свет опять ненадолго зажгли, запоздалые зрители вошли в зал, а потом он увидел на экране живое лицо Вождя. Он знал, что в фильме роль Вождя исполняет актер, и даже успел прочесть в титрах его фамилию, но образ Вождя, видимо, был так досконально изучен теми, кто делал кино, что он узнал его. Он-то ведь знал это лицо не только по портретам, но и по собственным детским воспоминаниям.

На экране Вождь был похож на себя – невысокий, суетливый, картавый, но вместе с тем он был совершенно другой. В фильме он выглядел смелым, умным, непримиримым к врагам революции борцом, но также и человечным, любящим серьезную музыку, заботливым, даже нежным по отношению к друзьям и соратникам.

Напряженно и жадно вглядываясь в экран, Сын Вождя чувствовал, что любит Вождя не только как своего настоящего отца, но и как отца миллионов обездоленных русских людей, ждущих избавления от тяжкого гнета царизма. И когда Вождь объявил толпе сограждан, что октябрьская революция свершилась, Сын Вождя благодарно заплакал. Конечно, его собственная судьба сложилась трагически, но разве Вождь был в этом виноват? Зато сколько миллионов россиян были освобождены и спасены его отцом! Как смел он так доверять своим детским воспоминаниям?

Когда-то у него был другой отец – папа, которого он видел редко, но любил восторженной и радостной любовью. Папа был красивый, веселый, от него пахло морем, табаком, хорошим одеколоном и немного машинным маслом – он был морским офицером. Его военный корабль уходил в плавание на долгие месяцы, и мальчиком Сын Вождя всегда с нетерпением ожидал праздничных папиных возвращений из плавания, диковинных заморских подарков и гостинцев из петербургских кондитерских.

Мама сразу становилась веселой и красивой, делала пышную прическу, надевала яркие платья, меха и модные шляпы. Это были шляпы с такими огромными полями, что, проходя в дверь какой-нибудь лавочки в Гостином дворе, она должна была склонять голову набок, чтобы не задеть шляпой дверные косяки. Потом папа снова уходил в плавание, и тогда рядом с мамой как из-под земли возникал Вождь. Она сразу менялась: вместо пышной прически заплетала и сворачивала калачиком тугую косу, носила простые черные юбки с белыми блузками и очки; при папе она их почти не надевала, предпочитала мило и лукаво щуриться. Она была очень близорука.

Вождь появлялся не один. С ним вместе в квартиру приходили какие-то серьезные молодые люди и сердитые девушки с пучками на затылке или остриженные под деревенских мальчишек. Вся эта публика часами вела напряженные разговоры в библиотеке, куда подавался чай с бисквитами или водка с самыми простыми закусками, потому что прислуга в такие вечера получала выходной.

Сын Вождя этих гостей не любил и, когда они появлялись, прятался в детской. Ему не нравились их громкие разговоры, горький дым дешевых папирос, которым они наполняли библиотеку. Особенно ему не нравилось их пение. Они пели хором, стараясь приглушать голоса, и от этого даже веселые песни становились у них какими-то полузадушенными, как будто доносились из подземелья. А ему нравилось, когда мама сидела за роялем в гостиной и пела своим громким переливчатым голосом для папы и для совсем других гостей – веселых, нарядных, праздничных. Особенно неприятно было присутствие Вождя летом на даче, где он снимал домик у какого-то финна рядом с их собственной дачей на самом берегу Финского залива. Их дача называлась «Кукушкин домик» и была впрямь похожа на швейцарские резные часы с кукушкой. Когда с ними не было папы, Вождь на целый день занимал мезонин: он говорил, что ему там хорошо работается. Сыну Вождя очень не нравилось, когда, идя домой от купален, он видел в прелестном резном «кукушкином окне» склоненную лысую голову.

На даче Вождь питался с ними за одним столом, а кухарке отдавалось распоряжение готовить его любимые кушанья. Вождь любил пельмени, и Сын Вождя их возненавидел на всю жизнь.

Ему было странно, что его мама, весело командовавшая папой, этим высоким моряком с усами и кортиком, с Вождем вдруг становилась послушной, всегда в чем-то виноватой девочкой-подростком, и он не только смел повышать на нее голос, но даже кричал и в раздражении топал ногами.

И позже, став взрослым и уже преклоняясь перед Вождем, он все равно не мог понять, как могла его красавица мать годами изменять мужу с этим маленьким рыжим человечком, вечно чем-то озабоченным и недовольным. А она его любила, любила преданно и благоговейно, и при этом очень его боялась.

Однажды Вождь напугал и его, тогда мальчика лет шести-семи. Он сидел на полу между окном и книжным шкафом и строил из книг замок для своих оловянных рыцарей, привезенных папой из Германии. Один замок у него уже был и стоял в детской – прекрасный разноцветный замок из папье-маше, с башнями, зубчатой стеной и действующим подъемным мостом. Но он затеял большую войну, разделил своих рыцарей на две армии и одну из них «увел» к отцу в кабинет – вот для них и строился замок из папиных книг. Услышав, что мама и неприятный гость направляются туда же, он спрятался за оконной гардиной. Он вовсе не собирался подслушивать или подглядывать, для этого он был попросту слишком мал: он только хотел, чтобы мама его не заметила и не заставляла подходить к Вождю, чтобы тот «поцеловал их мальчика». Ему совсем не нравилось, когда его мама громким шепотом говорила про него этому человеку с узкими холодными глазами – «наш мальчик». Он тихо сидел на полу в широком проеме окна, копошился со своими рыцарями и поневоле слушал, как мамин гость говорит ей что-то напористо и скоро, будто вколачивает в нее маленькие и острые гвоздики слов.

– Маша, ты должна принести эту жертву не для меня, а для дела революции. Чего ты боишься?

– Милый, но он же военный моряк! Он такой порядливый, такой аккуратист – как может он вдруг взять и потерять? Нет, нет, прошу тебя, не заставляй меня идти против моей совести! Лучше я найду для тебя еще денег, а ты на них сумеешь раздобыть какие-нибудь другие документы.

– Маша, ты не имеешь права так подводить меня: я уже сообщил товарищам за границей, что у меня будет паспорт на имя Николаева. Это подло, в конце концов, – обещать и не исполнить!

– Я обещала любую помощь, зная твое сложное положение, но я же не знала, что ты потребуешь от меня совершить преступление!

– Сколько раз ты говорила нашим товарищам, что ради революции готова на все?

– Но разве можно идти на подлость даже во имя прекрасного дела? Красть документы не только преступно – это безнравственно!

– Запомни, дорогая Маша: что полезно для революции, то и нравственно. А революция для тебя – это я. Когда твой муж уезжает в Кронштадт?

– Завтра вечером. А послезавтра утром его корабль выходит в море.

– Сколько он пробудет в плавании на этот раз?

– Только один месяц.

– Меня это устраивает. Завтра в полдень я пришлю к тебе товарища за паспортом. Он придет на кухню под видом печника и вызовет хозяйку: ты выйдешь к нему и вынесешь паспорт.

– Ох, я не знаю…

– Пойми, Машенька, от тебя сейчас требуется последняя жертва. Потом я уеду за границу и вернусь только тогда, когда все будет готово к перевороту. И тогда, Маша, у нас начнется другая, счастливая жизнь. Мы сможем наконец соединиться, отбросив унижающую нас ложь, и жить втроем – ты, я и наш сын. Кстати, а где он? Что ж ты мне его не покажешь, Машенька? Я давно не видел нашего мальчика.

– Он в детской. Пойдем к нему, дорогой.

Вот так Сын Вождя узнал о себе правду.

Но тогда он ничего не понял и только обрадовался, что его не обнаружили за гардиной. Осознал услышанное он гораздо позже, но именно эти детские воспоминания мутили ему душу и делали его несчастным.

Его папа, военный моряк, в момент революционного переворота находился в морском походе, ведь еще шла Первая мировая война. В послереволюционную Россию он не вернулся, но присылал за мамой и за ним верных людей. Мама покидать Советскую Россию категорически отказалась и передала с посланцами письмо: «Тут я ему все объясняю…» – и больше он о папе никогда ничего не слышал.

У них с мамой началась какая-то странная, фантастическая жизнь. Мама стала артисткой агитационного поезда и ездила с ним по всей стране, а его оставляла со старой нянюшкой. Теперь Сыну Вождя кажется, что он уже тогда предчувствовал свою ужасную судьбу и потому был таким тихим мальчиком: в школе ни с кем не водился, а дома почти все время проводил за книгами. Мама горела революционным восторгом, ей почему-то нравилась эта сумасшедшая, какая-то болезненно возбужденная жизнь на развалинах прежней жизни, и восторга ее хватило до самого двадцать третьего года, когда их вдруг арестовали как жену и сына царского офицера. Их разделили сразу же по прибытии в ДОПР – Дом предварительного заключения. Прощаясь, мама уверяла его, что, как только Вождь оправится от болезни, он тотчас свяжется с ними и освободит их. Больше он ее не видел.

Сын Вождя никогда не винил своего настоящего отца в их с матерью несчастье: глупо и неблагородно ненавидеть того, от кого ждешь спасения и защиты. А он – ждал. Но Вождь так и не спас их: как потом узналось, он в это время уже был неизлечимо болен.

После сеанса он вышел на улицу вместе со всеми зрителями и прошелся несколько раз взад-вперед, взволнованный, какой-то даже окрыленный. У него впервые появилась гордость за отца и даже смутное желание с кем-нибудь этой гордостью поделиться.

Потомон пересчитал деньги и взял билет на следующий сеанс. Кассирша предупредила его, что фильм уже начался, но он пропустил только детский мультфильм. И он, Сын Вождя, сидел в темном зале и плакал от любви к Вождю и от светлого чувства примирения с судьбой.

После этого он целых два года вспоминал каждое слово, произнесенное Вождем с экрана, каждую черточку его лица, малейшую интонацию голоса, и прежний пугающий образ, с детских лет носимый в памяти, совершенно стерся под этими новыми наслоениями памяти. Дома он часами глядел на свое отражение в зеркале ванной, пытаясь в своем лице разглядеть черты Вождя. Но, увы, он был похож на свою мать.

Через два года, в очередной ЕГО ДЕНЬ, он снова добрался до своего маленького кинотеатрика на Петроградской стороне. Шел фильм о последней войне и о новом Вожде. Он все четыре года войны провел за решеткой и решил обязательно этот фильм посмотреть.

Он вошел в пустое фойе почти за полчаса до начала сеанса и заглянул в отворенную дверь читальной комнаты. Там никого не было. Он вошел, но подсесть к столу с подшивками газет не решился, а просто прохаживался вдоль стоявших у стены книжных шкафов. В одном из них он увидел ряды одинаковых красных томов с именем Вождя на корешке. Он понял, что все это – сочинения его отца. Дрожащими руками он прикоснулся к дверце, и она оказалась незапертой. Он с трепетом вынул первый том. Аккуратно прикрыв дверцу шкафа, он сел на стул подальше от дверей и углубился в чтение.

Первая статья посвящена была сельскому хозяйству и была полна рассуждений об экономике и статистических данных; он ровно ничего в этих цифрах и рассуждениях не понял, но уже сама их абсолютная непонятность внушала уважение. Он поставил этот том обратно на полку и стал смотреть другие книги в этом чудесном шкафу. Ему опять повезло: на нижней полке шкафа он обнаружил книгу о Вожде, предназначенную для детей, в ней было множество фотографий и рисунков. И он пошел на преступление – решил унести эту книгу. Оглянувшись и убедившись, что читальная комната все еще пуста, он расстегнул плащ, пиджак и сунул книгу за брючный ремень.

Фильм был цветной, музыкальный и героический, но на его взгляд слишком шумный. И пока он смотрел на экран, рука его то и дело ощупывала книгу на животе, а сам он напряженно думал, где бы ему найти укромное место для чтения.

Обычно СВОЙ ДЕНЬ он проводил в парке, пока не замерзал: тогда он садился в трамвай и ехал к дому. В трамваях тепло, к вечеру в них зажигают электрический свет, а самое главное – многие люди читают в городском транспорте, он это видел не раз. Вот в трамвае он и прочтет книгу!

Фильм наконец-то кончился. Он вышел из кинотеатра, сел в трамвай, нашел свободное место, извлек книгу и принялся за чтение. Ах, какая это была замечательная, упоительная книга! Какой теплый, дорогой образ отца вставал перед ним с ее глянцевитых страниц! А какие в ней были фотографии! Он их рассматривал, гладил пальцами и даже, оглянувшись, приложился к одной из них губами…

– Гражданин! Кольцо, конечная остановка – выходите!

Он вздрогнул и оглянулся. В трамвае никого не было, кроме него и кондукторши. Он растерянно встал.

– Вы что, зачитались и проехали свою остановку? – улыбаясь, спросила кондукторша.

– Да, проехал…

– А что это вы читаете? Он показал ей книгу.

– А, вон у вас какая книга! Ну, не беда! Можете ехать в обратную сторону со старым билетом, только теперь уж постарайтесь свою остановку не проморгать.

Трамвай постоял на кольце и поехал в обратную сторону. Он еще несколько остановок читал, а потом вышел и пересел на другой трамвай.

В этот день он не только успел дочитать книгу, но и доехать до кинотеатра, купить билет и вернуть книгу на место. И хотя ему пришлось еще раз посмотреть шумный фильм о падении Берлина, это все равно был удивительно счастливый день, и счастья этого ему хватило еще ровно на год.

Через год в городе опять была вьюга, и опять был ЕГО ДЕНЬ. Он с утра поехал в свой кинотеатр и взял билет на первый утренний сеанс. У него было искушение взять ту же самую книгу и еще раз перечитать ее, но он рассудил, что стоит попытаться сделать новые открытия. Он решил просмотреть тома сочинений Вождя и начал с последнего. Том этот был посвящен переписке Вождя. У него замерло сердце: а вдруг он найдет письма Вождя к его матери?

Он снова спрятал книгу на себе и пошел смотреть ненужный ему фильм-сказку про Кащея Бессмертного и Василису Прекрасную. Смотрел, впрочем, с большим удовольствием. Наконец зрителей выпустили из кинозала, он вышел на улицу, дождался трамвая, сел и углубился в изучение переписки Вождя.

Писем к матери он не нашел, хотя начал читать с года своего рождения. Но зато он нашел письма Вождя к соратникам, подписанные его собственной фамилией, то есть фамилией мужа его матери – Николаев. Он понял, что мать все-таки передала тогда паспорт мужа Вождю. В примечаниях к письмам было сказано, что Николаев – одна из партийных кличек Вождя. И ни слова о том, откуда появилась эта «кличка».

Он был разочарован. Он все-таки надеялся найти неоспоримое документальное свидетельство того, что у Вождя был тайный сын. Не для кого-нибудь – для себя…

Конечно, когда-то он об этом думал всерьез. Он даже вынашивал мысль о побеге из-под надзора «кожаных курток» Он понимал, что для того, чтобы открыть миру великую тайну своего происхождения, ему нужны сообщники, готовые ему помогать. И он искал их. Это было уже после психбольницы, когда он жил под надзором, но все-таки на воле. Ему уже разрешалось свободно выходить из дома и гулять по улицам – в своем районе, недалеко от дома, конечно. И он был еще относительно молод тогда, здоров и еще мечтал о свободе и счастье.

Однажды он подошел в скверике к компании молодых людей, в разговоре которых ему послышалось имя Вождя. Он подошел к ним и сказал:

– Вот вы сейчас назвали имя великого человека. А вы знаете, кто я? Я – его сын! Да-да, родной и единственный сын! И если вы мне поможете…

Сын Вождя был готов к чему угодно – к недоверию, негодованию и даже насмешкам, но не к тому, что он услышал.

– Ты что, дядя, ненормальный или пьяный? За такие слова знаешь, куда угодить можешь? Еще и нас за собой потащишь. А ну, катись отсюда, да поживей! Тоже мне Сын Вождя нашелся!

Парни угрожающе двинулись на него, а когда он повернулся, чтобы уйти, кто-то из них догнал его и дал ему пинка. Он пробежал несколько шагов и упал. Сзади раздался хохот. Сын Вождя поднялся и ушел, не оглядываясь и глотая слезы. Он был вдвое старше этих ребят, но драться совсем не умел, да и не хотелось ему с ними драться..

Прошли годы, теперь он искал одной лишь правды об отце и неожиданно нашел ее в этом последнем томе с перепиской. Нашел и ужаснулся. Именно из этой переписки Сын Вождя понял, что он и его мать были такими ничтожными вешками на жестоком пути Вождя к власти, что только профессиональная привычка придавать значение мелочам заставила «кожаных курток» уделять так много внимания самому факту существования сына Вождя. Для Вождя этот факт, разумеется, никакого значения не имел.

Ненависть к любому противлению и несогласию, жестокость к врагам, настоящим или мнимым, сопротивляющимся или поверженным, упоение самой возможностью проявлять насилие – вот чем были полны письма, записки и резолюции Вождя. Он читал строки этих документов, и ужас охватывал его.

Сын Вождя на несколько дней утратил всякую осторожность. Он принес книгу домой, на ночь спрятал ее в шкафу под теплым бельем, а назавтра снова вышел из дома и полдня ездил на трамваях, дочитывая ужасный том. Он риковал как никогда – почти никогда, потому что рушилось все: не он один был обманут – весь мир был обманут! Он читал и не понимал всеобщего ослепления: как же другие читают эти письма и не видят истины? Как можно не заметить этой сатанинской злобы, коварства и полного равнодушия не только к отдельным людям, но и к человеку вообще? Но – не замечали! Это было чудовищно, необъяснимо, здесь действовала какая-то государственная мистика.

Он понял, что и его самого продолжали скрывать от мира уже не потому, что его положение могло быть кем-то использовано как знамя переворота, но лишь потому, что он был НЕЗАКОННЫМ сыном Вождя, а это могло бросить тень небезупречности на культовую личность. Они и убить его не смели оттого, что тайна этого убийства тоже могла когда-нибудь всплыть и нанести урон каноническому образу Вождя.

Он не стал возвращать книгу в кинотеатр, просто оставил ее на сиденье в трамвае.

Он уже давно проехал свой кинотеатр. Ах, пора, давным-давно пора бы все простить и забыть, да вот, не получается…

По другую сторону из окон трамвая стал виден парк, и он пересел на ту сторону, чтобы поглядеть на деревья. Он очень любил деревья и стал смотреть на них, чтобы отвлечься от мыслей о Вожде: не хотел он сегодня думать о нем, совсем не хотел…

Ветер в парке гулял свободней, чем по улицам, гонимый им снег вздымался от земли седыми вихрями и завивался в крутые столбы, и вдруг ему показалось, что между черных стволов мелькает некто в сером балахоне, с белыми волосами и бородой, развеваемыми ветром. Старец Нектарий? Он часто вспоминал его лицо, морщинами и цветом похожее на половинку грецкого ореха.

Отшельник отец Нектарий, которого он встретил когда-то на Кавказе… Навряд ли он еще жив, ведь ему и тогда, в дни юности Сына Вождя, было лет под сто. А вот не забывается никак.

Иногда Сын Вождя просыпался среди ночи, как будто разбуженный чьим-то требовательным окликом или прикосновением. Ему казалось иногда, что кто-то случайно позвонил в его звонок, и он долго лежал без сна, ожидая, что разбудивший его звук повторится. Ничего не происходило. И тогда он вставал, шел на кухню, пил холодную воду из-под крана и клал под язык таблетку валидола. Потом он возвращался в комнату, снова ложился, но заснуть уже не мог. Именно в такие ночи он вспоминал старца Нектария и тихий его голос: «Молись о своем окаянном отце, Георгий!».

Как-то в январе у Сына Вождя случился грипп. К нему вызвали врача из тюремной больницы. Этот врач, сам уже старик, вообще-то неплохо к нему относился: лет десять назад, когда у него было воспаление легких, он даже принес ему из дома старенькую фуфайку из ангорской шерсти, которая до сих пор его выручает.

– У меня полтюрьмы больны гриппом, – сказал доктор, сердясь то ли на эпидемию, то ли на своих пациентов-арестантов, то ли на Сына Вождя. Он сделал ему какой-то укол и удалился, оставив горсть таблеток парацетамола.

Больше врача к нему вызывать не стали, только приносили еду. Температура не спадала, он страшно кашлял и бредил по ночам.

И вот ему привиделось в бреду, что он стоит в сумерках на маленьком островке посреди необозримого болота, края которого скрываются в белесом тумане. По всему болоту чернеют силуэты мертвых деревьев с воздетыми к небу голыми сучьями. Какие-то таинственные мрачные существа беззвучно ползают у него в ногах, но он не может ни разглядеть, ни отогнать их. Вдруг в тумане появилась светлая точка и стала приближаться к нему. Он напряженно глядел в ту сторону и вскоре увидел двоих, бредущих к нему по болоту: один, высокий и сутулый, шел впереди, а другой, кажется ребенок, брел за ним, спотыкаясь и раскачиваясь на ходу. В первом он узнал отца Нектария. В руке старец нес кованый железный фонарь с горящей внутри свечой.

– Не послушал ты меня, Георгий, – укоризненно сказал старец. – Взгляни на своего отца. Неужто и теперь не пожалеешь его?

Старец поднял фонарь, и вперед вышел тот, кто шел за ним. Это оказался человечек с телом как у семилетнего ребенка и взрослой головой, лысой и бородатой… Голова, казалось, крепко спала, глаза были закрыты, а тело двигалось рывками, словно кукла на веревочках. Сын Вождя с ужасом узнал в этом уродце своего отца. Человечек приближался к нему, но едва не прошел мимо. Подойдя почти вплотную, он опустился на колени и протянул к нему маленькие усохшие ручки; из-под его сомкнутых век без остановки текли быстрые слезы, мокрая слипшаяся борода мелко дрожала, он силился и не мог открыть ни глаз, ни рта. Сын Вождя закричал и проснулся, а потом долго лежал, обливаясь потом и тяжело дыша. Прибредится же такое…

Когда он оправился от болезни, он попытался раз и навсегда избавиться от этих ночных ужасов. Дождавшись СВОЕГО ДНЯ, он пошел в Никольский Морской собор, чтобы помолиться за отца Богу, которого он уже не помнил и в которого не верил. Он решил выполнить волю старца, чтобы во сне, если тот опять ему привидится, иметь право сказать: «Я молился за отца, теперь оставьте меня, пожалуйста, в покое».

Он попал к началу службы. В собор еще только начали собираться старушки; они покупали свечки и обходили с ними иконы.

Как ни странно, войдя в храм и оглядевшись, он его узнал. В детстве он ходил именно сюда, в Никольский собор, с папой и мамой. Его даже причащали – вспомнилось ему крепко забытое слово.

Возле дверей он увидел что-то вроде конторки, за которой пожилая женщина торговала свечками. Он встал в очередь и купил одну свечку, не самую дорогую. Потом пошел тихонько вдоль стены, раздумывая, куда положено ставить свечи за покойников? Так незаметно для себя он дошел до старушек, сгрудившихся перед закрытым алтарем. Молодой служитель что-то негромко читал монотонным голосом, а они прилежно кланялись и крестились.

Сын Вождя прислушался к тому, что читал служитель, но не понял почти ни слова. Ему вдруг вспомнился разговор, который произошел когда-то между папой и мамой, когда они выходили из этого храма после долгой-долгой службы.

– Зачем они все читают на этом непонятном языке? – почему-то обиженно спросила мама. – Абракадабра какая-то – ничего не понять!