Текст книги "Конец присутствия"

Юрг Хальтер
Конец присутствия

Любимая песня

Сбывшееся

 
С тех пор, как мы друг друга
поняли, сказать больше нечего.
 
 
Наши в замедленной
съемке рвущиеся сердца.
 

Я черная, бегущая к центру сознания точка

 
Я черная, бегущая к центру сознания одинокая
       точка
я выжидаю в разумной пестроте этого мира
как в клетке
 
 
Я вытолкнут иссушенной, холодной землей
рожден под падающими темными звездами
и поднят наверх над сияющей мрачно Землею
 
 
Я, сгорбившись, сижу на полевом валуне
стрекот кузнечиков:
мортальное остроумие, однако –
 
 
Расставив руки, гляжу на солнце, будто самый
       скорбный приемник его лучей
мое присутствие на земле это последняя спичка
       в уголке рта
моего врага, действие
в моей голове: на перекрестке прижал
усталый фланер к обожженным щекам ладони и –
 
 
Ноги меня не держат, земля к коленям бежит
 
 
Как идут дела? – Я печален
и кругом миражи.
Я учусь умирать, не смиряясь
и не оскудевая, не предпринимая ни единого шага
и не стремясь
я тренирую себя, защищаю себя и предаю
//
 
 
Светлое в мгновение ока темнеет
опускается веко
продолжается деятельная суета за окоемом
 
 
Там, наедине с бесконечностью, я капля
выплюнутая в мировой океан, и мне интересно:
       «Что такое длина волна?»
– я колебался пару секунд, не дольше –
что было делать и кто будет виноват?
 
 
Стоп, сейчас я падаю
обратно в тяжелое кресло
 
 
Я из тех, кто спрашивает: «А не придется по вкусу
       быть меланхоличным?»
 
 
На время, равное одному походу в бар,
легкая меланхолия пригрелась у меня на груди.
Мысли мои суть краткая прогулка сквозь мимолетные
       урбанистические ландшафты на стенах
 
 
Так ты говоришь, гешефты? – Я говорю, дела таковы, что вследствие апокалипсиса мертвая моя голова, сжав в руке невредимое зеркало, вопрошает: «Я это ад или рай или всего лишь определенно скептический череп в очаге новейшей истории? Может быть? Я, последний череп?»
 
 
Ты спрашиваешь, как идут? – Ты заявляешь, что ты
       интересующаяся
собственным разумом вакцина
а вера замок воздушный, чьих стен тебе никак не
       втянуть в свои легкие
ты говоришь твердо, но смутно и мимо меня
ты легла, ты спишь, я слежу за тобой
ты говоришь, мол, воля это лошадка с норовом,
       опрелый язычок лаврового листа
 
 
Ты сидишь на краю постели
глотаешь воду
минуешь двери, идешь вверх по лестнице
ты стоишь на крыше, я вижу ты
берешь себе стул, рукой
подпираешь голову, взгляд –
 
 
между небом и землей – ничего не случается
твои глаза столь ясны – я знаю подземный яд
 

В неадекватных глазах павлина

 
В неадекватных глазах павлина
качаются розового и голубого
цвета мопсы
утомленные пенной ванной
задник образует многоцветная
       клумба орхидей
с нее стартуют пастельные
мотыльки, струясь, стремятся
непрестанно
единым роем сквозь сад за решетчатой высокой
       оградой
 
 
На коврах с вышитыми ратными мотивами
по английскому газону
разложены блеклые дамы, что
пудрятся, целуя друг другу тонкую
кожицу на висках
ароматные лепестки непрестанно заплывают под
       их белые юбки
впадая в общее одушевленные роение
 
 
На самом краю пруда, под плакучей ивой
подставил
свое брюшко солнцу
дельфин
из его дыхала льет яркий
свет, и прямо на птицу
чьих перьев уже достиг
жаркий дельфиний запах – оглушает
//
 
 
Дамы, заткнув бутылки с пивом
охлаждают фарфоровые лбы – а при этом
в пруд уже осыпаются лучащиеся
мотыльки
выдохшиеся, увы
лепестки падают –
их рой заметно редеет
 
 
В холодильнике отдыхает пара пива
в неослабевающих объятиях.
Дамы берут себя
в руки, павлин поворачивается
к ним задом –
мопсы: минимизируют свое дыхание.
 
 
Похоже, режиссура захлебывается.
 

Ex oriente lux

 
В зимнем саду, в кимоно
возникаю из тапочек своих домашних.
Солнце тепло отдает:
Утренние слезы орбиты глаз покидают кометами
 
 
На небо из моего пупа поднимается луна
ее пыль это звезды, ими обездвижен космос
ночь: все больше пыла в Большой Медведице
Большая Медведица это знак, и она судьбоносна
 
 
Исход моего сна возвращает назад пустоту
в ней сухо взрывается неясная тоска. –
свет приходит с востока значит Ex oriente lux
значит, блеск тоже может прийти с востока
 
 
Сижу, согнувшись в плетеном кресле, одной рукой
поддерживаю лоб, любимую чашку держу другой
в ней порошок в ожидании – я тоже жду вместе с ним
того, что на моих бессонных глазах сотворит мне кофе
 

Мигают откуда-то издали

 
Она пудрит старческую кожу
и затеняет молочные усики
он советует старикам бастовать на скамейках
детям устраивать сквоты
 
 
Мигают откуда-то издали ей и ему
дружественными цветами
одна серая звезда и одна красная
 
 
Оба стоят и смотрят
на небо, она гасит свою последнюю сигарету:
вот они расправляют
крылья и взлетают
 
 
Следующим утром:
 
 
По скамейкам в парке
растерты сухие крошки хлеба.
В только что занятых домах
стоя босиком на кухнях сквоттеры
грациозно имитируют жесты вчерашней пары.
 

Я, листок

 
Вот я появляюсь на ветке
я расту, пока –
не поплыву по воздуху…
 
 
несомый ветром
таково мое первое и последнее чувство
свободного падения во –
 
 
Я, листок.
 
 
Гнило и сыро
но я не устаю взывать к милосердию естественного
распада, распевая:
«По возвращению на ветку свою тоскую, где
вылупился из почки, чтобы пойти по миру»
 
 
Я, листок.
 

Ни одна книга не раскроется

 
В окне во двор
встает женщина, облокачивается
о подоконник, наблюдая
послеобеденное тепло –
она вытирает пот со лба влажной тканью
во дворе всё чередом:
сосед вычищает свой гриль
 
 
Из гнезда на березе выглянет сорока
и спрячется, его часы
тикают, мужчина оглаживает обивку
комический мим, в кресле
 
 
В другой комнате
подушка крупно, рот открывается
между рядами зубов тянется длинная нитка слюны
затем обрыв
 
 
Он перелистывает страницу, до пятницы
будет пасмурно.
Она протянула руку
и его плечо напряглось.
 
 
В другой комнате
сквозь прутья кроватки выпал плюшевый зайка. – О, там
       ни одного спящего ребенка.
Это просто заяц, он бдит.
 
 
Стенной шкаф клацает, он и она отражаются в
       окне. – О, там нет ни одной смущенно молчащей пары.
Во дворе стоит сосед, он стучит
гриль, гонг, Господи: он взывает.
 
 
Мужчина ловит запястье женщины у
себя на затылке, тянет ее за руку
листает страницы
ни одного похожего окна
 
 
Вступает женщина, охлопывает, оглаживает шею
царапает кожу. Кожа, ни одна книга не раскроется.
Следует вот что: она вынимает свой искусственный глаз
вставляет его мужчине в раскрытый череп.
Он раздирает пальцами обивку. – О, не для красного словца
       он скрипит зубами
Перелистывает страницы, погодный
фронт без перемен, послеобеденное тепло за окном
 
 
Поджатыми губами она сухо
чмокает его в лоб.
Стенной шкаф клацает, однако фарфор
воздерживается
 
 
На искусственном глазу возникает нарыв
вот-вот он лопнет.
В данной связи позади мужчины:
кошка крадучись покидает сцену
 

Моя любимая песня

 
Твой нос
подробная стеклянная обезьянка
твои губы
с высоты птичьего полета: ожившая роза плывет
       над раскаленным асфальтом
твои губы… нет, я не могу остаться
 
 
Твоя рука
властный взмах по направлению киоска через дорогу,
       я покупаю тебе газету
шампанское моего пупка
мы слегка остудим
 
 
Твоя спина
изогнутая титановая лестница
я объят твоим хребтом, твой хребет это
бархатный панцирь, в то же время
пантера
 
 
Твои ноги
я иду рядом и –
 
 
Твои лопатки
бабочки из пыльцы и пыли
несравненные твои лопатки, ключицы –
знатный паланкин моих сонных дней
 
 
Я проникаю в твою ушную раковину и
шпионю: глазок в строении твоей головы
твое ухо
провал шептательных изысканий
а также последнее хранилище моих болей: о!
 
 
Твои виски
земля мне пухом, в то время как я
седалищу твоему назначен сиденьем
 
 
Твой подбородок коснулся локтя
поэтому, полагаю, он стал фарфоровым, этот мой
       локоть
смотри-ка, он расписан синими орхидеями
синие орхидеи, что
тебе в поклоне доставляю к постели
с кувшином jus d’orange на подносе.
твой затылок: я наливаю – кто проснулся?
 
 
Твой шрам
ошеломляющий браслет к оперной премьере
лишенный горечи –
к волосам взмываю, в твоих волосах
травы, ветер и капелька канители
 
 
Словно ночь в лесу, она не уходит
пленительность перста твоего, указующая:
этот просвет
твои груди
да святится место сие, вояж в безумие –
 
 
Я раскрываю зонт
держи наготове ноги
сейчас пойдет снег – гляди!
 
 
Я слагаю голову к твоему животу
твой пупок внезапно имитирует раковину
тихо, он шумит – и я слышу, это песнь голубого кита
       о нежности мизинца твоей ноги
он поет о долгом странствии к коралловым рифам чаш
       твоих коленей –
 
 
Я очнулся на кончике пальца
смущенно целую его и спускаюсь
в долину твоих ладоней
и следую световой колеей
над головой у меня
мигают звезды твоих зубов:
шлю твоему стоматологу крокодильчика из малахита
 
 
Твое лоно
зависло над облитыми бисером телами и головами –
никаких вентиляторов, виток за витком
нас скручивает винил
мягкое мороженое
для ягодиц – ау, ягодицы – как температура?
 
 
Втиснутые в соул, мы лежим
клубничинами в сахаре
спят нетрудоспособные мотыльки в наших животах
 
 
Призыв твой
это звук, тот самый, это запах твой
тот самый, это не строка
это сбой дыхания
это строфа недописанная, это чистейшее подсознание
это нектар, тот самый
это нектар богов, мой последний глоток, нектар –
//
 
 
Вдыхаю тебя, ты дышишь мной, мы дышим. –
 
 
Беру внимательно твою голову в руки
глаза твои… я молюсь за нас –
 
 
Вокруг твоей шеи обвился
и жду, пока не… даже не знаю –
сведется ли мир к одной точке?
 
 
Лишь ты направляешь меня.
 
 
Стакан воды, на, прими от меня, хотя бы я
и закрывал
твои веки
 
 
Любимая, что делать нам?
 

Высокие слова для природы

 
Я в постели
лежу под открытым люком
среди одеял, тело
 
 
Я на опушке
лежу под пером и пухом
под светлой древесной кроной, тело
 
 
Дождь остужает мне жаркие щеки
а я against the rain
твержу, сложив руки:
Что ты такое, природа?
Чем ты была? Чем стала? –
Вытянув руки, подавленно
я спрашиваю, так где же ты
 

Коснулся этого мира

Лаванда, шалфей, как всегда

 
Я не ношу твое имя камнем на шее. Имя твое
все равно ударяет
мне точно в голову
имя твое
все равно реет
над моей головой
все равно. Твое имя
пало на голову, в голову мне.
 
 
Твое имя гусеница, не вылезающая из отравленного
       ею яблока. –
Вижу тебя, вообрази-ка:
ты держишь руку у меня на губах, ты изгибаешь шею
прижимаешь к затылку затылок, затем
яблоко: выплевываешь.
 
 
Мы пара киндер-сюрпризов друг для друга
я подниму тебя, ты падаешь вниз.
Я не ношу твое имя камнем на шее. Имя твое
все равно ударяет
мне точно в голову.
Мы пара киндер-сюрпризов друг для друга
с учетом
моих и твоих капризов.
 
 
Когда-нибудь
 
 
Дрозд прилетит, что-то
прощебечет тебе на ухо:
вместе с яблоком ты тронешься в путь
и дрозд прокричит: спеши, гусеница, спеши.
//
 
 
Как мне докричаться? – Твое имя
разрез в области шеи.
Кто-то обещал тебя исцелить? –
 
 
Ну же, чтобы ты, наконец, уснула, я сошью для тебя
       подушку
внутри, да: лаванда, шалфей, как всегда. –
Все равно
имя твое
все равно реет
над моей головой
все равно: твое имя…
 
 
Была не была: крестная сила
что ж, если не я, заверши эту чертову строчку. –
Ударь пальцем о пяльцы:
вон червивое катится
твое яблоко в закат
тон строг, плотен стежок.
Сложи, сострочи, срежь.
 
 
Как бы это ни прозвучало:
я на пальцах высчитал и рассчитал
что это начало
может дать сначала:
эти слова –
давай!
нет, да будет тьма, а не свет. –
 
 
День за днем уплывает
все равно куда, ты оттуда
но не сюда, сюда не
возвратишься, видимо, не
все равно. Но видеть
тебя – это passé
я пью глясе.
 
 
Я не ношу твое имя камнем на шее. Имя твое
пало на голову, в голову мне.
 
 
Не забыть бы слова.
О, ну же, давай:
звонок, где же
он, хотя бы ринг-тон!
 
 
Что я знаю точно, не всякий знает
день за днем я уплываю
но все равно pro –
а ты-то contra.
 
 
Поднимаю взгляд, часы на кухне, они мне рады:
о, ты, стаканчик прохлады
добытый, но до сих пор не допитый
о, ты, бутерброд
брошенный вне, если не точно в не: тостер. –
 
 
Всё не просто? –
 
 
Ты, теперь ты спасена, моя гусеница? Прости мне этот
       тон, но
все равно. –
Поверь, если бы ты теперь заключила меня в свои крылья,
       теперь
это стало бы, заметь, чудеснейшей былью
назвать тебе твое имя
ведь на тоскливом чертовом стоне
посланию заканчиваться не стоит.
//
 
 
Крестиком с той стороны подушки:
я один в саду, лежу себе на опушке
бриз проходит мимо, солон, небрежен
тон решителен, стежок стремителен.
Сложи, сострочи, срежь.
 

Я коснулся этого мира

 
Я кладу голову на Австрию, в предвкушении
долин и взгорий, в предвкушении рощ заповедных, в
       предвкушении
лугов на склонах, крутых, зеленых, куда ни один плуг
       не забирался еще
в размышлениях об уюте
о спокойно заглатывающем уюте за столом завсегдатаев
       на краю долины
быть в венском обществе значит не засматриваться
       на небо
даже на пасмурное –
горы,
я вижу их,
а вдали лежит Венгрия.
 
 
В Германии в турецкой закусочной: на меня веет
       красотой Турции:
воды, голубые, пляжи, белые, бирюзовые слезы и
       дёнеркебаб:
Германия
с Турцией на плакате
я заказываю себе йогуртовый напиток и спрашиваю турчанку при кухне, на что бы она хотел взглянуть в Южной Америке, если бы полетела туда, она говорит о познании иной культуры;
я не понимаю.
 
 
В Суринаме я ем пропитанные сиропом вафли и ложусь
       под боком у Атлантики
и в подвернувшихся под руку книгах я читаю про войну
       и думаю при этом о сложных чувствах
в руке бокал с коктейлем из цитрусовых, алкогольfree.
 
 
Швейцария, о, мой носовой платок, взываю к туманам из
       вод прудов
твоих, стоящих в прострации
и я бросаю тебя на Францию.
 
 
Франция: я завис давно, красное вино, белое вино в сельской забегаловке я лакаю, хотя разве же это питье, красное вино, встав на колени, из больших ладоней хозяйки, пока слезы не появляются в глазах у нее, маленькие моря, они не высыхают
солнце и дождь моментально творят радугу
       в небе.
 
 
В Париже, в подземке я пишу стихи: к следующей
       остановке должны быть готовы
так думаю я и пишу: – на вокзале я покупаю масло
и отправляю его в свой отель с таксистом
ведь я хочу дошагать до отеля пешком и без масла
ведь я хочу в одиночестве касаться кожи Парижа
ведь я хочу забальзамировать Париж для себя навечно
ведь в такси я могу коснуться лишь кожи сидений:
       одинаковых в этой части мира
и я бы ни за что на свете не вынес вида тающего
       в такси масла –
а вечером: я натягиваю на ноги тонкие чулки и крашу рот красной губной помадой, я тщательно выбриваю волосы у себя подмышками, выщипываю брови, а пудра лепит для моего лица черты андрогина, я долго зашнуровываю корсет из лакированной кожи, чтобы этим подчеркнуть бедра, я целую зеркало, и там, где мой нос коснулся зеркала, теперь глаза с поволокой:
 
 
я думаю о воспоминаниях: я кажусь счастливым, счастье:
       я думаю о том, как стою в порту: Нью-Йорк, я прибыл
мной движет святая простота
я не знаю горя, оттого странствую.
 
 
В Нью-Йорке, в музее искусства: картина, я разнюхиваю
       трофейный шедевр
в Нью-Йорке есть отели в изобилии, венецианка и лепнина
       избыток света и лоска
в просторных лобби.
 
 
Чайнатаун: швеи прилежны, безмолвны, а миру
полагалось бы стать красным и золотым, наружу
швами.
 
 
В Гарлеме мне бы хотелось облаку
петь, в белом костюме
я думаю о прикасании к миру: в Гарлеме.
 
 
Бразилия, о, ты одари детей своих улиц, когда я
       прибуду
желаю безмятежно ломтики рыбы есть в ресторане
раздайте зубочистки до моего прибытия.
 
 
Голландия: здесь гора внутри, здесь гора в горе
       в квадрате
плоское меня отпустило
мне безразлична: мистика голландских гор.
 
 
Я сижу под деревом, падает спелый плод, я поражен:
       Колумбия, о
плод должен быть сладким и нежным, должен он
       иметь настоящую мякоть с жестким ядром:
       Колумбия, ты страна солнца, страна, что стала так
далека, когда-то я видел по телевизору
твою футбольную сборную, с тех пор она где-то в тени –
зелень лесов, она такова, что заставляет забыть о стволах
       и о сучьях растений
все беспросветно зелено в великих лесах
       Колумбии
 
 
Аргентина, одиночество: лошадь и всадник
в дали, на росстанях, где висят дорожные знаки:
       найди свой путь, найди суть пути
солнце обжигает мне голову
выдавливая на лоб жемчужины пота, прямо на
       солнце: чужбина: костры и красные цветы для
       комнаты на закате.
 
 
В Китае оплачиваю критический реализм
в Индии по головенкам глажу детишек:
этого достаточно, чтобы стать сытым.
 
 
В России я узнаю: нетребовательны бурые медведи,
       пишу я у себя на запястье:
работаю на воздухе, в поле: только на воздухе
на негостеприимном холоде, – вот мои руки намертво
       примерзают к лопате, с лопатой я ложусь спать,
       она оттаивает от тепла рук:
к следующему утру лопата и руки прирастают
       крепко друг к другу –
я прислоняю свою голову к самовару.
 
 
В Москве, накрывшись платком, я плачу с русской матерью
       над ее сыновьями, все солдаты, им уже не вернуться, им
       никогда назад не возвратиться:
покупаю хлеб и делю на части –
сгинуло уже так много сынов России.
//
 
 
В лесу Швейцарии гриб гниет со шляпки:
я сижу у огня, над огнем, проткнутый насквозь кованым
       прутом, висит истекающий соком, брюхом
       то вверх, то вниз кабан
я в гостях у кузнеца, дающего пир в своей усадьбе,
       чтобы впаять гостям свои шедевры: на столах танцы
       барочных дам
дети лежат со жбанами выдохшегося пива и молока в
       стогах
в компостной яме, под прелой листвой не разлагается
       компьютер никак.
 
 
Африка, о, я хочу принести тебе мир и свои песни в
       придачу
я одет в униформу, красно-розовую, когда я в сандалиях
       с факелом в руке вбегаю в Кейптаун
не привлекая людского внимания
вот море и солнце, вот вода и звезда:
в Марокко я распеваю стихи в честь Ханса
       Магнуса Энсценсбергера, чтобы напомнить о нем, я
       полагаю, он умер.
 
 
Я покупаю в Японии мешок с углем
и подрисовываю себе куском угля усы над
       верхней губой
как будто хайку под носом –
этот мешок с углем я приношу во дворец, чтобы
       на чай обменять его:
в старом замковом парке:
я ложусь на совсем плоскую грудь японки
она цветет, как и деревья вокруг, бабочки вылетают
       из ее пупка, ее губы матово-красны, ветер вокруг
       нас, он проносит
цветочные лепестки с вишневого дерева над
       нами –
мы не будем прощаться.
 
 
Испания, о, я хочу, чтобы между моих зубов застряла твоя земля, в моем рту земля, я хочу твою землю жрать, я хочу слышать, как хрустит она, пока я жру, задержать дыхание, когда в моем рту каша из земли со слюной. –
В Барселоне я стану выкладывать эту кашу на улицы и таким образом все улицы Барселоны слоем грязи покроются, это мой знак для копытных животных, в Саудовской Аравии стану я покупать лошадей для испанцев, для улиц Барселоны, мягким затянутых –
и я хочу скорбеть над быками
ведь я здесь.
 
 
В Белоруссии, все еще Белоруссии
хочу и могу и должен я
есть злаки, здесь есть только злаки, мало что еще
Белоруссия лишь благодаря злакам
все еще Белоруссия
еще пока.
 
 
Таиланд, о, я принимаю в итальянском отеле у аэропорта
       ванну из сардинского шафранового масла без
воды в сицилийском фарфоре – для меня чересчур
спина моя напряжена, пожалуйста
купите у аэропорта на срезе рисового зерна шедевр
       и потейте
спина моя напряжена.
 
 
Вытереть пыль со стекол очков
дрейфуя к стене без руля и ветрил: Иерусалим
хочу купить себе вещи, в Иерусалиме нет вещей
Иерусалим, я пою сложенный в парижском метро гимн
       в твою честь:
я ничего не понимаю, я мало знаю.
 
 
В Сирии осведомиться о ближайшем вокзале:
я ничего не понимаю, я мало знаю
в Ливане осведомиться о ближайшем вокзале и открытки
       слать и соответствия искать:
ничего не понимаю, я ничтожно мало знаю: я думаю, что я
       понимаю
еще в Ливане осведомиться о прекраснейшей реке –
плыть на плоту
по реке при свечах, зеркалах и шерстяном одеяле
       сквозь ночь:
я предпочитаю номер в отеле.
 
 
Сапожника и чистильщика сапог в Тибете готов я
       искать
я приглашен на парадный прием в Лхасу, ваксу
       ищу для волос, на дороге встал як
я думаю о коровах на делийских улицах и об одном
       индийском кино:
небо заволокло
я фотографируюсь целый день с яками, чтобы затем напечатать открытки, чтобы потом продать их на Кубе, на вырученные деньги попробовать установить паромное сообщение с Австралией:
звонок из Гаваны в Австралию без слов.
 
 
Поманит сладкое, лижи мороженое в Маниле
я лижу в Маниле мороженое
в Маниле можно: сладкое, лизать.
//
 
 
В Сараево я посещаю некий концерт
развалины мечети, эти гости приглашены, но меня
       те булочки не привлекли
речь идет о музыке в Сараево
о скрипках.
 
 
Я кладу голову на карту Венгрии
в моих ушах звучат скрипки Сараево
они по-прежнему поют о Сараево
а я лежу и все никак не могу решиться:
 
 
Я хотел бы умереть в финских озерах
за озером озеро выбирая не глядя
ныряя в новое озеро раз за разом: Финляндия.
 

С необходимостью

 
Девять мил. кв. км занимает Сахара,
величайшая из пустынь планеты.
 
 
Сквозь призму безответной
любви я вновь прихожу в себя.
 
 
Словно солдат на бесконечном поле,
за годы до или годы спустя после битвы.
 
 
Этот дом горел или
ему предстоит сгореть.
 
 
И кажется, разум вернулся избавлением
от необходимости что-либо понимать.
 
 
Одним днем меньше в этой пустыне,
днем больше с неосуществленной памятью.
 
 
Вот падаю на колени и вижу меж
пальцев убегающие песчинки.
 
 
Не видимое мне невидимо для остальных.
Это – с необходимостью – абсолютно.