Текст книги "Юность командиров"

4

Во всем учебном корпусе стояла особая, школьная тишина; пахло табаком после перерыва; желтые прямом угольники дверей светились вдоль длинного коридора, как обычно в вечерние часы самоподготовки. Шли будни, и в них был свой смысл.

Курсант Зимин, худенький, с русым хохолком на голове и мелкой золотистой россыпью веснушек на носу, вскочил со своего места, словно пружинка в нем разжалась, тоненьким обиженным голосом проговорил:

– Товарищи, у кого есть таблица Брадиса? Дайте же!

– В чем дело, Зимушка? – солидно спросил до синевы выбритый Ким Карапетянц, поднимая голову от тетради. – Чудак человек! – заключил он и протянул таблицы. – Зачем тратишь нервы?

Зимин с выражением отчаяния махнул на него рукой, схватил таблицы, зашелестел листами, говоря взахлеб:

– Вот наказание… Ну где же эти тангенсы? С ума сойти!..

Рядом с Зиминым, навалясь грудью на стол, в глубочайшей, отрешенной задумчивости, пощипывая брови, курсант Полукаров читал донельзя потрепанную толстенную книгу. Читал он постоянно, даже в столовой, даже на дежурстве, даже в перерывах строевых занятий; пухлая его сумка была всегда набита бог знает где приобретенными романами Дюма и Луи Буссенара; от книг этих, от пожелтевших, тленных уже страниц почему-то веяло обветшалой стариной и пахло мышами; и когда Полукаров, развалкой входя в класс, увесисто бросал свою сумку на стол, из нее легкой дымовой завесой подымалась пыль.

Был Полукаров из студентов, однако он никогда не говорил об этом, потому что в институте с ним случилась какая-то загадочная история, вследствие чего он ушел в армию, хотя и мрачно острил по тому поводу, что армия есть нивелировка, воплощенный устав, подавление всякой и всяческой индивидуальности. Сам Полукаров большеголов, сутуловат и неуклюж в каждом своем движении. Только вчера обмундировали батарею, подгоняли каждому по росту шинели, гимнастерки, сапоги, но он долго выбирать не стал, с гримасой пренебрежительности напялил первую попавшуюся гимнастерку, натянул сапоги размером побольше (на три портянки – и черт с ними!), мефистофельски усмехаясь, глянул на себя в зеркало: «А что мне – на светские балы ездить? Сойдет!» – и выменял у кого-то вечный целлулоидный подворотничок, чтобы не отдавать непроизводительного времени лишнему армейскому туалету.

На самоподготовках для полного отдохновения от дневных занятий Полукаров запоем читал французские приключенческие романы, но читал их весьма по-особенному – так было и сейчас; изредка он менял позу, с неуклюжестью просыпающегося медведя ворочался и, тряся головой, стучал огромным кулаком по столу, рокочущим баритоном комментировал во всеуслышание:

– Остроумно! «Скажите, сударь, над чем вы смеетесь, и мы посмеемся вместе!» Мысль! Умел загибать старик. Уме-ел! А? Были люди! – И опять в восторженном изнеможении погружался в чтение, шелестя страницами, не замечая вокруг никого.

– Что это такое? Только сосредоточился! – раздался возмущенный голос Зимина. – Все время мешают!

Зимин, весь распаренный, с потным носом, случайно сломал кончик карандаша, разозлился еще больше, отшвырнул линейку, крикнул Полукарову:

– Не мешай, пожалуйста! Дюма! Майн Рид несчастный!

– Ба-алван! – громогласно возмутился Полукаров чему-то в книжке и тяжеловесно хлопнул ладонью по столу. – Упустил!..

В классе засмеялись. Дроздов сказал внушительна:

– Ты бредишь? У тебя всегда в это время?

– Ничего не получается! Ужас!.. – воскликнул Зимин, и таблицы Брадиса полетели к Карапетянцу на стол.

Тот аккуратно положил таблицы поверх сумки, осуждающе проворчал:

– Не кидай вещами.

– Ты мешаешь! Ты сам болван! – с негодованием объявил Зимин Полукарову.

Вокруг Зимина зашумели, все повернули головы – одни с улыбкой, иные с досадой, а Полукаров, как будто окончательно проснувшись, фыркнул, покрутил головой и заговорил, не обращаясь ни к кому в отдельности:

– Ну и книга, братцы мои! Погони, выстрелы, прекрасные глаза леди, шпаги… А все же увлекательно! Умел старик закручивать: пыль коромыслом, скачут, убивают, любят, как леопарды… Ерунда нахальнейшая и невероятная! И что удивительно: старик наляпал столько романов, что количество их не подсчитано! Но умер в бедности, трагически. Последние дни зарабатывал тем, что стоял манекеном в магазине. Вот вам и Дюма!

– Тише! – оборвал его Дроздов. – Решай задачи и не мешай. Попрошу, восторгайся про себя!

А в это время Гребнин и Луц сидели за последним столом, возле окна, и разговаривали вполголоса. В самом начале самоподготовки Гребнин не стал решать задачи вместе со взводом: взял свою фронтовую сумку и с презрением к тангенсам и косинусам уныло поплелся в конец класса, чтобы написать «конспект на родину», то есть письмо домой. Здесь, в углу, было так уютно и тепло от накаленных батарей и так невесело гудел ветер за окном в замерзших тополях, обдувая корпус училища, что Гребнин задумался вдруг над чистым листом бумаги, – насупясь, рассеянно покусывал кончик карандаша. Тогда Луц, увидев непривычно насупленное лицо Гребнина, отъединившегося от взвода, медленно встал и направился к нему. Когда перед столом возникла его длинная сутуловатая фигура, Гребнин с досадой сказал:

– Чего приперся? Письмо не дадут написать.

– Письмо? – кротко спросил Луц. – Пиши, я сяду рядом. Ходят усиленные слухи, что у тебя табак «вырви глаз». Давай скрутим на перерыв. Почему ты уединился, Саша?

– А что мне там делать? Хлопанье ушами никому не доставляет удовольствия. Вот, например, абсцисса. – Он с насмешливо-удрученным видом поднял палец. – Абсцисса! А с чем ее кушают? Ничего не понимаю! Вот и хлопаю ушами, как дверью на вокзале!

Он сказал это не без горького яда, но до того покойно глядели на него карие улыбающиеся глаза Луца, так невозмутим был его певучий голос южанина, что Гребнин спросил непоследовательно:

– Вроде ты из Одессы?

– Да, эта королева городов – моя родина. Какой город – из белого камня, солнца и синего моря. И какие чайки там!..

– Ну, чайки хороши и на Днепре. Подумаешь – чайки!

– Сравнил! Речные чайки – это те же жоржики, что надели тельники и играют под морячков.

– А шут с ними!.. А мать и отец где?

– Мать и отец были цыгане, умерли от холеры. Я жил с тетей и дядей. Собственно, не тетя и дядя, а усыновили.

– Эвакуировались?

– Ушли пешком. Тетя с узлом, а я сзади плетусь. А потом тетю потерял под Ганьковом во время бомбежки. Ну… вот, а меня подобрала какая-то машина, потом – на Урал. Там в подручных на заводе работал, а потом в спецшколу… Ну ладно – биографии будем рассказывать потом. У меня к тебе категорический вопрос: почему тебе невесело?

– Но ты откуда взял, что мне невесело? – Гребнин в раздумье покосился на инистые папоротники темного окна. – Не то сказал.

– Прости, Саша, я тебя не обидел? Я хотел выяснить обстановку. Если ты хочешь быть один и писать стихи, я могу уйти.

– Какие стихи? Нашел великого поэта! Сиди и давай разговаривать. Эх, что с моим Киевом, а? Я жил на улице Кирова, рукой подать до Крещатика, там растут прекрасные каштаны. Рядом – Днепр, шикарные пляжи. Эх, Мишка! Забыл даже, какой номер трамвая ходил по набережной! Забыл!

– А я на Островидово, – глубоко вздохнул Луц, вспоминая. – Тоже улица! Но в Аркадию ездили купаться. Трамвай останавливался на кольце, слезаешь и идешь к морю…

Они оба помолчали. Ветер жестокими порывами корябал холодной лапой классные стекла снаружи, рассеянный снежный дым летел с крыши, несся мимо фонарей на плацу.

– Снег… – сказал Луц грустно. – Ты, Саша, ходил в такую погоду в разведку? Холодно?

– Нет, ничего… Полушубок и валенки. И водки немножко. Сто граммов.

– «Языков» приводил?

– Не без этого. – Гребнин послушал, как дребезжат стекла от навалов ветра, вполголоса заговорил: – Однажды вот в такую погоду вышли в разведку. Вьюга страшная. Ползли и совершенно потеряли ориентировку. Вдруг слышу: скрип-скрип, скрип-скрип. Ничего не могу сообразить. Ресницы смерзлись – не раздерешь. Присмотрелся. Сбоку метрах в пяти проходят двое. К нашим окопам. Потом еще трое. Что такое? Встречная немецкая разведка. Троих мы живьем взяли… – Он взлохматил на затылке белокурые свои волосы, другим голосом спросил: – А ты почему о разведке?

Луц, лукаво-ласково взглядывая на него, погладил ладонью край стола.

– Убедительно тебя прошу, Саша, выкладывай, как на тарелке, что у тебя неясно в артиллерии. Мы разберемся. Хочешь? Спокойно и без паники. Теперь, пожалуйста, прямой вопрос: что такое оси координат? Думай сколько тебе влезет, но хочу услышать ответ. Повторяю: без паники.

– У нас говорили так в Киеве в сорок первом: спокойно, но без паники, – поправил Гребнин и ответил довольно-таки неуверенно, что такое оси координат.

– Правильно, ты же прекрасно соображаешь! – воскликнул Луц, с преувеличенным восторгом вытаращив глаза.

– Не говори напрасных комплиментов. Лучше свернем «вырви глаз», – уклончиво проговорил Гребнин, отрывая листок от газеты. – У меня сейчас в голове как в ночном бою. А дело в том, Миша: стереометрию я не успел. Ушел в ополчение, когда немцы были под Киевом. Не закончил девятого. А в училище меня послали, видать, за награды…

Где-то в глубине коридора отрывисто и торжественно пропел горн дневального, оповещая конец первого часа занятий.

– Встать! Смирно! – скомандовал Дроздов. – Можно покурить, после перерыва на второй час не запаздывать!

– В армии четыре отличных слова: «перекур», «отбой», «обед», «разойдись», – пророкотал Полукаров, захлопывая книгу и всем телом потягиваясь лениво. – Братцы, кто даст на закрутку, всю жизнь буду обязан!

Во время перерыва в дымной, шумной, набитой курсантами курилке к Гребнину подошел Дроздов и, улыбаясь, подув на огонек цигарки, обрадованно объявил:

– Завтра освобождают хлопцев. Уже готова записка. Видел у комбата. Два дня чертей не было, а вроде как-то пусто! Как они там?

В то утро, когда дежурный по гауптвахте сообщил Алексею, что кончился арест, он, покусывая соломинку, вытащенную из матраца, неторопливо надел все, что теперь ему полагалось, – погоны, ремень, ордена, – после этого оглядел себя, проговорил с усмешкой:

– Ну, кажись, опять курсантом стал… Взгляни-ка, Борис.

Тот, обхватив колено, сидел на подоконнике прокуренного серого помещения гауптвахты; с высоты неуютных решетчатых окон виден был под солнцем снежный город с белыми его улицами, тихими зимними дворами, сахарными от инея липами. Борис хмуро и молча глядел на этот утренний город, на частые дымки, ползущие над ослепительными крышами, и Алексей договорил не без иронии:

– Слушай, не остаться ли мне еще на денек, чтобы потом вместе явиться в училище к Градусову и доложить, что мы честно за компанию отсидели срок? Думаю, Градусову страшно понравится.

– Брось ерничать! – Обернувшись, Борис соскочил с подоконника, лицо его неприятно покривилось, стало злым. – Не надоело за два дня?

Дежурный по гауптвахте – сержант из нестроевых, – пожилой, неразговорчивый, плохо выбритый, в помятой шинели, по долгу службы обязанный присутствовать при церемонии освобождения, значительно кашлянул, но ничего не сказал Алексею, лишь поторопил его сумрачным взглядом.

– Ну а все-таки, Борис? Остаться?

– Хватит, Алешка, хватит! Иди! А плохо одно: Градусов теперь проходу не даст. Наверно, по всему дивизиону склоняли фамилии, и все в винительном падеже!

– Наверно.

– Ладно. Пошли до ворот, – надевая шинель, бросил Борис. – Разрешите, дежурный?

– Разрешаю, пять минут.

В угрюмом молчании Борис проводил его до ворот, пожал руку и вдруг проговорил с бессильным бешенством:

– Вот Градусов, а? Соображать же не одним местом надо! Посадил из-за этих спекулянтов!..

Алексей втянул в себя ожигающий морозный воздух, сказал:

– Не согласен. Если бы еще раз пришлось встретить эти физиономии, десять суток согласился бы отсидеть.

– А-а, к черту!

Борис повернулся, кривясь, спеша зашагал к серому зданию гауптвахты.

Спустя сорок минут Алексей стоял в канцелярии перед капитаном Мельниченко и, глядя ему в глаза, насмешливым голосом докладывал, что прибыл с гауптвахты для прохождения дальнейшей службы. Со спокойным лицом, точно Алексей и не докладывал о прибытии с гауптвахты, Мельниченко выслушал его, указал на стул:

– Мы с вами так и не договорили. Садитесь, Дмитриев.

– Спасибо… Я двое суток сидел, – ответил Алексей, подчеркивая слово «сидел», показывая этим, что ледок неприязни между ним и капитаном не исчез.

Зазвонил телефон; положив руку на трубку, капитан спросил, как будто не расслышав то, что сказал Алексей:

– Вы знаете, Дмитриев, что мне хотелось вам сказать? Я все же очень хотел бы, чтобы вы были помощником командира взвода у Чернецова.

– Почему именно я, товарищ капитан? – спросил Алексей с вызовом.

– У вас четыре года войны за спиной. Вот все, что я хотел вам сказать. Подумайте до вечера.

После этих слов он снял трубку, сел на край стола и, крутя в пальцах спичечный коробок, кивнул потерявшему логичность событий Алексею:

– Я вас не задерживаю.

5

Третьи сутки мел буран, налетал из степи, обрушиваясь на город, ветер пронзительно визжал в узких щелях заборов, неистово хлестал по крышам, свистел в садах дикие степные песни. На опустевших, безлюдных улицах, завиваясь, крутились снежные воронки. Весь город был в белой мгле. В центре дворники не успевали убирать сугробы, и густо обросшие инеем трамваи ощупью ползли по улицам, тонули в метели, останавливались на перекрестках, тускло светясь мерзлыми окнами.

По ночам, когда особенно ожесточался ветер, на окраинах протяжно и жалобно стонали паровозные гудки, и казалось порой – объявляли воздушную тревогу.

Взвод не занимался нормально вторые сутки.

В одну из буранных ночей в два часа батарея была разбужена неожиданной тревогой.

– Ба-атарея! Тревога!.. Подымайсь!

На всех этажах хлопали двери, раздавались команды, а в короткие промежутки тишины тонко, по-комариному, в щелях оконных рам звенел острый северный ветер.

Алексей отбросил одеяло, схватился за гимнастерку, нырнул в нее головой, не застегивая пуговиц, натянул сапоги.

Со всех сторон переговаривались голоса:

– В чем дело? Какая тревога?

– Ребята, всю батарею на фронт посылают, мне дневальный сказал! – кричал Гребнин. – На Берлин! Миша, возьми свои сапоги. Да ты что, спишь?

Заспанный басок Луца рассудительно объяснял из полутьмы казармы:

– Саша, не беспокойся, портянки я положил в карман, пожалуйста, не тряси меня…

– Братцы, луна с неба упала! – на весь взвод мощно рокотал Полукаров. – Говорят, в нашем районе!

– Не остри! – обозлились сразу двое, и по голосам можно было узнать Дроздова и Карапетянца.

– Товарищи курсанты! Разговоры прекратить! – нетерпеливо раздалась команда Чернецова. – Строиться! Помкомвзвода, стройте людей! Быстро!

– Строиться! – скомандовал Алексей.

Рядом с ним, посапывая спросонок, молча возился, судорожно зевая, курсант Степанов. Степанов, видимо не проснувшись совсем, был уже в гимнастерке, в сапогах, но без галифе и теперь без всякой надобности разглаживал, мял в руках шапку, заспанно и непонимающе рассматривая ее.

– Ну что вы делаете? – крикнул Алексей, не сдержав смеха. – Снимайте сапоги и беритесь за галифе. Иначе ничего не получится.

Застегиваясь на ходу, он побежал к выходу; Дроздов и Борис, рывком стягивая ремни, бежали впереди. У выхода, строясь, толпился взвод. Лейтенант Чернецов, оживленный, весь свежезавьюженный снегом, стоял тут же и, сдвинув шапку, вытирал мокрый лоб платком.

– Строиться на улицу! – звенящим голосом скомандовал он. – Сержант Дмитриев, выделите курсантов к помстаршине для получения лопат! Взвод, выходи на улицу!

– Полукаров и Брянцев, останьтесь, – сказал Алексей. – Давайте, ребята, к помстаршине за лопатами! Борис, ты распишешься в получении. Я – к взводу.

– Однако ты, помкомвзвода, сделал удачный выбор, – поморщился Борис, застегивая крючок шинели. – Слушаюсь – получить лопаты. Пошли!

Задержавшись на площадке, Алексей посмотрел вслед ему – на его прямую решительную спину, на его как бы раздраженную походку – и побежал по лестнице вниз.

Коридоры уже были пусты. Только в шумном вестибюле сталкивались команды офицеров. В открытую дверь валил студеный пар, обволакивая лампочку, светившую желтым огнем под заиндевевшим потолком.

На дворе ледяные вихри до боли остро ударили по горячему лицу, колюче залепило глаза, ветер мгновенно выдул все тепло из шинели. Была полная ночь. В снежном круговороте неясными силуэтами проступали пятна орудий, они будто плыли по двору вкось.

Налегая грудью на упругую стену метели, Алексей побежал к плацу; ветер рвал с головы шапку; из бурана доносились обрывки слов:

– А…ва…в…ави-ись!..

Загораживая лицо от хлещущих ударов снега, он добежал до взвода в тот момент, когда на плацу началось движение, чернеющие фигуры зашевелились.

– Кома-андиры взводо-ов, строить взводы!..

Взвод возбужденно строился.

– Братцы, светопреставление! Дышать невозможно. Противогазы бы надеть. А тут еще лопаты чертовы, – отпыхиваясь, гудел Полукаров, подбегая к строю с лопатами. – Хватай – не посачкуешь!

– Несоответствующее паникерство прекратить! – начальственно и весело рявкал Луц. – Кто там острит? Это вы, Полукаров? Почему так мало лопат?

– Ложку бы ему такого размера, как лопата! – выговорил с сердцем Борис, бросая лопаты в снег. – Взял десять совковых и ныл щенком!

– Ба-атарея-а! Равня-яйсь!

Только сейчас Алексей услышал команду капитана Мельниченко и увидел его. Он стоял перед строем, ветер трепал полы его заснеженной шинели.

– Смирно-о! – Команда оборвалась, и сейчас же после нее: – Товарищи курсанты! В пригороде завалило пути, два эшелона с танками стоят на разъезде. По приказу военного округа училище направляется на расчистку путей! Ба-атарея, слушай мою команду! Товарищи офицеры, занять свои места. Шагом ма-арш!

Шагали, нагнув головы, защищаясь от бьющего в лицо снега. Ветер дул вдоль колонны, но в середине плотного строя, казалось, еще было тепло, разговоры не умолкали, и батарея шла оживленно. Уже за воротами проходной Луц откашлялся, громко спросил:

– Споем?

– Запевай, Миша! – ответил Гребнин.

Луц, как бы проверяя настроение шеренги, переглянулся с товарищами, подмигнул Гребнину и начал глуховатым баском:

 
За окном черемуха колышется,
Осыпая лепестки свои…
 

– Саша! – крикнул он, смеясь. – Саша, подхватывай!

Но песни не получилось. Ветер схватил и порвал ее. От этого стало еще веселее, хотелось закричать что-то в ветер, идти, распахнув шинель, в плотные, неистовые снеговые налеты. Больше песня не возобновлялась, но все шли в странном волнении.

Шли по шоссе среди гудящего тополями города, затемненного бураном.

На перекрестке колонна неожиданно остановилась. Из бурана, будто дымясь красными окнами, с гулом выделился огромный катящийся утюг трамвайного снегоочистителя, пропал в метельной мгле.

– Шагом ма-арш…

По обеим сторонам шоссе потянулись темные силуэты качающихся деревьев, низенькие дома со ставнями – окраины. Потом впереди проступили мутные сквозь летящий снег большие огни. А когда колонна приблизилась, все увидели огромное здание вокзала, ярко освещенные широкие окна, должно быть, уютного теплого ресторана, вьюжно залепленные фонари у пустынных подъездов. И донеслись далекие или близкие – не понять – тоскливые гудки паровозов.

– Ба-атарея, стой! Командиры взводов, ко мне! – разнеслась команда.

Вдоль колонны проносились рваные белые облака, шумели тополя, буран крутился среди заваленных снегом скамеек станционного сквера.

– Закуривай, что ли, пока стоим! – сказал Борис, прикурив от зажигалки под полой шинели, и окликнул, стоя спиной к ветру: – Алексей, хочешь табачком согреться?

Алексей воткнул лопату в сугроб, подошел к нему; Борис переступал ногами, точно выбивая чечетку, возле заборчика сквера.

– Слушай, мне показалось – ты немного надулся на меня? Объясни, Боря, в чем дело?

– Я? – переспросил Борис. – Ерунда! Из-за чего мне на тебя дуться? Только меня коробит от этих маленьких приказаний: «Получить лопаты», «Распишитесь в получении имущества» – просто начался мелкий быт, Алеша! Вот ты мне спокойно говоришь «распишись», словно ты уж к этой жизни привык. Неужели мы превращаемся в тыловых службистов?

– Какие службисты? – сказал Алексей, понимая и в то же время не понимая до конца, о чем говорил Борис, чувствуя какую-то недосказанность в его словах. – Мне показалось, мое приказание обидело тебя.

– Я сказал – ерунда это! Чувствую, не сумею я тут ужиться! Градусов все равно жизни не даст! Физиономия моя, видишь, ему не понравилась! Удирать на фронт нужно, вот что мне ясно!

Борис злобно швырнул окурок, затоптал его каблуком.

– На фронт никого из нас не отпустят, – ответил Алексей. – Это я понял давно. Как только прибыли сюда.

Кто-то, притопывая на снегу, проговорил за спиной раздраженным голосом:

– Арктика! Насквозь продувает труба!

Ссутулившийся Полукаров, подняв воротник шинели, остервенело хлопал себя рукавицами по бокам.

– Арктика, говоришь? – усмехнулся Борис. – Холодно было не здесь. А впрочем, задачи в теплом классе легче решать.

– Расскажешь фронтовой эпизод? К дьяволу с нотациями! – огрызнулся Полукаров, подпрыгивая. – Чего ждем? Вот бестолковщина! Остановили на холоде, и стой как осел. Вот тебе, брат, ди-сци-пли-на: приказали – и стой, хлопай ушами.

Издали донеслась команда:

– Ма-арш…

Это был участок железнодорожного полотна, занесенный снегом от станции до разъезда.

Пути проходили по котловине.

На буграх в снежном круговороте носилась метель, всю котловину будто обволакивало густым дымом, ветер не давал никакой возможности работать.

Алексей бросал лопату за лопатой, с тягостным нетерпением ожидая, когда острие стукнется о рельсы, работал автоматически, не разгибаясь. От беспрерывных движений заболела поясница; ремень стягивал намокшую, тяжелую шинель, затруднял движения, уши шапки были давно спущены, но снег набился к щекам, таял, влажные ворсинки корябали щеки. Алексей был весь мокрый от пота; гимнастерка прилипла к груди; иногда, выпрямляясь, он ощущал спиной холодные знобящие струйки от растаявшего за воротником снега. Сколько прошло времени? Два часа? А может быть, три? Почему не объявляют перерыв? Или забыли о перерыве?

– Товарищи курсанты, – понеслось по котловине, – отдыхать по одному! Работу не прекращать!

– Легко командовать, – часто дыша, выговорил Полукаров и, обессиленный, сел в сугроб. – Стоит, понимаешь, и командует, а ты как лошадь… Перекур!

– Что, выдохся, товарищ студент? – вежливо спросил Луц. – А ну иди покури. Такой богатырь – и устал! Где твоя сила Портоса?

– Не язви, Микула Селянинович! – со злостью огрызнулся Полукаров. – От твоих острот тошнит!..

– Понятно, – вонзая лопату в снег, скромно согласился Луц. – Ему жалко свое здоровье, – и, вытирая мокрое лицо, закричал в ветер: – Саша! Как дышишь?

– А-а!. Ава! – ответил Саша сквозь буран непонятное.

– Привет от Жени Полукарова! – снова закричал Луц. – Он жив и здоров! Того и тебе желает!

– Цыц, остряк-самоучка! – рокотнул Полукаров.

Алексей выпрямился, задыхаясь, рывком сбросил ремень, сунул его в карман, расстегнул шинель: так просторней было и легче работать. Но ветер сейчас же подхватил мокрые полы шинели, неистово заполоскал ими, ледяной холод остро ожег колени, грудь; снег облепил влажную от пота гимнастерку леденящим пластырем.

– Помкомвзво-ода!

Он обернулся. Сквозь проносившееся облако снега увидел в двух шагах худенькую фигурку Зимина – от порывов ветра тот покачивался, как тополек, руками загораживал лицо.

– Не могу! – сказал он и привалился к сугробу.

– Что, Витя? – крикнул Алексей.

– Полукаров ушел, Луц курит. Только Саша и Борис работают, – выдавил Зимин. – А снег… а снег… Надо быстро его, без остановок. А то ничего не сделаем. Ведь я им не могу приказать?

Где-то в движущемся небе тоскливо носились едва уловимые слухом паровозные гудки, метались разорванными отголосками над степью, над темными окраинами. А там одиноко желтел огонек. Раньше его не было. Наверно, скоро утро уже.

– Паровозы гудят, – сказал Зимин вздрагивающим голосом. – А мы тут… Эшелоны ведь стоят…

Он внезапно повысил голос:

– А Полукаров ушел. Говорит: «Сейчас». Очень образованного из себя ставит. Подумаешь!

Алексей огляделся: на участке было почти пусто; только вдали шевелились силуэты Дроздова и Гребнина.

– Вот черт возьми! – с сердцем выругался Алексей и закричал изо всех сил: – Лу-уц! Полукаро-ов!

– Да, да-а-а!

Из-за сугроба показалась высокая фигура Луца, он странно нырял, спотыкался; похоже было – хромал. Завидев Алексея, он улыбнулся сконфуженно, лицо его было серо-землистым, волосы заиндевели на лбу. Он взял лопату, отбросил глыбу, закричал преувеличенно бодро:

– Был у Саши! У них лопаты об рельсы стучат. Понимаешь? Стоп! А где студент? Я не слышу его острот!

– Полукарова нет, – сказал Алексей, уже злясь. – Где Полукаров?

– Товарищ помкомвзво-о-да!

Вдоль котловины, наклонясь вперед, преодолевая порывы ветра, нетвердыми шагами продвигался лейтенант Чернецов. Он приблизился – из-под заледенелой шапки возникли возбужденные глаза.

– Как дела?

– Не могу похвалиться!

– То есть?

– Куда-то ушел Полукаров.

– Куда?

– Об этом он не доложил!

– Сейчас же переставьте людей на участок Гребнина! Зимин, вы будете связным у комбата. Карапетянц вас сменит.

– Товарищ лейтенант, вы не думайте… – забормотал Зимин растерянно. – Я не хочу…

– В армии нет слова «не хочу». – Чернецов обернулся к Алексею. – Полукарова найти немедленно. Хотя бы для этого вам стоило обойти весь город. Возьмите с собой Брянцева. Впрочем, я сам пришлю его к вам. Идемте, Зимин.

Они исчезли в крутящейся мгле.

Минут через пять Алексей и Борис вышли из котловины, зашагали к окраине по огромным сугробам, у них не было сил говорить, силы уходили на то, чтобы вытаскивать ноги из снега.

Начались темные, пустые дачи с окнами, забитыми досками; крылечки, клумбы и террасы – все завалено, завьюжено, из горбатых наносов проступали обледенелые колодцы. На улочках ни одного огонька.

– Эй! – неожиданно закричал Алексей.

Впереди что-то зачернело: как будто шел человек. Борис тоже окликнул:

– Кто идет? – И обещающе недобро добавил: – Ну, если встречу этого болвана под горячую руку, быть ему носом в снегу!

Человек стоял на дороге: незнакомое лицо паренька, в зубах папироса, от которой трассами сыпались по ветру искры.

– За своего приняли? А, курсанты? Соседи. Погреться, по-видимому? Второй дом, во-он огонек. Там наши девчата и один ваш товарищ… Веселый парень! – Он вскинул лопату на плечо, исчез в метели.

Вскоре они увидели впереди расплывчатое пятно света. Оно розово мерцало в окне маленькой дачи в глубине узенького переулочка, занесенного бураном до заборов. Гребни сугробов перед крыльцом мутно дымились, точно оползали.

– Зайдем сюда, – сказал Алексей.

Они взбежали на крыльцо и вошли в темноту большой стеклянной террасы, слабо и морозно-свежо пахнущей почему-то осенними холодными яблоками. За стеной послышались голоса, смех.

Алексей ощупью нашел дверь, постучал.

– Войдите, пожалуйста! – раздался приветливый ответ из-за двери, и Алексей толкнул ее.

Одурманивающе повеяло теплом горящих березовых поленьев. Около гудевшей, до малинового свечения раскаленной железной печи, развалясь в соломенном кресле, сидел Полукаров в расстегнутой шинели, без шапки и с удивлением глядел на Алексея и Бориса. Вдруг он засмеялся и воскликнул с нарочитой беспечностью:

– Привет товарищам по оружию! Соня и Клавочка, познакомьтесь: друзья по взводу!

Просторная эта комната тускло освещалась керосиновой лампой, Полукаров был не один: на диване, прижавшись друг к Другу, сидели две девушки в бараньих полушубках; возле ног лежали лопаты; девушки украдкой переглянулись.

– Выйди поговорить, – сказал Алексей холодно.

– Поговорить? Пожалуйста. – Полукаров поднялся с готовностью, и от его движения затрещало кресло. – Извините великодушно, – закивал он девушкам, улыбаясь.

Они вышли в морозные потемки террасы, Алексей сказал хрипло:

– Бери шапку, и идем.

– Куда идем? – непонимающим голосом спросил Полукаров.

– Ах ты, вундеркинд! – не выдержал Борис. – Он еще спрашивает – «куда»! В ресторан на вокзал! Пить коньяк!

– Но, но! Потише! Окрашено!

– Что-о?

– Подожди, Борис, – прервал Алексей. – Вот что, Полукаров, бери свою лопату, и идем во взвод!

– У меня, братцы, неважно с желудком, – секретным шепотом заговорил Полукаров, оглядываясь на дверь. – Да вы что, ей-богу! Не младенец я!..

– Ты болен? У вокзала стоит машина санчасти. Мы поможем тебе дойти, если ты болен, – сказал Алексей, едва сдерживаясь.

– Да бросьте вы! Пройдет приступ, сам приду. В этом я не виноват… Боли в животе. Это можно понять?

Наступило короткое молчание. Сухо скрипнула дверь, мимо осторожными тенями проскользнули две девушки с лопатами; одна сказала уже на крыльце:

– До свидания, товарищи курсанты.

– Вы куда, девушки? – с наигранным оживлением воскликнул Полукаров. – Так скоро? – И глянул на Бориса со злобой. – О, дьявол вас возьми! Что вы ко мне пристали? Кто я вам – родственник? Что вы так заботитесь о моей судьбе?

Борис презрительно выговорил:

– Значит, испугался работы? Так, что ли, поклонник Дюма и Буссенара?

– Расчищать путь в буран – это все равно что ходить строевым шагом в уборной. И у меня кровяные мозоли уже, Боренька!..

Алексей, не выдержав, сказал резко:

– На разъезде стоят два эшелона с танками. Ты или наглец, или сволочь! Ты слишком громко умеешь говорить о своих страданиях.

– Размазня! – Борис придвинулся к Полукарову. – Червяк! Видеть тебя тошно!

– Ах, пошли вы к дьяволу! – застонал Полукаров. – Я же объяснил вам! Оставьте меня в покое!..

Алексей сказал как можно спокойнее:

– Слушай, мы с тобой просто встретились. Я ничего не буду докладывать. Ты доложишь о себе сам: мол, курил – и все. Идем!

Он повернулся и, не дожидаясь ответа, пошел к выходу; Борис выругался и вышел следом, с треском хлопнув дверью.

Алексей стоял на крыльце, засунув руки в карманы и ждал. Некоторое время молчали.

– Либеральничаешь? – разгоряченно заговорил Борис. – С такими субъектами поступают иначе! Неясно?

– Как?

– Приводят силой. Он же шкурник первой марки. – Борис поморщился – у него появилась неприятная привычка морщиться. – Ну как знаешь!

Алексей не ответил. Красный отблеск раскаленной печи по-прежнему безмятежно теплел в окне этого заметенного снегом уютного домика, а внутри дачи – ни звука, ни шороха, ни шагов.

Внезапно со стуком распахнулась дверь, и Полукаров, подымая воротник шинели, сбежал по ступеням крыльца, проговорил как бы в пустоту:

– Пошли, что ли, – и зашагал, ссутулясь, в буранную мглу переулка.

Спустя несколько минут они подошли к котловине. По-прежнему среди метели носились жалобные гудки паровозов, и снег хлестал по лицу будто мокрой тряпкой, влажная шинель облепила всю грудь сырым холодом. В нескольких шагах от участка Алексей остановился и начал счищать снег с шинели. Пальцы были как неживые. Борис и Полукаров стали спускаться в котловину, и вдруг оба заметили между сугробами полузанесенный «виллис». Возле машины двигались два снежных кома – это были лейтенант Чернецов и майор Градусов. Они говорили что-то друг другу сквозь ветер, не разобрать что.