Текст книги "Хохотун и Лесовой"

Хохотун и Лесовой
Юрий Хор

© Юрий Хор, 2024

ISBN 978-5-0062-2302-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

В казенном госпитале, где в силу установившегося порядка лечились старики, появился новый пациент. Это случилось в солнечный холодный день ближе к полудню. С утра кружил снег, но его не хватило даже для того, чтобы присыпать мощеные плиткой ровные дорожки. Днем снег растаял и не оставил после себя следов, просто испарился, подогреваемый неласковым ноябрьским солнцем. Во дворе госпиталя было тихо и пустынно. Опавшую листву убрали, стволы деревьев побелили, добротные лавочки выкрасили свежей краской. Вдали, сквозь чернеющие ветви плодовых деревьев, за оградой играла музыка, просвечивала лодочная карусель. Там было весело. Там госпиталь соседствовал с городским парком культуры и отдыха.

Никто из пациентов четвертого этажа госпиталя на улицу не выходил. Они не выходили сейчас в хорошую погоду. И в другие дни, когда не было ветра и светило солнце тоже не выходили. Они не выходили на свежий воздух даже летом. Просторный лифт, широкие коридоры с ровными полами без порогов, удобное, оборудованное пандусом крыльцо не могли заставить их выйти на улицу. Их привозили и увозили на машинах, которые подгоняли под самый козырек крыльца. Их несли или вели под руки, поднимали наверх, одевали в больничные пижамы и укладывали в койки. Они смотрели на уютный двор через широкие окна, видели, как цветут, а потом наливаются сладким соком яблоки и абрикосы, слышали, как жужжат бензиновыми моторами и рубят траву мотокосы, а она летит в разные стороны совсем не так как раньше у деревенских косарей. Запах скошенной травы напоминал запах сена, знакомый с детства. Пациенты четвертого этажа не выходили на улицу потому, что они были очень старыми. Они были до того старые, немощные и одряхлевшие, что едва держались на ногах без посторонней помощи. Одноногие, хромые, колясочные, они с трудом находили в себе силы, чтобы ходить в столовую, здесь же на четвертом этаже. По этой причине многих кормили в палатах, куда еду развозили на передвижных столиках.

Нового пациента выкатили из лифта на кресле-коляске и многие подумали, что он тоже утратил способность передвигаться самостоятельно. Это было больничное кресло-коляска, у него отгибалась спинка, и находилось оно внизу, в приемном отделении, где пациентов оформляли, обрабатывали, забирали у них верхнюю одежду, а потом развозили по отделениям. Кресло-коляска стояло в углу и выполняло функцию такси для одряхлевших пациентов. Нового пациента сопровождали две санитарки, одна толкала кресло, другая несла историю болезни. Рядом шла высокая седая женщина с напряженным лицом и пакетами в руках. Никто не нес костыли, и даже привычной трости не было в руках у нового пациента. Он уперся локтями в подлокотники кресла, его худые плечи задрались, ключицы выперли вперед, образуя воронку из которой торчала худая длинная шея. Он был очень стар, кожа на его морщинистом лице обвисла, а на шее образовала продольную красноватую складку похожую на парус, какая бывает у взрослых гусаков. Он смотрел впереди себя серыми кукольными глазами с выражением полной торжественной отрешенности. На одной ноге у него был надет войлочный тапок, другая ступня была голой с повязкой на большом пальце. Повязка лежала давно, бинт от времени загрязнился и излохматился. Из лифта его повезли прямо в перевязочную, туда же зашел доктор. Высокая седая женщина осталась ждать у дверей. Судя, по синим бахилам надетых поверх сапог, и беспокойству, которое наглядно проступало на ее немолодом лице, это была родственница. Через время двери перевязочной открылись и все в том же составе направились в палату. Новый пациент сидел так же неподвижно и смотрел перед собой невидящими глазами. Чистая повязка на его пальце лежала аккуратно.

– Еще одного подвезли! – тихо сказала толстая медсестра на посту и принялась делать записи в журналах учета.

Новый пациент лег на выделенную койку у окна и вскоре после капельницы уснул. Немолодая, седая женщина разложила вещи по полкам прикроватной тумбочки и ушла. Старик крепко спал. Он проспал остаток дня, всю ночь и проснулся только на заре. Он был в тех же широких брюках на мятом кожаном ремне и мешковатой рубашке в полоску с длинным рукавом. Вместо тапочек у его кровати стояли шлепанцы, в которых больной палец выглядывал наружу и ни во что не упирался. С трудом поднявшись, он медленно пошаркал в уборную, причем ноги его не отрывались от пола, словно на каждой висел груз. Затем он так же медленно вернулся, сел на край кровати и застыл в еще полутемной, серой палате.

В госпитале всегда присутствовало недовольство. Соседи по палате враждовали из-за храпа, из-за продуктов в холодильнике, из-за того, что кто-то не соблюдал гигиену и дурно пах или говорил слишком много невпопад, или наоборот молчал. Персонал госпиталя раздражала медлительность и немощность больных. Совсем немощные лежали одетыми в голубоватые памперсы, точно такие, как для младенцев с липучкой на поясе. Они так же вякали и капризничали, с той лишь разницей, что приобретенные навыки они утратили по старости, а младенцы их, эти навыки, еще не успели приобрести. Ходячие, часто справляли нужду мимо унитаза, а в ответ на упреки, ссылались на плохое зрение. Они жаловались на головокружение и неустойчивость при ходьбе. Некоторые пациенты, прыткие от природы, но выжившие из ума справляли нужду где попало, в санкомнатах, на лестнице, в лифте и даже перед дверью начальника госпиталя, после чего там установили камеру, а на мониторе охранника появился еще один сектор наблюдения. Персонал сочувствовал, но грубил при этом. Старики сопротивлялись и по любому поводу жали на большую квадратную кнопку с жирным красным крестом посередине, которая размещалась над каждой койкой на расстоянии вытянутой руки. Персонал шипел, зверел, но сохранял улыбчивое и приветливое выражение лица. Старики сопротивлялись. Они не могли сопротивляться физически по причине полной потери сил, но они могли жаловаться, угрожать и трясти костылем над головой. Жаловались часто и тем держали персонал в страхе, потому что жалобы разбирались, а процедура это была крайне неприятной – искали крайнего. Если какой-нибудь пациент, стоя в коридоре, переходил на крик, багровел при этом, стучал костылем в пол и вспоминал свои заслуги, то персонал сразу переходил на шепот и все расходились, чтобы не стать объектом очередной жалобы. Персонал растворялся в светло-зеленых стенах госпиталя. «Я на вас жалобу напишу!» – гремело по коридору, а персонал закрывал за собой двери сестринских, ординаторских, раздаточных, перевязочных, персонал разбегался во все стороны. Отворачивались и уходили, прятали лицо, скрывались. По этой причине пациенты чаще скандалили между собой, а персонал злорадно наблюдал за ними и долго, сознательно не вмешивался.

Лесовой был лыс, и приплюснут, будто его двинули чем-то тяжелым и его лысая голова ушла в плечи, а ноги и туловище укоротились. У него была прямая широкая спина, рябые пятна по всему телу и жесткие, колючие брови, которые всегда топорщились. Лесовой был хитер и очень нудный. Занудство его доходило до крайней степени, едва он открывал рот, как начинал нагонять невообразимую тоску на каждого. В госпитале его знала каждая собака, потому что из госпиталя Лесовой отлучался редко и всегда ненадолго. Он находил повод, чтобы полежать подольше, ныл, капризничал, выпрашивал консультации и обследования, пройденные им ранее многократно, от которых его медицинская карта распухла и превратилась в увесистый том. Его выписывали, но он вскоре оказывался в другом отделении, этажом ниже или в соседнем, терапевтическом корпусе госпиталя. Лесовой говорил тихо, вкрадчиво, бегал глазами, был всегда недоволен и любил прозрачно намекнуть на свое героическое прошлое. Делалось это ненавязчиво, сдержанно с заискивающей улыбкой, не предвещавшей ничего хорошего. Это было похоже на предупреждение. Лесового ненавидели абсолютно все.

В отличии от остальных Лесовой никогда не скандалил. Он был опрятен, вовремя переодевал нижнее белье и имел свои зубы, в то время как остальные хранили свои зубные протезы в специальных контейнерах. Лесовой страдал от повышенного кровяного давления. Время от времени у него случались тяжелые кризы. В такие моменты на него нападало беспокойство, он краснел, начинал дрожать и задыхаться. Ему было тяжело, сильно болела голова, сжимало и давило в груди. Трясущимися пальцами он находил кнопку с красным крестом и долго давил на нее. В коридоре, на пульте дежурной медсестры мигала красная лампочка, сильно и тревожно звенел звонок. В таких случаях приходил врач надевал ему на руку манжету и измерял артериальное давление, потом они с медсестрой шли в небольшую комнату, где за тяжелой металлической дверью стоял сейф. Сейф представлял собой высокий пенал на ножках, крашенный в больничный цвет из смеси белого, зеленого и синего. Он состоял из двух отделений, верхнего и нижнего, а к боковым стенкам его была приварена толстая арматура с помощью, которой сейф намертво крепился к стене. Черную арматуру приварили недавно, осталась копоть и вспученная пузырями краска в местах сварки.

В сейфе хранились наркотики и сильнодействующие медикаменты. Медсестра доставала из глубины железного хранилища маленькую коробку с крошечными белыми таблетками. Затем вырезала ножницами квадратик фольги с одной единственной таблеткой, и они несли ее Лесовому. Лесовой ждал, полусидя в кровати. Он ждал эту таблетку с трепетом, как ждет отравленный противоядие. Он слышал каждый скрип петель тяжелой двери и лязг массивного замка сейфа. Врач и медсестра ходили не спеша, переговаривались и даже посмеивались над чем-то. Лесовой все это слышал, и его это раздражало, в висках стучала кровь, от ее напора шумело в голове, а все тело наливалось свинцом, будто удесятерялось в весе. Он лежал придавленный невидимым прессом и тяжело дышал, раздувая ноздри. Лесовой хватал таблетку непослушными, посиневшими губами и судорожными движениями отправлял ее под язык. Его руки дрожали, и он словно наученная собачонка выхватывал лекарство из чужих рук губами, глаза его при этом были по-собачьи благодарны.

«Если давление через пол часа будет оставаться высоким, то сделаете ему укол» – говорил врач и уходил. Лесовому становилось легче почти сразу. Ему становилось легче всегда от этой маленькой белой таблетки. Иногда он просил выдать ему одну таблетку впрок, на случай приступа. Он убеждал врачей, что чувствует приближение криза, что у него начинает зябнуть и неметь затылок и подрагивать мелкой дрожью пальцы. Врач с ним соглашался, говорил, что у приступов могут быть предвестники, но на просьбу всегда отвечал одно и то же: – «Не положено!»

2

Нового пациента определили в палату, где в то время находился на лечении Лесовой. Их койки размещались у окна, напротив друг друга. Кроме них в палате было еще двое старых и несчастных пациента.

– Хмы-ы-ы-ы! – сказал новый пациент без всякой на то причины, щеки его подтянулись и округлились, а рот растянулся в широкой, обезоруживающей улыбке. – Хмы-ы-ы-ы! – повторил он самодовольно, его глаза засверкали детской радостью.

– На анализы иди! – медсестра потянула его за рукав и указала на дверь. Это его рассмешило. Он загоготал так, что затряслась складка на шее. – Вот черт бестолковый! – медсестра топнула ногой и ушла в растерянности.

Так продолжалось весь день, новый пациент улыбался и хмыкал всем, кого встречал в коридоре, всем кто обращался к нему или задерживал на нем взгляд. На сдачу анализов он так и не пошел, лаборантка прибегала к нему сама с лотком пробирок. Его за руку водили в столовую и усаживали на положенное место, он же норовил занять чужое. В перевязочную его отвезли на кресле-коляске, назад, к общему удивлению, он нашел дорогу сам. Приходили смотреть на нового больного с третьего этажа, приходили из других отделений, но никто, даже старожилы не узнавали его. Это был совершенно новый для госпиталя пациент, он никогда не попадал сюда раньше и все наблюдали за ним с интересом. Отважились спросить у него самого, заслали бойкую санитарку.

– Откуда сам-то …из приезжих? – санитарка робко подступилась к его высокой, сутулой фигуре, сама круглая как бочонок.

Все притихли. Старик театрально выпрямился, откинул голову, подчеркивая тем самым бестактность вопроса. Некоторое время он молча смотрел перед собой без всякого выражения, затем повернулся к санитарке, его дряблая кожа поползла к ушам.

– Хмы-ы-ы-ы! – прозвучало в ответ.

Наблюдающие эту картину открыли рты и невольно заулыбались. Старику только это и было нужно. Он оглядел их и громко загоготал на весь коридор. Не смеяться в ответ было невозможно. Так продолжалось до самого вечера. К нему заглядывали любопытные пациенты, выманивали в коридор и от души смеялись. Насмеялись все. Задорное, приподнятое настроение волной распространилось по другим отделениям и захватило весь большой госпиталь. После обеда пришел врач, принес листы назначений. Его попросили разъяснить ситуацию, он сначала не понял о чем идет речь, а когда ему все рассказали, он только указал пальцем на титульный лист истории болезни нового больного, где в графе «диагноз» в самом конце было написано «деменция».

Ему дали прозвище Хохотун! Стоило только улыбнуться, как он начинал хмыкать и гоготать. Он обожал веселить людей, особенно любил, когда собиралась публика. Смех окружающих побуждал его гоготать громче. Его приходилось уводить в палату силой, потому что остановиться сам он не мог, на уговоры не реагировал. Его реакция и хохот казались удивительно искренними, хотя природа жестоко обидела его. Это была его единственная реакция на окружающий мир. Это был совершенно безобидный, беспомощный старик. Дочь приходила к нему вечерами после работы, а днем с ним сидела нянечка. Нянечка внимательно следила, чтобы он не дернул рукой, пока капала капельница. Хохотун не сопротивлялся, рукой не дергал и не хмыкал. От капельницы ему хотелось спать, он дремал, раздувая щеки. Палец у него быстро заживал, что редко бывает в таком возрасте. Впрочем, палец его совсем не заботил, как и все остальное. Единственный недостаток, который обнаружился у него, состоял в том, что он любил подкрадываться к приоткрытым дверям и тихо наблюдать, что за ними происходит. Особенно вечерами, когда в палатах пили чай или собирались поболтать. Он делал это не со зла. Может в нем просыпалось любопытство, но скорее всего он просто ждал своего часа. Его прогоняли громкой фразой: – «Кыш отсюда!» Тогда он шаркал к себе в палату, опустив плечи. Были такие, которые показывали ему палец и строили рожи. Хохотун отвечал своим неизменным «Хмы-ы-ы-ы!». Способность обижаться он утратил.

Хохотуна полюбили все кроме Лесового. Лесовой возненавидел его в первый же день и ненависть эта в нем только разгоралась. Повышенное внимание и хорошее отношение к слабоумному Хохотуну со стороны персонала его сильно коробило. Лесовой негодовал про себя и скрипел зубами. Хохотун страдал низким артериальным давлением с приступами острой слабости, во время которых он неподвижно лежал и смотрел в потолок немигающим взглядом. К нему приходил врач, назначал кофеин. Капельницы ему стали делать через день, они снижали и без того низкое давление. Лесовой глотал таблетки, ходил на массаж, ходил в водолечебницу, но капельницу ему не назначали. Это его злило больше всего, ведь капельница это самое эффективное лечение. Так считал Лесовой и чувствовал себя обделенным. Так считали все старики госпиталя.

– Амебу привечают, а человека достойного игнорируют! – жаловался он совершенно глухому соседу по палате.

То ли от нервов, то ли от смены погоды (за окном разыгралась метель), но кризы у Лесового участились. Случались они у него в самое неудобное время, ранним утром, когда все спят беспробудным сном. Днем он ходил замкнутый, сопел, бубнил что-то себе под нос и поглядывал на своего медлительного соседа. Рано утром коридор взрывался сиреной, к Лесовому бежали со всех ног, мерили давление, скрипела тяжелая дверь сейфа, доставали спасительную таблетку. Всем хотелось спать, врач и медсестра спешили выдать Лесовому положенную дозу и вернуться в еще теплую постель. Спешили и не замечали, как Лесовой украдкой выталкивает маленькую белую таблетку на губу, а потом хватает ее быстрым движением руки и прячет в заранее приготовленный пакетик. После этого Лесовой прятал пакетик с сильнодействующей таблеткой в тумбочку и спокойно засыпал. Так было не раз и у него их накопилось несколько штук.

Катастрофа случилась утром, сразу после завтрака. Хохотун принял свои таблетки, что стояли в прозрачном флаконе на тумбочке, а через двадцать минут рухнул в коридоре, закатил глаза и захрипел. Его повернули на спину, он дышал, пульс на руке еле определялся. Прибежал врач и Хохотуна отволокли в палату интенсивной терапии, сокращенно «ПИТ». Эта палата находилась в конце коридора, там лежали тяжелые больные, потому остальные старались туда поменьше заглядывать. К Хохотуну подключили трубки и аппараты, которые шумели и пищали. Врач долго не оставлял Хохотуна одного, все время оставался в палате. Остальные ходили и вздыхали, всем было жалко безобидного слабоумного старика, хотя все понимали, что умереть в таком возрасте можно в любой момент, и ничего удивительного в этом нет. Если задуматься, им всем уже подошел срок, всем дряхлым и немощным пациентам госпиталя. Через час врач вышел в коридор с невозмутимым лицом и молча ушел к себе. Хохотун не умер, но было велено звонить его дочери и предупредить ее о возможном исходе. Хохотун лежал на спине и тихо незаметно дышал, глядя в потолок. Было непонятно в сознании он или нет.

– Давление у него резко упало! – Объяснял врач дочери и пожимал плечами. – Инфаркта нет …может быть, реакция на медикаменты? – предположил он.

– А сейчас как? – тихо спросила она.

– Все время поднимаем давление. – Врач указал на опрокинутый флакон капельницы и шприц-дозатор, который медленно загонял в вену Хохотуна спасительное лекарство.

– Спасите его! – у дочери на глаза навернулись слезы.

– Мы делаем все, что можем! – сказал врач с невозмутимым лицом.

На утро следующего дня ситуация не изменилась. Хохотун так же лежал с невидящим взглядом. Врач изучал показатели приборов, и недоуменно пожимал плечами. Ближе к вечеру в странной болезни Хохотуна наступил перелом, он повернул голову, вытянул губы трубочкой и замычал. Вечером он совсем отошел и сел в кровати, вытянув ноги. В палату вошла медсестра и опешила. Хохотун увидел ее, обрадовался и сказал: – «Хмы-ы-ы-ы!» Затем расплылся в полной счастья улыбке. Его давление нормализовалось и его перевели в общую палату.

Лесового в палате не было. Он запросился на выписку в то самое утро, когда Хохотун заумирал, лежа на твердом полу коридора, чем немало удивил сотрудников госпиталя. Хохотуна выписали на следующий день. Палец у него зажил и в перевязках он больше не нуждался. Хохотун медленно плелся в сторону лифта, дочь несла за ним пакеты с вещами. Все отделение и больные, и сотрудники вышли в коридор и стояли вдоль стен, провожая веселого старика. Их оказалось очень много, и Хохотун терялся, не знал куда идти, останавливался и хохотал. Улыбка не сходила с его лица, а глаза слезились от радости. Некоторые старики обнимали его и целовали в щеку.

– Не нацеловались за три недели! – подгоняла его дочка.

Хохотун зашел в лифт, а провожающие столпились на тесной площадке перед лифтом. Каждому хотелось, чтобы ему в последний раз улыбнулся загадочный пациент. Хохотун в последний раз сказал: – «Хмы-ы-ы-ы!» Дверь лифта плавно закрылась и Хохотун исчез.

– Надо же! – сказала толстая медсестра. – Для себя у человека в голове ничего не осталось, а других притягивает! – и пошла на свое рабочее место.