Текст книги "Разведотряд"
Автор книги: Юрий Иваниченко
Жанр: Исторические приключения, Приключения
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Глава 7
Вот с этим я пришёл…
Октябрь 1939 г. Ровно
– Где ты так по-немецки насобачился? – спросил у Войткевича новый, но, похоже, перспективный его ровенский товарищ Йося Остатнигрош, когда геррен оффициерен в штатском, в сопровождении двух товарищей офицеров, тоже в штатском, но с густопсовым чекистским духом, укатили за ворота пищекомбината.
– Внечувственно превзошёл, – каким-то извивистым книжным оборотом ответил Яша и хмыкнул: – А ты своего польского, понимаю так, от соседей набрался?
Новоназначенный – всего пятый день как – «красный директор» Яша Войткевич и его зав. производством, местный как минимум в пятом поколении, плотный, как сбитый, смуглый и чрезвычайно волосатый Иосиф Остатнигрош прошли по хоздвору комбината. Яков, прежде чем подняться на второй этаж, в контору, потрепал по загривку страхолюдного цепного пса Гавлица, который по ночам в одиночку успешно заменял полдюжины сторожей и подпускал к себе прежде только двух штатных кормильцев, – а вот теперь, с первой минуты знакомства, ещё и Войткевича.
По дороге Йося, подвижный, чуть ли не вопреки своей инвалидности и комплекции, жестами и мимикой изобразил нечто чрезвычайное и отвратительное, а словами усугубил:
– Я их, пшеков, терпеть ненавижу.
А затем, видимо, от полноты чувств, перешёл на идиш и вкратце описал, как с этими пшеками трудно было не только порядочному еврею, но и местным полищукам, не только сельским кугутам, но и вполне приличным горожанам, которых пшеки, даже прислуживая им, всё равно, кроме как за «быдло», и не считали.
– Но языка всё-таки ты набрался, – вставил Яша. – И говори, кстати, по-русски. Идиш понимаю, но не люблю. Да и с людьми как-то неудобно…
Украинский, даже в местном, ровенском варианте, Яков Войткевич тоже понимал, разве что за исключением немногих диалектизмов и полонизмов, и не только в силу замечательной способности к языкам: в родной его Одессе, на самом деле, украинский звучал чаще, чем идиш и не намного реже, чем русский. Понимал, но пока что не разговаривал и не особо свою понятливость афишировал.
…– А шо с людьми? – удивился Остатнигрош. – Они таки по-русски не очень петрят, здесь это не сильно так водилось. Хотя, когда при Александре и его сыночке – кстати, ты таки расскажи мне, почему его ваши, ну которые теперь наши, называют «кровавым» – здесь войско стояло, так всё панство и жупанство ещё и как расейской щебетало.
– Ты давай о чём-то одном, – порекомендовал Войткевич. – А то у меня от тебя голова кружится, всё с пятого на десятое скачешь.
– Ай, пан директор, вы бы про свою голову не сильно жаловались, я вот пятый день на вас смотрю и всё удивляюсь – или это у вас в Одессе что-то сильно большое сдохло, что такие люди косяками пошли, то ли все Войткевичи от природы такие, что даже промеж наших как на поглядку. И то сказать – даже Гавлиц этот, сукин сын, который пять лет меня знает, а сожрёт, как только дотянется – так он перед вами за просто так на брюхе ползает, а ведь он мандаты читать не обученный.
– Я так понимаю, – усмехнулся Яков, усаживаясь за директорский, в зелёном сукне, стол с рогатым телефонным аппаратом и бронзовой чернильницей в виде щенной борзой. – Остатнигроши пошли от корчмарей, которые клиентов до нитки, до последнего грошика уговаривали.
– Силком же не поили, – расплылся от удовольствия Йося. – А прозвище таки прицепилось. Так прапрадеда и записали, когда реестровые книги вводили. Родовая фамилия была как, не к ночи будь помянутым, у…
– И не поминай, – поспешно и неожиданно резко сказал Яков Осипович (откуда он её знал, Йосе сообщать было совсем ни к чему). – И вообще, давай по делу…
О причинах такой резкости в Ровно могли догадаться, кроме самого Якова ещё всего трое. Один – в обкоме и двое – в ГУ НКВД, те, кто по долгу службы весьма глубоко были посвящены в задание и детали биографии Войткевича, в известном смысле совсем не случайно назначенного «красным директором» в край, где только что была восстановлена историческая справедливость и сбылись вековые чаяния украинского народа на единство нации. Так, во всяком случае, говорили «красные» идеологи, а особое мнение здешних жовтоблакитных ещё только формировалось, точно так же, как только-только начинали собираться первые боевые группы под хоругвь местного вожака с гордым именем Тарас Бульба (на самом деле звали его Василий Боровец).
Всего двое во вновь сформированном Ровенском горуправлении НКВД знали, что родовая фамилия «красного директора» – вовсе не Войткевич и что задачи его в Ровно не ограничиваются руководством пищекомбинатом, владелец которого сбежал на свою историческую родину, в Великопольшу, почему-то полагая, что немецкий оккупационный режим окажется благоприятней, чем советский освободительный.
Под этой взятой Яшкой-шпанёнком у воспитателя-родственника фамилией он и в макаренковскую колонию попал, и срочную служил, и в институте учился, и даже в кандидаты в члены ВКП (б) вступил, хотя там биографии чуть ли не под микроскопом проверяли. Не было это фамилией матери, которая в разгар интервенции, равно как и многочисленных смен власти в Одессе, вдруг решила, что немец-управляющий Иозеф Карлович, который сманил её семь лет назад из правоверно-еврейского родительского гнезда, не лучший отец для Яши и всех, вероятно, последующих в будущем, детей. Не было это и фамилией отцовской. Правда, ничего такого, по большому счёту, предосудительного в смене фамилии, а также в отдалении от своих родителей, по мнению проверяющих, не было. Тем более что мать и новый её муж были всего-то врачами (и как позже выяснилось – хорошими; на отчима, полевого, затем госпитального хирурга, в войну вообще молились стройные батальоны спасённых раненых), а до параноидального гонения на врачей-убийц и безродных космополитов оставалась целая вечность. Ещё лучше обстояли дела с кровным отцом – тот ушёл в РККА на не последнюю должность, служил успешно, не попал, хоть и немец по крови, ни под ежовские, ни под бериевские чистки, и наконец в 1939 году оказался начфином срочно воссоздаваемого Владимир-Волынского укрепрайона…
…Обсуждать директору и зав. производством было что: от мелочей, текущего ремонта в коптильне, который надо произвести в ночную смену, чтобы не сорвать план, до вопросов с сырьём и закупки угля. Йося Остатнигрош по каким-то местным приметам прознал, что грядущая уже скоро зима с 39 на 40-й год будет холодной, а посему надо закупить угля побольше. Войткевич не спорил, спор был только насчёт того, где брать уголь – по старым, «пшепольським» связям у соседей-волынян, или по новым, советским, на Донбассе.
…Но слишком вдаваться в биографические подробности, даже при подаче заявления в самый передовой отряд рабочих и крестьян, Яше Войткевичу не порекомендовали. Специальные товарищи не порекомендовали, те самые, которые приняли в Одессе эстафету знакомства и работы с Войткевичем от особистов армейских, ещё с Забайкалья.
Очень как-то «глянулся» им Яков. И не только знанием немецкого языка, родного – почти до пяти лет Яшенька воспитывался в немецко-еврейской семье, где говорили чаще по-немецки, чем по-русски, но и особым складом личности. Было нечто такое в этом отчаянном, скором на язык и на затрещину парне, картёжнике, гуляке, чрезвычайно физически сильном атлете и снайпере, что привлекло внимание «краснопёрых». Внимание, которое наверняка обернулось бы лагерями или пулей в затылок, будь Яша постарше и в каком-то более солидном звании-положении. А вот для рядового бойца срочной службы РККА, затем – прилежного слушателя командирских курсов, обернулось это внимание кое-чем другим.
Впрочем, начиналось это не в самую расстрельную пору, а в тридцать пятом. Тогда среди особистов воинских частей, расквартированных в зоне близости с Маньчжурией, читай – Японией, хватало настоящих профессионалов, питомцев Берзина, с обострённым чутьём перспективы. И в Одесском ГУ НКВД, куда армейские особисты «передали» перспективного Войткевича, тогда ещё работали-дорабатывали последние годы все как один вскорости расстрелянные, при Ежове, – мастера. И «старики», которым хватило и чутья, и ловкости переживать до того времени все извивы политики и даже не слишком увлечься словом и делом Лёвы Бронштейна, и молодые, выкормыши Артузова, Серебрянского и прочей блестящей чекистской команды.
Войткевича завербовали, но как бы «втёмную». От него не требовали до поры до времени ничего, тем более – «стучать» на своих соучеников или, прости господи, партнёров по футбольной команде. Не особо бдили за «чистотой» его связей и моральным обликом, позволяя гулять и делать всё, что положено делать отвязному студенту-одесситу двадцати с небольшим лет. Чекисты справедливо полагали, что те, кто заинтересуется Войткевичем с «враждебными» целями, непременно постараются разузнать как можно больше о его прошлом; а раз так, то чем «хуже», с коммуно-моральной точки зрения, он себя ведёт, тем лучше для дела. Даже доносы на него, которые с конца 36-го посыпались от бдительно-перепуганных, а то и арестованных уже сограждан, пачками – отправляли в глубокий архив.
Потребовали от Якова только одно – впрочем, даже не столько потребовали, а порекомендовали – подать заявление в эту самую «ум, честь и совесть». С определённым, но самому Войткевичу ещё не названным прицелом.
Беспартийным или хотя бы не комсомольцам поручать серьёзные задания не полагалось.
…Чуть позже производственное совещание пришлось прервать. Точнее, изменить его формат. Пришло время органолептического контроля качества продукции первой смены. Ассортимент был достаточно разнообразным: шесть сортов колбасы, говяжий балык, ветчина, два сорта мягкого сыра, творог и полдюжины видов овощных консервов и компотов. Всё это полагалось попробовать по чуть-чуть, проанализировать, обсудить результаты с технологами и сделать соответствующие записи в цеховых журналах. Запивать полагалось пивом, тоже в порядке дегустации – оба маленьких городских пивзаводика, в отличие от большого Здолбуновского, входили в сферу управления пищекомбината – но Войткевич передоверил эту миссию Йосе. Не складывалось у Яши-одессита с пивом.
…О том, что надо на самом деле совершить для блага Родины и Партии, Войткевич узнал только в Ровно в конце первой недели после весьма неожиданного и престижного назначения. Как-то вечером без предупреждения к нему в только что выделенную квартиру, ещё с чужой мебелью и чужими пруссаками, приехал начальник ОУ НКВД, так и не назвавшийся по имени, и начальник отдела, капитан госбезопасности Алексей Трофимович. С «ужимками и прыжками», с недомолвками и эвфемизмами специальные товарищи ему и объяснили, что молодому коммунисту надо не только и не столько держать глаза и уши открытыми в процессе внедрения социалистических методов хозяйствования в гнилую буржуазно-капиталистическую экономику, сколько зарекомендовать себя человеком свободных взглядов, которому ничто человеческое отнюдь не чуждо. А затем, по мере проявления интереса со стороны вражьей агентуры, которой здесь наверняка полным-полно развелось за время польской оккупации, поддаться на вербовку, проникнуть в разведывательную сеть врага, эту всю братию выявить и с помощью специальных товарищей истребить.
…– Ну что, пойдём в футбол гонять? – спросил наконец Яков.
– Нет, если я скажу: «Не ходите, Яков Осипович, на Замковый луг», – вы так, конечно, решите, это потому, что Йосиной ногой (и Остатнигрош постучал для убедительности по своему скрипучему протезу «з самого Краковья») черти давно уже в футбол гоняют. А я так скажу: не ходите, потому как пану директору без порток бегать не к лицу. Надо благородно играть в преферанс, и я давно хочу познакомить пана с Софочкой.
– Так я не понял, – вроде бы совсем серьёзно поинтересовался Войткевич. – В преферанс или к Софочке?
– Я на вас удивляюсь, Яков Осипович, – со скрипом поднялся с дивана, обитого «чёртовой кожей», Остатнигрош. – Враги преферанса – это шум, скатерть и жена. А в доме тихо, скатерть реквизировали для стола президиума, а Софочка только мечтает про ваши усы на её шейке и будет молча подавать на стол и кофе, и что там ещё положено…
…Первый осторожный вербовочный подход к Войткевичу состоялся именно в тот вечер, прямо за удачно (как, впрочем, почти всегда у Якова) складывающейся пулькой.
Нет, в поддавки против него никто не играл, но, по крайней мере, два мизера из пяти удачно сыгранных им были «ловленными». Во всяком случае, сам Войткевич, если бы так разложилась карта у противника, выстроил бы ему «паровозик» минимум на три взятки.
Йосю, игрока никудышного, на правах хозяина просторной двухкомнатной квартиры – третьей части апартаментов беглого поляка-адвоката на углу Калинина и «17-го сентября» (бывших улиц Рейтарской и Пилсудского), – в партию не взяли: и квартет без него складывался, и пожалели бедного еврея. Игра шла нешуточная и преферансных дел мастера за столом собрались преизрядные, а за вист поставили по гривеннику – для начала, то есть при скромной зарплате Остатнигроша неизбежный его проигрыш вылился бы в болезненную сумму. Софочка, неопределённо далёкая Йосина родственница, но определённо хорошенькая миниатюрная смуглянка, вела себя крайне прилично, чтобы не сказать церемонно, вот только смущённо краснела, встречаясь взглядом с Яковом (которого, кстати, Остатнигрош представил всем, кроме неё). Короче, мужскому разговору – а он, как известно, важнейшая составляющая вечернего преферанса – совершенно не мешала. Ни шума, ни скатерти тоже не было, кофе и микроскопические штрудели Софочкиного приготовления сделали бы честь любой венской кавьярне, и разговоры шли уважительные и весёлые. В том числе и о Вене, и о том, что теперь, в силу новых и, по большому счёту, естественных отношений между Союзом и рейхом, станет значительно проще обмениваться опытом, ездить друг к другу. А молодой пан директор, который, кстати, произвёл прекрасное впечатление на германских гостей, наверняка смог бы почерпнуть в рейхе производственные новинки, тем более что с языком у него проблем нет. И вообще, смог бы составить себе реальное представление о жизни новой Германии. А то ведь, увы, за прошлое десятилетие нагородили столько выдумок в советской, не говоря уже о польской, прессе…
Через три дня собрались у Роберта Шиманского, инженера местной энергослужбы, того самого, который расхваливал производственные успехи, злачные места и достопримечательности Вены. Йося Остатнигрош тоже был в числе приглашённых, но ему как признанному кулинару была поручена ответственная миссия приготовить карпа по-мадьярски, то есть с кучей лука, специй, выгибонов и церемоний, – так что на пару часов он был для общества, что называется, пропащим. Утешением служила ему расторопная и весьма эффектная блондинка Ирма, зачем-то, но, как оказалось, кстати, пришедшая в гости к тишайшей Маше Шиманской. И, конечно же, утешали совершенно искренние комплименты всех, когда они карпа отведали. Рыбка и впрямь получилась на славу, а поскольку предстоял выходной и не предвиделось ранней побудки, то закономерно хлопнула пара пробок.
И так, между картами, рюмками, исходящей паром и соком рыбой и лукавой переглядкой с Ирмой оказалось, что пан Роберт знает о происхождении Якоба Иозефовича куда как больше, чем его коллега Остатнигрош; «и вообще, геноссе, вы больше наш, чем (брезгливый кивок в сторону раскрасневшегося Йоси) их».
Ноябрь 1939 г. Ровно
К великому большевистскому празднику 7 ноября, который впервые отмечался на «воссоединённых» землях, ещё похолодало и посыпал негустой, крупными хлопьями снег. Впрочем, к особенностям местной погоды Войткевич особо не присматривался: у всех служб области и всех партийцев хватало предпраздничных забот. Торжества проводились, что называется, по полной программе: тут тебе и военный парад (а на трибуне, средь почётных гостей – и германская делегация), и многолюдная демонстрация трудящихся, и митинг со всенародным утверждением приветственного послания ЦК и лично товарищу Сталину (конечно же, на особом коммун-языке, которого честно не понимали три четверти здешнего «народа»), и приём (названный партхозактивом), и концерт, и банкет.
А для всего этого требовалось – сами понимаете, что; а конкретно требовалось от директора пищекомбината перевыполнение мыслимых и немыслимых планов для обеспечения праздничных столов не столько собственно народа, сколько лучших его представителей. Ну и, конечно, беззаветных слуг то ли народа, то ли этих представителей – короче, специальных товарищей. Пришлось на целых две недели отложить в сторону самые драгоценные занятия: читать немецкие и польские, и русские дореволюционные книги, оставшиеся по наследству от предыдущего владельца квартиры, и слушать мощный «телефункен», который ловил всю Европу.
Когда пищекомбинат и лично товарищ Войткевич оказались положительно отмеченными, пусть и в том числе, но на высоком уровне, Яша заслуженно и совершенно добросовестно сорвался в недельный загул.
Что происходило во время этого загула, Яков помнил смутно. Какими-то яркими, но разрознёнными картинками, которые ещё к тому же имели тенденцию накладываться друг на друга. Накладывался, по-видимому, и сам Яша тоже, вот только объект под ним, счастливо повизгивая, всё время двоился – то миниатюрная смуглянка, то стройная блондинка – и обе они с некоторым удивлением, но разной эмоциональной окраской отмечали, что брит-мила у него так и не состоялась. Были и какие-то разговоры с разными людьми и на разных языках, и в диапазоне от Ницше до нищих, от Оперы до оперов, от идолов до идеологов, от фареров до фюреров, от дел до тел – и так чуть ли не до янки и портянки. А ещё совершенно явственно, хотя без начала и без окончания, высвечивалась сцена с попыткой гоп-стопа со стороны какой-то местной шпаны, и сиё никак не относилось к фантазиям, поскольку ссаженные костомахи и «трофейный» браунинг в кармане кожанки Войткевича – сёчь надо было, дешёвки, на кого мазу тянете – были вполне реальны.
А раз так, то ни к фантазиям, ни к алкогольному бреду нельзя было причислить и серьёзный разговор, состоявшийся на излёте запоя. Разговор, начатый у невесть как оказавшегося собутыльником Роберта Шиманского, а продолженный – на чистом немецком – с Карлом Бреннером, почётным гостем, благополучно ускользнувшим от бдительности специальных товарищей.
Да что там фантазии! Яков не сомневался, что всё сказанное им и ему подробно фиксировалось и что самого его фотографировали. И в дружественном обществе штурмбанфюрера, хоть и пребывающего в штатском, Карла Йозефа Бреннера, фотографировали. Просто-таки в обнимку, потому как – вспоминал Яков – разговор тогда зашёл о Венской опере и вообще об опере, горячей любви обоих. И чуть ранее – фотографировали в ещё более дружественном обществе Ирмы, пребывающей не только без знаков различия, но и без всяких атрибутов мундира и того, что положено носить под ним. Превосходного качества – хоть из-под полы продавай любителям «клубнички» – фотографии показали ему вроде так ненавязчиво, а ещё – предъявили небольшую, но убийственную пачку стенограмм…
Так что геррен оффициерен не пришлось долго объяснять, чем это всё чревато для молодого большевика на ответственном посту, если тот вдруг не захочет понять глубинную близость своих и национал-социалистических идеалов и необходимость дальнейшего сотрудничества.
Войткевич понял.
Штурмбанфюрер, дирижируя тросточкой, сообщил ему агентурную кличку (Spiller, Игрок) и заставил вызубрить несколько рун, похожих на птичьи следы, и порядок их использования для связи и опознания.
…И правильно понял его, чуть позже, энкавэдэшный капитан, один из двух чекистов, которые в своё время напутствовали Якова Осиповича.
Только Йося Остатнигрош долго – ещё целый месяц – не хотел понимать, почему это пан директор не торопится жениться на Софочке, которая не только отдала Войткевичу всю девичью драгоценность, но и определённо намерена не далее чем грядущим летом продолжить его славный род.
Пришлось жениться, пока перемены в Софочкиной комплекции не стали слишком бросаться в глаза.
Декабрь 1939 – март 1940 гг. Ровно
Зима и в самом деле накатила холодная (хотя, конечно, не настолько, как на Карельском перешейке) и отменно снежная. Пищекомбинат, благодаря солидным запасам бурого волынского угля, от холода не страдал, трудности были только с транспортом: дороги едва успевали укатывать, и перебои с сырьём досаждали не раз. Выручали железнодорожники – до большой узловой станции в Здолбунове было всего-то пятнадцать вёрст, а Ковельская железная дорога проходила чуть ли не через всю область; и вдобавок бесперебойно работали узкоколейки до Сарн, Оржева и Костополя.
Софочка оказалась чистюлей, хозяйкой и вообще прекрасной женой, разве что излишне влюблённой и посему ревнивой. А ревновать было к чему и к кому. Пристрастился южанин Войткевич к лыжам. Точнее, к лыжным прогулкам в обществе белокурой Ирмы, оказавшейся (чего Софочка, естественно, не знала) основным его связником с разведывательной сетью. Номинально – с германской, но на самом деле, как достаточно быстро понял Войткевич, с многослойной.
Все «прогулки», совершаемые с ведома НКВД, безукоризненно легендировались и документировались непосредственно служебными мандатами и путёвками: пищекомбинату и в самом деле нужно было изыскивать новые возможности поставки сырья. И с кем только ни приходилось общаться!
Встречались им солидные, степенные, седоусые волыняки, в том числе завербованные ещё в австрийском плену в Империалистическую.
Заглядывали «командированные лыжники» в аккуратные и, как по шаблону, заполненные домашним кружевом дома слегка обрусевших чехов, которых в местечках оказалось не так уж мало. И среди этой малости – агенты чехословацкой разведки, плавно перешедшие под крыло СА. Немногочисленные, кстати, и только из разведки «политической», потому что весь персонал военной разведки со всей документацией 2-го отдела Генштаба и списками агентуры до оккупации успел перебраться в Лондон.
Были здесь и остатки польской агентуры. Но с этими разговаривать приходилось «втёмную», от имени польской разведки, на самом деле – частично уничтоженной, а частично ушедшей в эмиграцию и подполье.
Кстати, от поляков услышал Войткевич первые правдивые, а потому – особенно жуткие рассказы о том, что происходит там, за рекой, в германской зоне оккупации. Этого он не узнал ни от своих энкавэдэшных наставников, ни во время новогодней поездки по обмену опытом в Австрию и Германию, организованной «Комиссией по экономическому сотрудничеству» в развитие Московского договора. Поездки, насыщенной интересными показами оборудования (не только для пищевкусового производства), переговорами и визитами в оперу, где Яков неизменно встречался с истым, похлеще его самого, меломаном Карлом Бреннером. Поездки, во время которой его обласкали, подчёркнуто именуя «фольксдойче» и не слишком акцентируя расовый мезальянс и его происхождения, и брака. И весьма солидно «подогрели» материально, так что опись переданного и подаренного, составленная по возвращении Войткевичем (оперативная кличка Везунок) для НКВД, занимала целую страницу.
«Прогулки» эти – их собственно лыжная часть была невелика, добирались обычно или на комбинатской «эмке» с цепями на задних колёсах, или в пассажирском вагоне узкоколейки, а затем лишь вставали на лыжи – были не так уж безопасны не только с точки зрения семейного благополучия. Несколько раз им пришлось отстреливаться от небольших и кое-как вооруженных бандгрупп. То перекрывали дорогу, то пытались догнать в паре вёрст от очередного села. Но «лыжники» были настороже, да и оружие было у обоих: у Якова – положенное по должности, у Ирмы же, по бумагам числившейся его начснабом – нелегальное, но никто её не обыскивал. А стреляли они оба почти одинаково метко, так что достаточно было два-три раза гавкнуть нагану Войкевича и тявкнуть браунингу Ирмы, как со стонами и «прокльонами» разбойники или бульбаши ушивались, неизменно оставляя капли крови на снегу. Но к весне 40-го попытки нападения почти прекратились, несмотря на то что забирались «командированные лыжники» во всё более легендарно глухие места вроде крепкого села с говорящим названием «Вовковыя» посреди лишь к февралю подмёрзших болот, или небогатого села Выплясункова, во времена оны подаренного то ли Потоцким, то ли Чарторыйским обожаемой им балерине. Оттого и «Выплясунково» – выплясала, вытанцевала. Отстреливаться им ещё пришлось всего-то раза четыре, и лишь от волков настоящих, серых, на четырёх лапах и с толстыми хвостами.
С двуногими же всё обстояло иначе. Всю холодную снежную зиму на «освобождённой и воссоединённой» земле шла чистка, и к весне край замер, оцепенел.
Брали по доносам и внешним признакам, по национальности и образовательному принципу, по наветам и просто так, за компанию и для выполнения плана.
Брали зажиточных и умелых за то, что они умелые и зажиточные.
Брали тех, кто вдумчиво расспрашивал о преимуществах колхозного строя – за то, что слишком умные.
Брали тех, кто не понимал, почему надо отдавать своё кровное в общий котёл, из которого и похлебать не придётся – да ещё и благодарить за это. Их – за тупоумие.
Бывших харцеров – за харцерство, бывших пластунов – за пластунство.
Брали членов компартии Западной Украины, КПЗУ, чтоб не задирали нос, и кружковцев «Просвиты», чтоб не сомневались, что лучшие украинские писатели уже назначены Советской властью…
Некоторым полякам, правда, разрешали выехать без гроша за пазухой в оккупированную дружественным вермахтом Польшу, чехам и словакам – соответственно в протектораты Богемии и Моравии, а немногим всё осознавшим и ни в чём не замешанным, а порою и давшим подписку о сотрудничестве, евреям – в Палестину.
«Титульным» же украинцам, счастливчикам, которым не поставили свинцовую примочку в Корце, Костополе, Остроге или Дубно, предстоял долгий благостный путь на бескрайние сибирские просторы.
Встречали «командированные лыжники» конные и моторизованные («эмка» и тентованная полуторка с бойцами, звенящие цепями, и неизменно «воронок») команды энкавэдэшников.
Встречали пешие колонны и угрюмые вереницы саней и телег с будущими покорителями сибирской глубинки.
Видели и разорённые или сожжённые подворья и целые хутора.
И не слишком уже удивлялся Войткевич, что раз от разу всё труднее становилось логически объяснять селянам необходимость и преимущества сотрудничества с сов. структурой (то есть по основной своей работе), хотя речь шла о всего-навсего поставках сельхозпродукции – и всё легче оказывалось «расконсервировать» неважно чьего агента и получить все необходимые несоветской структуре сведения.
А то и завербовать…
Весна-лето 1940 г. Ровно
Весною нарисованные мелком на филёнке парадной двери руны «ос» и «ман», вызов от Ирмы, появлялись нечасто. Иначе говоря, загородные поездки стали происходить реже. Не только потому, что их так болезненно воспринимала трогательная в своей стыдливой неуклюжести Софочка, но главным образом потому, что агентурная сеть была в основном восстановлена, исследована и выявлена, а сам Войткевич, похоже, стал пользоваться безоговорочным доверием германских друзей. Во всяком случае, он, встречаясь и со связником, и с Шиманским, и, наконец, с самим герром Бреннером, вполне легально посещающим объекты ЗапВО, без особого напряжения уловил новые веяния в их разговорах и наставлениях.
Как раз к тому времени, когда представил в НКВД очередную схему расстановки вражьей агентуры, на этот раз в Дубно, и скромно поинтересовался, когда и в какой последовательности будут произведены аресты.
Ответ Алексея Трофимовича его не сильно порадовал.
И потому, что порекомендовал энкавэдэшник не совать нос в волеизъявление Партии – мол, когда надо будет, тебе, возможно, скажут, или сам увидишь. И потому, что почувствовал Яков досаду и напряжённость в ответе заметно осунувшегося куратора – будто не о самом важном деле контрразведки шла речь, а о чём-то не очень актуальном, несвоевременном; да и словно сомневался товарищ капитан в том, насколько можно доверять этому Войткевичу – и можно ли доверять вообще.
Но куда больше огорчила Войткевича последующая реплика, сказанная как бы в сердцах – и оттого, наверное, искренняя. Дословно запоминать её Войткевич не стал – к тому времени у него, бывшего беспризорника и одесского уркагана, прошедшего макаренковскую колонию и воинскую службу у чёрта на куличках, выработалось стойкое отвращение к мату. А смысл был такой, что вот время это – непонятно какое, всяких и всяческих внутренних врагов изничтожать не успеваем, да ещё и ждём, что со дня на день самих нас изничтожат.
Прозвенел звоночек у Якова Осиповича в голове.
Затих Войткевич на какое-то время, без особого напряжения поддерживая уже хорошо налаженную работу комбината; ко всему прочему больше прислушивался и приглядывался, но не проявлял рвения и не выказывал инициативы, и даже чрезмерной заинтересованности. Опять много читал и крутил вечерами «Телефункен»… А там и Софочка в срок и благополучно разродилась крепенькой девочкой с волосиками цвета ранней морковки. Из ниоткуда вдруг появились двое премудрых тётушек и принялись их всех учить, как нельзя с маленьким ребенком; Войткевич их, конечно, через неделю выставил и привёл необразованную, но добросовестную няньку из лемкивок. И теперь, к неописуемому счастью Софочки, гораздо чаще бывал дома, чем в командировках, или за ломберным столом, или на футболе. Приносил из кондитерского цеха всякие вкусности; бывало, что кормил жену с рук и вместе они слушали, как в детской гукает Валюша и поёт вперемежку лемкивские, словацкие и польские колыбельные няня Маша.
Затих Яков Осипович – и всё присматривался. Думал.
Как-то не сразу понял он, к чему это немцам такая разветвлённая разведсеть. Нет, кое-что было совершенно понятно. Например, по количеству, маршрутизации и, насколько удавалось узнать, составу грузов, идущих по Ковельской железной дороге через большой Здолбуновский узел, можно было составить сносное представление о масштабах, темпах и ходе строительства укреплений в приграничной зоне. Дополняли эти сведения данные с цементных заводов и базальтового карьера в Яновой Долине, лесокомбинатов и деревообделочных фабрик в Клевани, Сарнах и Костополе, сообщения от агентов в деревнях и поселках у шоссейных дорог, ну и прямые наблюдения. И дополнительные адреса, и всё возрастающие объёмы поставок продовольствия. Но в большинстве случаев агенты разведсетей давали не то что дублирующую, а буквально пяти-, а то и шестикратно повторённую информацию – и как правило, только лишь о том, что без особого труда можно было вычитать в областной газете с гордым названием «Червоный прапор». А то, что по сверхбдительности цензоров или же по нерасторопности корреспондентов не попадало на газетную полосу, неукоснительно сообщали двое агентов в областном статуправлении.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?