Текст книги "Домбайский вальс"

– Не хлебом единым жив человек, – попробовал было вывернуться Левич, как будто он на боксёрском ринге в десятираундовом бою с превосходящим его силою соперником сделал нырок.

– Так-то оно так, да не совсем, – продолжил натиск Лашук, словно нанося удары с двух рук, идя на сближение. – Издревле народ на Руси отдавал хлебу низкий поклон. Можно сказать, до матушки-земли. Хлеб – всему голова, – говорили люди.

– Да какой там хлеб, Григорий Степанович! – верещал Левич, уходя в глухую защиту, прижатый к канатам. – Это же объедки, остающиеся на столах после туристов.

– Хм, хм! Вы только послушайте, что он говорит! Ничего себе объедки! Я видел, какой объедок ты доставал из кармана своей пуховки, – брюзжал Лашук, добивая своего противника неожиданным переходом на «ты». – И потом, Натан Борисович, что значит объедки? Сдаётся мне, что ты ничего не понял в политэкономии, когда учился в Высшей школе профдвижения. Я тебе сейчас расскажу притчу, и ты сразу всё поймёшь. Эта притча ещё с незапамятных времён царской белой армии, канувшей под натиском лет в Лету. Слушай! Приезжает в казарму пехоты проверяющий штабной офицер. Заходит в солдатскую столовую. Солдаты со своих мест повскакали, стоят, глаза таращат, кушают ими начальство. Офицер спрашивает у солдат: «Как харч, братцы, хорош?» – «Так точно, вашество, хорош! Надо бы лучше, да некуда», – отвечают солдаты. – «А хлебушка хватает?» – «Хватает, вашество! Даже малость остаётся». – «А остатки куда деваете?» – «Доедаем, вашество, даже не хватает». Понял теперь, Натан Борисович, что такое остатки и что есть хлеб для нашего народа? Это тебе, братец, не фунт изюма.

– Так точно, вашество! – рискнул пошутить Левич.

– Смотри у меня! – погрозил пальцем в перчатке Лашук и изобразил на лице натянутую улыбку, с трудом подтянув нижнюю губу и водрузив её на своё прежнее законное место.

Этот разговор, конечно, происходил уже после того, как путники наши перешли по освободившемуся мосту через Аманауз.

                              II

Как только путники преодолели мост через Аманауз, а создавшие им нелепую засаду животные и редкая птица расправились с жалкими кусками ржаного хлеба, именуемого в народе «чёрным», бандитская «святая троица» вновь незамедлительно заняла на мосту засадную позицию в ожидании новых глупых лохов. Ворон Филька, ишак Машка и собака Найда давно потеряли надежду, что кто-нибудь из людей заберёт их к себе, и думали о людях плохо. В то же время они сознавали зависимость своей сиротской жизни от кусков хлеба, которые им давали люди не столько из любви к животным, сколько из удивления их дружбе и умению ворона говорить человечьим голосом неприличные слова.

За мостом дорога забирала вверх, путники участили шаг и дыхание морозного воздуха и стали немного согреваться после непредвиденной задержки на мосту. Шувалов сильно зяб и стал активно думать, чтобы согреться. «Этот Лашук – типичный держиморда, – рассуждал он в своей голове. – Вместо того чтобы удивиться, обрадоваться и даже восхититься подобным явлением животного мира, он развёл тут антимонию и турусы на колёсах. Ведь это же чудо какое из чудес, эта «святая троица»! Она будет привлекать туристов, прививать им любовь к животным. А он куска хлеба пожалел, Гобсек! Этот хлеб сторицей воздастся. Туристы вернутся домой, станут рассказывать свои детям об ишаке Машке, собаке Найде и вороне Фильке. Эти дети станут сознательнее, когда вырастут, будут бодрее строить коммунизм, который уже не за горами, а рядом. Пройдёт каких-нибудь двадцать лет, и он тут как тут, с пылу с жару. А эта губошлёпая держиморда ничего не понимает. Кусок хлеба пожалел для животного мира. Не хотел бы я, чтобы у меня был такой начальник, как этот Лашук».

Шувалову понравились его правильные мысли, он, как ему показалось, чуток согрелся и зашагал веселее, мурлыча что-то себе под нос.

– Итак, так, – сказал Лашук, обращаясь к Левичу, – когда я приеду сюда в следующий раз, чтобы этой бандитской троицей здесь даже не пахло, чтобы духу их здесь не осталось. Прогоняй их, куда хочешь. Туристическое заведение не зоопарк, а учреждение здорового образа жизни и физической культуры. Понятно тебе?

Левич озорно подмигнул Шувалову и бодро отрапортовал:

– Как скажете, Григорий Степанович. Всё будет исполнено по вашему крепкому слову. Для нас ваше слово – закон.

Шувалов в ответ хитро подмигнул Левичу и подумал: что закон? закон в России непреложен и неумолимо строг, но его строгость частично компенсируется необязательностью его исполнения. На том стояла и будет стоять великая русская земля.

Слева от дороги, спустившись к бурливой реке Алибек, нашли себе пристанище стоявшие в ряд несколько одно и двухэтажных зданий, сложенных из грязно-белого силикатного кирпича, что делало эти здания плохо видимыми в тумане. Это были: котельная с высокой железной трубой, прикреплённой к земле проволочными растяжками в два яруса, прачечная, душевая и два жилых дома для обслуживающего персонала. Здания проглядывали сквозь туман едва-едва, как будто это были недодержанные снимки на фотобумаге, опущенные в проявитель. И сколько такую бумагу ни мори, сколько ни окунай её в проявитель, того, что уже проявилось, больше не прибавится. Возле котельной лежала занесённая снегом гора каменного угля, а из трубы понимался дым столбом, быстро исчезающий в тумане.

С этого места в ясную погоду открывается сумасшедший вид на ледниковое ущелье Алибек, зажатое с двух сторон необыкновенно красивыми заснеженными горами. С левой стороны, если смотреть вверх по долине, это зубчатые вершины Главного Кавказского хребта, среди которых выделяется «гордый красавец Эрцог». Вершины похожи на обнаруженные при археологических раскопках окаменевшие зубы хищного доисторического гиганта. С правой стороны горбатится тушей мамонта гора Семёнов-баши, густо заросшая, будто мохнатой шерстью, могучим тёмным лесом, выше которого раскрывается бело-голубая снежная зона альпийских лугов, как будто кем-то знающим и добрым приспособленная для восхитительного лыжного катания. Этой удачей не преминули воспользоваться лыжники из альпинистского лагеря «Алибек». Они карабкаются вверх по крутой тропе и там, где заканчивается лес, целый день без устали утюжат увалистые склоны, выметая из-под лыж снежные брызги.

При этом можно загорать под горным солнцем «мордой лица», чтобы получить ожоги и волдыри. А можно скинуть ковбойку, потому что на солнышке жарко. И это воспринимается молодыми людьми, не познавшими жизнь до её глубины, как счастье. И никого не смущает, что нет подъёмников и приходится десятки, а то и сотни раз пониматься в гору лесенкой, проскальзывая игриво лыжами, чтобы не налипал на них снег. Одновременно можно трепаться напропалую об интересных событиях жизни, смеяться, отпускать многозначительные комплименты улыбающимся девушкам, показывающим красивые влажные зубки, и весело и серьёзно обсуждать технику лыжного катания с хлёсткими иностранными названиями: «оп-тракен», «годиль» и «христиания».

В конце ущелья, перегораживая его, лежит неподвижно массивная гора Сулахат, закрывающая, кажется, полнеба. Согласно преданию красивая девушка по имени Сулахат из племени доисторических гигантов, обитавших когда-то в этих краях, пожертвовала своим прекрасным телом и легла навеки, чтобы преградить путь злым ветрам в райский уголок. И очарованные зрители, приехавшие отдыхать в свой законный отпуск или каникулы на Домбайскую поляну из степной России, из таёжной глухомани Сибири, из далёких городов и сёл, с удивлением и восхищением обнаруживают в очертаниях горы Сулахат ноги, живот, грудь и голову, растрёпанные волосы девушки. И говорят: а ведь и впрямь похоже – просто как живая.

Ах, Домбай, райское место, куда ни глянь, всюду жуткая красота, которую трудно передать словами. Но сегодня ничего не видно, потому что дикий мороз и туман, туман, туман.

От котельной к турбазе «Солнечная долина» проложена теплотрасса, но её тоже не видно, потому что она лежит в земле, хотя не столь глубоко, сколько положено согласно нормативу.

Лашук спохватился и подумал, что нехорошо разговаривать вдвоём с Левичем, а Шувалова будто нет с ними, и он спросил у него, отклячив губу:

– С чего начинать планируешь, начальник?

– Я не начальник, я – директор, – ответил Шувалов, поёживаясь. – Начальником будет начальник участка от Главсочиспецстроя. Надеюсь, что это будет толковый человек и грамотный инженер. Я буду настаивать, чтобы он начинал строительство объектов из сферы инфраструктуры. К примеру, мосты и дороги.

– Это так, – сказал авторитетно Лашук. – Без этого в наше время никак нельзя. – Его длинное лицо вытянулось ещё больше, как будто он услышал для себя что-то обидное.

– Правильно, – сказал Левич.

Им обоим было хорошо знакомо это красивое слово, оно часто встречалось в газетах и произносилось по радио или телевизору. Оба в основном понимали его значение, но если бы им довелось при случае растолковать его смысл, они испытали бы некоторые лингвистические затруднения.

– У меня для воздействие на подрядчика есть много рычагов: финансовых, проектно-сметных, процентовочных и так далее, но я почему-то уверен, что у меня с начальником участка сложатся дружеские отношения и не будет необходимости приводить в движение рычаги, о которых я только что сказал, – завершил Шувалов своё объяснение.

Навстречу путникам спустилась с пригорка, по которому шла дорога, группа весёлых туристов. Они шли, переставляя рядом с собой зажатые в левой руке лыжные палки, и несли на плече лыжи, придерживая их наперевес правой рукой. Лыжники только что покинули турбазу и ещё не успели замёрзнуть, поэтому оживлённо переговаривались.

– Здравствуйте, товарищи туристы! – громко проговорил Лашук и приложил ладонь в перчатке к своей пыжиковой шапке, как будто он принимал военный парад на Красной площади в день 1-го мая.

– Здравия желаем, товарищ генерал! – в тон ему прокричали туристы и весело рассмеялись.

Один из них, маленький, плюгавенький, рыжий, конопатый, не выдержал искушения и негромко произнёс, полагая, что это жутко смешно:

– Здравствуйте-здравствуйте, гражданин начальник.

Никто не стал смеяться, решив, видно, каждый для себя, что смех без причины признак дурачины.

– Не боитесь замёрзнуть в такую холодрыгу, Юрий Гаврилович? – обратился Левич к высокому и толстому туристу в роговых очках, похожему на графа Пьера Безухова из романа Льва Николаевича Толстого «Война и мир». – Мороз нешуточный.

– А куда деваться, Натан Борисович, позвольте предложить вам вопрос ребром? – ответил густым красивым басом, деланно грассируя на французский манер, тот, кого Левич назвал Юрием Гавриловичем. – У нас в путёвках обозначен такой своеобразный маршрут: лыжное катание на Домбайской поляне. Хочешь не хочешь, а надо кататься. Некоторые оробевшие «горнолыжники» испугались и остались в палатах. Особенно после того, как что-то случилось с электрическим светом. Лампочки внезапно стали гореть вполнакала. А мы вот с Петрушей, – показал он широким артистическим жестом на маленького, плюгавенького, рыжего, конопатого – и девочками, – повёл он массивной породистой головой в легкомысленной лыжной шапочке в сторону девушек, среди которых он выглядел петухом, – решили пойти. Лучше уж мёрзнуть на лыжном склоне, нежели в палате.

– А что, бугель работает? – спросил Шувалов, обращаясь неизвестно к кому конкретно, посмотрев при этом пристально на одну из девушек.

Он знал, что бугельный подъёмник на небольшой горке позади альплагеря «Красная Звезда» работает, но задал этот вопрос не потому, что этого не знал, а с тем, чтобы себя обозначить, инстинктивно пытаясь привлечь к себе внимание приглянувшейся ему девушки. Андрей Николаевич не был завзятым ловеласом, но был молод, полон жизненных сил и любил женщин. Поэтому он машинально начал подготовительную работу, которая на языке любителей женщин называлась «бить клинья». Он прямо не рассчитывал на успех в амурном деле и понимал, что времени у него всё равно нет для решительных действий, но бил клинья просто так, по укоренившейся привычке, вдруг что-нибудь получится. Девушка, конечно, заметила обращённый на неё взгляд молодого мужчины, но сделала вид, что этого взгляда не заметила. За всех на вопрос Шувалова ответил всё тот же Юрий Гаврилович:

– Вчера работал. А как обстоит дело нынче, пока не знаем. В крайнем случае, продолжим изучать приёмы подъёма по склону, именуемые «ёлочкой» или «лесенкой». Зато вниз – на лыжах.

На этом встретившиеся в пути группы людей разошлись в разные стороны. Шувалов крикнул, обернувшись, удаляющейся вниз группе туристов:

– На мосту вас будет ждать засада! Берегитесь!

– Мы знаем, знаем! – весело откликнулась девушка, которую, как выяснилось позже, звали редким именем Наташа, и тоже обернулась игриво, чтобы посмотреть, как обернулся молодой мужчина. – У нас полно боеприпасов, – прокричала она удаляющимся голосом. – Мы в курсе, чем можно откупиться от «святой троицы». Нам это дело не в первой.

Левич возобновил своё нудное нытьё, которое он называл докладом:

– Григорий Степанович! Представляете, Лёха Липатов, механик с гидростанции, этот разгильдяй и пьяница, заморозил отводной канал. Всю ночь провозжался со своей шалавой бабой, сам наутро бабой стал. Напился, как свинья, и спьяну опустил заслонку, вместо того чтобы её максимально отворить. И пустил воду в обход. Канал замёрз, турбины встали. Буквально, как мёртвые, честное слово. Пришлось срочно заводить старенький дизель. А он у нас давно на ладан дышит…

– Постой-погоди! – перебил Левича Лашук, в раздражении обронив губу. – Не части, как из пулемёта. Ты же мне сообщал недавно, что вы получили два новых дизель-генератора.

– Да, получили. Спасибо вам, Григорий Степанович, за заботу, век помнить буду. Но на них проклятые пломбы висят, и без представителя завода-изготовителя, в крайнем случае, эксперта электросетей, я знаю? мы не имеем возможности их снять. В противном случае теряем право на гарантийный ремонт, как дважды два. Это какой-то заколдованный круг, честное слово! Я уже отправил телеграмму-молнию в Пятигорск, чтобы приехал представитель электросетей. Улита едет, когда-то будет.

Путники выбрались на прямой участок дороги, лежавший в подбрюшье горы Семёнов-баши. Вдали виднелся красивый, просмолённый олифой до угольной коричневы, деревянный корпус, сложенный из толстого бруса вековой лиственницы. Это был главный корпус турбазы называвшейся когда-то «Ксучьим домиком» (по принадлежности к Комиссии содействия учёным), потом «Белалакаей» по наименованию «полосатой» горы, где чередовались полосы темно-серых скал, сверкающего горного хрусталя и ослепительно белого снега. Потом «Солнечной Долиной» по неизбывной страсти к переименованиям. Корпус состоял из двух двухэтажных жилых строений с мансардами и балкончиками. Эти строения примыкали под тупым углом к восьмиугольной замысловатой ажурной башенке, накрытой сложной изломанной островерхой кровлей, напоминавшей то ли буддийскую пагоду, то ли киргизскую шапку – всё говорило о необузданной фантазии архитектора. Шпиль башенки был устремлён в небо, временно занавешенное туманом.

Вскоре путники поравнялись с отдельно стоящим двухэтажным, обшитым потемневшим от времени тёсом, административно-хозяйственным корпусом. Здесь размещались службы, нужные для управления хозяйственной деятельностью турбазы и многопланового обслуживания туристов: кабинеты администрации, бухгалтерия, медпункт, почта, телеграф, пункт проката инвентаря, а также квартира директора турбазы. Этот корпус был построен давно, когда главного корпуса с башенкой в помине не было, и в этом старом здании сохранились печи-голландки, которые топились раньше вкусными дровами или жирным каменным углём. После того, как в результате развития было проведено центральное отопления, печи стояли, скучные, без дела.

Главным фасадом, с миниатюрными балкончиками по верхнему этажу и полукруглым слуховым окошком на двускатной железной крыше, крашеной в зелёный цвет, ежегодно возобновляемый, дом был обращён на запад. В сторону обширной травянистой поляны, где по проекту застройки должен был вскоре (через ряд лет) появиться стадион, с футбольным полем и трибунами. И нижняя станция маятниковой канатной дороги, призванной поднимать в движущемуся по стальному канату вагоне туристов и лыжников на массивную, поросшую вековым буковым лесом гору, на вершине которой торчал издревле чёрный скальный Зуб Мусатчери. Гору называли по-разному: кто Муса-Ачитара, кто Мусат-Чери, а кто просто Муса. Говорили, что с вершины Мусат-Чери в ясную погоду, когда воздух прозрачен. был виден Эльбрус с одной стороны и Чёрное море с другой. И немудрено: и туда и туда по прямой было всего по шестьдесят вёрст. Или около того.

Если смотреть с поляны вверх, в сторону Зуба, то можно заметить, что левый край леса прорезан широкой просекой, образованной сошедшей большой лавиной. Она остановилась прямо перед кладбищем, где были похоронены в разные годы погибшие при восхождениях альпинисты, тела которых их родные и близкие затруднились перевозить на родину. С тех пор просека стала называться кладбищенской лавиной. На горе Мусат-Чери, выше леса, открывались восхищённому взгляду необозримые снежные поля, по которым можно было, если туда добраться, прокладывать лыжные трассы любой сложности и любого раздолья.

Но сегодня, когда три путника остановились перед административным корпусом, ничего этого не было видно: ни горы, ни её Зуба, ни заснеженных альпийских полей, ни кладбищенской лавины.

Противоположный фасад, то есть задний, где находился вход в корпус и где стояли в некотором раздумье наши путники, смотрел на далёкий чернеющий Зуб Софруджу, что в переводе с карачаевского языка на русский означало «Клык тигра». Справа от него просматривалась небольшая снежная седловина, которая называлась перевалом Софруджу, хотя перевалом это место можно было называть с большой натяжкой или в шутку. Он был доступен технически только для подготовленных альпинистов, но никто не помнил, чтобы через этот перевал ходили хоть раз. Да и незачем было туда ходить. Он обрывался километровой стеной. Внизу просматривалось глубокое и дикое абхазское ущелье Чхалта с блестевшей там серебристой ниточкой реки.

Кстати, давным-давно, ещё в нехорошее царское время, через гору Софруджу толковые инженеры-путейцы собирались пробить туннель для железнодорожного сообщения с Грузией, так как здесь находилось самое узкое место в теле Главного Кавказского хребта. Это позволило бы соединить Россию и Грузию ещё одним путём, помимо автомобильной и вьючной дороги через Крестовый перевал в Дарьяльском ущелье, которую постоянно в холодное время года перекрывали оползни и снежные лавины. Будто бы сохранились даже пожелтевшие от времени чертежи входного портала, а мосты на всём протяжении дороги от Черкесска до Теберды были построены из расчёта прохождения по ним поездов. Но великая пролетарская революция не позволила осуществиться этой прекрасной и опасной мечте.

Однако и этот красочный вид на Софруджу приходится отложить для живописания из-за тумана, что очень жаль для художника прозой, ибо все виды в Домбае сказочно красивы.

– А где твой, Натан Борисович, боевой заместитель Худойбердыев? – спросил у Левича Лашук строгим голосом. – Почему его нет с нами? Это непорядок. – Для такого маленького выговора была своя важная причина: Лашук знал, что столом для гостей командует именно Худойбердыев.

– Сей момент приедет, Григорий Степанович, – многозначительно ответил Левич. – Солтан выполняет одно маленькое и ответственное поручение. Специально в честь вашего приезда. Я его отправил в Теберду, и он должен вернуться с минуты на минуту. А покамест суд да дело прошу ко мне в дом малость обогреться. Вон и Андрей Николаевич совсем застыли.

– Да уж, холодновато, – признался Шувалов с зябкой усмешкой на посиневших устах. – Я – за, чтобы погреться.

Лашук поставил восклицательным знаком напряжённый палец в тёплой замшевой перчатке и сначала медленно, потом всё быстрее погрозил Левичу:

– Я тебя, Натан, насквозь вижу. Как рентген. От меня никуда не скроешься. Не помогут тебе никакие спецзадания. И Солтану твоему тоже не помогут. Понятно я излагаю свои мысли? Пошли к тебе в кабинет. Как говорится, официальная деловая обстановка и без никаких там экивоков.

Левич замялся и смешно потоптался на месте, как пингвин на льдине в суровой Антарктиде:

– Григорий Степанович, виноват. Я свой кабинет под туристов отдал. Честное слово, столько желающих, в основном диких. Мест нет, везде битком, как сельди в бочке. А что делать, я знаю? Сезон есть сезон. Кабинет у меня дома. Зачем мне теперь две комнаты с женой?

На слове «теперь» Левич с тяжким вздохом сделал два ударения, показывая этим, как ему приходится нелегко справляться со своими служебными обязанностями.

– Знаете, Григорий Степанович, я здесь отбарабанил уже семь лет с гаком. Прикипел этому месту. А всё не могу привыкнуть к этой сумасшедшей красоте. Хочу всем её показать, чтобы люди навсегда сохранили память о Домбае. Мы все исчезнем, а Домбай – на века. Как поёт Юра Визбор, «мы навсегда сохраним в сердце своём этот край». – Последние слова Левич попытался пропеть, но закашлялся, как будто ему попала крошка в горло.

– Итак, так, – со вздохом произнёс Лашук чуть охрипшим голосом. – Вот, Андрей Михайлович…

– Николаевич, – поправил его Шувалов, демонстративно постукивая каблуками озябших полуботинок. На морозе они особенно звонко щёлкали, как норвежские деревянные башмаки сабо.

– То есть Николаевич, прошу пардона, – спохватился Лашук. – Как говорится, Натан неплохой директор, слов нет, напраслину врать не стану. Только есть у него один недостаток: носится он со своими туристами, как курица с малыми цыплятами. Или как дурень с писаной торбой – буквально. Хочет всем туристам зад вылизать. Ха-ха-ха! Ты не обижайся на меня, Натан, но, – он вновь изобразил пальцем восклицательный знак, – Платон мне друг, но истина дороже.

Левич вежливо покашлял, давая понять, что нисколько не обижается и что крошка в его горле прошла.

Жена Левича, полная, дородная, упитанная, привлекательная дама, когда-то, судя по её живым карим глазам, очень красивая, а нынче из последних сил пытающаяся не увядать, с предательской морщинистой шеей и двойным подбородком, встретила вошедших радостным воплем:

– Боже! Кого я вижу! Григорий Степанович, какой сюрприз! Я так рада, нет слов. – Она схватила его за плечи, разглядывая. – Постарел, постарел, совсем седой стал. Но седина вам к лицу. Это так благородно и импозантно! Да, Гришенька Степанович, время летит неумолимо быстрокрылой ладьёй. Я так вам рада! Вы себе не можете представить.

Во время бурного говорения дамы Лашук успел стянуть с рук перчатки, снял с головы свою пыжиковую шапку, опустил воротник и расстегнул шубу, улыбаясь глазами, и после церемонно приложился губами к пухлой ручке Левичевой супруги:

– Здравствуйте, Надежда Ефимовна, голубушка! Как говорится, с приездом к родным пенатам. А то Натан тут без вас совсем закис. Как фикус без полива. Вы всё такая же красавица, ни капельки не меняетесь. Скажу честно, я завидую Натану Борисовичу.

– Спасибо, Гришенька Степанович, на добром слове. Только скорей уж не с приездом, а с отъездом.

– Что так?

– А так, что я больше так не могу. Сил моих больше нету. Я понимаю Наташу – у него интересная работа. Он постоянно на людях, без конца занят. Дома почти не бывает. Но я ведь тоже живой человек. Со своими интересами и запросами. К тому же я женщина. И без внимания я вяну. Я всё должна ждать, ждать, ждать. Без конца ждать. От скуки здесь можно сойти с ума. Не могу же я в самом деле пойти работать судомойкой или официанткой. И потом: эти бесконечные биллиарды, коньячки, преферанс до четырёх ночи, письма от каких-то сомнительных туристок – на всё на это времени у него хватает. А дом – это так, между прочим. Нет, нет, нет! Григорий Степанович, я решила вернуться в Ставрополь. Слава богу, четыре с лишним года я здесь отсидела – больше не могу, бог свидетель. Приехала забрать свои вещи.

– Успокойся, Надюша, я тебя умоляю. Не тараторь, пожалуйста, – попросил Левич супругу без всякой надежды на успех.

– Да проходите же, раздевайтесь, у нас тепло. Что вы стоите, как истуканы? – продолжала тараторить Надежда Ефимовна, не обращая внимания на мужа. – Боже! У нас даже повеситься негде. Наташа! Стыд какой! Неужели нельзя было что-нибудь придумать? Или сказать кому-нибудь. Я просто не понимаю. Без хозяйки дом сирота – истина, истина. Стоило мне на недельку отлучиться, как он тут всё изменил. Представляете, Григорий Степанович, он сделал кабинет в квартире. Вот в этой комнате, – показала она решительным жестом Владимира Ильича с трибуны съезда Советов, возвысив голос. – Сделать кабинет у себя дома! Я этого просто не понимаю. Отказываюсь понимать. Это мог сделать только он… Право слово. Мужчины, вы, наверное, совсем замёрзли. Молодой человек, раздевайтесь, кладите свою одежду на диван. Такой дикий холод! Тихий ужас! Наташа, что там у вас стряслось? Вы представляете, Григорий Степанович, они умудрились заморозить электростанцию. Как всё это ужасно! Такого мороза не было тыщу лет…

Голос её становился то низким и хриплым, то вдруг переходил в визгливый крик. По мере того, как странный голос её модулировал, блуждая в тембрах и тональности, Шувалов то широко раскрывал, то суживал изумлённые глаза, чуть прикрывая их поволокой. Раздеваться никто не стал.

– Да, – сказал Лашук, – в последнее время что-то там наверху, – он завёл глаза к потолку, вскинув мохнатые брови, – сломалось, не иначе. И годы пошли сплошь исключительной чередой. То снег небывалый, то вот, как говорится, мороз.

– Надюша, прости, у нас дела, – робко вставил Левич.

– Гос-споди! – возмутилась Надежда Ефимовна. – Можно подумать, что я вас задерживаю. В конце концов, я имею право голоса или нет?

Шувалов вздрогнул.

– Мадам, – промурлыкал Лашук, – ваш голос обворожителен, и вы, безусловно, имеете на это право.

Надежда Ефимовна махнула рукой – с мужчинами говорить бесполезно. Они нужны лишь для комплиментов.

Соседняя комната, ставшая по воле Левича кабинетом, куда с трудом проникли наши герои, поражала скромностью убранства. То ли хозяин был и впрямь на редкость непритязательным человеком и не хотел выглядеть чинушей, то ли руки у него не доходили до вопроса обстановки. Простой письменный стол, с приставленным к нему столиком для посетителей; вешалка на стене; железный сейф, поставленный с таким расчётом, чтобы до него можно было легко дотянуться рукой, сидя за письменным столом; несколько стульев из разного набора; сбоку от стола корзина для бросовых бумаг. На письменном столе телефонный аппарат, настольная лампа под колпаком зелёного стекла, чернильный прибор в виде ракеты, высокий стакан с отточенными карандашами. На отдельном столике с гнутыми ножками графин с водой и пара простых стаканов, стоящих донышками вверх на стеклянном подносе. На стене позади письменного стола портрет Владимира Ильича Ленина, читающего газету «Правда». С потолка на длинном шнуре свисала голая электрическая лампочка, покрытая пылью с мушиными точками.

В кабинете было тепло. Трое вошедших чиновников сняли с себя верхнюю одежду. Лашук занял главное место под портретом. Двое других уселись за столиком для посетителей. Все раскраснелись щеками и стали энергично потирать ладони, будто собирались выпить и закусить.

– Где же твой Солтан? – спросил Лашук, начиная терять терпение. – Время не ждёт.

– Сейчас. Сейчас придёт, Григорий Степанович. Я уже слышу его торопливые шаги, – ответил Левич. – Вот, не хотите ли новый «Огонёк»? Совсем свежий, только недавно получил. С пылу, с жару – ещё типографией пахнет. – Левич вкусно понюхал хрусткую, как тонкая жесть, страницу. – Григорий Степанович у нас библиофил, – добавил он, обращаясь к Шувалову, – большой любитель чтения запоем.

– Это верно, – с видимым удовольствием подтвердил Лашук льстивые слова. – Не могу спокойно, как говорится, смотреть на печатное слово. Даже в уборной всякую бумажку обязательно прочту. Все глаза попортил, никак не соберусь близорукие очки себе заказать, плюс полтора. Всё недосуг. Антонину Коптяеву читали?

Шувалов отрицательно помотал головой.

– Зря. Советую. Сильно пишет.

– Натан Борисович, у вас нет случайно скрепок? – спросил Шувалов и, помолчав, добавил: – В вашем строгом кабинете.

– Скрепок? – не понял Левич, нахмурившись.

– Ну да, скрепок. Обычных канцелярских скрепок.

– Ах, скрепок! – почему-то обрадовался Левич. – Конечно, есть и вовсе не случайно. – Он суетливо порылся в ящике письменного стола и извлёк оттуда картонную коробочку, чуть не просыпав из неё скрепки на колени Лашука. – Вот. Берите хоть всю.

– Зачем же мне всю? – возразил Шувалов. – Я, с вашего разрешения, возьму лишь несколько штук. – Он высыпал в карман горсть скрепок и одну из них разогнул, почувствовав некоторое облегчение, как наркоман, который долго терпел и, наконец, вколол себе в вену дозу героина.

– И вообще, – продолжил Левич, – я беру над вами шефство, пока вы обустроитесь. Так что не стесняйтесь, обращайтесь, буду всегда рад помочь. Кстати, питаться вы можете в нашей туристской столовой.

– Спасибо, Натан Борисович, вы очень любезны.

Прибежал запыхавшийся Солтан.

– А вот и я! – радостно сообщил он, лучезарно осклабившись.

– Всё успел? – негромко спросил Левич.

– Всё, как вы велели, Натан Борисович. Всё, ол-лай!

У Солтана был полон рот золотых зубов, как у цыганского барона. Это было вызвано не тем, что природные зубы его пришли в негодность, а тем, что это было красиво. Поэтому он не упускал случая похвастаться и постоянно улыбался. У него было красное лицо, будто он только что вышел из парилки, и невероятные жёлто-голубые глаза, хитро щурившиеся. От уголков глаз расходились добрыми лучиками морщинки, как цыплячьи лапки.

Герой романа Виктора Гюго «Человек, который смеётся» (его звали Гуинплен) тоже всегда улыбался, но он был изуродован злыми компрачикосами и скалил зубы против своей воли. А Солтан Худойбердыев улыбался по своей воле и очень заразительно. Как только он появился в кабинете Левича, всем тоже захотелось улыбаться. Все, кто плохо знал Солтана, думали, какой весёлый и приветливый человек. Но он был приветлив и весел только в кругу важных, с его точки зрения, людей. С теми же, кто был ниже его по рангу или не представлял для него интереса, он часто бывал несправедлив, груб, жесток и даже опасен. Тогда глаза его переставали светиться добротой и загорались нехорошим светом, как у разбойника с большой дороги. Большая опасность исходила от Солтана для молоденьких глупых девушек, которых он умел обольщать с коварным кавказским гостеприимством. Молодых туристок он называл тушканчиками молочно-восковой свежести.