Текст книги "Отпущу свою душу на волю…"

«О, миг! Это камень проснулся…»

 
О, миг! Это камень проснулся
И мира пустого коснулся,
И каменным стал этот мир.
Всё сущее камень сломил.
 
 
Дороги назад оглянулись,
Все стороны света замкнулись,
И молния в камень ушла…
 
 
И камню открылась душа.
 

1972

Водолей

 
Итак, я еду в сторону Кавказа,
На прочее давно махнул рукой.
Сулит душе утраченный покой
Свободное течение рассказа.
Я еду мимо пашен, мимо рек.
В окне земля российская мелькает,
Обочь несётся, дальше проплывает,
А далее стоит из века в век.
Что там стоит?.. Не храм ли Покрова?
Аль разъярённый силуэт Петра?
 
 
Рождённый в феврале, под Водолеем
В самодовольный аварийный век,
Я вырос с инфантильным поколеньем,
Издёрганный и точный человек.
Надежды запах стал несносно горек,
И очерствел воспоминаний хлеб.
Я позабыл провинциальный город,
Где улицы выходят прямо в степь.
 
 
Был город детства моего – дыра,
Дыра зелёная и голубая.
И девушка была, как мир стара,
Сияла, лёгкая и золотая.
На карусель мы сели, на скамью
Летучую и голубую.
Но закружило голову мою,
И я забыл зелёную свою
И первую и дорогую.
 
 
«В Москву! – кричал. – Немедленно
                                                         в Москву!»
Зачем же из неё в тоске бегу я?
От проводницы принимая чай,
Наверно, я забылся невзначай.
Душа моя повита дымкой скуки,
А проводницы голос серебрист.
Она смеётся: – Уберите руки!
Вы всё равно не женитесь, артист. —
Оставим эти штуки в стороне,
И я считаю это невозможным.
Гражданка, в одиночестве дорожном
Не думайте так плохо обо мне.
Я вспомнил золотое.
Нелюдимо,
 
 
Локтём о шаткий столик опершись,
Я чай приму, я брошу сахар мимо,
Я размешаю чайной ложкой жизнь.
Проеду мимо пашен, мимо рек,
В окне земля российская мелькает,
Обочь несётся, дальше проплывает,
А далее стоит из века в век.
Я вспомню голубое.
Стык за стыком
Несутся вспять былые времена.
Там, в городе, есть улица одна.
Тончайшей ложкой со стеклянным стуком
Я постучусь…
Откроет дверь – она!
Я понимаю, как её встревожит.
– Вы помните, двенадцать лет назад
Я вас любил, любовь еще, быть может…
– Ах, это вы? Садитесь, Александр! —
Но в хитрый разговор совсем некстати
Ворвались дребезжащие болты
И голос: «Остановка!»
На закате
Горят верхи деревьев и мечты.
Вокзал качнулся, замерли деревья,
 
 
И в воздухе переломилось время.
Я вышел с чайной ложкой на перрон.
О, город детства, это он ли? Он!
Что с поездом? «Задержится немного».
Успею!..
О, забытая дорога!
Мне стыдно потому, что всё прошло.
Вот этот дом. Знакомое окошко.
Я постучал, как дьявол, чайной ложкой
В холодное горящее стекло.
В окне мелькнуло женское лицо,
Открылась дверь бесшумно на крыльцо.
Смеркалось. Вышла женщина из света.
Я молвил у ступеньки на краю:
– Не узнаёшь великого поэта? —
Она произнесла: – Не узнаю. —
Стояли и смотрели друг на друга.
Ужели это ты, моя подруга?
Куда девались тонкие черты,
Полёт, и блеск, и девичьи замашки?
На сарафане гнутые цветы…
О, полнота! О, гнутые ромашки!
– …Муж летчик был. Характер своенравный.
Мы оба были слишком равноправны,
 
 
Он надоел мне, бедный. Он ушёл… —
Она закуску принесла на стол.
– А как живешь теперь?
– На алименты. —
Вы слышите, друзья-интеллигенты?
– Я вспомнила! – воскликнула она. —
Тихоня, ты любил меня… О, боже!
Как я смеялась в девочках!.. Постой же!
Куда? Уж поздно… —
Да! И ночь темна.
И в прошлом ничего-то не найти,
А поезд мой давно уже в пути.
И площадь привокзальная пуста.
И скука ожидальная остра.
Но вот машина. Морда между делом
Зевает. На борту во всю длину
Намараны скрипучим школьным мелом
Два слова:
«Перегоним Сатану!»
Вот кстати!.. Грузовик остервенело
Понесся. Я нагнал остывший чай
На следующей станции. Прощай,
Острóта ада!..
И душа запела
О свежести, утраченной давно…
За прошлогодним снегом еду в горы.
– Чуть было не отстал!
– А поезд скорый, —
Сказал сосед, – отстать немудрено.
 

1970, 1972

Отец космонавта

 
Вы не стойте над ним,
                    вы не стойте над ним, ради Бога!
Вы оставьте его с недопитым стаканом
                                                                своим.
Он допьёт и уйдёт, топнет оземь: – Ты кто?
– Я дорога,
Тут монголы промчались —
                               никто не вернулся живым.
 
 
– О, не надо, – он скажет, – не надо
                                               о старой печали!
Что ты знаешь о сыне, скажи мне о сыне
                                                              родном.
Не его ли шаги на тебе эту пыль разметали?
– Он пошёл поперёк, ничего я не знаю о нём.
 
 
На родном пепелище, где угли ещё не остыли,
Образ вдовьей печали
                        возникнет как тень перед ним.
– Я ходил на дорогу, – он скажет, —
                                             а в доме гостили…
– Ни французы, ни немцы —
                               никто не вернулся живым.
 
 
– О, не надо, – он скажет, – не надо.
Есть плата дороже.
Что ты знаешь о сыне, скажи мне о сыне
                                                              родном.
Ты делила с ним стол и ночей сокровенное
                                                                 ложе…
– Он пошел поперёк, ничего я не знаю
                                                                 о нём.
 
 
Где же сына искать, ты ответь ему, Спасская
                                                               башня!
О медлительный звон!
О торжественно-дивный язык!
На великой Руси были, были сыны
                                                    бесшабашней,
Были, были отцы безутешней, чем этот
                                                               старик.
 
 
Этот скорбный старик
                     не к стене ли Кремля обратился,
Где начертано имя пропавшего сына огнём:
 
 
– Ты скажи, неужели он в этих стенах
                                                      заблудился?
– Он пошёл поперёк, ничего я не знаю о нём.
Где же сына искать, где искать, ты ответь
                                                           ему, небо!
Провались, но ответь, но ответь ему,
                                                 свод голубой, —
И звезда, под которой мы страждем любови
                                                              и хлеба,
Да, звезда, под которой проходит
                                           и смерть и любовь!
 
 
– О, не надо, – он скажет, —
                             не надо о смерти постылой!
Что ты знаешь о сыне, скажи мне о сыне
                                                              родном.
Ты светила ему, ты ему с колыбели светила…
– Он прошёл сквозь меня, ничего я не знаю
                                                                 о нём.
 

1972

Баллада об ушедшем

 
Среди стен бесконечной страны
Заблудились четыре стены.
А среди четырёх заблудился
Тот, который ушедшим родился.
 
 
Он лежал и глядел на обои,
Вспоминая лицо дорогое.
И потёки минувших дождей
На стене превратились в людей.
 
 
Человек в человеке толпится,
За стеною стена шевелится.
– Дорогое лицо, отпусти!
Дай познать роковые пути.
 
 
Невозможные стены и дали
Не такой головой пробивали… —
Так сказал и во тьме растворился
Тот, который ушедшим родился.
 
 
Он пошёл по глухим пропастям,
Только стены бегут по пятам,
Только ветер свистит сумасшедший:
– Не споткнись о песчинку, ушедший!
 

1973

«Надоело качаться листку…»

 
Надоело качаться листку
Над бегущей водою.
Полетел и развеял тоску…
Что же будет со мною?
 
 
То ещё золотой промелькнёт,
То ещё золотая.
И спросил я: – Куда вас несёт?
– До последнего края.
 

1973

«Ночь уходит. Равнина пуста…»

 
Ночь уходит. Равнина пуста
От заветной звезды до куста.
 
 
Рассекает пустыни и выси
Серебристая трещина мысли.
 
 
В зёрнах камня, в слоистой слюде
Я иду, как пешком по воде.
 
 
А наружного дерева свод
То зелёным, то белым плывёт.
 
 
Как в луче распылённого света,
В человеке роится планета.
 
 
И ему в бесконечной судьбе
Путь открыт в никуда и к себе.
 

1974

«Ты чужие слова повторяла…»

 
Ты чужие слова повторяла,
И носила чужое кольцо,
И чужими огнями мигала,
И глядела в чужое лицо.
 
 
Я пришёл – и моими глазами
Ты на землю посмотришь теперь,
И заплачешь моими слезами,
И пощады не будет тебе.
 

1973

Гимнастёрка

 
Солдат оставил тишине
Жену и малого ребёнка
И отличился на войне…
Как известила похоронка.
 
 
Зачем напрасные слова
И утешение пустое?
Она вдова, она вдова…
Отдайте женщине земное!
 
 
И командиры на войне
Такие письма получали:
«Хоть что-нибудь верните мне…»
И гимнастёрку ей прислали.
 
 
Она вдыхала дым живой,
К угрюмым складкам прижималась,
Она опять была женой.
Как часто это повторялось!
 
 
Годами снился этот дым,
Она дышала этим дымом —
И ядовитым, и родным,
Уже почти неуловимым.
 
 
…Хозяйка новая вошла.
Пока старуха вспоминала,
Углы от пыли обмела
И – гимнастёрку постирала.
 

1974

Четыреста

 
Четыре года моросил,
Слезил окно свинец.
И сын у матери спросил:
– Скажи, где мой отец?
 
 
– Пойди на запад и восток,
Увидишь, дуб стоит.
Спроси осиновый листок,
Что на дубу дрожит.
 
 
И сын на запад и восток
Послушно пошагал.
Спросил осиновый листок,
Что на дубу дрожал.
 
 
Но тот осиновый листок
Сильней затрепетал.
– Твой путь далёк, твой путь далёк, —
Чуть слышно прошептал.
 
 
– Иди куда глаза глядят,
Куда несёт порыв.
– Мои глаза давно летят
На Керченский пролив.
 
 
И подхватил его порыв
До керченских огней.
Упала тень через пролив,
И он пошёл по ней.
 
 
Но прежде чем на синеву
Опасную шагнуть,
Спросил народную молву:
– Скажи, далёк ли путь?
 
 
– Ты слишком юн, а я стара,
Господь тебя спаси.
В Крыму стоит Сапун-гора,
Ты у неё спроси.
 
 
Весна ночной миндаль зажгла,
Суля душе звезду,
Девице – страсть и зеркала,
А юноше – судьбу.
 
 
Полна долина под горой
Слезами и костьми.
 
 
Полна долина под горой
Цветами и детьми.
 
 
Сбирают в чашечках свинец
Рои гремучих пчёл.
И крикнул сын: – Где мой отец?
Я зреть его пришёл.
 
 
Гора промолвила в ответ,
От старости кряхтя:
– На полчаса и тридцать лет
Ты опоздал, дитя.
 
 
Махни направо рукавом,
Коли таишь печаль.
Махни налево рукавом,
Коли себя не жаль.
 
 
По праву сторону махнул
Он белым рукавом.
Из вышины огонь дохнул
И грянул белый гром.
 
 
По леву сторону махнул
Он чёрным рукавом.
Из глубины огонь дохнул
И грянул чёрный гром.
 
 
И опоясалась гора
Ногтями – семь цепей.
Дохнуло хриплое «ура»,
Как огнь из-под ногтей.
 
 
За первой цепью смерть идёт,
И за второю – смерть,
За третьей цепью смерть идёт,
И за четвертой – смерть.
 
 
За пятой цепью смерть идёт,
И за шестою – смерть,
А за седьмой – отец идёт,
Сожжён огнём на треть.
 
 
Гора бугрится через лик,
Глаза слезит свинец.
Из-под ногтей дымится крик:
– Я здесь, я здесь, отец!
 
 
Гора промолвила в ответ,
От старости свистя:
– За полчаса и тридцать лет
Ты был не здесь, дитя.
 
 
Через военное кольцо
Повозка слёз прошла,
 
 
Но потеряла колесо
У крымского села.
 
 
Во мгле четыреста солдат
Лежат – лицо в лицо.
И где-то тридцать лет подряд
Блуждает колесо.
 
 
В одной зажатые горсти
Лежат – ничто и всё.
Объяла вечность их пути,
Как спицы колесо.
 
 
Не дуб ли нá поле сронил
Листок свой золотой,
Сын буйну голову склонил
Над памятной плитой.
 
 
На эту общую плиту
Сошёл беззвёздный день,
На эту общую плиту
Сыновья пала тень.
 
 
И сын простёр косую длань,
Подобную лучу.
И сын сказал отцу: – Восстань!
Я зреть тебя хочу…
 
 
Остановились на лету
Хребты и облака.
И с шумом сдвинула плиту
Отцовская рука.
 
 
Но сын не слышал ничего,
Стоял как в сумрак день.
Отец нащупал тень его —
Отяжелела тень.
 
 
В земле раздался гул и стук
Судеб, которых нет.
За тень схватились сотни рук
И выползли на свет.
 
 
А тот, кто был без рук и ног,
Зубами впился в тень.
Повеял вечный холодок
На синий божий день.
 
 
Шатало сына взад-вперёд,
Он тень свою волок.
– Далёк ли путь? – пытал народ.
Он отвечал: – Далёк.
 
 
Он вёл четыреста солдат
До милого крыльца.
 
 
Он вёл четыреста солдат
И среди них отца.
 
 
– Ты с чем пришёл? – спросила мать.
А он ей говорит:
– Иди хозяина встречать,
Он под окном стоит.
 
 
И встала верная жена
У тени на краю.
– Кто там? – промолвила она. —
Темно. Не узнаю…
 
 
– Кто там? – твердит доныне мать,
А сын ей говорит:
– Иди хозяина встречать,
Он под окном стоит…
 
 
– Россия-мать, Россия-мать, ^—
Доныне сын твердит, —
Иди хозяина встречать,
Он под окном стоит.
 

1974

Завещание

1

 
Мне помнится, в послевоенный год
Я нищего увидел у ворот —
В пустую шапку падал только снег,
А он его вытряхивал обратно
И говорил при этом непонятно.
Вот так и я, как этот человек:
Что мне давалось, тем и был богат.
Не завещаю – отдаю назад.
 

2

 
Объятья возвращаю океанам,
Любовь – морской волне или туманам,
Надежды – горизонту и слепцам,
Свою свободу – четырём стенам,
А ложь свою я возвращаю миру.
В тени от облака мне выройте могилу.
 
 
Кровь возвращаю женщинам и нивам,
Рассеянную грусть – плакучим ивам,
Терпение – неравному в борьбе,
Свою жену я отдаю судьбе,
А свои планы возвращаю миру.
В тени от облака мне выройте могилу.
 
 
Лень отдаю искусству и равнине,
Пыль от подошв – живущим на чужбине,
Дырявые карманы – звёздной тьме,
А совесть – полотенцу и тюрьме.
Да возымеет сказанное силу
В тени от облака…
 

1974

Золотая гора

 
Не мята пахла под горой
И не роса легла,
Приснился родине герой.
Душа его спала.
 
 
Когда душа в семнадцать лет
Проснулась на заре,
То принесла ему извет
О золотой горе:
 
 
– На той горе небесный дом
И мастера живут.
Они пируют за столом,
Они тебя зовут.
 
 
Давно он этого желал —
И кинулся, как зверь.
– Иду! – он весело сказал.
– Куда? – спросила дверь. —
 
 
Не оставляй очаг и стол.
Не уходи отсель,
Куда незримо ты вошел,
Не открывая дверь.
 
 
За мною скорбь, любовь и смерть,
И мира не обнять.
Не воздыми руки на дверь,
Не оттолкни, как мать.
 
 
– Иду! – сказал он вопреки
И к выходу шагнул.
Не поднял он своей руки,
Ногою оттолкнул.
 
 
Косым лучом насквозь прошел
Простор и пустоту.
В тени от облака нашел
Тяжелую плиту.
 
 
Холодный мох с плиты соскреб,
С морщин седых стихов:
«Направо смерть, налево скорбь,
А супротив любовь».
 
 
– Хочу! – он слово обронил. —
Посильное поднять,
 
 
Тремя путями этот мир
Рассечь или обнять.
 
 
Стопа направо повела,
И шёл он триста дней.
Река забвения легла,
Он вдоль пошёл по ней.
 
 
Река без тени и следа,
Без брода и мостов —
Не отражала никогда
Небес и облаков.
 
 
И червяка он повстречал
И наступил ногой.
– Куда ползёшь? – Тот отвечал:
– Я червь могильный твой.
 
 
На счастье взял он червяка
И пронизал крючком.
Закинул. Мертвая река
Ударила ключом.
 
 
И леса взвизгнула в ответ
От тяги непростой.
Но он извлёк на этот свет,
Увы, крючок пустой.
 
 
Не Сатана сорвал ли злость?
В руке крючок стальной
Зашевелился и пополз
И скрылся под землей.
 
 
Он у реки хотел спросить,
Кого он встретит впредь.
Но та успела позабыть
И жизнь его, и смерть.
 
 
Он вспять пошёл и мох соскреб
С морщин седых стихов
И прочитал: «Налево скорбь,
А супротив любовь».
 
 
Стопа налево повела,
И шел шестьсот он дней.
Долина скорби пролегла,
Он вширь пошел по ней.
 
 
Сухой старик пред ним возник,
Согбенный, как вопрос.
– Чего хватился ты, старик,
Поведай, что стряслось?
 
 
– Когда-то был мой дух высок
И страстью одержим.
 
 
Мне хлеба кинули кусок —
Нагнулся я за ним.
 
 
Моё лицо не знает звезд,
Конца и цели – путь.
Мой человеческий вопрос
Тебе не разогнуть.
 
 
А на пути уже блистал
Великий океан,
Где сахар с берега бросал
Кусками мальчуган.
 
 
И вопросил он, подойдя,
От брызг и соли пьян:
– Ты что здесь делаешь, дитя?
– Меняю океан.
 
 
Безмерный подвиг или труд
Прости ему, Отец,
Пока души не изведут
Сомненья и свинец.
 
 
Дай мысли – дрожь, павлину – хвост,
А совершенству – путь…
Он повстречал повозку слёз —
И не успел свернуть.
 
 
И намоталась тень его
На спицы колеса.
И тень рвануло от него,
А небо – от лица.
 
 
Поволокло за колесом
По стороне чужой.
И изменился он лицом,
И восскорбел душой.
 
 
На повороте роковом
Далёкого пути
Отсек он тень свою ножом:
– О, верная, прости!
 
 
Он тенью заплатил за скорбь
Детей и стариков.
Подался вспять и мох соскреб:
«А супротив любовь».
 
 
Но усомнился он душой
И руку опустил
На славы камень межевой
И с места своротил.
 
 
Открылся чистым небесам
Тугой клубок червей.
 
 
И не поверил он глазам
И дерзости своей.
 
 
Из-под земли раздался вздох:
– Иди, куда идёшь.
Я сам запутал свой клубок,
И ты его не трожь.
 
 
Ты всюду есть, а я нигде,
Но мы в одном кольце.
Ты отражен в любой воде,
А я – в твоем лице.
 
 
Душа без имени скорбит.
Мне холодно. Накрой. —
Он молвил: – Небом я накрыт,
А ты моей стопой.
 
 
Дней девятьсот стопа вела,
Пыль супротив он мел.
Глухая ночь на мир легла.
Он наугад пошёл.
 
 
Так ходит запад на восток,
И путь необратим.
От мысли он огонь возжег.
Возникла тень пред ним.
 
 
– Ты что здесь делаешь? – Люблю. —
И села у огня.
– Скажи, любовь, в каком краю
Застигла ночь меня?
 
 
– На полпути к большой горе,
Где плачут и поют.
На полпути к большой горе,
Но там тебя не ждут.
 
 
В тумане дрогнувшей стопе
Опоры не найти.
Закружат голову тебе
Окольные пути.
 
 
– Иду! – он весело сказал
И напролом пошёл.
Открылась даль его глазам —
Он на гору взошел.
 
 
Не подвела его стопа,
Летучая, как дым.
Непосвященная толпа
Восстала перед ним.
 
 
Толклись различно у ворот
Певцы своей узды,
 
 
И шифровальщики пустот,
И общих мест дрозды.
 
 
Мелькнул в толпе воздушный Блок,
Что Русь назвал женой
И лучше выдумать не мог
В раздумье над страной.
 
 
Незримый сторож ограждал
Странноприимный дом.
Непосвященных отражал
То взглядом, то пинком.
 
 
Но отступил пред ним старик.
Шла пропасть по пятам.
– Куда? А мы? – раздался крик.
Но он уже был там.
 
 
Увы! Навеки занемог
Торжественный глагол.
И дым забвенья заволок
Высокий царский стол.
 
 
Где пил Гомер, где пил Софокл,
Где мрачный Дант алкал,
Где Пушкин отхлебнул глоток,
Но больше расплескал.
 
 
Он слил в одну из разных чаш
Осадок золотой.
– Ударил поздно звёздный час,
Но всё-таки он мой!
 
 
Он пил в глубокой тишине
За старых мастеров.
Он пил в глубокой тишине
За верную любовь.
 
 
Она откликнулась, как медь,
Печальна и нежна:
– Тому, кому не умереть,
Подруга не нужна.
 
 
На высоте твой звёздный час,
А мой – на глубине.
И глубина ещё не раз
Напомнит обо мне.
 

1974

«Бывает у русского в жизни…»

 
Бывает у русского в жизни
Такая минута, когда
Раздумье его об отчизне
Сияет в душе, как звезда.
 
 
Ну как мне тогда не заплакать
На каждый зелёный листок!
Душа, ты рванёшься на запад,
А сердце пойдёт на восток.
 
 
Родные черты узнавая,
Иду от Кремлевской стены
К потёмкам ливонского края,
К туманам охотской волны.
 
 
Прошу у отчизны не хлеба,
А воли и ясного неба.
Идти мне железным путём
И зреть, что случится потом.
 

1974

«Выходя на дорогу, душа оглянулась…»

 
Выходя на дорогу, душа оглянулась:
Пень, иль волк, или Пушкин мелькнул?
Ты успел промотать свою чистую юность,
А на зрелость рукою махнул.
 
 
И в дыму от Москвы по Хвалынское море
Загулял ты, как бледная смерть…
Что ты, что ты узнал о родимом просторе,
Чтобы так равнодушно смотреть?
 

1975

«На берегу, покинутом волною…»

 
На берегу, покинутом волною,
Душа открыта сырости и зною.
Отягчена полуземным мельканьем,
Она живёт глухим воспоминаньем.
 
 
О, дальний гул! Воспоминанья гул!
Ей кажется, что океан вздохнул,
Взрывает берег новою волною
И полнит душу мутной глубиною.
 

1975

«За дорожной случайной беседой…»

 
За дорожной случайной беседой
Иногда мы любили блеснуть
То любовной, то ратной победой,
От которой сжимается грудь.
 
 
Поддержал я высокую марку,
Старой встречи тебе не простил.
И по шумному кругу, как чарку,
Твоё гордое имя пустил.
 
 
Ты возникла, подобно виденью,
Победителю верность храня.
– Десять лет я стояла за дверью,
Наконец ты окликнул меня.
 
 
Я глядел на тебя не мигая.
– Ты продрогла… – и выпить велел.
– Я дрожу оттого, что нагая,
Но такую ты видеть хотел.
 
 
– Бог с тобой! – и махнул я рукою
На неполную радость свою. —
Ты просила любви и покоя,
Но тебе я свободу даю.
 
 
Ничего не сказала на это —
И мгновенно забыла меня.
И ушла по ту сторону света,
Защищаясь рукой от огня.
 
 
С той поры за случайной беседой
Вспоминая свой пройденный путь,
Ни любовной, ни ратной победой
Я уже не пытаюсь блеснуть.
 

1975

«Гулом, криками площадь полна…»

 
Гулом, криками площадь полна,
Там качает героя толпа.
Он взлетает в бездонное небо.
Посулил ли он вечного хлеба,
Иль дошел до предела в числе,
Иль открыл, что нас нет на земле?..
 
 
Выше, выше! Туда и оттуда!..
Но зевнула минута иль век —
И на площади снова безлюдно…
 
 
И в пространстве повис человек.
 

1975

Дуб

 
То ли ворон накликал беду,
То ли ветром её насквозило,
На могильном холме – во дубу
Поселилась нечистая сила.
 
 
Неразъёмные кольца ствола
Разорвали пустые разводы.
И нечистый огонь из дупла
Обжигает и долы и воды.
 
 
Но стоял этот дуб испокон,
Не внимая случайному шуму.
Неужель не додумает он
Свою лучшую старую думу?
 
 
Изнутри он обглодан и пуст,
Но корнями долину сжимает.
И трепещет от ужаса куст,
И соседство своё проклинает.
 

1975

Холм

 
Я видел: ворон в небесах
Летел с холмом земли в когтях.
 
 
Не дом ли мой блеснул на нём,
Скрываясь в небе ледяном?
 
 
А с неба сыпалась земля
На ослеплённые поля.
 
 
И наугад по шуму крыл
Я тень высокую ловил.
 

1975

Прощальный жест

 
Зачем ты его обнимала,
Махала с печальных полей,
Как будто туман разгоняла?..
Туман становился плотней.
 
 
Он занял скользящее место
В пространстве, лишённом тепла.
Но тайна прощального жеста,
Мерцая, обратно звала.
 
 
Развеять дорожную скуку
Помог ему князь темноты,
Что дёргал какую-то куклу,
И кукла махала – и ты…
 
 
Годами окно протирала,
Рука уставала мелькать,
Как будто туман разгоняла,
Который нельзя разогнать.
 

1976

«Ты не стой, гора, на моём пути…»

 
Ты не стой, гора, на моём пути.
Добру молодцу далеко идти.
 
 
Не мешай ногам про себя шагать,
Не мешай рукам про себя махать.
 
 
Говорит гора: – Смертный путь един.
До тебя прошёл растаковский сын.
 
 
Сковырнул меня изо всей ноги,
Отмахнул меня изо всей руки.
 
 
– Не мешай, сказал, про себя шагать,
Не мешай, сказал, про себя махать.
 
 
Не ищу я путь об одном конце,
А ищу я шар об одном кольце.
 
 
Я в него упрусь изо всей ноги.
За кольцо схвачусь изо всей руки.
 
 
Мать-Вселенную поверну вверх дном,
А потом засну богатырским сном.
 

1976