Текст книги "История русской литературы: 90-е годы XX века: учебное пособие"

Так вот, о древних греках. Время идет, герой предается воспоминаниям и пересказывает новейшую историю, слегка путаясь в событиях и датах. На дворе уже не диктатура, а истинная хрущевщина. Забугорные голоса режут правду-матку, что «в какой-нибудь Америке» у его семьи «было бы два автомобиля». Но еще не приспела пора прозреть, и подросток блуждает в тумане и дурмане тоталитаризма, когда родители дарят ему на Новый год не балалайку какую-нибудь, а лиру! Дело тут в том, что его родной дядя, ну конечно, жертва культовских репрессий, носил «грубоватый хитон» поверх гимнастерки и был не каким-то там советским поэтом, не просто членом Массолита, а в гомеровском роде аэдом. Нетрудно понять, что мы докопались до той сюжетной «изюминки», до того «жемчужного зерна», ради которого едва ли не сочинена вся повесть. Теперь герой погружается в особую науку для посвященных – «экзотерику», обретает разные возвышенные знакомства, и хотя принужден все же и в университет поступать, и в стройотряд ехать, печать избранности незримо присутствует на его челе… Звучит насмешливо, но снобизм и у способного автора неизбежно выглядит комично. Однако с полной серьезностью хотим добавить следующее. Б. Кенжеев вообще-то яркий поэт, и не гадая, его ли стезя – проза, нельзя не признать, что за всеми вышепересказанными выдумками, за всей иронической бравадой его героя угадываются и прощание с личными несбывшимися мечтами, и искренность немного наивного, видимо, доброго по своей природе, растерянного человека, который на сегодняшнем историческом распутье не может понять, «куда несет нас рок событий». Поскольку в пору социальной «желтой лихорадки» рубежа 80-90-х годов мозги были промыты – всем, кто на это податлив, – весьма радикально, подобная растерянность – лишь знак личной незаурядности. Человеку кажется, что оказались ложными его идеалы? В наше время это рядовая ситуация. Ничего, время даст и разобраться в себе, и «перепроверить» идеалы: какие впрямь были ложными, а какие – нет.

Другой поэт – Сергей Гандлевский тоже создал повесть под названием «Трепанация черепа» с подзаголовком «История болезни» (Знамя. – 1995. – № 1). Опять политика, опять недавнее прошлое, опять размашистая ирония «во все стороны»… Герой Гандлевского не находит ничего лучшего, как демонстративно отстраняться и от нашего «развороченного бурей быта», и от самих бурь, так его разворотивших. Например, он не обходит, а «с нажимом» обрисовывает небезызвестные «августовские дни» 1991 года и свое в них личное участие. Девятнадцатого августа ему на даче утром «сосед крикнул через забор, что Горбачева сместили и правильно сделали», герой поехал в Москву и на весь день взялся за ремонт квартиры. Двадцатого – ночевал у тещи. «21 августа снова проходило в трудах праведных по благоустройству жилища». Позиция недвусмысленная. Затем «человек 70 было принято заочно и скопом в прогрессивный Союз писателей после августа 1991 года. Сам этот заглазный прием был щелчком по носу: предполагалось, что всем невтерпеж. Но дареному коню в зубы не смотрят. К августовским баррикадам я отношения не имел». Словом, как говаривал Пастернак, «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе». Поза для людей богемы почти «типовая»… Впрочем, всегда приятно, если человек в августовские ночи добропорядочно спит под присмотром тещи, а не слоняется по городу.

В основном произведение наполнено лишенными всякой сюжетной символики эпизодами биографии героя, который приятельствует, между прочим, с тем же Кенжеевым, как и с рядом других литераторов своего поколения, не без едкости вставляет некоторым из них шпильки на тему их творческой неискренности и ведет обычную «личную жизнь». В жизни этой играет свою роль хорошо известный нашему человеку принцип «я от Ивана Ивановича», проходящий в повести своеобразным, возможно, непредумышленным рефреном. Например, поступает герой на филологический факультет. Мнется, жмется, «отвечал плохо, но экзаменаторша слышала мою фамилию от своей приятельницы». Стал филологом герой! Или приспело ему на прием к врачу. «Вам Саша кем приходится?» – выясняет доктор айболит важный нюанс его анамнеза. «Брат», – обреченно признается герой. «Ну, желаю удачи…». Это вам крутые реалии жизни нынешних «детей Арбата» (до которой рядовые читатели в большинстве своем «не созрели»), а не вяло придуманные Б. Кенжеевым сентиментальные лира да хитон!

Волна в высшей степени популярных в годы «перестройки» литературных упражнений на тему культа личности Сталина на протяжении 90-х годов уже явно быстро спадала. Объективная причина этого – опять-таки в самой нашей жизни. Ни Батыем, ни Грозным, ни Сталиным, ни иными какими фигурами из заведомого прошлого не проймешь теперь народ страны, население которой ежегодно без всякого НКВД сокращалось в 90-е на миллион человек. Людям из этого миллиона не легче от того, что они погибли не по приговорам распоясавшихся «троек», а были зверски замучены всякими религиозными фанатиками и ошалевшими националистами, за плату «убраны» наемными киллерами или походя убиты нарабатывающими авторитет в своем кругу разномастными «джентльменами удачи»!..

Однако в «повествовании» Геннадия Красухина «Два дня в сентябре» все же является читателю персонаж по фамилии Сталин (Юность. – 1995. – № 3). К сожалению, автору вряд ли удалось избежать стереотипов «разоблачительной» журналистики времен «перестройки» (а там все-таки было немало откровенного и разухабистого вранья)[3]3
  С такого рода ложью современное научно-объективное исследование: Семанов С., Кардашев В. И. В. Сталин. – М., 1997.


[Закрыть]. Его Сталин написан в духе именно шаблонных истерико-«перестроечных» схем и даже газетных «уток»: само собой, это исчадие ада и капище пороков, взбалмошный садист и оголтелый марксист, мучитель и предатель. По воле автора он несет ахинею перед писателем-конформистом Надеиным и даже его мучает, заставляя вместо любимой водки пить вместе с собой «легкое вино». Пресмыкавшийся перед вождем Надеин в свою очередь по-сталински измывается над директором школы, где учится его сын. Понятно, что потом и директор, тоже порождение «системы», отыграется на ком-то из своих подчиненных, и так вся подноготная «тоталитарного» режима постепенно откроется читателю… Затея довольно наивная.

Впрочем, в «повествовании» есть и вторая линия – тоже «культовская», но куда более занятная. Дело вот в чем. Пока рекомый «Сталин» топчет и приводит в дрожь писателя Надеина, а также предается на литературных страницах банальным размышлениям, написанным для него автором, про «родного Сталина» сочиняет беспомощные детские стихи один московский пионер-отличник. Он показывает стихи в школе. И – завертелось колесо! «Система» заработала, и она начинает привычно «выдувать» из вундеркинда, но не просто мыльный пузырь, а что-то вроде очередной Мамлакат. Юный пионер не без удовольствия уже ездит в составе «приветственной бригады» на «роскошном черном „ЗИСе“». Так бы, глядишь, со временем ездил и в составе какой-нибудь «правительственной делегации», но что-то дает в системе сбой… Из «повествования» не ясно, что именно. Однако, судя по времени действия, юный пиит просто лишился своей «Фелицы» – ведь реальный Сталин как раз в изображаемые дни умер! «Испортил песню», как говаривал известный герой М. Горького.

Судить же о том, как в произведении обстоит с художественностью, – в конечном итоге все-таки дело читателя. Не станем ему мешать.

«Два рассказа» Вяч. Пьецуха (Октябрь. – 1998. – № 9) – еще один шарж на реальность, художественная мотивировка которого также неясна. По правде сказать, эти творения довольно известного писателя («Паскалеведение на ночь глядя» и «Кончина и комментарии») особого читательского восторга у автора этого учебного пособия не вызвали. Обычно подобные зарисовки все-таки остаются в личной писательской лаборатории, то бишь в письменном столе. Невнятное, не имеющее четкой смысловой «фокусировки» пропагандистское иронизирование над так называемым «советским менталитетом» (которое у читателей давно навязло в зубах) и одновременно иронизирование над христианскими представлениями о грехе, смерти, воскресении, аде и рае (которое попросту не очень уместно). В первом рассказе можно усмотреть попытку пародии на какие-то дискуссии философов-материалистов, во втором, содержащем вариации на тему первого, герой по имени Иван Иванович Озеркан вопреки материализму попадает на тот свет. Но «ад» оказывается чем-то вроде пресловутого «сталинского» исправительно-трудового лагеря, за забором которого, насколько можно понять, автор поместил некую пародию на рай… Писатели, кстати, тоже томятся в аду – в аду легковесной пьецуховой иронии, ибо, как говорится в «Кончине и комментариях», «писательское занятие само по себе грешно». В случае с «Двумя рассказами» и их автором оно, пожалуй, так и есть. Кстати, потребность при всяком упоминании Бога и греха издевательски загоготать – не это ли как раз черта (и черта непривлекательная) пародируемого В. Пьецухом менталитета? Ирония, гротеск – стихии, не чуждые литературе великого Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Булгакова. Но дело, вероятно, в том, на каком уровне человек иронизирует, и в том вообще, что это за ирония. К тому же есть вещи, которыми не шутят, и есть вещи, над которыми просто лучше не шутить.

* * *

Теперь уместно «по контрасту» переключиться на произведения, составляющие не литературный курьез, как, по большому счету, вышерассмотренное, а гордость художественной литературы 90-х. Как правило, их авторы узнаются, что называется, с первого взгляда. Причина этого коренится в том, что «у всякого великого писателя свой слог (стиль в узком прямом смысле. – Ю. М.)… слог делится на столько родов, сколько есть на свете великих или, по крайней мере, сильно даровитых писателей. По почерку узнают руку человека… – по слогу узнают великого писателя… Если у писателя нет никакого слога, он может писать самым превосходным языком, и все-таки неопределенность и – ее необходимое следствие – многословие будут придавать его сочинениям характер болтовни… Если у писателя есть слог, его эпитет резко определителей, каждое слово стоит на своем месте, и в немногих словах схватывается мысль, по объему требующая многих слов»[4]4
  Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. – М., 1981. – Т. VII. – С. 38.


[Закрыть].

Перейдем же к нынешнему творчеству крупнейших писателей, завоевавших литературное признание в предыдущие десятилетия.

«ПИРАМИДА» ЛЕОНИДА ЛЕОНОВА

Прежде всего логично обратиться к последнему произведению Леонида Леонова – его роману «Пирамида», опубликованному в 1994 году и имеющему жанровый подзаголовок «роман-наваждение в трех частях».

Леонов Леонид Максимович (1899–1994) – прозаик, драматург, Герой Социалистического Труда, лауреат Государственных премий СССР, автор романов «Вор» (1928), «Соть» (1931), «Русский лес» (1954) ими. др.

В предисловии к этой публикации (от 24 марта 1994 года) сам Леонов говорил: «Не рассчитывая в оставшиеся сроки завершить свою последнюю книгу, автор принял совет друзей публиковать ее в нынешнем состоянии. Спешность решенья диктуется близостью самого грозного из всех когда-либо пережитых нами потрясений – вероисповедных, этнических и социальных, – и уже заключительного для землян вообще. Событийная, все нарастающая жуть уходящего века позволяет истолковать его как вступление к возрастному эпилогу человечества: стареют и звезды».

В сюжетно-образном плане роман как будто выглядит, особенно на первых порах, по-своему традиционным, провоцирующим наглядные аналогии с некоторыми другими произведениями русской литературы XX века, прежде всего с «Мастером и Маргаритой» М. Булгакова. В самом деле, сюжет его начинается в Москве конца 30-х годов. В качестве главного героя выступает посланный в наш мир ангел (на Земле он живет в человеческом обличье и даже под фамилией Дымков); здесь же и дьявол во плоти – под именем профессора Шатаницкого, «адская дыра» которого размещается «на шестом этаже засекреченного института в длинном коридоре с книжными шкафами»… Однако по мере знакомства с произведением становится ясно, что дальше общих совпадений дело не идет. Содержание «Пирамиды», пожалуй, несколько философски-громоздко, но совершенно оригинально.

Первые строки рассказчик посвящает тому, как в конце 30-х, после премьеры одной своей «опальной пьесы», ждал «наихудших последствий» и написал уже объяснительное «письмо вождю». Но устав от напряженного ожидания «стука в дверь», отправился однажды «на вылазку» и попал на Старо-Федосеевское кладбище. В кладбищенском храме, куда он случайно забрел, подходила к концу Всенощная.

«Поющая девочка на клиросе, – сообщает рассказчик, – сразу привлекла мое вниманье. Худенькая и простенькая, она могла показаться дурнушкой, не мне однако. Сияние пылающих свечей поблизости придавало юной певице призрачную ореольность, усиленную наброшенным с затылка газовым шарфиком. Кроме того, во всем ее облике читалась та кроткая, со скорбной морщинкой у рта отрешенность от действительности, возмещаемая ранним прозрением вещей, недоступных ее ровесницам, что в простонародной среде всегда служила приметой особого благоволения небес, а в науке – проявлением душевного расстройства. Время от времени, склонив голову на бочок, она не по возрасту озабоченно внимала кому-то прямо перед собою, и я осторожно сменил место – узнать, кто ее незримый собеседник».

Девочку зовут Дуня, она дочь местного священника о. Матвея Лоскутова. А ее собеседником оказывается… сошедший с церковной фрески ангел. И вот автор принимается за это новое повествование, отложив другие замыслы, пока «через кончик пера, как по трапу, не сойдет на бумагу скромная, с веснушками и в ситцевом платьице, снаружи ничем для глаза не примечательная девочка со старо-федосеевской окраины».

Перед художником «смутная, пока столь заманчивая на дальнем прицеле и, оказалось впоследствии, неосуществимая тема размером в небо и емкостью эпилога к Апокалипсису. Мне предстояло уточнить трагедийную подоплеку и космические циклы большого Бытия, служившие ориентирами нашего исторического местопребывания, чтобы примириться с неизбежностью утрат и разочарований, ибо здесь с моей болью обитал я.

Хмурое небо конца тридцатых годов со зловещими тучками еще худших потрясений на горизонте не располагало к живописанию подлинной, тогдашней действительности, полностью осознанной современниками лишь к концу столетия».

Сложность опубликованного произведения соразмерна сложности этой «неосуществимой темы». Над «Пирамидой» много предстоит размышлять и спорить литературоведам и критикам. Они уже этим занимаются, причем некоторые люди, не избывшие «комсомольский задор» или желающие показать себя «правовернее римского папы», успели обвинить роман писателя в «сатанизме» (как доброхоты делают это и с булгаковским «Мастером и Маргаритой»)…

Дело в том, что среди авторов, пишущих о литературе в наши дни, встречаются несамостоятельные умы, безусловно, испытывающие неосознанную тоску по теоретической опоре, которую ранее они или их учителя и предшественники обретали в «марксистско-ленинской методологии». В поисках какой-то иной, новой, авторитетной опоры или подпорки они обращаются, что вполне объяснимо, к православию, к святоотеческому наследию, понятому и примененному, однако, чисто светским, мирским образом. Православное христианство и богословие не есть теория литературы. Более того, будучи приучены прежней методологией непременно бороться с узко понятым «инакомыслием», они пытаются делать это и сейчас, уже с новых позиций. Бывало, такое делалось от имени партии и все того же комсомола, теперь, получается, отдельные частные лица полагают правомочным творить сие от имени церкви. (Впрочем, Н. С. Лесков подобное занятие еще в XIX веке не без едкости называл «священноябедничеством».) Умолчать о сиих «пионерах» и «комсомольцах» было бы неверно, так как они, как правило, обладают кандидатскими степенями, да и не только кандидатскими. При этом заметим в скобках, что поскольку церковь заведомо никого из них на этакую «духовную брань» официально отнюдь не уполномочивала и не благословляла, постольку тема гордыни и все, что из нее вытекает, напрашиваются сами собой. Более того, свои личные мнения о православии и его идеях подразумеваемые авторы порой выдают, да и искренне принимают, за сами эти идеи, из чего вытекает еще ряд понятных следствий… Не хотелось бы отвлекаться на подробное обсуждение такого полного отсебятины «конфессионального» подхода к «Мастеру и Маргарите» и «Пирамиде». Напомним лишь элементарное.

Так, некорректно приписывать писателю мысли его литературных героев – герой может высказывать и нечто противоположное взглядам автора. Например, в первой части «Пирамиды» есть подлинно трагическая сцена. Бывший дьякон Никон Аблаев, затравленный «атеистическими» подручными Шатаницкого, дает им согласие «на большом рабочем собрании» публично отречься от веры. Затем он сообщает о своем грехе священнику о. Матвею, а тот неожиданно говорит дьякону о своем грехе – явно апокрифическом по происхождению личном понимании сути «голгофского подвига» Иисуса Христа на Земле. Или далее ангел Дымков подробно излагает студенту Никанору сложную картину мироустройства. Затем Никанор пересказывает услышанное повествователю, писателю Леониду Максимовичу. Тот в свою очередь сообщает все читателю, сетуя на неизбежные искажения первоначального смысла и вследствие двойной передачи, и по причине недопонимания юношей Никанором услышанного (у него «половина улетучилась из памяти, а сохранившаяся успела подернуться налетом отсебятины»)… В итоге в книге развернута картина мироздания, рядом моментов отличающаяся и от данных современной науки, и от православно-христианского ее понимания. Или еще пример: некий «старик Дюрсо», он же Бамбаласки – один из земных искусителей ангела Дымкова, – выражает мнение о невозможности Божественного чуда. Это снова отнюдь не голос автора, а голос его персонажа.

Такого рода сцены, повороты сюжета и персонажи естественны для художественного произведения. И уж вовсе неуместно критику или литературоведу пытаться осуждать «с позиций православия» книги, которые никогда не осуждала и не выказывает намерения осуждать церковь. Все те же «Мастер и Маргарита» и «Пирамида» не одиноки в том, что содержат художественное изображение «дьяволиады» и всякого рода относящихся сюда смежных явлений и фигур. Для полноты картины давайте уж тогда атаковать произведения Антония Погорельского, Ореста Сомова, Владимира Федоровича Одоевского, Алексея Константиновича Толстого и многих других русских писателей XIX века. Да что там – «Пиковую даму» Александра Сергеевича Пушкина, «Майскую ночь», «Ночь перед Рождеством», «Портрет» и вообще добрую половину произведений Николая Васильевича Гоголя, целый ряд повестей Ивана Сергеевича Тургенева («Призраки», «Странная история», «Клара Милич» и др.), «На ножах» и «Белого орла» Николая Семеновича Лескова… Типологически же такие осуждения более всего напоминают известные порывы вульгарных социологистов 20-х годов осуждать те или иные произведения «с позиций марксизма».

Не дерзая со своим ограниченным личным, мирским и светским, жизненным кругозором ответно вещать «с позиций православия», позволим себе просто напомнить читателю беседу «К юношам» свт. Василия Великого. Излагаемое им (именно православное) отношение к художественным произведениям, несомненно, весьма полезно знать. Так вот, имея в виду произведения греческих и римских (языческих) писателей, он говорит, что «когда пересказывают вам деяния или изречения мужей добрых, надобно их любить, соревновать им и, как можно, стараться быть такими же», но зато «когда доходит… речь до людей злонравных, должно избегать подражания сему…», так что, «собрав из сих произведений, что нам свойственно и сродно с истиною, остальное будем проходить мимо». «И как срывая цветы с розового куста, избегаем шипов, – заканчивает свт. Василий Великий, – так и в сих сочинениях, воспользовавшись полезным, будем остерегаться вредного»[5]5
  Свт. Василий Великий. Творения. – М., 1846. – Ч. IV. – С. 348–349.


[Закрыть].

Если так удается обходиться даже с творчеством древних язычников, то уж в произведениях русских писателей, великих и просто талантливых, тем более можно и должно находить полезное и родственное истине.

Итак, последний роман Л. Леонова будит страсти… Тем важнее трезво и спокойно анализировать его органичными для литературоведения филологическими методами. Эта книга требует отдельного обстоятельнейшего разговора, и здесь укажем лишь на некоторые узловые моменты ее сюжетно-образной структуры.

Вначале Дуня и Дымков задумывают вершить на Земле добрые дела «посредством сверхъестественного вмешательства», т. е. чуда, на которое герой способен как ангел. «Чудо нужно людям как хлеб и воздух, – говорит повествователь, – они чахнут без чуда… Чудо – это когда не знаешь, как это сделано». Однако Дуня решает посоветоваться с отцом:

«– Сама по себе затея похвальная, – заговорил о. Матвей, сокрушенно опуская взор. – Но ведь если дело доброе – значит справедливое, а справедливое – то значит поровну, а коли поровну – враз они привыкнут, а стоит попривыкнуть – опять за бунт да богохульство примутся…».

Между тем Дымков куда-то пропал, и лишь позже выяснилось, что он встретил «старика Дюрсо», который посоветовал ему «развернуть дарование» – делать чудеса в цирке, где они будут восприниматься как ловкие фокусы «без риска в трибунал». Тем временем беды, за которыми угадываются козни Шатаницкого и его свиты, одна за другой обрушиваются на семью священника Лоскутова. Тот даже пытается, спасая семью, исчезнуть, пойти в странники. Сама логика изображаемой эпохи быстро пресекает этот порыв, однако в своих странствиях о. Матвей успевает узнать истинно добрых русских людей – горбуна Алешу и его мать. На фоне этих бед развертывается автономная сюжетная линия гонителя семьи фининспектора Гаврилова и его дяди, бывшего полицейского провокатора.

Роман недоработан автором, о чем успел сказать и сам Леонов, – это заметно по слабой взаимосвязанности некоторых линий, механической компоновке ряда глав, некоторой перегруженности яркой и самобытной леоновской фразы, неизменной витиеватости прямой речи его героев, затянутости их монологов, подолгу не прерываемых комментирующими репликами повествователя, и иным подобным признакам. Однако прекрасно выписаны разноречивые характеры – кроме названных выше персонажей, это, например, старший сын Лоскутова Вадим, профессор Филуметьев, комиссар Тимофей Скуднов, Сталин, а с другой стороны, начинающая «светская львица» Юлия Бамбаласки, ее приятель режиссер Сорокин и др.

В отличие от М. Булгакова, который в «Мастере и Маргарите» неоднократно акцентирует внимание на опасной притягательности сатанинского Зла, привлекающего некоторых своей экстравагантностью и эффектами (образы Воланда и членов его свиты), Л. Леонов изображает страшное страшным. Впрочем, скучающая Юлия, которая склонна разыгрывать из себя оригиналку, пытается флиртовать с ангелом Дымковым, но при этом не прочь сблизиться и с его духовными врагами. По-видимому, они ей кажутся романтичнее. «Наверное, у вас имеются интересные знакомства и в кругу дьяволов?.. – вопрошает она его однажды. – Судя по литературным источникам, эти адские господа всегда такие целеустремленные, мускулистые, волевые… в противоположность вам!»

В прямое идейное столкновение с «профессором атеизма» Шатаницким в «Пирамиде» вступает о. Матвей Лоскутов. В романе он вряд ли правильный и точный выразитель православно-христианского вероучения, которому часто пытается давать самостоятельное истолкование в русском простонародном духе. Зато это человек инстинктивно, но точно чувствующий противоположное – где кроется, в чем заключено сатанинское Зло – и смело защищающий от него позиции Добра. Отец Матвей сразу дает понять заявившемуся к нему якобы для некоего диспута «профессору», что догадывается об его истинной сути:

«Небось сами замечали, у всех у вас, у атеистов, что-то общее в лице написано… из всех вас он выглядывает, как из телефонной будки». Начинается долгий, прямой со стороны священника и уклончивый со стороны Шатаницкого, разговор на темы веры и неверия. «Профессору» удается вначале отвлечь наблюдательного собеседника рассказом, как он когда-то «под видом рыбака» наблюдал на Тивериадском озере за действиями «его» (то есть Христа). Однако в конце концов о. Матвей недвусмысленно требует от него открыться, кто он есть на самом деле: «…Потрудитесь хотя бы раздельно назвать три загадочные буквы, коими обозначается личность обсуждаемого лица, точнее занимаемая им должность в мироздании!..»

Ответ гостя покончил с сомнениями:

«– Хочешь гортань мне сжечь, честной отец? – ощерясь, словно ему нечто прищемили, просипел Шатаницкий. ‹…›

– Немедленно изыди из моей убогой храмины, пока я не шарахнул тебя чем попало по ногам, треклятый, – сиплым шепотом вскричал словно из столбняка пробудившийся хозяин, наугад шаря вкруг себя не иначе как бутыль с крещенской водой, оставшуюся дома на подоконнике».

Силы, олицетворяемые Шатаницким, то и дело с невероятным нахальством и хитростью вмешиваются в идущие в стране общественные преобразования, небезуспешно стараясь провоцировать иррациональные жестокости и вообще направлять ход дел в нужное им русло. Намереваясь вершить одно, страна фактически постоянно делает нечто другое и даже прямо противоположное. Ближайший соратник Сталина Скуднов обладал совестью и разумом, тайно поддерживал своих земляков Лоскутовых, а затем и Дымкова (питая слабость к человеческой «необыкновенности»). Но вот всесильный комиссар по проискам названных сил при вероятном участии другого сталинского приближенного, некоего Никиты, обречен на казнь по ложному обвинению. Отцу Матвею случайно довелось видеть его арест и «узнать того сурового солдата Первой мировой войны, шибко поседевшего за истекшие бурные годы. Даже с поникшей головой, Тимофей Скуднов шагал с большим достоинством, как бы в раздумье…».

Поэт Вадим Лоскутов искренне преклоняется перед вождем Сталиным. При этом его чувства не так уж слепо-фанатичны и наивны: в разговоре с Никанором Вадим подробнейшим образом философски обосновывает свое личное понимание величия исторической миссии вождя совершившей революцию страны. С его взглядами можно не соглашаться, и их один за другим стремится исчерпывающе оспорить Никанор. Но Вадим последователен и, что несомненно, субъективно движим желанием добра человечеству. Однако те же беспощадные силы вскоре срабатывают с обычной своей коварной неотразимостью: Вадима арестовывают, потом он погибает в лагере «при попытке к бегству», и Сталин, сам того не зная, лишается еще одного из умнейших, а главное, честнейших своих сторонников на стезе построения нового общества… Интересно и важно для понимания леоновской трактовки образа Хозяина, что именно Сталин, с ног до головы опутанный многочисленными Шатаницкими и умело подталкиваемый ими на все новые бессмысленно-жестокие деяния, не верящий уже кажется никому из людей, словно смутно догадываясь о том, кем окружен, и пробуя освободиться, в конце концов пытается сознательно искать опоры в ангеле Дымкове. Он вызывает его к себе и пускается в подробнейшие откровения, не лишенные весьма здравых мыслей. Например:

«Отвергая роль гениальной личности в истории, с упором на безликое стандартное большинство, мы не учитываем удельный вес другой фланговой крайности, присутствующей там в гораздо большем проценте. Имеется в виду так называемая бездарность, чаще всего кристаллизующаяся в понятии круглого дурака».

Сталин гордится историческим прошлым возглавляемой им державы:

«Любой меч длиною от Балтики до Тихого океана сломился бы на первом же полувзмахе, кабы не секретная присадка к русской стали. ‹…› В преизбытке владея землицей по самый Уральский хребет, на кой черт без госпонуждения сквозь таежные топи и кучи гнуса все глубже забирались в Сибирь всякие Хабаровы да Ермаки? ‹…› Не исключено и пытливое, Колумбово любознайство – откуда солнце всходит, куда девается? Но истинное объяснение тяге людской в смертельную неизвестность надо искать в чем-то другом… Наконец, что связывало в единую волю бородатый, лапотно-кольчужный сброд с опознавательным паролем в виде медного креста на гайтане?»

В заключение Сталин предлагает Дымкову «подключить вас, таинственного пришельца неизвестно откуда, к пошатнувшейся нашей действительности», что означало, как поясняет повествователь, приглашение «к совместной отныне деятельности на благо человечества». Правда, Хозяин тут же весьма неудачно «успокаивает» ангела, что три информированных об этой готовящейся деятельности посторонних лица «через недельку» в целях укрытия государственных секретов умрут от «неведомых причин» (сославшись при этом, что именно такова древняя восточная практика сохранения подобных секретов), затем расстается с потрясенным ангелом. Их сотрудничество не состоялось: Дымков вскоре покидает нашу планету.

Важно помнить, что сюжетные перипетии, подобные затронутым, вписаны автором в эсхатологический контекст, переплетены с мотивами Апокалипсиса, с личными раздумьями о близости жизненного финала человечества, о миссии человечества во Вселенной и иными подобными сложнейшими вопросами. Повторяем, над последним произведением Леонида Максимовича Леонова литературоведам работать и работать. Тем более что в опубликованной редакции в текст не вошли многие подготовленные автором материалы.

Много можно было бы высказать соображений по поводу названия книги. Форму пирамиды имеют культовые сооружения и гробницы древнейших народов. В Подмосковье ныне, как известно, ученым А. Голодом в экспериментальных целях воздвигнуто на протяжении 90-х годов несколько пирамид (одна из них – возле Рижского шоссе). Энтузиастом изучения происходящих внутри пирамиды необъяснимых явлений выступает космонавт Г. Гречко. О загадочных свойствах пирамиды, внутри которой, по некоторым данным, осуществляются пространственные перестройки, изменяются свойства ряда веществ и происходит много иных интересных процессов, уже были вызывающие интерес публикации. Хочется верить, что тут не шарлатанство. Таким образом символика названия романа неожиданно «прорастает» даже в таинственные явления реального мира…

Но главное то, что «Пирамида» возвышается в нашей литературе 90-х годов XX века, служа в ней мощным одухотворяющим фактором и достойно венчая земной и творческий путь одного из величайших русских художников столетия.