Текст книги "Имаго"

– Ты же был юристом!

– Это было давно, – ответил я. – В каком-то смутном или мутном детстве. Хотя ты прав… когда Иудея оказалась под римским сапогом, а все восстания были утоплены в крови, по всем дорогам косяками поперли сотни лохматых пророков, каждый проповедовал свой неэкономический и невоенный выход из кризиса.

«Форд» распахнул перед нами двери, Вертинский удивленно покрутил головой, на фиг такие добавочные сервомоторы, даже сел с опаской, будто в зубоврачебное кресло. Я включил зажигание, мы выехали на дорогу, Вертинский сказал мрачно:

– Уже понятно, что США будут уничтожены. Уничтожение началось, дальше пойдет, как лавина. Козе понятно, что в нашем изнеженном мире преимущество получает та формация, назовите ее народом, религией или чем хотите, члены которой в большей степени готовы отказываться от изнеженности. Которые могут больше перенести трудностей. У который есть Цель. Как ты понимаешь, жить хорошо и с максимумом удобств – это не та цель, с которой можно победить. Тем более людей, которые намерены идти к Богу.

– К Богу?

Он отмахнулся.

– Да назови этого Бога, как желаешь: коммунизм, царство Божье, четвертый рейх, Талибан…

– Наука, – подсказал я с ехидной улыбочкой.

– Наука, – согласился он серьезно. – А что?.. Допустим, у тебя… нет, я такое даже допускать не хочу, давай предположим, что у кого-то злокачественная опухоль, в просторечии – рак, осталось жить три года, а ученые обещают, что вот-вот отыщут вакцину против всех видов этой гадости. Разве этот кто-то не станет молиться на науку? Не станет желать ей успеха?.. Если от его голоса будет зависеть: куда отдать миллиард бюджетных долларов – на закупку оборудования для онкологического Центра или на постройку новой фабрики по производству особо влажной губной помады?

Я сказал поощряюще:

– А от этого всего один коротенький шажок до того… кому отдать свой собственный кровный рубль: на развитие науки или на эту вашу губную фабрику.

Вертинский запротестовал:

– Это не моя!

– Точно? – усомнился я. – А я слышал…

– Брешут, – сказал Вертинский. – Я так и не купил ту фабрику. Слишком заломили… Так что я все еще за науку. Но только, знаешь ли…

Он запнулся. Я сказал грубо:

– Ну-ну, телись.

– Фабрика губной помады… вот она. Я сразу вижу, когда она на женских губах.

– Фабрика? – спросил я с интересом.

– Не придирайся, – огрызнулся он. – Надо, чтобы и наука сразу бросалась в глаза. Как губная помада. Я говорю путано, да?

Он развел руками. Я сказал нетерпеливо:

– Да все понятно, не объясняй. Конечно же, надо изыскивать способы, чтобы повысить престиж занятий наукой. Зарплата, льготы, нагрудные значки, глашатай с бубном, что идет впереди и громко выкрикивает твое имя и звание… Но одними льготами не обойдешься. Как ни уговаривай себя, что престижно иметь хорошую фигуру и хорошее здоровье, но мы выбрасываем на балкон купленные неделю назад тренажеры, а сами на диван с бутылочкой пива… Увы, надо самим заставлять себя проливать пот на гребаном тренажере! Надо останавливать свою руку, что тянется за новым ломтиком торта, за бутылкой пива, за горстью соленых орешков! Просто надо сделать так, чтобы отныне ты не был один в этой борьбе! Чтобы отныне Большой Брат по имени «новое учение, вера или хрен знает что» следил за тобой. Выражаться это будет прежде всего в том, что никто не посмеет сказать пренебрежительно: да брось каторжаниться, пойдем выпьем водочки да по бабам… Не посмеет потому, что «так не принято», дурной тон, признак отсталости, неинтеллигентности, сиволапости даже, а потом создадим что-то вроде Полиции Нравов, что будет тащить и не пущать. Да, придется, ибо уже знаем, что энтузиазма коммунаров хватает только на одно поколение, а то и половинку, а следующее уже опускается до юсовости.

Я запнулся, ибо Вертинский перестал заглядываться на красотку в обгоняющей нас машине, а повернулся ко мне и с интересом рассматривал меня.

– Да, – протянул он, – теперь догадываюсь…

– О чем?

– Что и ты, Брут…

– Я – Бравлин.

– Что и ты, – повторил он, – ваяешь это… Что ж, из той сотни пророков, что бродили по Иудее и Иерусалиму, одному удалось создать такое, что смело Рим на фиг и перевернуло весь мир. Надеюсь, ты вытащишь счастливый билет… И на чем ты строишь базу?

Мне стало неловко, я сказал шутливо:

– «Кто хочет блаженства в этом мире, тот пусть займется торговлей, а кто хочет блаженства в том мире, тот пусть ищет воздержания и благочестия. Кто хочет блаженства в обоих мирах – пусть ищет его в учении и знании»… Кто это сказал?

Вертинский подумал, наморщил лоб, сказал:

– Ну, кто еще такого высокого мнения о науке?.. Наверное, Ньютон, уж больно слог старинный. А то и вообще Декарт какой-нибудь.

Я покачал головой.

– А кто? – спросил Вертинский.

– Сдаешься?

Вертинский подумал немного, сказал добродушно:

– Сдаюсь.

– Никогда бы не угадал, – ответил я. – Это записал в правилах для правоверных Мухаммад, основатель ислама. Слыхал о таком?

– Гм, – сказал он, – никогда бы не подумал. Все-таки стереотипы… гм, заслоняют взор даже нам, кто их создает для других. Как много важного было сказано древними, и как мало мы взяли хорошего… но дрянцо подхватываем, подхватываем!.. Слушай, мы по субботам собираемся в Домюре. На втором этаже, комната, на которой когда-то висела табличка «Партком», помнишь?.. Самая роскошная. Хорошая такая компашка, все светлые головы. Нетрадиционно мыслят… тебя знают, даже какие-то твои работы, что уже после того, как ты от нас ушел… Говорят, ты гений. Тебе надо у нас побывать! А еще лучше – прижиться. Человек не может без общества. Кто-то вообще сказал, что человек – общественное животное. Придешь?

– Нет, – ответил я без колебаний.

– Зря, – сказал он с сожалением. – Но хоть в какую-то тусовку вхож?

– Нет, – повторил я.

– Честно?

– Абсолютно.

– Да как же ты живешь?

– Да вот представь себе…

– Бравлин, не дури. Приходи к нам. Ты же звезда, ты и среди нас станешь… тем, кем ты должен быть.

Я прибавил газу, успел проскочить на желтый, почти на двух колесах вписался в поворот и подкатил к подъезду шикарного пятиэтажного дома.

– Звони, – сказал я. – Честно, мне всегда с тобой общаться – наслаждение.

Я протянул ему руку, он пожал без энтузиазма. В глазах был укор, мы друзья, а на тусовках дружба только крепнет и, так сказать, подтверждается.

– Звони, – повторил я.

Глава 10

На тусовки, думал я, выруливая снова на шоссе, ессно, я не ходок. Вообще. А этого тусовочное общество простить, конечно же, не может. То, что обо мне якобы отзывались как о звезде – я знаю, как это отзываются: «Да, был такой блестящий вундеркинд, так хорошо начал, но потом то ли спился, то ли рерихнулся, то ли еще какая дурь, но сейчас это конченый человек, катится и катится вниз…» Ведь если не приходит – это как бы бросает им вызов. Прийти в тусовку – это признать ее правила, ее политические и эстетические нормы, обычно весьма узковатые даже для средненького творца, а уж для гиганта так и вовсе непереносимые. На тусовках вырабатывается мнение, как относиться к тому или иному явлению, нивелируется любая личность. Даже если она вся из шипов и гребней, то вскоре превращается в гладко выбритый шар.

Тусовки – это стаи мелких хищников. Понимающих, что они мелкие, что в одиночку ничто, потому собирающихся в стаи. И в самом деле, такие шакальи стаи могут разорвать могучего льва, что иногда и делают. В тусовке принято на людях всячески расхваливать друг друга, в смысле – членов своей стаи. Ты – мне, я – тебе.

Люди тусовок люто ненавидят всякий талант, оригинальность, ибо талант и оригинальность обязательно вне стаи, вне тусовок. Люди тусовок стараются пробраться к кормушкам в СМИ, закрепиться там, чтобы можно было почаще напоминать о себе, таких милых и замечательных, о своих работах, конечно же, заслуживающих разговоров, обсуждений, экранизаций, дискуссий, постановок… Конечно, при любом упоминании о нетусовочнике у тусовочника шерсть сразу дыбом, из горла глухое рычание, готов разорвать гада в клочья, но… понимает, что единственно действенное оружие – молчать, молчать, не упоминать ни словом, не давать ни слова в СМИ. Иначе всем сразу станет видно, что такой-то неимоверно силен, и начнутся разговоры уже о нем. А вся стая разом померкнет, увянет, ибо их будут сравнивать с ним, а они сами понимают, что не дотянутся даже до лодыжки гиганта…

Конечно, любой тусовочник с негодованием отвергнет обвинения в стадности. Каждый воскликнет возмущенно, что он тусуется ради самого общения, что там милые хорошие люди, в их обществе ему хорошо, а мнения… мнения просто совпадают, а не вырабатываются в каком-то узком кругу заговорщиков, а потом навязываются остальным. Но, конечно, всяк понимает, что куда б ни шел, те правила и принимает. Если в данной тусовке принято о таком-то фильме или таком-то авторе говорить плохо, то уже никто не вякнет в его защиту. В лучшем случае – промолчит. Но и вне тусовки нельзя заступаться – это ж предательство, на что средний тусовочник никогда не пойдет. Ему теплая компания милых, хороших, приятных и интеллигентных людей куда важнее и ценнее, чем какая-то справедливость, от которой ни холодно, ни жарко. И хотя понимает, что эти милые и приятные – не самые талантливые и яркие, но зато уже укрепились на местах, у них рычажки и даже рычаги, от них много зависит, так что для карьерки и продвижения нужно… понятно, что нужно.

Я вспомнил с горькой усмешкой, как Вертинский убеждал в необходимости общения. И что человек – стадное животное. Для меня, к примеру, хреново и прилагательное и существительное. Стаду нужно общение, и чем теснее, тем лучше, как у тараканов, для которых так важно сбиться в кучу, чтобы чувствовать остальных боками. А вожаки, перед тем как выйти к огромному человеческому стаду, уходили в полную изоляцию – Заратуштра на дикий остров, Христос в пустыню, Магомет на вершину горы, Будда – в дикий лес. Потом – да, возвращались, вели стадо, так и называя их баранами и овцами, а себя – пастырями.

Так что я вроде бы сейчас тоже в диком лесу, пустыне и на диком острове. Только теперь народ покрепче – я в состоянии чувствовать страшное одиночество даже среди шумной потной толпы в часы пик.

«Форд» влез двумя боковыми колесами на тротуар, я выбрался, послушно пискнула сигнализация. Улочка тесная, но народ пугливо огибает «тачку, на которой одни бандиты». Двери пивного бара распахнуты, доносится слабая музыка. Бармен кивнул мне, узнал. С недавнего времени я стал чуть ли не завсегдатаем.

– Два пива, – сказал я.

– И креветок?

– И креветок, – повторил я. – Как и в тот раз…

Официант странно посмотрел на меня, ушел. Когда-то один юсовец заявил, что любовь – это, мол, заблуждение, согласно которому одна женщина чем-то отличается от другой. Другой юсовец поддакнул, мол, любовь – это грубое преувеличение различия между одним человеком и всеми остальными. На самом же деле все бабы одинаковы, так что неча перебирать, искать, мучиться. Все подходят. И никаких трагедий в духе Ромео и Джульетты! Не удается по каким-то причинам трахать Джульетту – бери Лизетту. А добиваться одной, когда тебе отказывают, будет только дурак. Юсовцы – не дураки, так как самые умные прагматики на свете. Они видят, что баб везде много, к тому же – одинаковых.

Лучше я буду с дураками, подумалось тускло, чем с такими умными юсовцами. На стороне дураков какая-то большая и неясная… даже далекая правда. Юсовцы правы, но эта правда всего лишь до вечера. Ладно, и ночь включим тоже. Но завтра наступит новый день…

За спиной послышались легкие шаги. Я не двигался, ибо в мозгу мелькнула безумная мысль, я ее тут же задавил, лучше сейчас, чем потом, когда душить будет труднее, я сам лопну от горечи.

Шаги остановились. Я слышал нависающее над моим затылком дыхание. Узкие женские ладони легли на плечи, едва слышный голос произнес:

– Угадай, кто…

– Таня… – прошептал я, не смея повернуться. – Не мучай меня… Не являйся, а то моя сердечная мышца не выдержит…

Я все еще не поворачивался. Рядом загремел стул, девушка опустилась, легкая, как мотылек. Я скосил глаза. Таня растерянно улыбалась. Сегодня одета строже, по-деловому, через плечо не дамская косметичка, а широкая плоская сумка, в таких носят сверхплоские ноутбуки.

– Таня, – прошептал я. Губы мои задергались, в глазах защипало, там сразу расплылось. – Господи, я готов поверить в Бога…

Она спросила все еще растерянно:

– Почему?

– Он сжалился, – объяснил я, – и послал тебя именно в этот момент…

Ее лицо за эти дни похудело, под глазами синева усталости. Даже тонкая шея стала еще тоньше, из стоячего воротника торчит, как бледный стебелек. Губы слегка подведены бледной помадой.

– Послал? – переспросила она. – В этот момент?

Подошел официант, взглянул на нее, улыбнулся, как постоянному клиенту:

– Как обычно?

Она через силу растянула губы.

– Нет. На этот раз… что-нибудь другое. Хорошо, принесите по своему выбору!

Он расплылся в широкой улыбке, поклонился, исчез. Я смотрел в ее бесконечно милое лицо, боялся поверить, что это реально. Она сказала с вымученным смешком:

– Знаешь, как-то странно… Вдруг ощутила, что хоть все идет хорошо, но почему-то мимо… Чего-то стало не хватать. Начала приходить сюда, садилась вон за тот стол… заказывала и чего-то ждала. А вот теперь…

Я сказал хриплым голосом:

– Я тоже. Нас обоих чем-то стукнуло. Мы оба уже прибитые.

– Правда? И ты?

– Я думал, что только я, – ответил я. – И вообще так думаю.

Она насторожилась:

– Почему?

– Слишком много, – признался я. – То ни гроша, то вдруг алтын. Даже страшно. Когда так много сразу, то боюсь, что все исчезнет. Либо ты загукаешь, распахнешь крылья и улетишь… Либо окажется, что я наглотался дури и лежу в бомжатнике… Ладно, на своей роскошной постели и…

– И одной рукой думаю о тебе, – добавила и засмеялась несколько резче, чем нужно. – Ты вообще-то кто?.. Какой-нибудь маг или гипнотизер?

– Почему маг?

– А почему каждую ночь являешься? – отпарировала она. – Значит, гипнотизер…

Гора креветочных шкурок росла, официант принес еще двойную порцию. Аппетит разыгрался, либо совсем не помеха высоким словам, либо мы нарочито жрали и чавкали, чтобы хоть чем-то сбить высокость, а то уже мурашки по спине от таких слов, так и видишь скривившиеся от фальши морды друзей.

Все равно я чувствовал замешательство, как и она, это заметно. Раньше мы знали, что когда встречаются парень и девушка, которые понравились друг другу, то сразу надо трахаться, иметься, совокупляться, жариться. Мы все учились по одним учебникам технике секса, умеем делать все слаженно, одновременно, никаких проблем, а сейчас поглядывали друг на друга искоса и чего-то боялись, просто страшились.

Наконец мы сожрали и выпили все, как вернувшаяся из турпохода супружеская пара. Я расплатился, Таня застенчиво улыбнулась:

– Я на минутку!

Я проводил ее взглядом до самых дверей туалета. У меня самого уже в мочевом пузыре, как двухпудовая гиря, самое бы время отлить, но что-то остановило на полпути. Я потоптался возле столика, сходил к выходу, а мочевой пузырь раздулся так, что я ощутил резь.

Таня все не появлялась, я задержал дыхание, мышцы напряглись, пиво мощно требует выхода.

Она появилась свеженькая, чистенькая. Я успел увидеть на ее лице благодарность, причины не понял, в глазах уже темнеет, кивнул, мол, подожди, деревянными шагами прошел в туалет и, едва двери за мной закрылись, скривился и дрожащими пальцами суетливо ухватился за язычок «молнии». Пошла туго, со скрипом, это меня так раздуло, что едва успел подойти к раковине… Уф!

Она ждала уже на улице. Я вышел тоже посвежевший, подтянутый, даже морду лица умыл, а то от пота блестит, как у тюленя. Таня взяла меня под руку, и мы медленно побрели по осеннему тротуару, мимо осенних домов, по осеннему городу.

– Пойдем ко мне, – сказал я.

Она засмеялась.

– Можно и здесь!

– Не хочется, чтобы подавали советы, – признался я.

– Ага, не уверен в себе, – сказала она, поддразнивая.

– Точно, – согласился я. – Не могу же быть во всем лучшим в мире!

Она приняла это как шутку, смеялась, блестела глазами, зубками, но я остановился, как вкопанный. Таня как раз проходит мимо моего крокодила, я нажал в кармане кнопку брелка. Двери с легким щелчком распахнулись. Таня вскрикнула от неожиданности, в машине пусто, посмотрела на меня:

– Это что, новый трюк в технике совращения?

– Сработал? – поинтересовался я.

Она оглядела машину, меня с головы до ног, я смущенно потупил глазки и шаркнул ножкой. Таня решительно забралась на правое сиденье.

– Рискнем! Надеюсь, ты не маньяк.

Я заверил, что вот только-только начинаю превращаться в маньяка, он прямо рвется из меня, сел с нею рядом, дверца захлопнулась, и нас понесло по вечернему городу.

Перешагнув порог, она потянула в себя воздух, смешно наморщив нос.

– Что-то женщиной пахнет слабо…

– Уже с неделю полное воздержание, – пожаловался я.

– Ух, ты подвижник. Что-то случилось? Горячий кофе пролил?..

– Нет, там все в порядке, можешь сразу проверить, никаких ожогов. Понимаешь, у меня как-то странно связался твой образ и… все интимное.

Она вскинул бровки, глаза стали круглые, как у птицы.

– Не поняла… Ты хочешь сказать…

Я кивнул.

– Угадала.

Она сказала с изумлением:

– Нет, я все равно не врубаюсь!.. У тебя так-то связался секс и… теплое отношение ко мне?

– Вот именно, – сказал я несчастливо. – Заглянула ко мне тут одна недельку назад. Ну оттрахал я ее во все дырки, ну и что?.. Гормональный баланс привел в норму, но чувствую себя все равно еще хуже. Гадко даже.

Она сказала независимо:

– Это у тебя что-то с психикой. При чем тут секс?.. Меня трахает муж, трахает босс, трахает сосед и еще мой бойфренд, но это всего лишь секс, при чем тут чувства?.. Я могу даже по дороге на службу перепихнуться, если дождь загонит в подъезд или под дерево, но это всего лишь для здорового цвета лица! Нет, либо ты какой-то несовременный… во что поверить трудно, либо сдвиг в психике. Много работаешь, да?

– Сдвиг в психике, – признался я. – Не пойму еще, в какую хорошую сторону.

– А что, бывает и в хорошую?

Разговаривая, она прошлась по квартире, обследовала балкон, даже бесцеремонно заглянула в шкафчики, я молча любовался ее ладной легкой фигуркой.

– Клевая квартирка, – резюмировала она. – Все по хай-классу. И даже спутниковая антенна для Интернета… телик плазменный? Еще таких не видела… А зачем два ноутбука?.. С жиру бесишься, буржуй. Мог бы тогда и квартиру попросторнее, а то однокомнатная – несолидно. У тебя вон один долби на полквартиры тянет!.. А кухня тебе в какую зеленую копеечку влетела?.. Я там даже и не поняла, что за автоматика…

– Сейчас все приготовлю, – сказал я.

Она ухватила меня за рукав.

– Погоди… Все должно быть не так.

– А как?

– Садись на диван, – скомандовала она. – Где у тебя диван?.. Вот это убожество? Разве это диван?

– Да вроде бы диван, – пробормотал я.

Она сказала потрясенно:

– Но как на нем можно, развалясь, следить за футбольным матчем?

Я посмотрел на диван; да, с моего не очень последишь, да еще развалясь, – в беспомощности развел руками.

– Не знаю. Может быть, в кресло?

Она огляделась критически.

– Ладно, давай в кресло. Хотя и кресла у тебя еще те… Вижу, недешевые, но какие-то не расслаблятельные! Сиди здесь, сиди… И жди.

Она ушлепала, я прислушался к шагам, вот прошла мимо дверей туалета, мимо ванной, уже на кухне… Что-то загремело.

Я прокричал:

– Эй, чем-то помочь?

Не дожидаясь ответа, пошел на кухню. Она возилась с соковыжималкой, обернулась с видом крайней рассерженности, правда, наигранной.

– Ты чего? Я же сказала, сиди и жди! Может быть, мне впервые в жизни захотелось самой поухаживать за мужчиной!

Я пробормотал:

– Так давай помогу. Ты здесь можешь не разобраться. Я сам три дня инструкцию читал, как со всеми этими агрегатами обращаться…

Она горестно всплеснула руками:

– Как жаль… Я ж говорю, впервые на меня такая дурь нашла. Всегда мне да мне, а сейчас вдруг восхотелось что-нибудь сделать для другого. Хотя бы сок отжать, принести тебе, а ты лежишь, как кабан, на диване, смотришь какую-нибудь глупость про забитые мячи… А я вот так встану на колени перед диваном и подам тебе… как рабыня.

Я ахнул, схватил ее в объятия.

– Ты что такое говоришь?.. Ты – принцесса, богиня… ты – вся моя вселенная!

Мы лежали в постели, я упивался близостью, трогал ее всю, всматривался в ее лучистые глаза, такие хитрые и в то же время невинные, чистые, по-детски простодушные. Не удавалось понять чувства, что мощно хлынули в меня и заполнили всего, до кончиков ушей, да и хрен с ним. Любовь ничего не имеет общего с умом, а я как раз лезу не с тем инструментом. Мерить любовь умом, это заявить, что литр – это мокрый метр.

Вообще-то любовь – большая помеха в жизни. Практичные юсовцы от нее отказались начисто, заменив ни к чему не обязывающим сексом. А потом, для еще большего облегчения жизни, секс разрешили со всем, что ходит, прыгает, бегает, ползает, летает, плавает. Но мне почему-то отказываться не хочется даже от той любви, от которой ни хрена человеку не выпадает, кроме несчастий и терзаний.

– Таня, – сказал я серьезно, – я дурак, несовременный… и все такое…

– Ну-ну, – сказала она весело.

– Но я люблю тебя.

Она некоторое время ждала продолжения, я смотрел серьезно, молчал. Она сказала легко, щебечущим голосом:

– Я тоже.

Я заставил себя улыбнуться.

– Вот видишь, мы с тобой солидарны! Оба любим тебя.

Она поняла, засмеялась.

– Это хорошо! Я себя в самом деле люблю. А как иначе? Это важно для цвета лица. Но почему-то я и к тебе, Бравлин, очень даже не равнодушна.

Я вспомнил, как приходил изо дня в день в то кафе, и как, оказывается, она тоже садилась на мое место. Сердечная мышца сжалась, я чувствовал, как кровь отхлынула от головы и пошла горячим водопадом вниз.

– Я тебя очень люблю, Таня, – шепнул в розовое ухо. – Я так тебя люблю… что во мне все трещит и рвется… в поисках особых слов!.. но их нет, а теми, что есть, не выразить и сотой доли того, что во мне, как толстый сом, барахтается в тине сердца… Да что там сотой доли – ничего не выразить!

Она засмеялась немножко громче и резче, чем в прошлый раз:

– Щас все выразишь!.. Вон ты уже снова готов, молодец!..

– Ох, Таня…

– Залезай, – скомандовала она. – Только плечи сильно не мни, у меня открытое платье.

Она лежала на спине, раскинув руки и раздвинув ноги. Лицо бледное, черты заострились, словно исхудала за это время, глаза смотрели в потолок. Я навис над нею, тонкие руки обхватили меня с такой силой, что я охнул. Ее ноги сомкнулись на моей пояснице, мы сплелись в одно существо, я снял путы со зверя в себе, выпустил на волю скота, и мощное наслаждение тугими волнами пошло в мое разгоряченное тело.

Потом мы лежали бок о бок, дышали тяжело, молчали. Странный оргазм, раньше они все в одном диапазоне – плюс-минус одна килотонна, но этот усилен совсем из другой области: я не трахал очередную самку, а пытался слиться с нею в одно существо, впитать ее в себя, а самому до неистовства жаждалось проникнуть во все ее клетки, нейроны, в ДНК, быть везде, где она, чтобы оберегать, спасать, любить, лелеять, чесать ей спинку, ковыряться в ушах, задействовать эрогенные зоны, охранять от обид и падающих зданий, летящих ракет и неустроенности мира, делать для нее все-все, чтобы всегда была счастлива…

– Оставайся, – сказал я.

Она лежала неподвижно.

– Ты о чем? – поинтересовалась медленно.

Сердце мое сжалось в ожидании беды.

– Таня, я люблю тебя.

– Я тоже… ха-ха, и себя тоже.

– Таня, я серьезно. Я с ужасом думаю, что вот ты встанешь и уйдешь… в то место, которое называешь домом.

Она сказала тихо:

– Но ведь там в самом деле мой дом.

– Таня, а где мой?

Она не поняла или сделала вид, что не поняла, сказала с удивлением:

– Разве не здесь прописан?.. Или ты утерял паспорт?

– Отныне мой дом там, где ты, – сказал я серьезно. – Таня, я хочу, чтобы мы жили вместе. Может быть, тебе больше никуда не ходить?

Она приподнялась на локте. Маленькие груди чуть сдвинулись вниз. Большие карие глаза смотрели с участием и глубокой симпатией.

– Бравлин… ты даже не поинтересовался, как я живу!

– Как ты живешь, Таня? – спросил я послушно. – Как ты живешь, без меня?

Она огрызнулась:

– Ты еще спроси, почему я жива без тебя!.. Без тебя я еще не жила, не знаю. А вообще-то живу… как все живут. Хорошо, можно сказать! У меня хороший любящий муж, у меня хорошая умненькая дочь. Ей пять лет, но уже можно отдавать в первый класс… Да, вот такая умненькая! В маму. У меня хорошие друзья. Тоже умные, без материальных или жилищных проблем. Разные хобби, отдых на зарубежных курортах… Если тебе это интересно, то работа у меня тоже просто супер!

– Да, – согласился я, – то, что возникло между нами… большая помеха. Обоим! Но это возникло. И потерять такое сокровище… нет, я ни за что. Я лучше все остальное потеряю.

– А я нет, – отрезала она. – Я не хочу терять ни того, ни другого! Почему обязательно терять? Человек должен все время приобретать, обогащаться!

– И быть всесторонне развитым, – сказал я горько. – Увы, у меня так не получится. Я уже потерял покой и сон, как говорится. И душевное равновесие. Зато обрел такое, что все перевесило…

– Я тоже обрела, – ответила она. Поспешно добавила: – Кое-что, кое-что, так что не задавайся. Еще не разобралась!..

Я полежал молча, из меня вырвалось горько:

– Как часто слышу «…мне надо разобраться…»! Как будто в этом надо разбираться… Как будто в этом можно разобраться. Это надо принимать как высший дар, что выпадает очень немногим из живущих.

– Чей дар?

– Да мне по фигу, чей. Дар богов или одного Бога, природы, Провидения, генетического пика. Мне отвалилось такое редчайшее… особенно по нынешним временам, счастье, что у меня просто руки трясутся от жадности! Дурак буду, если не ухвачусь…

Даже если пальцы сгорят, подумал вдруг, буду держаться. Такое счастье выпадает в самом деле все реже. Мир стремительно меняется. В небытие вообще уходит огромный пласт мировой литературы, где в основе любовь. Вон Бабурину, а он типичен, уже непонятны терзания Ромео и Джульетты, Тристана и Изольды, Тахира и Зухры, Безухова и Наташи, Тарзана и Джейн, Маяковского и Брик, тех двух комсомольцев…

– А это кто такие? – услышал я голос рядом.

Таня приподнялась на локте и с любопытством смотрела мне в лицо.

– Я что, – пробормотал я, – говорил вслух?

– Шептал, – ответила она язвительно, – да так нежно…

– В первые годы Советской власти, – объяснил я, – блистали двое комсомольских деятелей, он и она. Он заболел и умер, а она, не в силах перенести утрату, застрелилась у его мертвого тела. И хотя самоубийство по этике комсомольцев – акт трусости, но за их общим гробом шли все комсомольцы столицы. Сотни девушек рыдали, а парни не могли сдержать скупые и горючие… да.