Текст книги "Княжий пир"

ГЛАВА 13

Владимир молчал, Претич ощутил в нем жадное нетерпение. Оглянулся, через двор торопливо хромал Острозуб, старшина оружейников, за ним вышагивали трое одетых в лучшие одежды подмастерьев.

На уровне груди Острозуб нес обеими руками меч. Со всех сторон двора появлялись челядины, пристраивались, как любопытные гуси, сзади. Из конюшен, сараев, даже из поварни вышли, жадно и восторженно смотрели на меч.

В жарком оранжевом солнце полудня лезвие блистало холодным голубоватым огнем. Казалось, Острозуб бережно несет длинную сосульку, искорки прыгают внутри, прячутся, выпрыгивают снова острыми короткими молниями. Рукоять богато украшена самыми дорогими камешками, но Острозуб выбрал помельче, чтобы не мешали в бою, князь-де не усидит на троне, когда на кордонах полыхают пожары…

Владимир сбежал с крыльца не чуя ног. Чувствовал, что надлежит по-княжески принять меч степенно, даже принести по такому случаю в жертву пару-другую молодых рабов, но сердце едва не выпрыгивало, губы тряслись, он тянулся к мечу, как будто от него одного зависело его горькое счастье.

Острозуб упер в грудь князя предостерегающий взор, Владимир остановился, руки медленно опустились, но глаза жадно пожирали меч из небесного железа.

Теперь металл был слегка лиловый, словно тучи с градом, по лезвию прыгали синеватые звездочки, гасли в глубине, словно тонули.

– Твой меч, княже, – сказал Острозуб громко, чтобы слышали во дворе. Владимир видел, как из капища появилась огромная фигура в белом одеянии, медвежья харя понюхала воздух, и Белоян направился в их сторону. – Этот меч, княже, всем мечам меч… Он бьет и по-росски, и по-арабски.

– Как это?

Острозуб молча взял из руки Претича железную булаву, огляделся, помощники тут же услужливо подкатили колоду для рубки дров. Положил, примерился, затем резко взмахнул мечом. Глухо звякнуло.

– Это по-росски!

На колоде остались две половинки булавы. Рукоять, толщиной с древко лопаты, распалась наискось так чисто, словно меч рассек мягкую глину. В колоде осталась глубокая зарубка.

Оружейник молча повернул меч лезвием кверху. Владимир с облегчением выдохнул. На тонком, как луч света, лезвии не осталось зазубрины, даже самой крохотной!

– А теперь по-арабски, – сказал Острозуб.

Огляделся нетерпеливо, но другой догадливый помощник уже бежал со всех ног с подушкой в руках. Владимир успел подумать, не шутка ли, что он, в прошлом спавший на голых камнях, теперь нежится на подушке из нежнейшего лебяжьего пуха, но Острозуб уже взбил ее, поставил стоймя, чуть примяв нижний угол, коротко взмахнул мечом.

Вздох восторга был громче. Разрубленная подушка медленно развалилась надвое, не теряя формы. Острозуб довольно скалил зубы. Выждав, он снял с внимательно наблюдавшей Бруньки платок из нежнейшей паволоки, подбросил. Паволока медленно опускалась, нехотя и плавно, словно раздумывая, не остаться ли в воздухе.

Когда нежная ткань коснулась подставленного меча, платок распался на две половинки, и обе продолжили неспешное путешествие к бревенчатому настилу.

Острозуб поклонился, опустился на одно колено, а меч подал обеими руками:

– Владей. Ты – наш князь.

Владимир принял меч, руки нелепо дернуло кверху. Вздутые мышцы чуть не вскинули оружие над головой, настолько тот оказался легче, чем он ожидал. Длинный, обоюдоострый, весит почти вдвое меньше, чем любой из его предыдущих мечей с широкими, как у мясницких топоров, лезвиями!

Белоян уже стоял близ Острозуба, медвежьи глазки возбужденно бегали по лицам. По его морде Владимир понял, что волхв больше обратил внимание на слова оружейника, чем на меч. Признали все-таки Владимира не только захватчиком, но и своим князем… Значит, княжил мудро, блюл законы, берег покой и мир на всех землях. В отличие от отца своего, неистового Святослава, в походы не ходит, обустраивает Новую Русь. Знал бы оружейник, для чего князь копит силы!..

– Благодарствую, – сказал Владимир. – Острозуб… все боги пусть зрят, что я этим мечом… Не для богатства или власти… Нет, я не могу сказать всего, что на душе. Но боги зрят, их беру в свидетели!

Он внезапно опустился на одно колено, поцеловал меч, словно вручил ему не старейшина оружейников, а верховный бог. Белоян быстро зыркнул на опешившего Острозуба, тот начал было в растерянности разводить руками, но вдруг выпрямился, лицо озарилось достоинством и гордостью. Понял, значит, что не его благодарит великий князь, а через него – все земли, которые поклялся хранить и защищать…

Острозуб кивнул ошеломленному помощнику, оба удалились, уводя с собой многих, а Владимир благоговейно держал в руках меч, делал выпады, вертел в руке и перебрасывал в другую, приноравливаясь к изменившемуся весу. Не сразу услышал за спиной глухое ворчание:

– Может, хватит тебе тешить челядь?

Двор был заполнен народом. Работники, гридни, дружинники, внимательная Брунька, прибежал Чейман, в глазах любовь и преданность, набежала ребятня… Опомнившись, Владимир с неловкостью развел руками:

– Не обессудьте… Князь тоже мальчишка, когда в руки попадает такой меч!

Поспешно удалился в терем, а за спиной слышал радостные вопли, здравицу, крики «Слава!», «Слава князю!».

Пока поднимались по высокой лестнице в горницу, Белоян бубнил в спину:

– У каждого честолюбивого князя… царя, короля, императора или просто вождя племени… есть заветная мечта, которой не всегда делится даже с женой… Да, ты знаешь, о чем я… Создать новое государство! Самое лучшее, самое здоровое, самое красивое! Заложить в самом начале такие законы, чтобы не только выжило, но с каждым поколением множились доблесть, честь, справедливость!.. Ты что же, думаешь, народ признал тебя, что ты такой красивый и бьешься двумя мечами?.. Народ ощутил, что ты душу отдашь за Новую Русь. Я не говорю про сердце, но душу отдашь. И даже твоя безумная… да-да, безумная попытка добыть себе в жены самую лучшую в мире невесту – тоже во славу Новой Руси! Кто не знает, как за ее руку бьются владыки мира: германский император, индийский царь, персидский падишах?

Владимир огрызнулся с болью в голосе:

– Я все равно ее возьму!!!

Вместо ответа сзади послышался звериный рык. Стремительно повернулся с небесным мечом в руке. Шерсть на Белояне стояла дыбом, как иглы на рассерженном еже, глазки стали желтые, как янтарь, а в пасти недобро блеснули длинные клыки.

– Ты чего?

Вместо ответа Владимир снова услышал глухое рычание, что зародилось глубоко, начало нарастать, но верховный сумел задавить свою звериность, проговорил хрипло:

– Сюда идет Старый.

– Ну и что? – поморщился Владимир. – Останься.

– Не могу. Он меня не любит. Княже, я зайду потом, договорим.

Дверь распахнулась, Владимир смотрел, не веря своим глазам, на упавшие со звоном на пол половинки железного засова. Через порог по-волчьи неслышно шагнул маленький сухонький старик, похожий на волка как желтыми глазами, так и чем-то неуловимым, от чего перед гла–зами Владимира сразу возникла глухая чаща. Серый, в неопрятной душегрейке из волчьей шкуры, портки и даже башмаки тоже словно из шкуры матерого волка, вылитый волк в человечьей личине…

Владимир задержал дыхание. Темны леса за Киевом, странные и непроходимые. Дивные племена живут за непролазными болотами, за непроходимыми буреломами. Одних удалось покорить, примучить к дани, с другими разошлись ни с чем, а о некоторых только слышали… Был слух о странных лесных людях, что живут с начала света, но с другими людьми почти не знаются, ибо те для них навроде комаров-поденок, что утром вылупляются, день живут, а к вечеру мрут от старости…

Этот старик за последний год являлся уже трижды. Его окрестили Старым Волхвом, потому что умел больше, чем другие люди, значит – волхв, а старым – за брезгливое отношение к нарядным парням и девкам, к печам с трубой, к мясу, жаренному на сковородах вместо вертелов…

Щуплый, князю по плечо, но Владимир здраво оценил толщину жил на руках и шее старика, его движения сильного хищника. Тот словно сплетен из толстых кореньев старого дуба, о которые пять топоров выщербишь, пока перерубишь хоть один, а когда покосился на потрясенное лицо Белояна, по виду волхва понял: тот зрит в старике намного больше, ибо видит и зримую только колдунам мощь…

– С чем пожаловал, Древний? – спросил Владимир почтительно, не дожидаясь «здравствуйте» от человека из тех времен, когда еще, может быть, за «здравствуйте» били в морду. – Не изволишь ли отдохнуть, откушать с дороги?..

Старый метнул неприязненный взор на Белояна:

– Не изволю. Я ненадолго, по дороге. Убери этого… раздражает. Еще зашибу невзначай. А ты реки, из-за чего на всем Востоке началось такое…

Владимир кивком велел Белояну идти, глазами дав понять, чтобы ждал поблизости, даже послушал, если может.

– На Востоке? – удивился он. – А мы при чем?

Старый проводил недобрым взором Белояна. У того пониже спины вдруг на белом проступило темное пятно, взвился дымок, вспыхнуло пламя. Белоян стрелой вылетел за двери, слышно было, как хлопал по одежде, сбивая пламя.

– Это его займет малость, – сообщил Старый. – А то подслушивать вздумал. Хоть и нет тайны, а не люблю, когда хитрят. Хилая молодежь пошла… Так вот, на Востоке собрались маги. Там хоть и христианство, но общество магов есть. Церковь их тайно охраняет, потому что пользуется… Я увидел знаки, что ты им чем-то насолил.

– Я? Магам?

– Не магам, – объяснил Старый. – Они не сами собрались, а царьградская церковь их собрала и натравливает на тебя.

Владимир нахмурил брови:

– Я понимаю, если бы базилевс или кто-то из властей… Но почему церковь?

– Это ты здесь сам во все влезаешь, – ответил Старый насмешливо, – потому что твое княжество для Царьграда не больше курятника. Ты и главный воевода, и высший волхв, и судья, и творец законов… А там церковь одна из опор власти. Митрополит… или как их там, увидел раньше базилевса угрозу с твоей стороны. Вот и принял меры…

Владимир хлопнул себя ладонью по лбу. Суровые складки разгладились, а горькая морщинка возле губ растворилась в скупой, еще недоверчивой улыбке.

– Неужели нам удается?.. Ну, ребята…

– Что?

– Я послал одного вора выкрасть щит Вещего Олега, – объяснил Владимир. – Без него Царьград теряет половину защиты…

– Половину?

– Пусть не половину, но все же…

В желтых глазах старика появилось нечто вроде уважения.

– Все-таки мечтаешь взять Пердик… то бишь Царьград?

– Мечтаю, – признался Владимир. – Сплю и вижу, как мои дружинники омоют сапоги в водах Дарданелл… Не как наемники, те живут в бараках на берегу пролива, а как вот моют в Днепре…

– Ого!

– Почему нет? Взяли же мои прадед и дед эти земли? Отец расширил пределы… А я к землям Новой Руси добавлю земли Царьграда.

В темных глазах князя заблестело, то ли звезды, то ли слезы. Голос дрогнул. Старик смотрел с непонятной насмешкой:

– А даже маги не страшат? Лучшие маги белого света?.. Гм… Что это дурость с человеком делает… Что делает… Да-а… пожалуй, если бы у царицы Савской ноги были без копыт, то какие бы страны и народы, интересно, сейчас жили бы на Востоке? А если бы Елена, из-за которой началось с Троей, была пониже ростом, то сейчас бы на месте царьградской империи, а также багдадского мира… а то и сирийцев… да-да, была бы великая империя Илиона… А если бы… гм… у царьградки нос был вон как у тебя, то ты колотился бы, как козел о ясли, не в стену Царьграда, а бодался бы с Западом или Севером…

Владимир ощутил озноб, словно стоял с занесенной ногой над краем бездны, но внезапно нахлынувший гнев сжег остатки страха и неуверенности.

– Я все равно ее возьму, – повторил он неистово. – Одну… или с Царьградом!

Старик смотрел странно, улыбнулся по-волчьи, отступил к стене, не отрывая взора от лица молодого князя. Стена из толстых бревен подалась, словно была из бычьего пузыря, старик сделал еще шажок, желтые глаза смеялись. Стена сомкнулась, Владимир тряхнул головой, протер глаза, но стена снова непоколебима, бревна толстые, массивные.

Не скоро скрипнула дверь, Белоян сунул голову, неуклюже огляделся. Владимир бросил нетерпеливо:

– Да ушел он, ушел… Заходи, не трусь. Совсем он не дикий. Дела Царьграда знает не хуже нас, а то и лучше.

Белоян глубоко вздохнул, показав на миг два ряда острейших зубов. Из красной, как жерло, пасти пахнуло жаром, будто в брюхе главного волхва был кузнечный горн.

– Трагедия этого волхва в том, что одной ногой еще в прошлом, другой – в будущем, а между ног у него… страшное настоящее!

– В самом деле страшное? – спросил Владимир насмешливо. – А я думал, совсем старик…

Белоян рыкнул:

– Тебе все шуточки. Уже и дед этот предупреждает… Такого зверя раздразнил! Почитай, теперь весь мир против тебя.

Владимир все еще держал в руке меч. Голос прозвучал совсем тихо:

– Есть вещи, за которые стоит драться со всем миром…

ГЛАВА 14

Лес надвинулся светлый, кусты на опушке вырублены, дальше березняк да ольховник, не спрячешься. Залешанин проехал с полверсты по светлолесью, не встретив сушин и валежин. Все утаскивают в город для печей и кузниц, Киев растет…

Когда тропка стала узкой, как пастуший кнут, и завиляла, будто не зная, куда спрятаться при виде разбойников, он услышал пересвист птиц, улыбнулся, похлопал коня по шее:

– Уже скоро…

Птички пересвистывались ближе, наконец он привстал в стременах и заорал весело:

– Кол вам в глотку! Это я жирный петух? А ну выходи, кто там сказал? Я сам ему выщипаю перья.

За стеной деревьев свист умолк, а птичья трель вдалеке оборвалась, будто певунью придавило деревом. Потом кусты зашелестели, на тропку вышли двое угрюмого вида мужиков. В руках дубины, волосы на лбу перехвачены кожаными ремешками. Рубахи рваные, засаленные, как и портки.

Залешанин оглянулся, на тропку сзади вышли трое. Двое с палицами, у третьего в руке настоящий боевой топор. Третий, который с топором, предложил хриплым пропитым голосом:

– Слезай, петух. А то из-за тебя коня покалечим.

Залешанин захохотал:

– Это кто ж такой новенький? На недельку всего отлучился в Киев погулять, потешиться, душу отвести, а тут уже новых рыл набрали!

Мужики спереди всмотрелись, один заорал обрадованно:

– Лешка? Залешанин?.. Тебя не узнать!

– И весь какой-то нарядный, – сказал второй с неловкостью. Он подошел, поклонился: – Будь здоров, атаман! Без тебя что-то голодно стало…

Залешанин вытащил из-за пазухи расшитую калиточку:

– Кто угадает, что звенит?

Его окружили, бородач с топором смотрел кисло, явно мечтал занять место атамана, другие же восторженно вскрикивали:

– Неужто еще и кошель увел?

– И коня, и кошель с монетами!

– Ай да Залешанин!

– С таким не пропадешь!

– Любо, братцы, любо!..

– Любо, братцы, жить…

– Эх, атаман, ты всей ватаги стоишь!

Залешанин смеясь швырнул кошель в подставленные руки. Зазвенело, возникла веселая свалка, хотя ни одна монетка не пропадет, все артельное, просто спешат взглянуть, потом раздался такой восторженный вопль, что могли бы услышать и на городских стенах Киева:

– Полон!

– Братцы, это ж даже не серебро!

– Боги, золото, настоящее золото!

– Залешанин, атаман наш удалой!

Залешанин с высоты седла распорядился весело:

– Все гуляем!.. Если вылакали все запасы… понимаю, с горя, то пусть Варнак сбегает к Буркотихе. Вина, пива и мяса!..

Потом на большом костре жарили мясо, пекли птицу. Его старый подручный Задерикозехвост объяснил виновато, что с поимкой атамана вся ватага приуныла. Из-за общих денег едва не передрались и, чтобы не дошло до братоубийства, решили купить мяса и вина, прогулять все, а потом разбрестись, ибо больно опасно промышлять так близко от стен стольного града.

Залешанин удивился:

– А раньше было не опасно?

– Так то с тобой, – сказал Задерикозехвост льстиво. – С тобой ничего не страшно.

Залешанин промолчал. Атаман должен быть всегда довольным и уверенным. Никто не должен знать, какие черви точат душу, какие страхи хватают по ночам за горло. Сказано же, поддайся страху – он и семью приведет.

– Наливай, – велел он. – Моего кошеля хватило бы на десяток бочек, а ты два кувшина принес!

Весь день гуляли, плясали, а вечером он лежал у костра, слушал могучий рев дюжины разбойничьих глоток. Охрипшими голосами пели его любимую «Ой, при лужку, при лужке…». Когда за спиной Залешанина послышались легкие шаги, он уловил аромат лесных трав, сердце трепыхнулось, узнавая Златовласку. Она, единственная из ватаги, всегда держала себя в чистоте, каждый день плескалась в ручье. Честно говоря, Залешанин сам мылся только перед вылазкой на разбой в город…

Она села рядом, легкая и нежная, и не было в ней следа от снежного барса, которого она напоминала в схватках. Золотые волосы полураспущены, только у плеч перехвачены широкой заколкой, дальше падают шелковым водопадом до поясницы. Юбочка коротковата, Златовласка уверяла, что в такой бегать быстрее, как и драться, руки голые до плеч, глубокий вырез, глаза блещут загадочно, пухлые губы полураскрылись. У нее оставался вид невинного ребенка, хотя Залешанин видывал этого ребенка в бою, когда бывалые дружинники вдвоем-втроем пятились под градом ее молниеносных ударов.

– Ты уже не здесь, – сказала она тихо.

Он вздрогнул, посмотрел непонимающе в ее юное лицо с большими внимательными глазами:

– А где же?

– Не знаю. Тело твое здесь, а душа уже на коне, взбирается на высокие стены… Все еще там, ты и Березка?..

Он чуть улыбнулся:

– Не угадала.

– Странно, – сказала она, всмотревшись в его лицо, – не врешь… У тебя глаза становились такими, когда о ней думал… Странно… Ты о ней не думаешь, но мне теперь чудится, что лучше бы думал. А то от тебя веет чем-то… Не знаю даже. То ли могильным холодом, то ли чем-то еще страшнее… Залешанин, что ты задумал?

Он покосился на гуляк, песня становилась громче, уже охрипли, но орут прилежно, ибо сегодня живут, а завтра кто знает, так что надо петь и веселиться, пока живы.

– Тебе одной скажу… сейчас. Утром узнают все. Я покидаю вас.

Она не вскрикнула, он только услышал короткий вздох, словно ее ударили под ложечку. После долгой паузы ее ломающийся голос произнес:

– Можешь сказать куда?

– Не могу.

– Понятно… Надоело грабить своих, хочешь порезвиться в чистом поле, где поединщики рыщут в поисках, с кем бы подраться, где иудеи караваны ведут из дальних стран…

Он наклонил голову, чтобы она не видела его глаз:

– Точно.

Она подбоченилась, засмеялась вызывающе:

– Залешанин! Тебе без меня не обойтись.

– Почему? – удивился он. – Чем ты так уж хороша?

Она томно изогнулась, показывая крутой изгиб бедра, чмокнула губами. Глаза ее смеялись.

– Разве не видно?

Залешанин разочарованно отмахнулся:

– Ну, я думал что-то особое… А этого в любом постоялом дворе навалом.

Ее глаза хищно сузились.

– Ох, Залешанин… Не понимаешь своего счастья. Как же без меня? Герой всегда шел на подвиги с женщиной за спиной. Чтоб, значит, смотрела, визжала и восторгалась. Или рядом, ежели такая, как я. Но без нас никак нельзя!

Он удивился:

– Почему?

– Не знаю, – ответила она с некоторой неуверенностью. – Но так всегда… Герой, а при нем женщина. Молодая и красивая. Раньше требовалась девственница, а теперь лишь бы красивая и хищная, но в душе чистая и добрая… Вот как я.

Он оглядел ее с головы до ног. Она стояла в вызывающей позе, молодая, красивая и в самом деле похожа на хищную кошку. Если в городах и весях женщины носят платья до пола, дабы лодыжек не увидали, то у этой юбочка едва зад прикрывает, довольно оттопыренный, даже когда стоит прямо, не нагибается…

– Да пошла ты, – сказал он в сердцах. – Без баб обойдемся.

Он повернулся на другой бок, она сказала предостерегающе:

– Ох, Залешанин…

– Что? – буркнул он.

– Не Горынычи да колдуны главная опасность… Даже не в супротивниках наземных или драконах огнедышащих…

– А в чем?

Нехотя повернулся. Она стояла в той же вызывающей позе, очень хищная и красивая, похожая на дикого пардуса, но в глазах были недоумение и обида.

– Скучно будет, – ответила она непонятно. – Если ты понимаешь, о чем я.

– Не понимаю, – огрызнулся он. – Мне дело делать надо, а не развлекать… кого-то! А вообще-то со мной не соскучишься.

Конь шел споро, день был ясный, легкий встречный ветерок трепал на нем рубаху. После пьянки голова еще тяжела, но в сердце уже поднимается ликующий визг: хорошо! Хорошо нестись по широкой дороге через пронизанный солнечными лучами лес, чувствовать под собой горячее тело коня, сильного и послушного, видеть, как из-за виднокрая робко высовываются соломенные крыши, приближаются, и вот он уже въезжает в новую весь…

Он не жалел, что закатил пир со своей ватагой, а остатки золота раздарил. При нем остались его сила и ловкость, а золото – наживное. К тому же отдал им только кошель с половиной золотых монет, а остальные с камешками оставил в седле, надежно укрытые…

Лес тянулся ясный, чистый, часто перемежаясь широкими полянами, тоже чистыми и светлыми, словно умытыми росой. Конь весело потряхивал гривой: ни завалов, ни зависших на ветвях деревьев, что только и ждут проезжего, чтобы обрушиться всей тяжестью, подмять, вбить в землю, а если не попадет под сам ствол, хотя бы порвать ветвями одежду, исцарапать, сорвать меч…

Ельник сменился березняком, долго тянулась дубовая роща, Залешанин заморился нагибаться, дубы стоят раскидисто, ветви опустили пониже, словно распихивая друг друга локтями, не сосновый бор, когда все ветви на макушке: шапка свалится, когда попробуешь достать хотя бы взглядом…

Дубовая роща становилась все сумрачнее, копыта уж не стучали весело, тонули в темно-зеленом мху. Тот тянулся сперва сухой, потом утолщался, начал чавкать, деревья помелели, стояли совсем редко, воздух стал мокрым, как в бане.

Сперва вообще везде была сплошная вода, вспомнил Залешанин себе в утешение. Так объясняют волхвы… Бог бродил по ней, однажды узрел пузырь, что поднимался из глубин. На поверхности тот лопнул, выскочил бес. Бог велел спуститься на дно и достать земли. Бес достал, но часть припрятал за щеки. Бог стал разбрасывать землю, на ней вырастали деревья, кусты, травы. Но стала прорастать земля и у беса за щеками, и он, не выдержав, начал выплевывать. Так появилось болото: разжиженная земля с малорослыми уродливыми деревьями, вонью.

Сейчас Залешанин ехал как раз по такому болоту, что все еще хранило и чертову вонь, и худосочные деревья в слизи, остатках плевков черта, а от самого болота, древнего и жутковатого, на сотни верст пахло не человеком, а упырями, еще чувствовалось присутствие нечисти, леших, мавок. Трижды он пересекал следы чугайстырей – тяжелые и уверенные, в каждом оттиске чувствуется мощь и сила.

Конь был в мыле, с удил срывались пышные хлопья пены, словно весь день несся вскачь, а не пробирался шагом между упавшими стволами, покрытыми мхом, валежинами, между переплетением чудовищных корней, веток, где на каждом шагу уже проваливаешься сквозь непрочный мох.

Когда он отчаялся уцелеть в этом чудовищном лесу, а возвращаться поздно, впереди внезапно посветлело. Деревья пошли в стороны, конь прибавил шагу, спеша выбраться на свободное от деревьев место.

Поляна оказалась не так уж и широка, но Залешанин дернулся, натянул поводья. Ближе к противоположной стене леса стояла избушка на толстых куриных ногах. Деревья покровительственно простирали широкие ветви над крышей, и сизый дымок пробивался сквозь пожелтевшую от горячего дыма листву. Но слева на добрый десяток саженей, а то и на два протянулся клин черных обугленных пней. Да и дальше деревья стояли мертвые, с обгорелыми ветвями. Еще дальше сами деревья росли как росли, но верхушки смотрели в небо голыми мертвыми ветвями… Как будто огненный ветер пронесся над ними, постепенно теряя силу!

Мороз пробежал по шкуре. Залешанин голову втянул, как улитка, будто над головой уже летело серо-зеленое тело с исполинскими перепончатыми крыльями, в поджатых к пузу лапах держа козленка или козу, а при каждом взмахе крыльев вершинки деревьев раскачивает так, что из гнезд выпадают птенцы…

Вокруг избушки должон быть частокол с человечьими головами. А один кол, свежеоструганный, пуст, ждет его головы… Видать, либо Бабу Ягу выжили, либо сюда так давно никто не забредал, что и частокол сгнил за ненадобностью.

Двум смертям не бывать, сказал он себе мрачно, а одной все равно не миновать… Конь фыркнул, но упрямиться не стал, хотя чуткие ноздри Залешанина вздрогнули пару раз, чуя свежепролитую кровь. Но в лесу кровь всегда льется, зверь кормится другим зверем. А кто бы тут ни был, одними ягодами не проживет.

Над головой громко хлопнуло. Волна теплого воздуха хлестнула по ушам, оставив мохнатые клочья. Он невольно вобрал голову в плечи, а филин, еще громче захлопав крыльями, сделал круг, словно выбирая, с какой стороны схватить эту гадкую мышь со спины коня, неспешно вернулся к избушке.

Залешанин зажато смотрел вслед. Что за филин, что распорхался ясным днем? Солнце еще висит над верхушками деревьев, до заката как до Киева на четвереньках, а он как боярин уже охаживает свои владения…

Конь тревожно прядал ушами. Залешанин погладил по шее, но пальцы вздрагивали, конь чувствовал боязнь всадника, сам не старался храбриться, даже пытался остановиться, но Залешанин попинал в бока, заставил подойти к самому крыльцу.

С той стороны избушки колодец, шагах в пяти. Даже два ряда бревен, хоть и полусгнивших. У двери слева широкая деревянная ступа, окованная снизу для крепости широкой полосой железа. Потемневшая от старости, массивная. Из ступы выглядывает медный пестик, позеленевший, с остатками резьбы или что там было, на письмена похоже, уже почти стертой частым касанием ладоней.

– Эй, – закричал он, – есть кто-нибудь?

В избушке вроде бы зашебаршилось, затем смолкло. Залешанин выждал, заорал еще, громче. Наконец дверь заскрипела. В темном проеме появилась согнутая вдвое фигура. Старуха была в лохмотьях, с трудом опиралась на древнюю клюку, но разогнуться не могла, судя по ее виду, уже лет сто. А то и тысячу. Щурясь от света заходящего солнца, долго всматривалась во всадника на коне. Залешанин попробовал попятиться, но старуха прошамкала:

– Чую, русским духом запахло…

– Все мы пахнем одинаково, – пробормотал Залешанин. – Я вообще-то не рус, а полянин… Да какая разница? Сейчас мы с конем пахнем одинаково… Исполать тебе, бабуля!.. Дозволь спросить дорогу, а то заплутал я что-то… Вроде и лесу-то тьфу, одни кусты да поляны, но я такой удалец, что и в трех соснах плутаю… А не скажешь, и на том спасибо. Поеду себе, ты не серчай…

Старуха пожевала сморщенным ртом, совсем как всякая беззубая старуха, только с ее зубищами получалось страшновато.

– Куда в лес-то? – спросила она. – Ночь уже близко… Тут волки такие, что и костей не оставят ни от тебя, ни от коня… Разве что хвост да гриву?

– Хвост да гриву, – пробормотал Залешанин, – значит, и копыта… тю-тю? Маловато. Это все от коня, а я ж не конь… Но и стеснять тебя, ласковая бабулечка, мне совесть не позволит.

– Слезай, – посоветовала старуха.

– Что? – переспросил Залешанин. Сердце затрепыхалось, как воробей в когтях кота, а дыхание остановилось. – Мне, что ли?

– Слезай, – повторила старуха. – Это у тебя-то совесть?

Она повернулась к Залешанину, словно только сейчас рассмотрела, где он стоит, и у того душа покарабкалась в пятки, где забилась под стельку сапога. Один глаз старухи зиял пустотой, зато второй был огромный, налитый кровью, светился как кровавый закат на небе!

Залешанин, не помня себя, слез. Руки тряслись, хоть шкуры вытряхивай, а ноги подгибались, будто он усаживался на бочку. Старуха искривила рот, наверное в улыбке, Залешанин взмок от страха, когда один клык вылез за губу и так остался, а лучик заходящего солнца окрасил его в пурпур такой яркости, словно весь закат собрался на этом клыке.

Сожрет, мелькнуло в голове жуткое. Сожрет вместе с потрохами. И костей не оставит! Разве что голову как украшение для ограды. А в зубы какую-нибудь гадость воткнет для смеха…