Текст книги "Гипсовый трубач. Однажды в России"

И то, можно сказать, повезло: буквально через несколько часов Чемадуров объявился в эфире радиостанции «Эго Москвы» и трагически сообщил, что под давлением Кремля вынужден прекратить скупку, но если его выберут президентом, он вернет все с лихвой. Не надо было ему этого говорить. Ох, не надо! В России у человека, вознамерившегося стать президентом, два пути: его сажают либо в Кремль, что маловероятно, либо – в тюрьму, что гораздо типичнее для отечественной истории. На Волхонку нагрянул спецназ, произвел выемку документов, и уже через час обнаружились такие чудовищные финансовые злоупотребления и такая недоплата налогов, в результате которой, как выразился по телевизору глава МВД, грудные дети России недополучили столько бесплатного молока, что можно было бы заполнить высохшее Аральское море. Сравнение понравилось, передавалось из уст в уста, а спичрайтера, сочинившего для министра это выступление, в тот же день пригласили на работу в Администрацию Президента.

Но арестовать самого преступника не удалось – он ушел в бега. Народ же, не внемля наветам, вывалил на улицы с требованием: «Чемадурова – в президенты!» Тогда по телевизору была показана оперативная запись: мужчина, очень похожий на владельца «Плютвиталлимитед», в чем мать родила развлекается с девушками легкого поведения в бассейне, бормоча при этом что-то невнятное – видимо, микрофон был установлен неудачно. Но и эта голая правда только прибавила ему популярности. Тогда запись показали еще раз, но уже с хорошим звуком, напоминавшим профессиональный дубляж импортного фильма. Оказалось, разговаривая с искусницами коммерческого соития, Чемадуров откровенно глумился над доверчивым русским народом, любовно перечислял своих отдаленных еврейских предков (хотя ни в каких иудейских древностях прежде замечен не был) и обещал в скором времени обобрать Россию до нитки…

А тут еще выступил действующий президент. Он объявил, что власть ни за что не бросит свой народ в трудную минуту и готова принимать выращенные россиянами грибы по пять долларов за килограмм. Кроме того, «чемадурики» ни в коем случае не надо нести на помойку, напротив, их следует бережно хранить, как некогда пресловутые советские облигации. Минует трудная година, и если не ныне живущие, то их дети смогут обменять «грибные талоны» на полновесные рубли. «Обратим поражение в победу! Будем считать, соотечественники, “чемадурики” золотым фондом будущих поколений!» – закончил выступление президент.

Народ обнадежился. Тем более что очнувшиеся грибы перли из брикетов со страшной силой. Организацию скупки плютея у населения поручили МЧС и районным отделениям правящей партии «Неделимая Россия», были изысканы огромные средства, которые тут же начали разворовываться. Приемщики вступали в преступный сговор со сдатчиками и вместо пяти долларов за кило выплачивали два. В противном случае – как обычно: «Тары нет» или «Ушла на базу». Но еще серьезнее оказалась другая проблема: скупили, а что дальше? Куда девать такую прорву грибов? Понятно, никакой панацеи изготовить из них невозможно. Министр финансов, сам из «гарвардских мальчиков», выдвинул смелый бизнес-план: скормить грибы свиньям! Срочно вызвали министра сельского хозяйства, в прошлом юриста, и тут выяснилось, что после шоковых реформ свиней в стране почти не осталось. Через несколько дней вся Москва, другие города и веси России оказались погребены под тысячами тонн гниющего плютея. Медики предупредили о возможности эпидемии холеры. Над мегаполисом летали тучи грибных мушек, потом полезли черви… На борьбу с опасностью бросили МЧС и армейские части, едва приведенные к повиновению с помощью жилищных сертификатов…

Аркадий Петрович, который благодаря стараниям Агдамыча вырастил хороший урожай грибов, умудрился одним из первых сдать их софринскому районному отделению «Неделимой России» и вернул примерно треть от вложенного, что в той критической обстановке следует расценивать как безусловную коммерческую победу. Правда, за это ему пришлось не только самому вступить в партию, но и записать туда всех обитателей «Ипокренина», включая Агдамыча и ветеранов, умерших за последние несколько лет…

Чемадурова поймали через год: он отсиживался в погребе у своей бывшей жены, которую бросил, будучи в славе и богатстве. И она, мстя за измену в бассейне с наемными обольстительницами, кормила его раз в день – вареными плютеями без соли. В тюрьме он наконец отъелся и объявил, что на суде скажет страшную правду обо всех сильных мира сего, заработавших миллионы на его пирамиде. Понятно, до суда бедняга не дожил и был сражен на пороге Генеральной прокуратуры, куда его привезли для дачи показаний. На чердаке дома, откуда стреляли, нашли новенькую оптическую винтовку и наволочку, набитую «чемадуриками», из чего сделали единственно правильный вывод: мошенник убит из мести человеком, разорившимся на его махинациях…

Глава 20
Пасынок мирового разума

– Вот так и случилось… – вздохнул Огуревич. – Хотел обеспечить ветеранам безбедную старость, а вышло…

– Ладно врать-то! – усмехнулся Жарынин.

– Послушайте, – вмешался Кокотов, чтобы сгладить неловкость. – Во всем этом есть одна нестыковочка!

– Какая же? – насторожился режиссер.

– Аркадий Петрович, вы человек, вхожий, так сказать, в торсионные поля и другие высшие сферы, где наперед и назад все уже давно известно. Ведь так?

– Так, – подтвердил директор, посмотрев на писателя глазами усталого мага.

– Почему же тогда вы, прежде чем вкладывать казенные деньги в рискованное предприятие, не заглянули в ваш этот самый… как его?

– В биокомпьютер, – подсказал Огуревич.

– Вот именно. И все бы разъяснилось…

– Нельзя! – сокрушенно вздохнул он.

– Почему же? – иронически поинтересовался Жарынин.

– Видите ли, большинство людей наивно полагают, что этика – явление чисто социальное. На самом же деле этика – один из важнейших принципов мироздания. Высший разум изначально этичен. Интуитивно люди это всегда чувствовали, говоря, например: «Не в силе Бог, а в правде».

– Вы-то тут при чем? – обозлился режиссер.

– А при том! Использование для личных нужд информации, хранящейся в торсионных полях, может навсегда отрезать меня от Сверхзнания.

– Другими словами, Мировой Разум за недозволенное любопытство поставит вас в угол? – съязвил Дмитрий Антонович.

– Ну конечно! Как вы все правильно поняли! Ведь и у Адама поначалу имелся персональный биокомпьютер…

– Вкупе с внутренним спиртовым заводиком?

– Вы, Дмитрий Антонович, все пытаетесь свести к шутке, но дело ведь серьезное. Что такое «Древо познания добра и зла»? Это и есть мировое информационное пространство. А яблоко, съеденное вопреки запрету, не что иное, как информация, полученная некорректным способом… Результат вам известен?

– М-да… Результат известен, – кивнул Жарынин. – «Ипокренино» захватят, а стариков выгонят на улицу. Но если вы такой щепетильный, попросили бы Прошу. Мальчик – лицо незаинтересованное…

– Неужели вы полагаете, Дмитрий Антонович, что такими жалкими уловками можно обмануть Мировой Разум? Он не допустит!

– Почему же?

– Потому что в подобных ситуациях возможна некорректная деформация исторического тренда. Понимаете?

– Не совсем, – признался Кокотов.

– Видите ли, – с готовностью принялся разъяснять директор, – возьмем, скажем, Куликовскую битву…

– Почему именно битву и непременно Куликовскую? – насторожился режиссер.

– На примере ключевых исторических событий удобнее объяснять, что такое некорректная деформация исторического тренда…

– Ну-ну!

– Вы, разумеется, помните, с чего началась битва?

– С поединка Пересвета с Челубеем, – вспомнил автор «Кентавра желаний».

– А кто победил?

– Никто. Оба упали замертво.

– Верно, – кивнул Огуревич с видом удовлетворенного педагога. – А теперь представьте себе, что кто-то из чародеев, которых, по свидетельству очевидцев, было при ставке Мамая во множестве, заранее вышел бы в мировое информационное пространство, выяснил, куда именно ударит копье Пересвета, и рассказал Челубею. И батыр подложил бы под кольчугу в это самое место, допустим, железную пластину. В результате татарин побеждает. Это сразу деморализует войско Дмитрия Донского. И битву, поскольку силы были примерно равны, он проигрывает вчистую. Вместо Рюриковичей на Руси воцаряются Мамаичи, ислам становится в Евразии правящей религией, и мировая история кардинально меняет свое направление. И все это из-за какой-то железки. Но ведь Мировой Разум ничего такого не допустил…

– А как же он допускает, что заслуженные старики могут остаться без крова? Это разве не деформация тренда?! – возмутился Жарынин.

– Кто знает, кто знает… – вздохнул Аркадий Петрович. – Возможно, Мировой Разум именно сейчас сгущает в социуме негативные явления, чтобы мы наконец осознали абсурдность нынешнего жизнеустройства… – Говоря это, директор наливался значительностью, а щеки его становились все мускулистее. – Я вот что вам скажу…

– Лучше скажите мне, пасынок Мирового Разума, как вы договорились с Меделянским, – грубо перебил режиссер. – Он председатель фонда и был обязан запретить вам прикасаться к стариковским деньгам! А тем более покупать «чемадурики»!

– Я его убедил.

– Меделянского? Это невозможно.

– Он проникся…

– Меделянский? Чушь!

– Ну хорошо… – Директор распустил щеки и потупился. – Часть средств я отдал ему на судебные расходы…

– Ага, значит, он судится на стариковские деньги?

– Да… Но Гелий Захарович обещал в случае победы двадцать процентов всех доходов от Змеюрика перечислять в фонд «Сострадание». А это – гигантские деньги!

– И вы поверили?

– А что мне оставалось делать? – окончательно сник Огуревич.

– Сколько он уже судится?

– Лет семь-восемь… А может, и больше.

– М-да… Прав был старый ворчун Сен-Жон Перс, когда говорил: суд – это такое место, где у закона можно купить столько справедливости, на сколько тебе хватит денег!

– Он и в самом деле так говорил? – встрепенулся растратчик.

– Разумеется. В «Анабазисе».

– Надо будет почитать.

– Я вам привезу книжку. И когда же закончится тяжба?

– Буквально на днях. Я получил от Меделянского оптимистичный эмейл. Если он выиграет, мы спасены!

– А если не выиграет?

– Тогда вся надежда на вас…

Некоторое время сидели молча и для осмысления ситуации снова выпили – каждый по-своему.

– А кто такой Ибрагимбыков? – морщась от лимона, спросил Жарынин.

– Понимаете, мне нечем было кормить стариков… Я не знал, что делать. Сначала Кеша, внук Болтянского, обещал, что фирма «Дохман и Грохман», он там служит, арендует у нас землю за старой беседкой… Но сделка не прошла экспертизу. И тогда я попросил взаймы…

– У Ибрагимбыкова?

– Да…

– Откуда он взялся? Кто такой?

– Не знаю. Сам ко мне пришел. Хотел разводить в наших прудах зеркальных карпов. Мы разговорились, он тоже интересуется торсионными полями. Я был в отчаянии…

– Значит, он появился в тот момент, когда вы были в отчаянии?

– Именно.

– И вы, конечно, подумали, что его к вам на выручку прислал Мировой Разум?

– В некоторой степени… – уныло сознался Огуревич. – Но пруды ему не подошли. И тогда он предложил мне кредит…

– Подо что?

– Ах, какая разница!

– Большая.

– Под землю.

– Но ведь тут заповедник. Впрочем, «Небежин луг» вы все-таки умудрились продать. Интересно – как?

– «Трансгаз» все оформление взял на себя.

– Ну, «Трансгаз», если очень захочет, может и Красную площадь под гольф-клуб продать.

– Да… Но Ибрагимбыков гарантировал… Мне и в голову не могло прийти, что человек, разбирающийся в антропогенезе…

– Что ж эта сволочь, Мировой Разум, вам не шепнул, что Ибрагимбыков – просто бандит и с ним вообще нельзя связываться?

– Не шепнул… – мертвым голосом отозвался директор, закрыл лицо руками и набряк в одиночку.

Соавторы дождались, когда он отнимет ладони от лица, уже совершенно пьяного.

– И что теперь?

– Теперь через суд он требует признать «Ипокренино» его собственностью.

– А вы?

– А мы подали встречный иск…

– Предсудейка была?

– Была.

– Ну и что?

– Ничего хорошего.

– Прессе жаловались?

– Конечно. Верлен целую поэму сочинил.

– Ну и что?

– Не печатают бесплатно…

– В инстанции писали?

– Конечно. Даже президенту.

– Ну и что?

– Ничего. Ответили, что такие вопросы решаются через суд. У нас правовое государство.

– И когда же суд?

– Скоро.

– Точнее!

– Двадцать первого сентября.

– Не ходите. Заседание отложат. А я пока что-нибудь соображу…

– Уже два раза не ходили. Если не придем в третий – решат без нас…

– Какие еще возможны варианты?

– Мы советовались с Кешей, он хороший юрист. Если суд учтет социальное значение и историческую ценность нашего учреждения, он может отказать истцу…

– Но деньги-то все равно придется вернуть!

– Я рассчитываю на Гелия Захаровича. Он очень привязан к «Ипокренину». Его супруга здесь любит бывать…

– Говорят, он снова женился? – встрепенулся Кокотов.

– Да, премилая дама! Молоденькая! – По безутешному лицу директора прошла светлая судорога мужской зависти.

– А если суд не учтет?

– Тогда «Ипокренино» перейдет к Ибрагимбыкову.

– А старики?

– Их развезут по разным домам престарелых. Но вы же знаете, что это такое. Ужас! Мы не можем проиграть суд! Помогите, Дмитрий Антонович! Я знаю ваши связи, ваши возможности!

– Двинуть бы вам, Аркадий Петрович, хорошенько в ваш биокомпьютер сначала с левой, а потом с правой, как в ВДВ учили!

– Я понимаю… Стыжусь… Не о себе прошу!

– Не о себе? Да если это произойдет, вам останется только в лучевое состояние перейти. Ладно, я подумаю!

– Спасибо, спасибо!

– Ну, по последней! – примирительно предложил Жарынин и разлил остатки коньяка в две рюмки.

На этот раз Огуревич дольше прежнего тер виски и напруживался. А когда соавторы встали и направились к двери, он лишь вяло махнул им рукой и медленно завалился на диванчик. Со стороны могло показаться, будто гости, уходя, случайно задели ногой шнур и отключили директора от электросети.

Некоторое время они шли молча по министерской дорожке.

– Ну и что вы будете делать? – спросил Кокотов.

– Поднимать общественность! Прежде всего, конечно, телевидение! Телемопу, как вы удачно выразились. Надо надавить на суд общественным мнением! А там, глядишь, действительно Меделянский со своим Змеюриком подтянется. Чего не бывает! Он ведь тот еще сутяжник.

– Это точно!

Глава 21
Талоны счастья

За разговором соавторы вышли на воздух – к балюстраде. На «Ипокренино» опустился сентябрьский вечер. Темный осенний ветерок холодил кожу, но тело изнутри согревалось медленным коньячным теплом. В небе мерцали, покачиваясь, нетрезвые звезды. На длинной фиолетово-зеленой туче прилегла луна, примятая с левого бока и похожая на желтую дыньку. Из окна жилого корпуса доносились звуки, кажется, домбры – кто-то неутомимой рукой бил по незвонким восточным струнам.

– Акын Агогоев наяривает, – объяснил Жарынин.

– Он-то здесь откуда? – удивился Кокотов.

– Напомню, коллега, что нам с вами довелось жить… хоть и не у моря, но в Империи… Акын Агогоев – неверный сын дружбы народов – был поднят из кишлачного ничтожества к свету искусства. Его переводили по подстрочникам, конечно, самые лучшие советские поэты. Роберт Преображенский, например:

 
У любви печальный взгляд верблюда.
Заглянул ей в очи – и кирдык.
Знаю я: не повторится чудо,
Дважды не войти в один арык.
 

Когда Агогоеву пришла пора получать Госпремию за книгу «Песни барханов», у него, как положено, запросили первоисточники – стихотворения на родном языке. Он долго тянул волынку, отнекивался, пока не позвонила из Москвы с последним предупреждением секретарь комиссии по Ленинским и Государственным премиям Зоя Богуславская, жена Андрея Вознесенского. Акын обещал прислать оригиналы с первым самолетом, приложив к стихам свежую конскую колбасу. Но, увы, ночью его дом сгорел дотла со всеми архивами. Премию, погорельцу, конечно, дали – из сострадания. Более того, ему выделили за казенный счет комнату здесь, в «Ипокренине» – и он перебрался в Подмосковье. Вот какая у нас была Империя! Второй такой не будет… Когда начались урюковые революции, Агогоев воспрянул, рванул на родину, чтобы возглавить освободительное движение против русских колониалистов. Но там уже подросли новые борцы за свободу, у которых «Песни барханов» в переводе угнетателей не вызывали ничего, кроме суровой усмешки. Отвергнутый акын вернулся сюда, в Россию, со своей домброй – коротать старость…

Сквозь костяной рокот струн пробился дребезжащий старческий тенорок, полный бескрайней пустынной тоски.

– Вы что теперь собираетесь делать? – игривым тоном вдруг поинтересовался режиссер.

– Ну, не знаю, может, почитаю перед сном…

– Понимаете, Андрей Львович, чтобы написать приличный сценарий, нам надо сойтись поближе…

– Я не против.

– Не уверен! Какой-то вы весь застегнутый. Хорошо бы нам вместе пару раз напиться. Знаете, до чертиков, до полной самоутраты! Утром, когда ничего не помнишь, невольно начинаешь доверять собутыльнику…

– Вы же знаете, Дмитрий Антонович, я много не пью.

– А вот и плохо! Аристотель говорил: философия – дочь изумления. А Сен-Жон Перс добавлял, что искусство – дочь потрясения. Нам с вами надо потрястись. Вместе. И кроме пьянства, есть еще способ – радикальный. Я как-то с одним сценаристом его опробовал – работали после этого душа в душу, как родные. Сочиняли как сумасшедшие…

– И что же вы сочиняли? – ревниво насторожился автор «Гипсового трубача».

– Сценарий для «Мосфильма».

– Вы же были под запретом!

– Был. Но когда началась перестройка, мне позвонил руководитель Седьмого объединения Уманов и предложил экранизировать новый роман Тундрякова «Плотина».

– Того самого?

– Того самого. Они хотели загладить свою вину за смытые «Плавни». Это ведь тоже была экранизация Тундрякова. Но «Плотина» вышла у него явно слабее. Да и сюжетец конъюнктурный: рабочие большой сибирской стройки восстали против начальника-ретрограда, боявшегося новых способов организации производства. Они заперли его в несгораемом шкафу, потом взяли власть в свои руки, ввели хозрасчет и сразу перевыполнили все мыслимые и немыслимые планы. В общем, соцреализм на службе ускорения. Но я увидел в этом нечто большее, загорелся, возмечтал, подхватил Тундрякова и притащил сюда, в «Ипокренино». Мы пили, озорничали с девушками, спорили, фантазировали, фонтанировали, все дальше и дальше удаляясь от первоначального сюжета. В конце концов у нас вышла вот такая история.

Сибирь. Могучая река несет свои тесные воды сквозь тайгу. Гигантский силуэт недостроенной плотины. Тысячи людей копошатся у ее подножия. И у каждого своя судьба… За одинокой красавицей-крановщицей Дарьей, матерью молодого монтажника Ярослава, ухаживает снабженец Шматков, которого строгий директор-ретроград Бережной хочет за новое мышление выгнать с работы.

– Его же в шкафу заперли! – напомнил Кокотов.

– Не перебивайте! Пока еще не заперли. Позже запрут. У самого Ярослава разворачивается яркий производственный роман с юной табельщицей Изольдой: она ждет ребенка, прислушиваясь к своему приподнявшемуся чреву. По вечерам все четверо собираются за общим столом. Во время долгих чаепитий, как раз началась борьба с пьянством, Шматков, томясь нездоровым влечением к манкой крупнотелой Дарье, ведет с ее сыном-монтажником подстрекательные разговоры о непорядках на стройке, произволе самодура Бережного и явных преимуществах рыночной экономики. Ярослав ему верит. Использовав социальный гнев работяг, возмущенных сухим законом, он поднимает восстание. Мятежники запирают директора в шкафу, выбросив оттуда всю строительную документацию. Новым начальником на собрании трудового коллектива выбирают буйного Ярослава, а Шматкова делают его заместителем. Мстительный снабженец сразу требует выдать Бережного на скорую расправу пролетариату, разъяренному трезвостью, и новый директор с молодым легкомыслием готов согласиться, но Дарья открывает сыну свою девичью тайну: он внебрачный ребенок ретрограда, которого она страстно любила в молодости и даже была его невестой. Но тот предпочел ради карьеры жениться на дочери секретаря обкома Алисе – нахальной журналистке. Та приехала на стройку делать фоторепортаж и втюрилась в молодого, статного инженера Бережного. Потрясенный Ярослав сохраняет низложенному директору жизнь, но, мстя за мать, из шкафа не выпускает.

Отец и сын бурно выясняют отношения через стальную дверь: оказывается, в жизни все было сложнее: Бережной бросил невесту, увидев снимок, сделанный Алисой: Дарья в кабине крана чалится с бригадиром Рустамом. Ярослав прощает отца и, охладев к матери, рассказывает об этом позорном факте Изольде. Но умная табельщица не спешит верить в непостоянство будущей свекрови. Она, превозмогая беременность, едет в областной центр и находит Алису – несчастную, пьющую, рано состарившуюся женщину. После того как ее бросил муж, а папашу сняли с высокого поста, журналистка совсем опустилась. Изольда ставит ей бутылку и вопрос ребром: «Как было на самом деле?» Похмелившись и усовестившись, та сознается, что подсунула ревнивому Бережному наглый фотомонтаж, подло скомпрометировав непорочную Дарью. С радостной вестью Изольда едет к Ярославу.

Тем временем на стройке, охваченной мятежом, дела идут все хуже: рабочие бездельничают, Ярослав со своим неоконченным высшим еще не способен руководить возведением крупного гидросооружения, а Шматков умеет только воровать и прятать концы в двойную бухгалтерию. Именно за это, а не за новое мышление хотел его выгнать директор. Он узнал, что снабженец вместо дорогого высококачественного цемента закупил дешевый раствор, разницу положив себе в карман.

В отчаянии Ярослав идет за советом к отцу и обретает поддержку. По ночам он тайком выпускает его из шкафа, и они до рассвета сидят над «синьками», спорят, пьют чай, и за неспешной беседой Бережной делится с сыном тайнами управления производством. Молодой задор и руководящий опыт, соединясь, творят чудеса: работа налаживается, огромные самосвалы скидывают глыбы, перекрывая русло непокорной реки. Укрощенная вода, упав с высокой плотины, покорно устремляется к лопастям турбин – и вот уже свежее электричество из генераторов весело бежит по гудящим проводам, чтобы напитать энергией ускорения советскую экономику. Тем временем Дарья, узнав от Изольды правду, прощает Бережного – их ждет долгожданная ночь любви на ворохе строительной документации. Сколько невысказанных нежных слов и невыказанной ласки накопили они за эти потерянные годы!

Но и Шматков не дремлет. Боясь разоблачения, он решает захватить власть и поквитаться с врагами, включая Дарью, не оправдавшую его вожделений. С этой гнусной целью мерзавец выпускает «талоны счастья», якобы дающие каждому право получить в частную собственность кусочек плотины. Работяги, но особенно инженеры и конторские, в восторге, они выбирают новым директором Шматкова. Он приказывает запереть Бережного, Ярослава, Дарью и Изольду, у которой уже отходят воды, в несгораемый шкаф. А вечером на стройку въезжают грузовики с ящиками водки и рефрижераторы с закуской. И победивший пролетариат охотно меняет свои «талоны счастья» на дармовую выпивку со жратвой. Начинается циклопическая оргия, мало чем отличающаяся от нравов Содома и Гоморры…

– Я хотел дать эту сцену панорамно, с вертолета, как Бондарчук битву при Ватерлоо, – мечтательно сообщил Жарынин. – Ах, как бы я это снял…

– А что же случилось?

– Наберитесь терпения. Итак, работяги добровольно отдают «талоны счастья» за водку…

– Как ваучеры?

– Какие ваучеры, Кокотов! Это – восемдесят шестой год. Чубайс еще в Питере тюльпанами торгует, а Гайдар служит в журнале «Коммунист».

– А как же вы тогда…

– Стихотворение «Пророк» в школе учили?

– Учил.

– Тогда не задавайте глупых вопросов… А из тех, кто понимал что к чему и не хотел расставаться со своей частной собственностью, «талоны счастья» выбивали нанятые уголовники и купленная на корню милиция, которую Шматков сразу переименовал в полицию. Сам он расположился в директорском кабинете за широким столом и алчно следил за тем, как растет перед ним гора мешков, набитых «талонами счастья». В несгораемом шкафу подлец приказал просверлить несколько отверстий, чтобы узники могли дышать и наблюдать его жизненный триумф. Еще немного, и он, Шматков, мелкий расхититель социалистической собственности, станет первым олигархом, владельцем крупнейшей гидроэлектростанции.

Но тут случилось страшное: плохонький жульнический бетон не выдержал напора талых сибирских вод, плотина дала трещину, раскололась, страшные апокалиптические воды обрушились на землю, смывая все на своем пути: и полицию, и уголовников, и погрязших в пьяном разврате пролетариев вкупе с инженерно-техническими кадрами. Сам же новый хозяин жизни Шматков, отвратительно булькая, утонул в трясине размокших «талонов счастья».

А несгораемый шкаф, оказавшийся к тому же еще и непотопляемым, плыл себе, подобно библейскому ковчегу, рассекая мутные мусорные волны. Наконец, достигнув чистой заводи, он прибился к отлогому сосновому берегу, изрытому оживленными ласточкиными норками. Откинулась железная створка – и наружу вышли живые-невредимые Бережной, Дарья, Ярослав и Изольда с кричащим младенцем на руках. Им предстояло жить, любить и обустраивать новый, очищенный потопом мир… Ну как?

– Неужели вы придумали это в восемьдесят шестом? – неподдельно изумился Кокотов.

– Именно! Если бы фильм вышел на экраны, история могла пойти другим путем!

– А почему не вышел?

– Почему-почему… – проворчал Жарынин. – Сначала Тундряков по-черному запил, а потом испугались в Кремле…

– А после?

– А после начался бардак. Сценаристы решили, что могут быть режиссерами, а режиссеры вообразили себя сценаристами. И погибло великое советское кино…

Из кармана замшевой куртки донесся «Полет валькирий».

– Да, Ритонька! – ласково ответил он, откинув черепаховую крышечку. – Конечно, работаем! Конечно, выпили. А как же! Андрей Львович оказался очень милым малым! Очень! – Жарынин подмигнул соавтору. – Но ему чуть-чуть не хватает внутренней свободы. Конечно, я ему помогу! Раскрепощу! Как там наш мистер Шмакс? Не вредничает? Пусть делает что хочет, только не спит в моей постели! Ну и замечательно! Целую тебя, дорогая!

Слушая все это, автор «Полыньи счастья» тихо удивлялся тому, каким странным нравственно-бытовым сооружением иной раз оказывается обыкновенный моногамный брак! За разговором дошли до номеров. Режиссер спрятал телефон и поманил Андрея Львовича:

– Ну как, зайдете ко мне?

– Не знаю даже…

– Не чурайтесь нового, коллега! – Он взял соавтора под локоть и повлек в свою комнату.

Проходя мимо ванной, обеспокоенный этим мягким насилием Кокотов услышал шум воды и с удивлением заметил в приоткрытую дверь женский силуэт, просвечивающий сквозь географическую шторку. Но главное потрясение ожидало его впереди: посреди комнаты стояла голая Регина Федоровна. Ее обширные бедра, измученные целлюлитом, напоминали мятые солдатские галифе, а иссиня-черная курчавость внизу живота странно противоречила соломенной желтизне прически.

– Ну что так долго, Дима? – капризно спросила она, но, увидев писателя, ойкнула, кинулась, размахивая грудями, к кровати, нырнула под одеяло и накрылась с головой.

– Не бойся, Региночка, он добрый!

– Предупреждать надо! – обидчиво сказала женщина, выглянула из постельного укрытия и с интересом посмотрела на Андрея Львовича.

– Я… вы… я… – растерялся он и метнулся из номера, чуть не сбив с ног вымытую Валентину Никифоровну, которая как раз выходила из ванной в радикально обнаженном облике.

Телом она, кстати, показалась ему гораздо умеренней и привлекательней подруги, а сокровенная выпушка была сведена у нее до узенькой полосочки наподобие муравьиной тропки. Впрочем, это все, что успел рассмотреть на скаку ошарашенный Кокотов. От волнения он даже сначала не мог попасть к себе в номер – ключ в замочную скважину никак не вставлялся. Наконец взволнованный писатель сумел-таки открыть дверь, ввалился в комнату, заперся изнутри и без сил упал на кровать. Когда грохот сердца немного стих и до сознания стали доходить иные звуки, за стеной раздался смех: там явно потешались над его нелепым, постыдным бегством. Автор «Кентавра желаний» старательно законопатил уши специальными гуттаперчевыми заглушками, прихваченными с какого-то авиарейса, и постарался уснуть. Но долго еще ворочался, невольно воображая, что бы произошло, останься он у Жарынина с этими двумя бухгалтершами. Раскрепостился бы…

Андрей Львович постепенно затих, и ему приснилось, как он, совершенно голый и готовый к немедленной любви, стоит почему-то в зале Третьяковской галереи. Однако никто из посетителей, увлеченных великими полотнами, не замечает кокотовской наготы. Только одна княжна Тараканова, рассмотрев его крайне возбужденную плоть, таращит глаза и в ужасе прижимается к стене каземата…