Текст книги "Отдельные аномалии"

День Хачика

– Стаканьё давай! – потребовал гость, свинчивая колпачок с бутылки ноль семь.

Хозяин обвел взглядом стол. Немудрящая закусь: килограммчик помидорчиков, полкило огурчиков, охапка лучку зеленого, неуклюжая пластина копченых свиных ребер. Два стопаря. Отодвинутая в сторону бутылка хорошего коньяку.

– Так вот же… – он показал на стопки.

– Совсем от рук отбился… – гость сощурил и без того узкие глаза. – Андрюх, ты чо?! Наперстки бы еще выставил!

Андрей вздрогнул, сконфузился и, неразборчиво бормоча о полнейшей затраханности текучкой, кинулся за стаканами. Действительно, кто ж спирт из рюмок или там стопочек пьет? Вытащил из шкафчика пару вискарных стаканов, торопливо сполоснул, поставил на стол. Вода еще нужна же… Перелил из пятилитрового баллона в стеклянный кувшин. Тоже бы сполоснуть его, кувшин-то, да заторопился что-то… Ладно, сойдет.

– Эх, – вздохнул гость. – Граненых-то у тебя нету, что ли?

– Не привередничай, Вадька, – огрызнулся Андрей. – Наливай уже.

Усмехнувшись, Вадим налил себе полстакана спирта, добавил воды. Андрей сделал то же самое. Известное дело – спирт каждый наливает себе сам, разводящих тут не полагается.

Взялись за стаканы с помутневшей смесью. Кивнули разом. Выпили не чокаясь, молча. Знали, за что пьют, слов не требовалось.

Закусывать не стали, сразу налили по второй.

– Семнадцать лет… – тихо произнес Андрей.

– Земля ему пухом, – отозвался Вадим.

Выпили, опять не чокаясь, но теперь уж и закусили – лучком для начала. Андрей сразу закурил, откинулся на спинку стула, расслабился. Вадим тоже сделался менее… бронзовым, что ли? Смежив веки, он стал похож теперь на маленького деревянного идола в маленьком буддийском храме. Теплое что-то такое, уютное…

Впрочем, в буддийских храмах Андрею бывать не доводилось. Ни в больших, ни в маленьких. Да и кореец Вадик к буддизму никакого отношения не имел.

– А ты знаешь, Андрэ, – проговорил он, не открывая глаз, – как Хачик в Ростов-то распределился?

– Да уж как-нибудь знаю, – откликнулся Андрей. – Он со мной перед тем советовался.

– Со мной тоже.

– Да мы с тобой об этом сколько раз терли…

– Угу…

Странная дружба, подумал Андрей. И была странная, и стала еще страннее. Собственно, в институте как-то особенно и не дружили. Общались много, пили вместе много, по девкам ходили, стройотряды, картошка, сборы военные – это да. В лаборатории при кафедре что-то вместе кропали с юношеским энтузиазмом. Знали один о другом, можно сказать, всё. Вот только дружба ли это? Андрей сомневался. Компания хорошая, по случаю слепившаяся, не более того. Да и не трое их было – гораздо больше.

А распределились по разным городам – и, собственно, всё. Поначалу раз в два – три года встречались всей группой, потом реже и реже. У каждого своя жизнь, свои новые друзья. И опять же – друзья ли?

А вот как Хачик погиб, так с Вадькой и настоящая дружба началась. Из всей группы только они двое в Ростов на похороны примчались: Андрей – из Москвы, Вадим – из Казани. Потому, возможно, что ответственность чувствовали – действительно, спрашивал Хачик у них совета насчет распределения. Очень в Ереван хотел распределиться, просто мечтал о Ереване. И предлагали ему туда. Не решился.

«Боюсь, – говорил он Андрею с сильным своим акцентом. – Ничего не боюсь, а этого боюсь, понимаешь, ара, э? Я армянин, а армянский неправильно знаю, у меня армянский бакинский, мне в Баку армянский армянский зачем был? А в Ереване ты, Андро-джан, можешь армянский вообще не знать, он может не знать, она может не знать, – он неопределенно кивал в сторону совершенно посторонних людей. – Вам за это ничего не будет. А мне позор. Ты как думаешь, э? Может, лучше в Ростов?»

Пожалуй, лучше, согласился тогда Андрей. А то действительно нехорошо как-то.

И Вадик, как потом оказалось, тоже с этим согласился. И поехал Хачик в Ростов. Решился бы в Ереван – глядишь, и не поминали бы его сейчас. Все же по-другому сложилось бы.

Сплошные неизвестные. Может, так и так, без их советов, Хачик сделал бы выбор, оказавшийся для него роковым. А может, в Ереване, которым он бредил, как правоверный еврей бредит об Иерусалиме, его тоже ждала гибель – ибо судьба…

Но неизвестные, они неизвестные и есть, гадай – не гадай, толку-то…

Андрей вспомнил те похороны. Черно-белая, с траурной лентой, фотография Хачика, сверкающего улыбкой – все тридцать два зуба наружу. А рядом гроб на табуретках. Закрытый, потому что от головы Хачика ничего не осталось. Попасть под вращающийся хвостовой винт вертолета – это… это слов не найти…

На заводе – там, конечно, оргвыводы страшные состоялись, и уголовные дела были, да только по-настоящему – сам виноват. Темперамент его… Господи…

Вот компенсация, что ли, такая – эта их дружба в память покойного? Андрей точно знал, что понадобись ему – Вадик посреди ночи с места сорвется и примчится на помощь. Откуда угодно и куда угодно. И Вадим про Андрюху знал то же самое.

А больше-то друзей, если по-настоящему, и нету.

Андрей махнул рукой, налил себе, кивнул Вадиму – давай, мол, и ты наливай.

– Ну, – сказал Андрей, – все же за авиацию!

– За авиацию, – повторил Вадим.

Чокнулись, выпили, поглодали ребрышки.

– А помнишь, – засмеялся вдруг Вадим, – как он имя менял и фамилию?

Андрей тоже засмеялся. Как не помнить? Все тогда ржали. Он ведь изначально был Рубен Хачикян. Когда в армию призывался, стал Роберт Хачиков. Вроде как русский, объяснял он. Ага, очень по-русски звучит, покатывался со смеху Андрей. Да еще с его-то внешностью и акцентом… После армии поступил в институт тоже как Роберт Хачиков. А на пятом курсе снова стал Рубеном Хачикяном – о Ереване уже задумывался.

А называли его всегда Хачиком. И никак иначе.

– А вот, – сказал Андрей, – помнишь, Вадька, как он на спор через толпу прорубался, в пивняке, на время?

– Это я только слышал, – ответил Вадим. – Меня с вами тогда не было. Забыл, что ли?

Может, и забыл, подумал Андрей. То, что Хачик тогда сотворил, затмило все сопутствовавшее – кто там был, да с кем, да сколько пива потом выпили…

Хачик в ту пору на самом, наверное, пике формы находился. Соревнования все время выигрывал, полуподпольные какие-то. Офицеров где-то тренировал, детей.

Восточные единоборства с труднопроизносимыми названиями. И – пивной зал, битком забитый народом. Автопоилка. До кранов добраться нереально.

«Облом», – протянул кто-то из их компании.

«Э, – пренебрежительно сказал Хачик. – Хочешь, путь прорублю, ара? За тридцать секунд прорублю. Стипендию ставишь?»

«Здоров ты туфту гнать», – ответили ему.

«Ладно, – засмеялся Хачик, – стипендию боитесь ставить, тогда копейку ставьте, э? Засекай. Только за мной держитесь».

И двинулся в толпу, не дожидаясь ответа.

И прорубился. Никто даже не понял, как. В том числе и плотно стоявшие в пивняке мужики. Слава Богу, без пострадавших обошлось…

– Наливай, что ли, – сказал Вадим. – И выпьем за друзей наших. Пусть не оригинальный тост, зато правильный.

– Я за тебя выпью, – помедлив, произнес Андрей. – У меня больше друзей нету.

– Тогда, – откликнулся Вадим, – взаимно. Друг за друга, как говорится.

– Вот интересно, – сказал Андрей, жуя помидор, – нам с тобой и говорить-то, по сути дела, не о чем. А помнишь… а помнишь… а помнишь…

– Так а чего ж зря воздух сотрясать? – возразил Вадим, аккуратно обсасывая ребрышко. – Мы же с тобой… ммм, вкусно… как облупленые…

– Сам ты облупленный, – засмеялся Андрей. Потом посерьезнел. – У меня только Анюта еще настоящий друг. Все остальные – приятели, знакомые хорошие. В общем, сам знаешь.

– Знаю, – тоже серьезно, почти торжественно ответил Вадим. – У меня то же самое. Баб, между нами говоря, немеряно, и влюбляюсь я на раз, ну, ты в курсе. Искренне влюбляюсь, а вот Надежда моя – это другое. И, Андрюха, поскольку у нас с тобой именно на раз еще и осталось, давай за них и выпьем. За твою Анюту, за мою Надежду. Стоя.

Андрей смахнул навернувшуюся слезу, подождал, пока Вадик нальет себе, наполнил и свой стакан, встал. Выпили.

– Вот и все, – сказал Вадим. – Садиться не будем, пойду я. Смотри-ка, стемнело уже…

– Да ты что? – засуетился Андрей. – Вадька! Вон коньяк еще! Куда ж ты? Посидим еще, а?

Вадик расплылся в улыбке, снова став точь в точь Буддой… или Конфуцием… Но ответил коротко и твердо:

– Пора.

…Андрей выдохнул, отломил кусочек черного хлеба, понюхал. За окном темно. На столе почти уже пустая бутылка водки, мисочка с корейской капустой, пара ломтей хлеба в плетеной вазочке.

Он один. Хачика поминает. А через неделю Вадькин черед настанет. Семь лет сравняется, как нет Вадика. Шел в гору у себя в Казани, пахал по-каторжному, а главным инженером другого сделали. Дальше – просто и быстро: два инфаркта, один за другим. И – exit.

Но друг остается другом: Хачика помянуть – всегда приходит.

В двери клацнул ключ. Затем раздался звонок. Андрей встал, покачнулся, взял себя в руки, пошел открывать. Это Анюта пришла с Катюшкой.

– Ты что?! – ужаснулась жена, когда Андрей, не без труда отодвинув засов, открыл дверь и схватился за косяк, чтобы не упасть.

– День Хачика, – невнятно объяснил он. – Давай сумки…

– А-а, – протянула Анюта. – А я-то забыла. Да ладно тебе, сама справлюсь, ты иди, Андрюш, поспи. Катя, не трогай сейчас папу!

Один-единственный у меня друг остался, подумал Андрей, засыпая.

Инкогнито на краю сознания

За окном зашелестел легкий дождь, и Зубров мучительно очнулся.

Болело все, но в основном раскалывалась голова. И спина сильно ныла. И сердце как-то так прыгало. И зубы болели. И шея затекла, не говоря уж о руках. И ногах тоже. Но главное – голова.

Открыть глаза представлялось немыслимым.

Зубров тихо застонал и нерешительно повел правой рукой в сторону. Никого. Он осторожно приоткрыл левый глаз. Абсолютная темнота, зря только мучился с этим глазом.

Где Надька-то? Зубров привел в действие левую руку. Пальцы, дрожа, ткнулись в твердое. Что-то куда-то покатилось, упало и разбилось, добавив к пытке акустический удар.

Зубров попытался унять дрожь и вспомнить хоть что-нибудь. Но безуспешно.

«Застрелите меня», – подумал он. И вспомнил. То есть не то, чтобы вспомнил, но в страдающем мозгу мелькнул какой-то литературный герой. А вот какой именно – это Зуброву вспомнить оказалось не под силу, хотя он всегда считал себя начитанным человеком. И мерзопакостное инкогнито подло воспользовалось этим. Оно мелькнуло еще несколько раз и, нагло угнездившись в сознании Зуброва, принялось мучить его своей циничной неузнаваемостью.

Однако связь с жизнью начала восстанавливаться. И это, хоть и горько, хоть и извращенно, но порадовало.

Зубров осознал, что безумно хочет пить. Организм пересох, как… сравнения подобрать тоже не удалось. Пить, пить! И, одновременно, отлить бы, пока не поздно! Или не «одновременно», а «вместе с тем»?

Ох…

Зубров снова застонал и – делать нечего – сел в постели. Или где он там лежал.

Сердце колотилось. Зубров подождал немного и открыл глаза. Ничего не видно, только этот… инкогнито, сука, так и скалится. Сволочь.

Сориентироваться на ощупь Зубров не решался: слишком много усилий, да и где он – оставалось загадкой.

Постепенно глаза привыкли и стали что-то различать. Вроде бы, знакомое. Вон тот квадрат здоровенный – это телевизор, что ли? Ну да, телевизор. А вон то – Зубров медленно-медленно повернул голову – на торшер похоже. Ага, торшер и есть.

Значит, он у себя дома. Только не в спальне, а в гостиной, на диване. Надька, значит, спать с ним не пожелала и постелила ему на диване.

Зубров ощупал себя, потом диван, присмотрелся – и убедился, что никто ему ничего не стелил, и спал он одетым. И подушки не было, потому шея и затекла.

Он с трудом встал, утвердился на ногах и, пошатываясь и натыкаясь на какую-то мебель, потащился в кухню. По дороге заглянул в спальню. Окно не зашторено, поэтому, хотя и ночь, видно, что Надьки нет. Постель застелена, покрывало сверху.

Зубров побрел дальше. Свернул за угол, прошел мимо сортира – сначала в кухню, пить, пить!

Из-под двери кухни пробивался тусклый свет. Жена, значит, там. Зачем она ночью там? И почему так тихо? И кто это, кто, все время ускользая и глумясь, мучает его бедный мозг?! Имя, о боги, имя!!!

Зубров нерешительно толкнул дверь.

Никакой Надьки там не оказалось. За столом сидел незнакомый мужик… или знакомый?.. что-то вроде видел похожее… лысоватый… ушастый… в трениках… в его, зубровских, тапочках… Кухню освещала слабая лампочка вытяжки, а перед мужиком стояла почти пустая бутылка пива.

– Ккы… – Зубров попытался спросить мужика – ты кто? – но ничего не вышло. Однако мужик живо отреагировал.

– Здорово, Сань, – сказал он, протягивая руку. – А меня вот Светка выгнала, а Надька твоя сюда прислала, сиди, говорит, хоть до утра, а сама к Светке пошла.

Зубров помотал головой – отозвалось резкой болью в висках и звоном в ушах, – повернулся к мойке, пустил холодную воду и принялся пить, перехватывая струю губами. Напившись, он уже внятно спросил: «Ты кто?», но ждать ответа не стал, а заспешил, насколько мог спешить, в туалет, ибо потребность отлить сделалась безотлагательной.

Стоя над унитазом, Зубров, несмотря на добавившуюся к его мучениям тошноту, ощутил некоторое прояснение сознания. Даже гнида-инкогнито, хотя и продолжал там кривляться, отступил немного вверх и вправо, и постепенному восстановлению вчерашнего, если и мешал, то не особенно.

Так, Лариска-секретарша что-то праздновала. День рожденья, что ли, или ребенка родила? Да нет, если бы ребенка родила, то как бы праздновала… Да и не беременная вроде… Ладно, не важно. Праздновала что-то. Культурно все, водки немного совсем, закуска нормальная… Зуброва передернуло, к горлу подкатило. Он решил отвлечься, вспомнил забавное растение, за которым Лариска ухаживала, как за ребенком. Араукария чилийская, надо же… Ага, вот его день рожденья и праздновали!

Полегчало. Подкатившее к горлу снова затаилось в желудке.

Так, потом шоферня еще сбегала. Потом еще кто-то бегал. Потом пришла охрана, тоже выпила, но все-таки разогнала всех, а он, Григорьянц и Федулов решили продолжать банкет. Федулов, сука, повторял еще свое неизменное: «Однова живем!»

Журчание прекратилось, но Зубров все стоял над унитазом, боясь сбить поток воспоминаний.

Так, они пошли сначала в «Электричку», потом в «Таежный», а потом их занесло в «Березку». Григорьянц, сука, все нудил: «Пельмени, пельмени…»

Что было потом, Зубров вспомнить не мог.

Он вышел из сортира и посмотрел на мужика, уже допившего свое пиво. Да, определенно знакомое лицо, но вот, все-таки, кто это? И Светка какая-то… Кошмар…

– Ты кто? – повторно спросил Зубров.

– Сань, да ты не ку-ку ли часом? – ответил мужик. – Своих не узнаешь?

Зубров тоскливо потряс головой – опять отозвалось ударом, – сел напротив и промычал:

– Извини, мужик…

– Тьфу! – сказал ночной гость. – А вообще-то это ты извини. Я что-то не въехал, ты ж еще совсем плохой, ну да, понятно. Ты сейчас и родную мать не узнаешь.

Он хохотнул и добавил:

– Разрешите представиться… уй, не могу… Сергей я, в соседнем подъезде живу, на шестом, баба моя, Светка, с Надькой твоей типа дружат. Детей в лагерь вместе отправляли. Тебя, правда, не было, тоже, поди, гулял. Ну, вспомнил, опоссум царя небесного? Не, умру щас… ну и рожа у тебя…

– Блин… – пробормотал Зубров. – Извините… То есть извини, Серега… Что-то я…

– Да ладно, говно вопрос! – бодро ответил сосед. – Лучше скажи, у тебя есть чо?

Зубров отмахнулся:

– Погоди ты… Ты объясни, что ты тут сидишь-то? То есть, сиди, конечно… гость, так сказать… блин… И Надежда моя где?

– Да я ж тебе говорю, – нетерпеливо сказал Сергей, – ты, стало быть, домой на рогах заявился, ну, это я не знаю, сам не видал, но Надька твоя к нам прибежала и кричит, не могу, мол, больше, алкоголик, кричит, безответственный! А у нас со Светкой как раз скандал вышел – ну, она там засекла меня с одной, сука. Я говорю, ты, говорю, ку-ку? А она мне… короче, я ей слово, она мне десять, знаешь, как бабы это?

Зубров, стараясь беречь голову, кивнул, а гость азартно продолжил:

– Иди, говорит, вон, чтоб, говорит, глаза мои тебя не видели! Я, говорит, с тобой всю жизнь, с кобелем, мучаюсь! А я ей… Не, я ей ничего, тут как раз Надька твоя прибежала, дай, кричит, Свет, я у вас переночую. А моя говорит, ночуй, говорит, Надюшка, сколько хочешь, а ты, говорит, вот к алкоголику иди ночуй. Это она, значит, мне. Чтоб я к тебе ночевать шел. Понял, обормот?

Зубров снова осторожно кивнул, хотя понимал смутно.

– Я, – сказал он, – спать пойду.

– Куда спать? – закричал гость. – Погоди, наспишься еще! Ну вот, баба твоя, Надька, значит, ключ мне дала, я и пошел, а денег почти что и нет с собой, на бутылку «Балтики» только и хватило. А спать-то неохота. А мы с тобой, значит, выгнанные и брошенные, нам это дело отметить требуется или нет? Мы с тобой мужики или нет? Мы с тобой русские или нет? Короче, есть чо?

Господи, подумал Зубров, что же эта жлобяра от меня хочет? Что же это еще за наказание такое? И кто это, ну кто там, в правом верхнем углу рожи мне строит? «Застрелите меня…» Боже, ну кто же это?! Сгинь, паскуда!.. Нет, бесполезно…

– Застрелите меня, – глухо и невнятно произнес он, но Сергей разобрал.

– Понятное дело, – деловито откликнулся он, – хреново тебе. А поправишься – полегчает. Давай-давай, колись, браток. Есть чо? Ну йоп, хрен ли ты смотришь-то на меня, тупой, что ли? Выпить в доме есть? В холодильнике я смотрел, нету, можешь не искать, и вообще на кухне нету. И в спальне нету, там одеколон только. А в зале, ну, где ты валялся, я хорошо не посмотрел, тебя беспокоить жалко было. Если и там нету, денег давай, я в «Перекресток» слетаю!

Не отстанет, гад, понял Зубров. И откуда у человека энергии столько среди ночи?

– Там… – выдавил он, – в баре… коньяк есть… бери, пей, я не могу… спать пойду…

– Нет, Санёк, – отрубил Сергей, – так не пойдет! Не пойдет, и точка. Короче, ты понял, я с тебя не слезу! Сиди! Лимон есть у тебя? А, ладно, все равно нету у тебя лимона, я ж тут все обшарил, да и хрен с ним, не жрать собрались. Сиди, я мигом!

Он ринулся в гостиную и через пятнадцать секунд вернулся с бутылкой дорогого коньяка, подаренной Зуброву братом на Новый год. Зубров эту бутылку починать не решался, лучше, думал он, передарить кому-нибудь, а самому пить что попроще, эффект-то один.

Ну и ловкач, восхитился он соседом. Тот уже разливал коньяк по стаканам.

При виде спиртного Зуброву стало плохо. Он зажал рот рукой и кинулся в туалет. Однако вместо полноценной рвоты получились только мучительные спазмы. «Застрелите меня…» Господи, помилуй…

– Что, Санёк, проблевался? – жизнерадостно обратился Сергей к вернувшемуся Зуброву. – Да, чувелло, белый ты что-то совсем. Ничего, сейчас поправимся. Ну, давай, за все хорошее! До дна, до дна давай!

Деваться было некуда, и Зубров обреченно выпил.

Коньяк прошел легче, чем он ожидал. Казалось, жидкость смазала запекшиеся внутренности, и они постепенно стали расправляться, принимать истинные свои формы, наливаться горячей кровью…

– Молодец! – провозгласил гость. – Во, и порозовел сразу! А то – спать, спать… Ну, давай вдогонку, а то перерывчик – это не по-нашему! Давай, за нас, за мужиков!

После второй хлопотливость Сергея удвоилась. Если и дальше так, он мне тут все разнесет, подумал Зубров, глядя, как гость жарит яичницу из шести яиц. Говорил Сергей при этом, не останавливаясь.

– Пожрать теперь, это обязательно! Аппетит дело такое, он возбуждается от этого дела, да, Санёк? А мы и без баб яишенку зафигачим, гори они, бабы, ясным пламенем! И что там говорят, грипп куриный или бруцеллез какой-то, что ли, переворачивать, мол, ее, яишенку-то, а я этого не люблю, мы это в гробу видали, да, Санёк? Ты не сиди, ты наливай давай, видишь, я занят пока! Щас, хлеба вот нарубим, и тово… Ну, давай, за баб наших все же, драть их не передрать, точно, Санёк? Нет, курить и не думай, вредно это, понял?

Чувствовал себя Зубров теперь значительно лучше, но в голове звенело, и сосредоточиться не удавалось.

– Давай, Санёк, наворачивай, – продолжал трещать гость, – со сковородки прямо давай! Эх, хорошо, запить только требуется! Наливай, не жмись! А допьем, к бабам пойдем. Да не к нашим, наши от нас никуда не денутся, к другим пойдем, понял? Или, может, не пойдем, так посидим, по-мужски! Настоящий ты мужик, Сань, вот без бэ, настоящий! Давай за тебя!

«Застрелите меня», – вяло подумал Зубров. Ему стало тепло и снаружи, и изнутри, и больше всего на свете хотелось спать. Он подобрал кусочком хлеба каплю растекшегося желтка, прожевал и сказал:

– Я сейчас.

– Отлить, что ль? И то дело! – одобрил гость.

Зубров зашел в туалет, задумчиво помочился и, не спустив воду, тихо вышел. Он прокрался в спальню, плотно закрыл за собой дверь, разделся, откинул покрывало и залез под одеяло. Последнее, что донеслось, был возглас гостя: «Эх, а я-то думал, ты мужик!»

…Писк будильника он слышал, но еще сквозь сон – первой, как обычно, вскочила Надька. Через некоторое время она крикнула из кухни:

– Сашка, вставай! Ванная свободна давно, и завтрак сейчас будет готов!

Зубров проснулся окончательно.

Войдя после водных процедур в кухню, он поморщился:

– Опять яичница?

– Как опять? – удивилась жена. – Давно не было. Давай, не привередничай!

Зубров завтракал молча. Какая-то заноза, казалось ему, сидела у него в мозгу.

– Ты чего? – спросила Надька. – На работе проблемы?

– Да нет, – ответил Зубров. – Погоди, я думаю.

– Ты думай-думай, да поторапливайся! На работу опоздаем.

Они вышли из своего подъезда, и одновременно с ними из соседнего вышла пара их возраста. Вот эта фря, припомнил Зубров, кажется, с Надькой приятельствует. Как же ее зовут-то, забываю все время, неудобно…

– Светик, приветик! – крикнула Надька.

– Доброе утро, Надюшка! – звонко ответила фря.

– Здрассь – здрассь, – сдержанно поздоровались мужчины.

Да, точно, Света, подумал Зубров. А мужика ее как зовут – хоть убей… Неприятный какой-то. А Светик – ничего так бабец.

«Застрелите меня», – ни с того, ни с сего сверкнуло в его голове.

Степа Лиходеев, подумал он, широко улыбнулся и помахал соседям рукой.

– Ты чего, Сашка? – подозрительно спросила жена. – Ты, Зубров, мне это брось, на соседок пялиться!

– Да ладно тебе, Надюха! – весело ответил Зубров и чмокнул жену в висок. – Давай побыстрее, а то правда опоздаем.

Степа Лиходеев, ликующе повторял он про себя. Степа Лиходеев, чтоб он сдох! Все-таки, подумал Зубров, начитанность не пропьешь.

День обещал быть замечательным.