Текст книги "Пути русской любви. Часть III – Разорванный век"

Пути русской любви
Часть III – Разорванный век
Юрий Томин

© Юрий Томин, 2024

ISBN 978-5-0064-8690-4 (т. 3)

ISBN 978-5-0062-5214-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Посвящается моим любимым детям Егору, Дарье, Илье и Анне

Введение

В третьей части книги «Пути русской любви» мы постараемся выяснить, что нового для понимания любви дал семидесятилетний эксперимент по приживлению романтических отношений на новой социальной почве, созданной в Стране Советов. Три вектора русской любви (романтический, рассудочный и глубинный), которые мы обнаружили в ее Золотом – XIX – веке, на рубеже XX столетия в Серебряном веке сошлись в одной ключевой точке: невероятно заряженном поиске идей, сил и энергий для формирования нового человека, способного полнокровно и счастливо жить, любить и творить. Яркая представительница главного культурно-философского течения Серебряного века Зинаида Гиппиус считала, что труды символистов по подбору ключей к тайнам человеческой природы не были напрасными, что в конце «темных коридоров», куда им приходилось спускаться, «забрезжила белая точка». Но с трудом добытое знание осталось разрозненным, трудно передаваемым и доступным лишь тем, «кому пора услышать».

Глядя на глубокий разрыв, зияющий между Российской империей и Страной Советов, нам не помешало бы опереться на какого-нибудь отважного проводника, связующего культурные эпохи разорванной революцией и гражданской войной страны. Найти его непросто. Те, кто, как Александра Коллонтай, задавали тон радикальным преобразованиям отношений любви, резко расходились и с традиционным семейным укладом, и с лицемерной буржуазной моралью в половом вопросе. Другие, как Михаил Булгаков, если и затрагивали этот «второстепенный» по сравнению с классовой борьбой вопрос, то прибегали к фантастическим сюжетам и мифологическим образам. Самым подходящим на эту роль будет писатель с мировой известностью – Максим Горький, неутомимый бродяга, борец и труженик согласно символике своей родовой фамилии Пешков и знаток как самых низких и так самых высоких социальных слоев в их скрытой для пугливого глаза горькой изнанке, не обманувшийся в выборе собственного основного литературного псевдонима после недолгого пребывания в образе Иегудиила Хламиды.

С Горького мы и начнем нашу заключительную историю о «Путях русской любви». В ней нам также потребуется в большей мере прибегать к сравнительному взгляду на траектории любви из тех углов международного любовного треугольника, который мы обрисовали в начале нашей трилогии, поэтому напомним здесь кратко о них.

На Западе трансформации отношений любви в XX веке были не менее радикальными. Порожденные новомодными философскими теориями и стихийными социальными движениями, вплоть до знаменитой радикальной сексуальной революции 60—70-х годов и «розовой», гибридной войны за гендерное равенство, они перекочевали в XXI век, где еще время от времени наблюдаются вспышки медийных баталий с разрозненными представителями консервативных сил. Теперь взоры энтузиастов технократов, усиливаемые финансами заинтересованных в продлении человеческой жизни и земных удовольствий, обращены на заманчивые достижения в области расширения человеческих способностей с помощью генной инженерии, роботизации и искусственного интеллекта. Контуры нового техносубъекта еще размыты, и любовь живет на обломках смыслов XX века.

Французские интеллектуалы в прошлом столетии проделали колоссальную работу по изучению современного субъекта, отталкиваясь от наследия Ницше и Хайдеггера. Жан-Поль Сартр и его супруга Симона де Бовуар пришли к заключению, что отношения любви, хотя и наполнены радостью индивидуальной свободы, внутренне противоречивы – иллюзорны, конфликтны и в значительной мере связаны с самообманом, сбивающим субъекта с его подлинного жизненного предназначения (аутентичного экзистирования). Отвергая детерминизм господствовавшего в понимании человеческой природы психоанализа, они утверждали, что индивид самостоятельно выбирает себя в разных жизненных сферах, в том числе «посредством эротического опыта». При этом, правда, отмечалась особая насыщенность эротических переживаний, в которых «люди наиболее остро чувствуют двойственность своей натуры; в эротическом опыте они ощущают себя и плотью, и духом; и Другим, и субъектом».

Мишель Фуко видел в европейской истории сексуальности стремление человека узнать правду о природе романтического влечения и обнажил зыбкость «абсолютных ценностей» как идейных оснований моральных норм, навязываемых властными структурами для поддержания социального иерархического порядка. Он рассматривал «сексуальный опыт или воздержание» как один из видов имеющих долгую историю практик, производимых людьми «над своими телами и душами, мыслями, поведением и образом жизни, чтобы преобразовать себя для достижения определенного состояния счастья, чистоты, мудрости, совершенства или бессмертия».

Стоит, впрочем, отметить, что эти довольно непритязательные и скептические взгляды на любовь французских мыслителей явно не соответствовали исключительному характеру вызывающих, порой причудливых и неизменно головокружительных личных любовных историй. Так же, как ницшеанский любовный романтизм в произведениях Максима Горького не в полной мере отразил витиеватую запутанность его любовных предпочтений.

За океаном идеи Фуко об истории сексуальности и практиках заботы человека о себе были встречены в конце 1970-х – начале 1980-х годов с энтузиазмом, но быстро растворились в глобальной массе импортируемых новинок, собственных озарений о природе любви и техниках романтических отношений, возникающих на поверхности глубоко засевшего во все социальные поры американского общества психоанализа.

Все три находящиеся в поле нашего внимания почвы прорастания любви на излете XX века не избежали удушающих объятий могущественного уравнителя великих и примитивных идей, захватившего знамя поборника индивидуальной свободы, – постмодернизма. Теперь стало бессмысленно в одиночку, с партнером или с единомышленниками искать или отстаивать найденную в любовных вопросах истину. Все модели любви подробно изучены, известны и изложены в популярных книжках по самосовершенствованию. Всякий волен выбрать ту, что ему по душе, а если не подойдет, то сменить, и не раз. Защищать тот или иной выбор интимной жизни, даже самый экзотический, нет необходимости – толерантность на Западе уже стала повсеместной, и порой ей даже злоупотребляют. Казалось бы, пришел конец сексуальной истории человечества?

Увы! Даже невооруженным взглядом видно, что люди в большинстве продолжают поиски своей особенной и по-настоящему подлинной любви. Если это не удается в личной судьбе, то с пристальным любопытством следят за любовными историями знаменитостей или героев телевизионных сериалов. За этой «неотъемлемой человеческой жаждой» и неиссякаемой стихийной практикой любви продолжают наблюдать острые умы, и то тут, то там возникают новые концепции любви, стремящиеся охватить весь ее многоплановый и пугающе разветвленный поток. Осмелимся предположить, что одно из новейших толкований любви, предложенное британским профессором философии Саймоном Мэем в 2019 году и опубликованное под названием «Любовь: новое понимание древней эмоции», которое мы представим в последней главе нашей книги, в ближайшее время будет завезено в США, где лет через двадцать станет мейнстримом11
  Очередной бестселлер для саморазвития от Джея Шетти «8 правил любви: как ее найти, сохранить и отпустить» (2023) берет на вооружение глубинные основания любви из ведической традиции и предлагает освоение уроков любви по четырем стадиям жизни.


[Закрыть] отношений любви в стране – законодателе мод и нравов современного свободного мира.

Если только в России не произойдет…

Впрочем, давайте обо всем по порядку и познакомимся с первой любовью Максима Горького и его старухой Изергиль.

I

Со дна народного. Неестественные чувства. Легенды о жестокой любви. Чужие миры. Лихорадочные мысли. Ласковое женское слово. Чувство настоящего себя. Романтический склад души. Главное страдание. Сокровенное желание. Лакмусовая бумажка любви. Настоящая женщина. Исследование любви. Кошмары двойников

Французский дипломат и литературный критик граф Эжен-Мельхиор де Вогюэ в книге «Максим Горький», изданной в 1902 году, говорит о Горьком как всплывшем «со дна народного» таланте, любопытство к которому связано с проявляющейся в его произведениях «первобытной силой народа». Если это так, то, возможно, Горькому удалось сказать что-то по-настоящему новое, неискаженное, почвенное о русской любви. Но дотошный критик не видит новизны в изображаемых Горьким ярких персонажах – Макаре Чудре, который «говорит о жестокой любви кубанских красавиц», и бывшей красавице старухе Изергиль, десяток любовных историй которой как бы является продолжением древних легенд о несущей смерть любви гордецов и хладнокровно принимаемой жертвенной любви. Граф де Вогюэ обнаруживает в «неестественных, условных чувствах» горьковских героев следы внушения «отцов романтизма».

Выходит, не найдем мы у Горького метких зарисовок о русской любви? Не совсем так. Обратим внимание на то, что упустил из виду острый взор французского критика. Обжигающие любовные истории старухи Изергиль – все драмы да трагедии – слушает русский парень, молодой и сильный, но «мрачный как демон». Местные девушки-молдаванки его боятся, ему чужды их веселые хороводы, а старуха клеймит в его лице всех русских мужчин, как «рождающихся стариками».

Макар Чудра рассказывает запредельную драму цыганской любви молодому человеку, кочующему по миру, чтобы научиться жизни. И этот ищущий знаний о жизни и любви русский юноша обнаруживает, что есть два мира: в одном думают о жизни, учатся и учат других, но живут как рабы, а в другом не задаются вопросами, для чего живут и почему любят, а радуются жизни, расправляя крылья своей свободной воли как птица над степными просторами. Тогда нам становится понятно: то, что молодой Пешков открывает для себя в странствиях и затем описывает в высокохудожественных рассказах, было изначально в его душе, что в сладостных, головокружительных переживаниях ранней любви он уже сталкивался с этими двумя мирами – по-своему чуждыми и пугающими безднами.

Какой же выбор может быть у «здорового юноши, любящего мечтать о хорошем», стремящегося выбраться из всего, «медленного и грязно кипевшего вокруг», но запутавшегося в «лихорадочной деятельности мыслей»? Свой мотив самоубийства в девятнадцатилетнем возрасте Горький спустя двадцать пять лет попробовал объяснить в рассказе «Случай из жизни Макара», где герой чувствовал себя влюбленным в двух веселых, жизнерадостных, умненьких девушек, которые бы могли, сказав «ласковое слово», избавить его от «одиночества, тоски». Он считает, что «никому не нужен и мне не нужно никого», и, приготовив револьвер, бросает взгляд на портреты властителей своих сокровенных дум, несовместимых с унылой жизнью: борца за счастье людей, социалиста Роберта Оуэна, знаменитой красавицы и хозяйки парижского салона в революционной Франции Юлии Рекамье и острого литературного критика Белинского с «колючим, птичьим лицом»22
  Спустя немногим более десяти лет Горький получит мировую известность, возьмет себе в спутницы жизни известную московскую красавицу, актрису Марию Андрееву, подружится с Лениным, и даже самые суровые литературные критики признают его писательский талант.


[Закрыть].

В 1889 году, спустя два года после неудавшегося самоубийства, все еще ищущий себя, но уже начавший писать Горький встретит «стройную девушку с синеватыми глазами», которая скажет ему нужное ласковое женское слово. Ольга Каменская была старше Горького на десять лет, успела побывать замужем и пожить в Париже. Он влюбился в нее, но она, также испытывая к нему нежное чувство, не решилась сразу уйти от «беспомощного» супруга. Спустя два с лишним года они случайно оказались в Тифлисе, объяснились и начали вместе новую жизнь. Будучи уже опытным пятидесятилетним писателем, в 1922 году Горький опубликует рассказ о своей недолгой первой любви. Это мастерское произведение сочетает в себе филигранную художественную выразительность и глубокое понимание движущих сил и законов любви.

Максим Горький (1868‒1936)

Изначально Горький обнаруживает в себе любовь как «романтическую мечту», как

нечто неведомое, и в нем скрыт высокий, тайный смысл общения с женщиной, что-то великое, радостное и даже страшное таится за первым объятием, – испытав эту радость, человек совершенно перерождается.

Эта романтическая мечта связана не столько с внешней привлекательностью возлюбленной, сколько с жаждой преображения самого влюбленного и ощущением наличия в любви необходимых опор и энергий. Юный Горький был уверен в том, что

именно эта женщина способна помочь мне не только почувствовать настоящего себя, но она может сделать нечто волшебное, после чего я тотчас освобожусь из плена темных впечатлений бытия, что-то навсегда выброшу из своей души, и она вспыхнет огнем великой силы, великой радости.

Она же знала о любви уже гораздо больше и рассказывала ему о том, как была институткой, как к ним приезжал царь Александр II и «красивые девушки исчезали, уезжая на охоту с царем», о Париже, о «романах, пережитых ей самой».

Как-то раз высказанное ей сравнение русских и французов в любви:

влюбленный русский всегда несколько многословен и тяжел, а нередко – противен красноречием. Красиво любить умеют только французы; для них любовь – почти религия… —

побудило его оглядываться на свои любовные манеры.

Когда однажды «в голубоватом свете луны» она узнала о чистом романтическом складе его души, то со слезами и глубоким сожалением констатировала, что ошиблась и теперь понимает, что «она не то, что нужно ему, не то!» И это нельзя исправить, поскольку она уже давно не девушка.

В романтическую мечту Горького входило и желание возбудить в любимой женщине «жажду свободы, красоты». Эту идею он постарался выразить в рассказе «Старуха Изергиль» и, когда он увидел, что «самая близкая» ему женщина «крепко уснула», прервал чтение и задумался… Горький осознал, что даже его мощная, как колокол, любовь не в силах изменить, а точнее, вернуть то, что она сама считала в себе безвозвратно утраченным: «мечту о небесном блаженстве любви».

Кажется маловероятным изображенное в рассказе о первой любви сдержанное и ироничное отношение молодого Горького к кокетству своей жены, ее «„стремлению“ встряхивать мужчин» и распускаемым о ней сплетням, свойственное скорее взгляду уже пожившего автора, но оно ярко выделяет его главное страдание – что она может другому рассказать его самые глубокие «чувства, мысли и догадки, о которых говоришь только любимой женщине и не скажешь никому больше». Он также стал ощущать, что любовь, которая была опорой его сокровенного жизненного пути – литературного творчества, теперь в своем неидеальном воплощении сбивает с него; эта абсолютная любовь не может поглотить или преобразовать отторгаемое, и они, «немножко и молча погрустив», расстались.

В этом автобиографическом рассказе можно обнаружить и третью составляющую переживаемого Горьким чувства любви – «романтическую мечту», связанную с особенностью его натуры, проявляющейся в невыносимости людских страданий, особенно когда они связаны с насилием и оскорблениями, которые «вышвыривали его из жизни». Для Горького это была внутренняя «лакмусовая бумажка», камертон родства душ. Когда он обнаруживал в своих любимых закоренелую душевную черствость, что-то обрывалось в его собственной душе, и он охладевал к ним. Он приводит случай, как его первая любовь обнажила свою неспособность разделить сострадание к одноглазому старику-еврею, которого унизительно избил полицейский, представив себе нарисованную «тоской и злобой» картину бесчеловечного надругательства и заключив, что ее муж слишком впечатлителен и у него «плохие нервы». К этому можно добавить, что, по свидетельствам дочери второй гражданской жены Горького Марии Андреевой, резкое «расхождение политических мнений» по поводу неприятия репрессий и кровавой расправы большевиков со своими явными и вымышленными политическими врагами, послужило одной из причин разлада страстно начавшихся, скрепленных дружбой и совместной работой шестнадцатилетних отношений.

В заключение рассказа Горький, уважительно называя Ольгу Каменскую славной, «настоящей женщиной», поясняет, в чем это выражалось. Настоящая женщина Горького любила, когда он, «едва касаясь пальцами кожи лица, разглаживал чуть заметные морщинки под милыми глазами ее»; «любила тело свое и, нагая, стоя перед зеркалом, восхищалась»; была «неугомонно веселая по своей природе, остроумная, гибкая, как змея»; ни разу не пожаловалась на трудные условия жизни; «умела красиво шить» и наряжаться; была оригинальна в своем интересе к людям, считая, что «вдруг там хранится что-то никому не заметное, никогда не показанное, только я одна – и я первая – увижу это».

В рассказе «О первой любви» Горький затрагивает и довольно острый вопрос об уместности «разговоров про любовь», по которому, как правило, высказываются крайне противоположные точки зрения. «Парижанка» Горького тяготилась многословием русских поклонников, а его «поучала» не философствовать слишком много.

В другой зеркальной ситуации роли меняются. Герой его последнего многотомного романа «Жизнь Клима Самгина», вступив в связь с Лидией, своей первой, еще детской любовью, не может понять, почему она так много размышляет о происходящем с ними, и в ответ на ее захватывающие врасплох вопросы находит «неглупые слова»:

Это у тебя – не любовь, а – исследование любви.

Действительно, Лидию, например, мучает пронзительный вопрос: почему были так грандиозны ожидания от любви, а когда она случилась, все оказалось хотя возбуждающим и жарким, но и только:

И это – всё? Для всех – одно: для поэтов, извозчиков, собак?

Когда она, запутавшись в своем анализе любви, спрашивает Самгина, чего ей не хватает, он шаблонно реагирует, сам не зная верного ответа: «Простоты». После того как быстро, «точно стружка вспыхнула», сошла на нет связь с уехавшей в Париж Лидией, он, подумав, уточняет диагноз: «Бездушна она. Умствует, но не чувствует». Но точку в их любовной истории ставит она, передав ему не отправленные из Парижа письма, в которых постаралась объяснить свое разочарование в любви, точнее, в том, что называют любовью посреди «пошлой бессмысленности жизни».

В этом романе Горького много разговоров о любви. Мать Самгина наставляет его, что «все женщины неизлечимо больны одиночеством. От этого – все непонятное вам, мужчинам, неожиданные измены и… всё!» Одна из знакомых девушек Самгина сообщает ему истину, услышанную от философа, «удивительно неряшливого и уродливого», что у человека есть три базовых инстинкта: голод, любовь и познание, – а этот философ, оказывается, был учителем Самгина и сватался к его матери. Напившийся с горя неудавшийся жених в ответ на попытку Самгина утешить его, заметив о недалеком уме избранницы и ее неспособности «понять, за что надо любить», категорично заявляет, что «ум – против любви». Отмеченную Чеховым характерную черту русских, выражающуюся в любви к разговорам о любви, в которых только ставятся вопросы, Горький дополняет презрением к таким пустым разговорам, но при этом наделяет своих героев интенсивным внутренним думанием о любви, связанным с мечтой о ее высоких воплощениях.

Думающий мечтатель Клим Самгин с удивлением отмечает, как вторая любовь, уже не «рядящаяся в романтические надежды», а проявляющаяся как «свободное и разумное желание овладеть девицей», вносит сумятицу в его охраняемые придирчивым разумом воздушные замки. Неожиданная жертвенность Варвары, влюбленной в него бойкой «остроносой девицы», которая оказалась девственницей и тайно сделала аборт, чтобы не обременять Самгина, удивила и воскресила веру в «праздничное» чувство. Ему даже захотелось «сказать Варваре какое-то необыкновенное и решительное слово, которое еще более и окончательно приблизило бы ее к нему». В отношениях с Варварой ему даже хочется «чувствовать одновременно и за себя, и за женщину», поскольку тогда «любовь была бы совершенней, богаче». Однако спустя три года он думает о том, что «эта женщина уже прочитана им, неинтересна».

Череда последовавших любовей добавляет жалкие крупицы в копилку знаний Клима Самгина о любви, женщинах и самом себе. Любовница Никонова, оказавшаяся агентом жандармов, «в чем-то сильнее или умнее его», позволяет ему выговорить свои самые интимные мысли – «сор своей души», так что он даже ощущает желание иметь от нее ребенка. Живущая своей красотой Алина, отношения которой с поклонниками для души и для тела наблюдает Самгин, подкрепляет умозаключение, сделанное «из опыта своего, из прочитанных им романов» (он читал Шопенгауэра, Ницше, Вейнингера), что женщины «везде, кроме спальни, мешают жить, да и в спальне приятны ненадолго». Сравнивая «задорную» Дуняшу, подругу Алины, с Никоновой, он находит, что «та была удобнее, а эта – лучше всех знает искусство наслаждения телом», и сознает себя «несколько испорченным». А философствующий о своей связи с Алиной доктор Макаров убежден, что «женщина полусознательно стремится раскрыть мужчину до последней черты, чтоб понять источник его власти над нею».

Словно скрупулезный летописец русской сексуальности, Горький по касательной сталкивает Самгина с Мариной Премировой, «пышной девицей» с толстой косой золотистого цвета, которая мужчин воспринимала «страшновато и двуестественно, то – плоть, то – дух», «думала необыкновенно и выразить словами настоящие думы не могла». Опекаемая Мариной жадная до ласки любовница Самгина Нехаева видит в ней типично русское:

Будет много любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той любовью, как любит меня. Такая сытая, русская.

Но «монументальная» Марина, воплотившаяся в «умную и властную женщину», находит иной, скрытный путь любви – она становится кормчей религиозной антихристианской секты, проповедующей «веру в дух жизни» и сплоченной хлыстовскими радениями, посмотреть на которые в щелочку она приглашает Самгина, хотя понимает, что это ему чуждо.

Образцовый русский интеллигент Самгин, «уважающий внутреннюю свободу», осознает бессилие своих индивидуальных качеств перед лицом «бесконечного ряда глупых, пошлых, а в общем все-таки драматических эпизодов», отягощающих человека «ненужным грузом», так что он, «загроможденный, подавленный ими, перестает чувствовать себя, свое сущее, воспринимает жизнь как боль». Он находит убежище от кошмара жизни, «распределяя пережитое между своими двойниками» – их много, но все они одинаково чужды ему.

Возможно, если бы Горький продолжил жизнеописание, оборвавшееся внезапной смертью назначенного «официальным» писателя от простуды в шестьдесят восемь лет, типичного русского интеллигента, затянутого в водоворот войн и революций, он наградил бы встречей с необыкновенной женщиной, умеющей любить мужчин, такой как Мария Закревская, которая стала для знаменитого литератора последней желанной, но все же неуловимой любовью. Она бы смогла деликатно, но твердо поддерживать его поклонение разуму, для которого «нет ничего святого, ибо он сам есть святая святых и сам бог», и при этом быть «жизнеспособной», «неимоверно обаятельной», «хозяйкой своей собственной судьбы», так что ей были бы простительны близкие отношения с другими великими людьми и иными, даже темными, силами33
  Мария Игнатьевна Закревская (в замужестве – графиня фон Бенкендорф, затем баронесса фон Будберг) была любовницей британского дипломата и агента секретной службы Брюса Локкарта. Ее боготворили и предлагали вступить в брак Максим Горький и Герберт Уэллс. О ней говорили, что она «была аристократкой», «руссейшей из русских» и «умела любить мужчин».


[Закрыть].

Согласно некоторым толкователям творчества Михаила Булгакова, другого знаменитого писателя, молодого современника Горького, в вызывающем заслуженные восторги и споры романе «Мастер и Маргарита» в образе Мастера представлен Горький. Тогда мы можем последовать за еле уловимыми связующими разорванный век русской любви нитями и познакомиться с обликом идеальной женщины, которая может любить и помогать мужчине, отчаянно и глубоко поглощенному думами о судьбе человечества.