Текст книги "Танго смерти"

Что касается меня, то я ничем не выделялся, не был ни высоким, ни коротышкой, не толстым и не худым, от отца я унаследовал продолговатое лицо, украшенное орлиным острым носом, и синие глаза, в которых утопали девчонки. Нам нравилось гулять по всяким закоулкам, маленьким улочкам, где домишки были окутаны дремотой и диким виноградом, а подоконники расцветали маттиолами, настурциями и ленивыми котами, греющимися на солнышке, ловить запахи, доносившиеся из окон кухонь, и угадывать, что там сегодня будет на обед, но мы не любили ни цирк, ни зоопарк, пусть он хоть из самой Варшавы приехал, однажды мы пошли туда и увидели в клетке орла, который сидел нахохлившись и насупившись на сухой веточке, глаза его были такие грустные, что он казался безжизненным, хотя и был еще живым, но смысла жизни уже не видел, тлел, как уголек, и весь он был такой, будто его обмызгали белой известью, весь рябой, но это была не известь, это воробьи садились сверху на клетку, у которой не было крыши, только прутья, и гадили на него, весело чирикая и встряхивая крылышками, видно, это занятие доставляло им немалое удовольствие, орел, смирившись со своей участью, только моргал своими печальными глазами и время от времени переступал с лапки на лапку. Глядя на него, мы едва сдерживали слезы, только мы не расплакались, а ночью пробрались в зверинец и тихонечко распахнули клетку настежь, но орел оставался недвижим, тогда Ясь взял палку и пырнул его, орел встрепенулся и посмотрел на нас, а Ясь продолжал пырять, орел отступал на край ветки, пока не спрыгнул вниз, но клетку не покидал. Может, у него подрезаны крылья, сказал Йоська, а я ответил, что тогда мы заберем его с собой. Но в конце концов Ясь выгнал-таки орла из клетки, тот соскочил на землю, огляделся, захлопал крыльями, будто стряхивая с себя все это воробьиное говнецо, и взмыл в небо. На следующий день об этой новости сообщали все газеты, и дирекция зверинца вынуждена была нанять охрану посерьезнее, взамен того старичка, который дремал в будке при входе.

Когда я это пишу, за окнами весна, в воздухе чувствуется что-то тревожное, и мне хочется, чтобы эта весна не заканчивалась никогда…

2

В 1988-м, когда Львов забурлил митингами и начали создаваться всякие культурные объединения, Ярош вдруг ощутил в себе дух бунтарства и с головой ринулся в политику, но накануне первых демократических выборов в парламент он заметил странную и непредвиденную вещь – подавляющее большинство кандидатов в депутаты всех уровней были людьми недалекими, малообразованными, а порой и близкими к всемогущему КГБ, который всюду и везде должен был иметь свои кадры. Насадил он их и в среде демократов. Вокруг выдающегося руководителя движения за независимость Украины закопошились темные существа из потустороннего мира, редкие уроды, засланные чекистами, которым оставалось только своевременно дергать за ниточки, тянувшиеся ко всем отраслям освободительного движения. Наверх выбились всякие чурбаны, которые в повседневной жизни двух слов связать не могли, зато, дорвавшись до трибуны, сыпали лозунги на головы изголодавшимся по свободе массам. Все эти недоучки, приматы и тайные агенты очень быстро оттеснили таких, как Ярош, оставив им лишь задворки культуры, с той поры так и не поднявшейся над своим нищенским состоянием, и когда Ярош увидел, кто именно стал править бал на этом маскараде новой жизни, он оставил политику и снова сосредоточился на науке.

Два года, которые он потратил на революционную борьбу, составление агиток, речей, публицистики, все же не прошли напрасно – имя его стало известным. Ему предложили место преподавателя на кафедре востоковедения, через год он защитил кандидатскую диссертацию, а еще через пять лет – докторскую, студенты валом валили на его увлекательные лекции. Сенсацией в научном мире стали его учебник и словарь арканумского языка, изданные в Лондоне. Наконец-то было раскрыто немало тайн арканумского языка, клинопись расшифрована полностью, мир получил возможность познакомиться с неведомой доселе историей и литературой в гораздо более полном объеме. А потом случилась еще одна сенсация, выяснилось, что таинственную рукопись Войнича XV века, над которой билась целая армия ученых, наконец-то можно прочитать именно благодаря арканумскому языку.

Ярош несколько раз ездил на международные научные конференции, но очень скоро понял, что так можно всю жизнь проворонить в поездках и встречах, не успев завершить задуманное, и стал ограничиваться отправкой статей. Время от времени он позволял себе какой-то легкий романчик, исключительно чтобы избавиться от накопившейся спермы, но никогда не подпускал к себе никого ближе, выстроив между собой и остальным миром невидимую стену. Как только чувствовал, что партнерша по постели начинает проявлять к нему более глубокий интерес и ворковать что-то о своих чувствах, он или сам исчезал, или доводил их отношения до такого абсурда, что бросали его, главным при этом было ничего не объяснять, не разжевывать, не видеть слез и не слышать упреков. Студентки частенько пытались с ним флиртовать, и Ярош, хотя и не мог не любоваться юными прелестями, все же изо всех сил сдерживал свою страсть, боясь потока чувств, который охватив его, отберет драгоценное время, посвященное науке. Однако дважды вляпался-таки в историю. В первый раз – когда девушка, которую он бросил, попыталась покончить жизнь самоубийством. Сначала Руся написала пространное стихотворение, в котором рассказала о своих чувствах и о том, какой он толстокожий, и положила его на столе в кухне. Затем предусмотрительно расстелила мокрые полотенца под двери, включила газ на всех четырех конфорках и в духовке, села на пол, распечатала бутылку грузинского вина и принялась его пить. Алкоголь и газ проникали в нее медленно, да она и не торопилась, зная, что вот-вот вернется с работы ее мама, которая была врачом и уже не одну заблудшую душеньку спасла. Так вышло и на этот раз, Русю, одурманенную не столько газом, сколько вином, забрали в психбольницу, туда, оказывается, забирают всех неудавшихся самоубийц, а поскольку в ее истории болезни было записано, что совершила она это из-за несчастной любви, то только Ярош и мог ее вызволить из сумасшедшего дома, взяв на поруки. У Яроша не было ни малейшего желания ехать туда, да и вообще он не понимал, почему именно он должен это делать, их уже ничто не связывало, на какие поруки он ее может взять – жениться, что ли? Он вчитывался в ее прощальное стихотворение, которое передала мать Руси, и понимал, что все это показное, игра, да и только. Она пыталась его вернуть, хотя он не давал ей никаких надежд, между ними была чистой воды физиология, Ярошу было удобно забегать к ней в перерыве между лекциями, потому что Руся жила неподалеку от университета, зато он привлек ее к работе над журналом, который издавал, она могла, сидя дома, зарабатывать приличные деньги, часть этих денег были его собственные, он давал их ей в качестве гонораров. Что еще он мог для нее сделать?

Посещение исторического заведения, которое называлось Кульпарков и не имело ничего общего ни с культурой, ни с парком, а было лишь исковерканным немецким названием Гольдбергергоф, произвело на него неизгладимое впечатление. Сама лечебница располагалась на живописной окраине, среди деревьев и клумб, на деревьях гнездились вороны и пронзительно каркали. С момента попытки покончить с жизнью прошло две недели, самоубийца встретила его радостной улыбкой, словно ничего и не произошло, будто она здесь не пациентка, а медсестра, улыбка ее была даже не столь радостная, сколь плотоядная, казалось, она вот-вот его проглотит, как обсосанную карамельку. Выглядела она замечательно, хоть и была в халате, но аккуратно причесана и накрашена, Руся взяла его за руку и повела наверх, в какой-то тупиковый коридорчик, где не было ни души, здесь она прижалась к нему, и они слились в длинном страстном поцелуе, во время которого ее рука скользнула ему в брюки, Ярош пытался сопротивляться, не потому, что не хотел этого, просто его пугало это место, снизу доносились голоса больных, какие-то крики, бряцание тележки, на которой развозили обед, звяканье кастрюль и мисок, запах супа, того, больничного, который всегда пахнет одинаково и который никогда невозможно приготовить дома, все это не способствовало любовному настрою, но девушка во что бы то ни стало решила для себя получить сатисфакцию, она хотела снова завладеть им, и когда она повернулась к нему задом и задрала на себя халат, бросив только три слова: «Я соскучилась. Давай», а под халатом оказалась совершенно голой, Ярош послушно выполнил ее желание, не прошло и трех минут, как Руся застонала и задрожала, глубоко вдыхая воздух, потом ловко развернулась, присела и сделала то, что делала всегда, то, что ему больше всего нравилось в ней – готовность принять в уста в любое время и в любом месте, пусть даже в автобусе. Все это происходило на фоне небольшого окна, выходившего в парк, там прогуливались больные в пижамах, время от времени появлялись врачи или санитары, но Ярош был спокоен, он знал, что против солнца их невозможно было разглядеть, а еще он знал – то, что сейчас происходит, происходит в последний раз, больше он с ней не будет, а другую такую девушку, которая делала бы такое без лишних проволочек, где угодно и когда угодно, он уже, возможно, никогда и не встретит, и это был еще один прощальный поцелуй, который он хотел удержать как можно дольше, поэтому смотрел в окно, на деревья, на вороньи гнезда, на собачонку, которая бегала по парку, смотрел без зазрения совести, потому что девушка сама велела ему: «Не кончай!», уже не раз бывало так, что она устраивала такой марафон, раньше, чтобы он мог отвлечься и отсрочить оргазм, она вручала ему томик Марселя Пруста и заставляла читать вслух, а сама методично сосала и сосала, демонстрируя всем своим телом, всеми звуками, которые извлекала из уст, что делает это не столько для него, сколько для себя, что ей это в кайф, словно находилась под действием наркотика, а Пруст выполнял роль своеобразного фона для этой проникновенной игры на флейте. На этот раз Пруста не было, и Ярош, чтобы не кончить слишком рано, зажмурился и стал декламировать свои переводы из арканумской поэзии, декламировал их тихо, но девушка своими «угуканьями» подбадривала его, пока сил уже не стало терпеть, и он выпустил из себя все, что пытался удержать в себе, но она не оторвалась от него, не бросила, а перестав двигаться, просто держала в своих горячих устах, пока он совсем не опал и не вывалился из губ. Ярош был словно в каком-то опьянении, мир полетел вверх тормашками, в голове гудело, хотелось сесть, да некуда было, Руся, уставшая, оперлась спиной на стену и наблюдала за ним с триумфом, словно одолела его в нелегком гладиаторском бою, при этом влажные губы ее двигались так, будто сосали конфетку, заглатывая слюну, губы ее продолжали шевелиться, смакуя и сглатывая, а потом вынырнул проказливый язычок и облизал их, медленно и соблазнительно, будто провоцируя на продолжение, но продолжения так сразу быть не могло, и она это понимала, поэтому протянула руку и повела его вниз. В фойе слонялись больные, из тех, что были «легкими», они могли свободно перемещаться, выходить в парк и смотреть телевизор. Ярошу еще предстояло встретиться с главврачом и подписать некое обязательство, что он берется опекать Русю, и, когда он шел в кабинет главврача, его перехватила какая-то красивая девушка с роскошными светлыми волосами, халат у нее распахнулся, обнажая полные груди, в глазах горел таинственный огонь, она заговорила быстро-быстро: «Вы должны мне помочь. Они тут издеваются надо мной – колют какие-то запрещенные препараты. Напишите об этом. Мы все здесь, как подопытные морские свинки». Она говорила это и все теснее прижималась к Ярошу, руки ее были в карманах халата, и она ими развела полы, но что за неожиданность поджидала его там, Ярош не успел заметить, потому что подоспела Руся и оттащила девушку в сторону.

Главврач долго выспрашивала Яроша, в каких он отношениях с «больной», чувствует ли свою вину, будет ли присматривать за ней, чтобы не допустить рецидивов, Ярош со всем соглашался, чтобы поскорее от всего этого отделаться, потом подписал какие-то бумаги, и только тогда его отпустили. На следующий день Руся позвонила и радостно сообщила, что она уже дома и он сможет ее навестить, добавив: «Ты же знаешь, что тебя ждет? Я жаждущая и страждущая. Если не насытишь меня, я умру». Ярош не пришел, но она не переставала звонить, он чувствовал, как во время каждого разговора с ней его член встает торчком, и он едва сдерживается, чтобы не сорваться и не помчаться к Русе, к тому же она разговаривала с ним не так, как обычно, а таким соблазняющим, томным тоном, будто потягиваясь в постели, да еще и живописно описывая при этом, где лежит ее левая рука и что делает средний пальчик. Но Ярош понимал, что если еще хоть раз он поддастся этому искушению, то не вырвется так просто, Руся была девушкой экзальтированной, часто устраивала истерики, дважды отвешивала ему пощечины, а однажды даже пыталась облить кипятком, Ярош едва успел увернуться. Хотя после этого обливания все, как и обычно, закончилось страстными объятиями прямо на полу, но так дальше продолжаться не могло, и он гнал прочь любые мысли о ней. Тогда пошли другие звонки с угрозами поджечь дом, облить его кислотой, прийти в деканат и рассказать всю правду о нем, обвинив в сексуальных извращениях, устроить громкий скандал на весь университет: «Я стану перед входом в универ с плакатом, где будет написано, что ты опасный извращенец и сексуальный маньяк». Ярош был уверен, что она способна на это и, приближаясь к университету, в страхе оглядывался по сторонам, не стоит ли где разъяренная фурия с плакатом. Но обошлось. Угрозы зависли в воздухе, так никогда и не воплотившись в жизнь. А скоро Руся нашла себе другую жертву, правда, снова среди преподавателей университета, и осталась, таким образом, в поле зрения Яроша.

В

Развлечений нам в детстве хватало, любое безобидное утро могло начаться с сенсационной новости. Помню, завтракаем мы с мамой как-то раз, я – манную кашу с изюмом и медом, а мама – яичницу с грудинкой. И вдруг:

– Пани Лесёва! Пани Лесёва! – раздался голос сторожихи, которая придерживалась старой львовской традиции называть женщин по имени их мужа, пусть и покойного, а моего отца Александра называли Лесем, так и вышла из моей мамы пани Лесёва. – Бегите скорее к Шпрехеру[5]5
  Шпрехер — львовский архитектор, построивший в 1921 году одно из самых высоких зданий во Львове, с тех пор и само здание называли его именем.


[Закрыть], – аж запыхалась сторожиха, – там только что какая-то хулера спрыгнула с крыши на мостовую.

– Ой! – воскликнула мама и стала торопливо накладывать грудинку на хлеб, чтобы получилась канапка, а это означало, что через миг она будет готова пулей вылететь из дома. – И шо с ней?

– Да шо-шо! Пляцек картофельный, да еще и со шкварками! – Голова сторожихи просунулась в наше окно, за каждым словом заглатывая воздух, как рыба, которую вытащили из лоханки. – Я прямо оттуда, специально прибежала, шобы вам рассказать, и бегу назад. Это та грудинка, шо вы ее перед Пасхой коптили?

– Та, та, вы уже ее смаковали. Я же вам дала вот такой кусок – на пол-локтя, так ведь?

– Так уж и на пол-локтя?

Но мама уже ее не слушала, а живо надевала платье и искала башмаки, в завершение матушка нацепила на голову парик, с которым она, выходя на люди, никогда не расставалась. Парик этот был такой высокий, что мама, находясь в доме, постоянно должна была следить, чтобы не задеть им косяк. Как-то раз я сказал: «Мамочка, ну зачем вам такой высокий парик, он же похож на гнездо аиста», на что мама ответила так: «Закрой свой рот и не болтай зря, при моем куцем росте я должна или башмаки на высоких каблуках носить, или высокий парик. Я выбрала второе». А потом мы бежали по Клепарову, и мама кричала куда-то ввысь:

– Голда! Голда! Голда!

Из окна на противоположном балконе высовывалась голова пани Голды в папильотках:

– Шо стряслось?

– Айда к Шпрехеру, там только шо какая-то хулера спрыгнула с крыши на мостовую.

– О-йо-йой! Уже бегу!

Уже через миг пани Голда, держа за руку Йоську, мчится вместе с нами, ее голова все еще в папильотках, и вся она расхристанная, даже тапочки на ногах разные – одна красная, а другая белая. Пробегая по Городоцкой, мама вопила:

– Рита! Рита! Рита!

А Голда на Браеровской:

– Ядзя! Ядзя! Ядзя!

А когда из окон высовывались растрепанные головы Ядзи и Риты, мама и Голда сообщали им фантастическую новость о происшествии под Шпрехером, и спустя минуту мы уже слышали топот их ног, и не только Ядзи и Риты, но и Яськи и Вольфа, а то как же без них, тако-о-е событие: прыжок с небоскреба Шпрехера без спадохрона[6]6
  Спадохрон — парашют.


[Закрыть]!

Не так давно там уже состоялось фантастическое зрелище, когда во Львов прибыл Человек-муха. Это было в 1929 году, все газеты писали о знаменитом акробате-канатоходце, который должен был на велосипеде проехать по крышам домов от отеля «Жорж» до площади Академической, а просветы между зданиями собирался пройти по канатам. Людей сбежалось – тьма-тьмущая, и вот, когда акробат прошел по канату между двумя угловыми домами в начале Хорунщины[7]7
  Хорунщина — сейчас улица Чайковского.


[Закрыть], а потом под бурные аплодисменты зрителей спрыгнул на крышу здания, в партере которого располагались знаменитые комнаты для завтрака[8]8
  Комнаты для завтрака — специфически львовское явление: комнаты в задней части продовольственных магазинов, где можно было перекусить.


[Закрыть] пани Теличковой, поскользнулся и упал на мостовую, разбившись на смерть. Крыша оказалась мокрой после дождя. Но Львов не был бы Львовом, если бы вслед за этим не появилась уличная баллада:

 
Приехал во Львов акробат-муха,
Влез на Теличкову и испустил дух.
 

У Шпрехера собралось столько зевак – не протолпишься, но мама живо растолкала толпу локтями, волоча меня за собой и грозно цедя сквозь зубы: «Служба медицинская! Служба медицинская! Служба медицинская!», а Голда, Ядзя и Рита вместе со своими птенчиками не отставали от нее ни на шаг, повторяя те же волшебные слова, и уже скоро нам было видно все как на ладони.

– Слишком поздно, – сказала мама, вынимая канапку из сумки, и была права, потому что тело уже успели накрыть простыней, из-под которой растекалось несколько тоненьких ручейков крови.

– Но когда труп будут забирать, может, снимут простыню? – с надеждой в голосе произнесла пани Ядзя.

– Никогда не снимают, – заметила моя мама тоном бывалого свидетеля множества самоубийств. – Они думают, что таким образом берегут наши нервы. Но мне на самом деле было бы куда спокойнее, если бы я хорошенько все рассмотрела.

– Ой, не говорите, – сказала Голда. – У меня просто онемело все.

– Жаль, что у нас нет такого моста, как в Нью-Йорке, – сказала Рита, – там бросаются в воду почти каждый день.

– Бедная Полтва, – вздохнула мама, – если бы ее не замуровали, было б и у нас на шо посмотреть.

Полицейские следили за порядком и ждали, пока приедут санитары из морга. Какой-то мужчина со шляпой в руке и с глубокомысленной миной задирал голову вверх, словно пытался измерить высоту здания, и не успокоился до тех пор, пока какой-то шалопутный воробей не украсил его лысину игривой блямбочкой. Мужчина выругался, достал платок и принялся отчищать лысину.

– Интересно, мужчина это или женщина, – поинтересовалась мама у какой-то торговки, стоявшей рядом.

– Девушка, – ответила та и утерла уголком цветастого платка сухой глаз. – Такая молодая… Говорят, из-за несчастной любви.

– Иди ты! Еще и такое бывает?

– Бывает, бывает. Заделал ей ребенка, а сам в армию умотал.

– Я б ему задала армию! – покачала головой матушка. – Ох, я бы ему задала! Я бы поехала в штаб, к самому военному министру, до Пилсудского б дошла, но так бы этого не оставила. Шо нет, то нет.

– У нас это невозможно, – сказала Голда, – у нас бы от такого все отреклись.

Между тем появились санитары с носилками, толпа разом напряглась и двинулась вперед, полицейские растопырили руки и стали кричать, что никто не смеет приближаться, но все ждали, что санитары снимут простыню. Увы, напрасно, ибо тело занесли в машину вместе с простыней, и толпа разочарованно и тяжело вздохнула.

А в другой раз мы с мамой сами стали очевидцами самоубийства. Это было на Коперника. Мы обратили внимание на какого-то странного человека, который несколько раз быстро выскакивал на балкон, бросал взгляд вниз, исчезал, выглядывал и снова выскакивал.

– Ой, шо-то тут сейчас будет, – сказала мама.

И действительно через минуту этот человек появился с мотком веревки. Один конец привязал к балюстраде, а потом, насвистывая, мастерски соорудил из веревки петлю.

– Он будет вешаться? – спросил я.

– Похоже. Но это не слишком приятное зрелище.

– Почему?

– Потому что мышцы расслабляются и все, что в животе, вываливается из него с жуткой вонью.

Движения мужчины были дергаными, но при этом он имел такой радостный вид, будто выиграл в лотерею двести злотых.

– Я бы на его месте так не радовалась, – сказала мама.

– А почему?

Да потому, шо этот балкон на ладан дышит. Я эту квартиру хорошо знаю – там когда-то жил пан фризиер[9]9
  Фризиер – парикмахер.


[Закрыть] Помпка. Однажды у него на балконе вся балюстрада обвалилась. Так он, шобы выгодно продать квартиру, кое-как подрихтовал балкон, а балюстраду ему сделали из гипса. Там нет ни одного металлического прута.

– Ой, так надо ж этого пана предупредить, – искренне заволновался я.

– Ну, попробуй. Хотя я таким типчикам не доверяю. Ему поможешь советом, а он тебя после этого жабой пучеглазой обзовет.

– Прошу прощения! – крикнул я, приложив ладони к губам. – Подождите минутку, не торопитесь. Эта балюстрада из гипса, она вас не выдержит.

– Шо? Не суй свой нос в чужой вопрос. Ты – пацан!

– Мой сын правду говорит, – вмешалась мама. – Пан цирюльник Помпка смухлевал и сделал новую балюстраду из обычного гипса. Но если вы привяжете шнурок к тому вот железному фонарю над вашей головой, то будет гораздо надежнее.

– Заткнись, ты, жаба пучеглазая! – гаркнул мужчина раздраженно.

– Ну шо я говорила? – вздохнула мама и с искренней грустью стала наблюдать за тем, как тот накинул петлю на шею, повертел туда-сюда головой, словно прилаживая ее к шее удобнее, и прыгнул вниз. Лететь ему пришлось чуть дольше, чем он рассчитывал, потому что гипс таки не выдержал и треснул, балюстрада рухнула, а мужчина плюхнулся на мостовую и сломал себе обе ноги.

– Ну и шо теперь? – сокрушенно кивала головой мама. – У вас теперечки забот полон рот. Пролежите несколько месяцев в больнице, и кто знает, может, всю жизнь хромать будете. А вот послушались бы меня, так не стонали б сейчас от боли. Пойдем, сынок. Видеть не могу таких неблагодарных сукиных сынов. Он думал, шо он кому-то лучше сделает. А теперь его несчастная жена будет с ним всю жизнь мучиться вместо того, шобы похоронить красиво и снова замуж выйти.