Текст книги "В немецком плену. Записки выжившего. 1942-1945"

Сосед помог мне оправиться, привел в комнату, уложил на кровать. И тут растроганный тем, что Вартан, по существу, спас меня от смерти, я предложил ему взять себе насовсем мой немецко-русский словарь – последний подарок моего незабвенного отца. Вартан с великим удовольствием согласился.

В эту ночь я спал очень плохо, думая, как быть дальше с лечением глаз. Печень или мясо, конечно, не достать. И тут мне вспомнилось, как итальянские охранники ловили в болоте лягушек и жарили на костре их лапки. «А почему бы и мне не заняться тем же? – подумал я. – Только вместо зеленых лягушек, до которых мне не добраться, можно наловить обыкновенных черных жаб, даже самых маленьких, которые в большом количестве водятся вокруг наших домиков». На следующий день, утром, когда я снова стал видеть, я приступил к выполнению своего плана по организации «мясного» питания. Вартан сказал, что мне понадобится перочинный ножик, и подарил его мне. Оба моих соседа привели в порядок печку, а я без особых усилий наловил под бревнами домиков и в траве более десятка жаб и зеленых лягушек. Свою добычу, тщательно очистив от кожного покрова, я переложил в консервную банку с водой и поместил ее на очаг. Скоро из банки потянуло очень приятным запахом, напоминавшим запах курятины и одновременно рыбы. Менее чем через час «мясо», имевшее белый цвет, было готово, и я с великим удовольствием съел его.

Поскольку куриная слепота продолжала меня мучить, я каждый день ловил земноводных и переводил их в «мясо». Как ни странно, моя болезнь начала исчезать, и через неделю я стал нормально видеть.

…В конце августа 1942 года наступил день, когда мое пребывание в Павлоградском лагере закончилось. После завтрака в офицерском блоке появились немецкий и русский коменданты, охранник и немецкий переводчик. Переводчик сообщил, что нам всем, за исключением Вартана, Али, «астраханцев», перебежчиков и еще нескольких лиц, надо собраться у ворот лагеря с личными вещами. Я уже собрался уходить, когда у меня перед глазами появился облик отца, вручавшего мне словарь. Мне стало очень больно, что я теряю отцовский подарок, и поэтому я осмелился попросить Вартана вернуть мне словарь. Али пристыдил меня за беспринципность и бесчестность, но Вартан словарь отдал, отказавшись взять обратно свой перочинный ножик.

У ворот нас дожидалась большая грузовая автомашина со скамейками в кузове. В сопровождении немецкого охранника мы тронулись в путь – на запад.

Глава 6

Мы проехали через небольшой город Новомосковск и после небольшой остановки прибыли в Нижнеднепровск[1]1
  Нижнеднепровск – в настоящее время – район Днепропетровска.


[Закрыть], а затем направились к Днепру.

На обоих берегах Днепра недалеко от моста немцы установили мощные зенитные орудия, чтобы отражать налеты советской авиации. Медленно переехав Днепр по восстановленному частично мосту, наш грузовик поехал по городу и долго петлял много по улицам. Перед закатом солнца мы подъехали в Днепропетровске к одному из главных пересыльных лагерей, устроенному в огромной старинной тюрьме, вся территория которой была огорожена высокой (наверное, до 10 метров) толстой кирпичной стеной. Тюрьма находилась недалеко от металлургического завода имени Г.И. Петровского, «украинского старосты» первых лет советской власти, чьей фамилией назван и сам город…

…В тот вечер наш водитель грузовика – немецкий старший ефрейтор – остановил машину перед массивными воротами тюрьмы, вышел из кабины и отдал часовому какую-то бумажку, после чего завез нас к кирпичному зданию внутри двора. Здесь мы неожиданно увидели пленных сапожников по обеим сторонам ступенек, расположившихся на табуретках с соответствующим инструментом.

Нас завели в камеру размером примерно в 20 квадратных метров, совсем не имевшую окон и слабо освещаемую сверху одной яркой электрической лампой. Никакой мебели, даже стула, в камере не было. В углу камеры стояла огромная параша – открытая металлическая бочка, к которой сбоку была прислонена деревянная ступенчатая лестница. Стены, окрашенные вплоть до потолка синей масляной краской, были усыпаны жирными темно-красными клопами, и везде виднелись полосы от раздавленных паразитов. Надзиратель сказал, что нам принесут бочку горячего борща, а другой еды не будет до утра. Утром нас распределят по другим камерам. Вскоре действительно нам доставили бочку с горячим борщом, который ничем не отличался от того, что нам давали в лагере. И мы все ночью до отвала наелись этого борща – баланды.

Утром к нам пришли со столиком и табуреткой русские писарь и переводчик, а также представитель немецкий комендатуры. И как раз в этот момент я свалился на пол и не смог самостоятельно подняться из-за слабости и режущих болей в желудке. Немец через переводчика спросил, что со мной, и, получив ответ о моей инфекционной болезни, сразу же распорядился увести меня с вещами в тюремный лазарет.

Лазарет – двухэтажное и длинное белое кирпичное здание – располагался на заднем конце большого тюремного двора. Мы прошли через ряды лежащих на голом полу больных и раненых и пришли в комнату, где за столом сидел одетый в белый халат молодой врач или фельдшер. Он поинтересовался моим заболеванием и отвел мне место на полу, посоветовав пока ничего не есть.

Когда мне стало получше, я вытащил словарь и решил привычно заняться немецким языком. Как раз в это время ко мне подошел упомянутый медицинский работник, который сразу же заинтересовался словарем и с ходу попросил дать ему словарь до завтра. Потом он сказал, что в тюремном лазарете нет никакой возможности лечить сильную дизентерию, поэтому при первой же возможности он отправит меня в городскую инфекционную больницу, а пока дал мне пакет с марганцовкой.

Утром меня отправили в больницу, а словарь так и остался в тюрьме у медицинского работника. Больница, огороженная со всех сторон толстой стеной высотой в человеческий рост, располагалась недалеко от Канатной улицы. Территорию больницы, которая была засажена множеством деревьев и кустарников, охраняли местные часовые. Врачи, фельдшеры, санитары и другой персонал были тоже из местных жителей, хотя иногда в больнице появлялись и немецкие военные врачи, контролировавшие русских коллег. Среди всего лечащего персонала я почти не видел мужчин, работали везде женщины, одетые в белые халаты. Больница содержалась в основном благодаря скромным средствам, выделяемым городской управой, и пожертвованиям горожан и жителей окрестных сел. Пожертвования вносились преимущественно в виде хорошо отстиранного и отремонтированного постельного и нательного белья, одежды и, главным образом, продуктов питания. Основными из этих продуктов были, конечно, хлеб, картофель, свекла, капуста, морковь, лук, мука, различные крупы, горох, арбузы, помидоры, огурцы и другие овощи, а также фрукты и ягоды, куриные яйца, свиное сало, молоко, сметана, творог и т. д.

Главным врачом в больнице была симпатичная и немногословная женщина средних лет – Е.Г. Попкова, имя и отчество которой я, к великому сожалению, не запомнил.

В больнице я попал в первый корпус, где меня зарегистрировали, заполнив анкету, и я на этот раз не стал больше записываться лейтенантом и спокойно назвал себя рядовым бойцом. Затем медсестра и кастелянша (сестра-хозяйка) заставили меня полностью раздеться и сложить в угол всю одежду, которая подлежала «прожарке» для уничтожения вшей и возвращению только при выписке из больницы. В качестве нижнего белья мне выдали длинную с двумя бретельками тонкую… женскую ночную рубашку. Увидев мое недоумение, кастелянша объяснила, что в больнице мужского белья не хватает и поэтому мужчинам приходится носить женское, поступающее как помощь от местного населения. Мне полагалась еще пара изношенных шлепанцев.

В палате, куда меня привели, находились стол, два стула и две металлические пружинные кровати с чистым бельем, подушками, а также тонкими одеялами и махровыми полотенцами. Перед каждой кроватью стояла тумбочка.

Медсестра предложила помыть меня в ванне, находящейся в туалетной комнате. Я робко согласился. Она «загнала» меня голым в ванну и вымыла с мочалкой и мылом все тело, а потом неожиданно взяла меня в охапку и принесла на кровать. Такого со мной ни разу в жизни не случалось, и я был потрясен. Но это не помешало мне моментально уснуть.

Проснулся я из-за того, что в палату прикатили тележку с бачком борща из мелко потертой свеклы и картошки. Мне дали также пару сухарей и стакан компота. Я съел все с великим удовольствием. Потом меня подвергли тщательному медицинскому осмотру и оставили в покое до утра.

После ужина я быстро уснул, но среди ночи вдруг почувствовал, что нахожусь в кровати не один – со мной оказалась знакомая медсестра. Она шептала, что хочет погреть меня своим телом и жалеет, что я сильно ослаб. Мы долго беседовали и рассказывали о себе в объятиях друг друга, но без поцелуев и попыток пойти дальше, что было для меня пока и неведомо, и невозможно из-за физической немощи.

Утром опять состоялся врачебный осмотр, и главврач пришла к заключению, что я, возможно, проболел брюшным тифом, а сейчас страдаю от дизентерии. Затем она дала мне пакетик с немецкими таблетками против дизентерии, которыми я уже пользовался раньше в Павлограде. Все последовавшие дни, почти до конца сентября, я тщательно соблюдал все рекомендации врачей и только благодаря этому выжил и окончательно избавился от дизентерии. Помогло этому и питание. Всю пищу готовили строго в соответствии с болезнью человека. Приносили нам мясные и куриные блюда и бульоны, горячее кипяченое молоко, вареные куриные яйца, а также арбузы и овощи. Большинство больных получали черный хлеб, а мне давали сухари. Было удивительно, как в чрезвычайно тяжелых условиях оккупации администрация больницы могла добывать эти продукты. Единственным недостатком в питании было то, что порции пищи были для многих больных очень малыми.

На второй день после врачебного обхода ко мне подселили пожилого соседа – типичного украинца родом из большого села под Винницей. Сосед, как и я, болел дизентерией в тяжелой форме. Он оказался большим весельчаком и занимательно рассказывал, как воевал в 1918 году рядовым красноармейцем с чехами, как дошел даже до Иркутска. Поскольку его болезнь трудно поддавалась лечению, одна из медсестер под его диктовку написала письмо, которое отправили семье больного. В письме он сообщал, что находится в Днепропетровске в плену у немцев, сильно захворал и хотел бы, чтобы одна из его дочерей поскорее приехала проведать отца. Однако было очень мало шансов на то, что это письмо дойдет до адресата.

Как-то после визита врача сосед сказал мне, что из этой больницы по заключению врачей и с согласия немецких властей тяжелобольных и тяжелораненых отпускают на волю. И может быть, его тоже отпустят. Тогда он доберется до родного села и остаток жизни проведет в кругу семьи. Он добавил, что, если и меня отпустят, мы вдвоем доберемся до его села и будем жить вместе.

Но мечтам соседа не суждено было осуществиться – примерно через неделю он тихо скончался во сне. А ко мне вскоре подселили нового соседа.

Как-то ночью у меня сильно разболелся зуб, и меня направили в стоматологическую больницу города в сопровождении медсестры. В камере хранения я получил свою одежду и подписал бумажку, на которой было написано, что я, такой-то, обязуюсь не убегать от сопровождающего меня лица. В противном случае медсестре и всему коллективу больницы грозили очень большие неприятности. По дороге я увидел кладбище. Среди высоких деревьев белели свежие кресты, имевшие одинаковые размеры, как в высоту, так и в ширину. К ним были прибиты дощечки с надписями готическим шрифтом, означавшие фамилию и имя покойного и даты его рождения и смерти. На некоторых издалека виднелось черное изображение нацистской свастики. Это оказались могилы немецких военных, павших на фронте и привезенных в город или умерших от ран в местных госпиталях. Здесь же были отдельные участки с захоронениями итальянцев, румын и венгров. Такое же кладбище было устроено и в Центральном парке культуры и отдыха Днепропетровска, примыкавшем к главной магистрали города. В кабинете стоматолога пожилая женщина-врач посчитала нужным расспросить меня, кто я и откуда, сколько мне лет, где жил, давно ли из Москвы и правда ли, что столица занята немцами. Побросав работу, в кабинете собрались другие врачи и санитарки. И всем было интересно меня послушать. Они очень обрадовались, когда я сообщил, что осенью прошлого года защищал Москву, что немцы там потерпели сокрушительное поражение и Сталин, как Верховный главнокомандующий, по-прежнему находится в столице. Затем врач «заморозила» мой зуб и легко, без боли, вытащила его. Она сказала, что надо поставить пломбы на два зуба, которые скоро могли заболеть. Она написала об этом записку для руководства инфекционной больницы.

Когда мы вышли от стоматолога, медсестра сказала, что у нас еще много свободного времени и мы можем побывать на городском рынке. Он находился поблизости от вокзала. Я с удовольствием согласился, вспомнив, что именно с этого вокзала в июне 1940 года со студентами нашего института уехал на пригородном поезде в Днепродзержинск, где проходил практику и жил на частной квартире у Кошманов. Мне внезапно пришла мысль – вечером же написать Кошманам и попросить их навестить меня и, по возможности, помочь продуктами. Написав письмо, я отдал его какому-то прохожему, оказавшемуся у больницы, но ответа от Кошманов не получил.

…Когда мы вышли с рынка, медсестра остановилась на людном месте и сказала: «А теперь тебе предстоит заняться очень важным делом – будешь добывать нам пропитание». Она усадила меня на деревянный чурбак и вытащила из сумки рулончик белой бумаги, на которой крупными черными буквами было написано: «Подайте ради Христа убогому пленному и его товарищам на пропитание». Это «объявление» моя спутница повесила на гвоздь, торчавший из доски забора, и отошла в сторону, предупредив: «Сиди тихо и ничего никому не говори». И не успел я опомниться, как на одеяло передо мной прохожие стали кидать куски хлеба, головки подсолнуха, жареные семечки в пакетиках, вареные початки кукурузы, картофелины и фрукты, а также пожертвовали молоко в бутылке. Очень приятным сюрпризом оказался кисет с махоркой и листочками тонкой бумаги, который мне вручил один старик, свернувший для меня и цигарку. Другой старик дал мне полкоробка спичек. Несколько раз мимо меня прошли немецкие патрули и местные полицаи, но никто из них меня не прогнал. Так я просидел около полутора часов, после чего появилась медсестра и сказала: «Ну, достаточно набрали, а то не сможем все унести. И вот ты теперь, Юра, полностью испытал на себе старую заповедь „От тюрьмы и сумы не зарекайся“». Так же подумал и я.

Она забрала у меня кисет с махоркой и коробок со спичками, заявив, что мне, как «доходяге», сейчас ни в коем случае нельзя курить. Все крупные подаяния она завернула в одеяло, которое потом с трудом взвалила на спину. И так мы дошли до дома, где проживала медсестра. Здесь она выбрала часть нужных ей продуктов и занесла их в квартиру. После этого, добравшись до больницы, мы отдали продукты на склад, где мне разрешили взять с собой одно яблоко и одну грушу, предварительно подержав их в баке с кипящей водой.

Вечером в палату зашел из своей палаты сосед-хиви и пригласил меня «на чаек». Я не отказался и, взяв с собой яблоко и грушу, зашел в его палату. За столом сидела та же медсестра, с которой я был в городе, и другая, тоже молодая и симпатичная. На столе находились полная бутылка местного самогона, называвшегося горилкой, тарелка с разными закусками, каравай хлеба.

Сосед сказал мне, что у него сегодня день рождения – исполнилось 25 лет. Я поздравил юбиляра и уселся за стол. Мы всей компанией распили его горилку и съели всю закуску, причем я не подумал о том, что это может иметь для меня плохие последствия. Затем сосед почему-то поинтересовался моим прошлым. Я принес и показал ему свой студенческий билет, что юбиляра очень удивило. Он стал подробно рассказывать о собственной жизни, часто применяя нецензурные слова. Оказывается, он до войны занимался воровством и грабежами, сидел за это в советских тюрьмах, но случайно освободился из заключения и перебежал к немцам. Затем юбиляр похвалился своим удостоверением личности, выданным немцами, и предложил мне, знающему немецкий язык, поступить также к ним на службу после выздоровления. Наконец он окончательно опьянел, потерял дар речи и уснул прямо на стуле. Гостьи переложили его на кровать и укрыли одеялом.

На следующий день у меня появился новый знакомый – больничный парикмахер. Когда я грелся на солнышке, он подошел ко мне и представился Яковом. Я тоже назвал ему свое имя. Он дал мне закурить и лишь после этого начал разговор. Сначала Яша говорил о погоде, о своих клиентах, о врачах и о других не очень существенных вещах. Затем он стал осторожно расспрашивать меня: сколько мне лет, чем занимался, откуда родом, где жил и прочее. Я почувствовал, что за этим разговором кроется какая-то тайна, однако не попытался раскрыть ее.

Наступил очередной день. После завтрака и врачебного обхода пришла за мной знакомая медсестра, я опять переоделся, и мы отправились в стоматологическую больницу. Оттуда опять на городской рынок «добывать пропитание». Однако в этот раз медсестра усадила меня с тем же «плакатом», но в другом месте, чтобы полицаи или немецкие патрули не обратили на меня внимание.

…Когда через несколько дней я только-только закончил ужин, ко мне пришла лечащий врач и сообщила полушепотом, что меня включили в список безнадежных больных, которых скоро представят немецкой комиссии, дающей разрешение на свободное проживание на территории Украины. Мы подробно обсудили все проблемы, которые при этом могут возникнуть. Меня хотели представить комиссии как чрезвычайно истощенного человека и больного раком желудка в последней стадии. Врач научила меня, как отвечать на вопросы немецких врачей. Определили также место моего будущего жительства. Я предложил считать им село в Винницкой области, о котором мне говорил сосед по палате.

Во дворе меня опять встретил Яша. На этот раз он признался, что он – еврей, которого врачи после выздоровления оставили работать парикмахером, но теперь стало очень опасно находиться в больнице. А дальше Яша предложил мне в ближайшую ночь бежать с ним в город, где у него есть надежные люди. Они нас оденут, дадут кров и окажут другую помощь.

Предложение Яши застигло меня врасплох. В последнее время я не думал о побеге, тем более что врач сказала мне о возможности легального освобождения из плена. Мне вспомнилось предложение соседа – идти на службу к немцам. Я подумал: «Надо же, один „друг“ тянет меня в одну сторону, а другой – в другую. Нет уж, лучше никуда не пойду. Положусь лучше на судьбу, предначертанную сверху». Потом я походил вокруг корпуса, снова вернулся к крыльцу и опять столкнулся с позавчерашним юбиляром, который, как оказалось, уже давно ищет меня, чтобы пригласить повторно после ужина распить с ним и с двумя «девочками» новую бутылку горилки с обильным «закусоном». Поскольку к тому времени я практически выздоровел, мне постоянно хотелось есть, я с удовольствием согласился. У юбиляра я принял 100 граммов крепкого самогона и основательно закусил солеными огурцами и разной домашней снедью. «Девочки» юбиляра не обращали на меня никакого внимания, а с «хозяином» стола вели себя бесцеремонно: садились к нему на колени, лезли целоваться и расхваливали его за то, что он «неплохо устроился у немцев». Мне стало очень неприятно быть свидетелем всему этому, и я ушел из «веселой» компании. А утром на территорию больницы въехала легковая автомашина с троими вооруженными мужчинами – двумя охранниками и фельдфебелем. Вскоре с матерной руганью они выволокли моего вчерашнего собутыльника и прямо в больничной одежде втолкнули его в автомашину.

Когда я вышел из корпуса, ко мне подошел Яша и предложил выбрить мою голову, лишившуюся почти всех волос, чтобы я не выглядел слишком безобразно. И я с ним тут же согласился, даже не подозревая, что перед предстоящей комиссией совсем не следовало этого делать.

На следующий день в мою палату пришла лечащий врач и прямо в белой женской ночной рубашке и в шлепанцах повела меня в кабинет главного врача, где уже находились несколько «кандидатов» на выписку. Е.Г. Попкова представила меня немецкому шефу и стала через переводчика рассказывать ему, что я проболел малярией и брюшным тифом, в результате чего, в частности, лишился почти волос на голове, уже долгое время мучился дизентерией, которая никак не излечивалась и теперь грозит переходом в рак желудка. Кроме того, она отметила, что у меня слабое сердце и я не способен выполнять даже легкие физические работы. Е.Г. Попкову поддержали другие врачи. Однако немец с ее предложением не согласился. Прежде всего, он заявил, что волосы на моей голове только что удалены бритвой. Затем он заставил меня снять рубашку, осмотрел мое тело со всех сторон, выслушал при помощи трубочки работу сердца и признал ее вполне нормальной. Неопасным посчитал и состояние желудка. А по поводу сильной истощенности сказал, что это «явление исключительно временное» и оно быстро пройдет, когда в Германии меня хорошо откормят. В результате медики получили приказ – завтра же вернуть меня в Днепропетровский лагерь.

Итак, моя «свобода» не состоялась. Лечащий врач, догнав меня, заметила: «Как же это вы сообразили побрить голову как раз перед явкой на комиссию? Вы этим наверняка испортили себе жизнь и, кроме того, подвели нас. Еще вчера выглядели таким жалким, что немецкий доктор, безусловно, не стал бы к вам придираться»[2]2
  В 1988 г. у входа в больницу я видел на стене кирпичной ограды большую мемориальную доску из черного мрамора с барельефным изображением женщины в очках. Внизу было написано: «В этой больнице в годы Великой Отечественной войны действовала подпольная группа советских патриотов – медицинских работников, руководимая врачом Е.Г. Попковой, освободившая от плена и угона в Германию сотни советских людей».


[Закрыть].

Уходя из больницы, я получил в камере хранения одежду и брезентовые сапоги. Когда стал их надевать, я решил взять в качестве портянок длинное махровое полотенце. Подумал: я его разрежу позже, а пока намотаю на одну ногу. Но сестра-хозяйка, несмотря на доверие ко мне, все же решила проверить, все ли я оставляю в порядке. Конечно, она сразу определила, что полотенца нет, и подняла большой шум, на который зашла проходившая мимо подруга кастелянши – моя знакомая медсестра. Обе женщины стали меня стыдить, и я, сняв с правой ноги сапог, вернул полотенце. При этом я робко заметил, что наступают холода, а носить мои легкие брезентовые сапоги без портянок невозможно. Вот меня и «попутал бес»! Медсестра удивилась, что я не мог ей раньше сказать об этом, – она бы достала их целый десяток. Но мне некогда было ждать.