Текст книги "Товарищ Сталин, вы большой ученый…"

Юз Алешковский
«Товарищ Сталин, вы большой ученый…»

© Юз Алешковский (наследники), 2023

© Алексей Балакин, фото, 2023

© Оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2023

Издательство Азбука®

Автобиографическая справка

И с отвращением читая жизнь мою,

я трепещу и проклинаю,

и горько жалуюсь, и горько слезы лью,

но строк печальных не смываю.

Если бы величайший из Учителей, Александр Сергеевич Пушкин, не научил меня эдак вот мужествовать при взгляде на жизнь прошедшую, то я ни в коем случае не отважился бы самолично знакомить Читателя с небюрократизированным вариантом своей автобиографии.

Откровенно говоря, жизнь свою я считаю, в общем-то, успешной. Но для начала вспомним, что успех – от глагола «успеть».

Начнем с того, что успех сопутствовал мне буквально с момента зачатия родителями именно меня, а не другой какой-нибудь личности в Москве суровой зимой 1929 года. Слава Богу, что я успел родиться в Сибири в сентябре того же года, потому что это был год ужасного, уродливого Перелома и мало ли что тогда могло произойти.

Затем я успел возвратиться в Москву и познакомиться с уличным матом гораздо раньше, к сожалению, чем со сказками братьев Гримм. Потом я оказался в больнице с башкой, пробитой здоровенным куском асфальта, что навсегда нарушило в ней способность мыслить формально-логически и убило дар своевременного почитания здравого смысла.

Потом я пошел в детсад, но исключен был из него вместе с одной девочкой за совершенно невинное и естественное изучение анатомии наших маленьких тел. Так что в школу я попал человеком слегка травмированным варварски бездушной моралью тоталитарного общества.

Прогуливая однажды, я свалился в глубокий подвал, повредил позвоночник, но выжил. Врачи и родители опасались, что я останусь лилипутом на всю жизнь, хотя сам я уже начал готовиться к карьере малюсенького циркового клоуна.

К большому моему разочарованию, я не только продолжал расти, но превратился в оккупанта Латвии вместе с войсковой частью отца; успешно тонул в зимних водах Западной Двины; потом успел свалить обратно в Москву и летом сорок первого снова махнуть в Сибирь, в эвакуацию.

Вообще, многие наиважнейшие события моей жизни произошли за Уральским хребтом. Так что я имею больше конкретных прав называться евразийцем, чем некоторые нынешние российские политики, стоящие одной ногой в Госдуме, другой в Индийском океане.

Во время войны, в Омске, я успел влюбиться в одноклассницу буквально за месяц до зверского указа Сталина о раздельном обучении двух полов. По другим предметам я в школе драматически не успевал. Это не помешало мне успеть не только схватить от любви и коварства, от курения самосада и голодухи чахотку, не только выздороветь, но и возвратиться в Москву здоровенным верзилой – победителем палочек Коха, умеющим стряпать супы, колоть дрова, растить картошку, а также тайно ненавидеть вождя, с такой непонятной жестокостью прервавшего романтические общения мальчиков с девочками в советской школе.

Я был весельчаком, бездельником, лентяем, картежником, жуликом, хулиганом, негодяем, курильщиком, беспризорником, велосипедистом, футболистом, чревоугодником, хотя всегда помогал матери по дому, восторженно интересовался тайной деторождения и отношения полов, устройством Вселенной, происхождением видов растений и животных и природой социальных несправедливостей, а также успевал читать великие сочинения Пушкина, Дюма, Жюля Верна и Майн Рида. Может быть, именно поэтому я ни разу в жизни своей никого не продал и не предал. Хотя энное количество разных мелких пакостей и грешков успел, конечно, совершить.

Я проработал с полгода на заводе, но школу кончить и вуз так и не успел, о чем нисколько не печалюсь. Вскоре произошло событие не менее, может быть, важное, чем победа именно моего живчика в зимнем марафоне 1929 года, года великого и страшного Перелома. Я без ума втрескался в соседку по парте в школе рабочей молодежи. Любовь эта напоминала каждую мою контрольную по химии: она была совершенно безответна. Дело не в этом.

К счастью, общая химия Бытия такова, что я с тоски и горя начал тискать стишки, то есть я изменил соседке по парте, Ниночке, и воспылал страстной любовью к Музе, которая впоследствии не раз отвечала мне взаимностью. Вообще, это было счастьем успеть почувствовать, что любовное мое и преданное служение Музе – пожизненно, но что все остальное – карьера, бабки, положение в обществе, благоволение властей и прочие дела такого рода – зола.

Потом меня призвали служить на флот. Переехав очередной раз Уральский хребет, я совершил ничтожное, поверьте, уголовное преступление и успел попасть в лагеря до начала корейской войны. Слава Богу, я успел дожить до дня, когда Сталин врезал дуба, а то я обогнал бы его с нажитой в неволе язвой желудка.

Вскоре маршал Ворошилов, испугавшись народного гнева, объявил амнистию. Чего я только не успел сделать после освобождения! Исполнилась мечта всей моей жизни: я стал шофером аварийки в тресте «Мосводопровод» и навечно залечил язву «Московской особой».

Начал печатать сначала отвратительные стишки, потом сносные рассказики для детей. Сочинял песенки, не ведая, что пара из них будет распеваться людьми с очистительным смехом и грустью сердечной.

Вовремя успел понять, что главное – быть писателем свободным, а не печатаемым, и поэтому счастлив был пополнять ящик сочинениями, теперь вот, слава Богу и издателям, предлагаемыми вниманию Читателя.

Ну, какие еще успехи подстерегали меня на жизненном пути? В соавторстве с первой женой я произвел на свет сына Алексея, безрассудно унаследовавшего скромную часть не самых скверных моих пороков, но имеющего ряд таких достоинств, которых мне уже не заиметь.

Я уж полагал, что никогда на мой закат печальный не блеснет любовь улыбкою прощальной, как вдруг, двадцать лет назад, на Небесах заключен был мой счастливый, любовный брак с прекраснейшей, как мне кажется, из женщин, с Ирой.

Крепко держась друг за друга, мы успели выбраться из болотного застоя на берега Свободы, не то меня наверняка захомутали бы за сочинение антисоветских произведений. Мы свалили, не то я не пережил бы разлуки с Ирой, с Музой, с милой волей или просто спился бы в сардельку, заключенную в пластиковую оболочку.

В Америке я успел написать восемь книг за шестнадцать лет. Тогда как за первые тридцать три года жизни сочинил всего-навсего одну тоненькую книжку для детей. Чем не успех?

Разумеется, я считаю личным своим невероятным успехом то, что сообща со всем миром дождались мы все-таки часа полыхания гнусной Системы, ухитрившейся, к несчастью, оставить российскому обществу такое гнилостное наследство и такое количество своих тухлых генов, что она долго еще будет казаться людям, лишенным инстинктов свободы и достойной жизнедеятельности, образцом социального счастья да мерою благонравия.

Так что же еще? В Америке, во Флориде, я успел, не без помощи Иры и личного моего ангела-хранителя, спасти собственную жизнь. Для этого мне нужно было сначала схватить вдруг инфаркт, потом сесть за руль, добросить себя до госпиталя и успеть сказать хирургам, что я согласен рискнуть на стопроцентную успешную операцию на открытом сердце.

Всего-то делов, но я действительно успел в тот раз вытащить обе ноги с Того Света, что, ей-богу, было еще удивительней, чем миг моего зачатия, поскольку…

Честно говоря, если бы я имел в 1929-м какую-нибудь информацию об условиях жизни на Земле и если бы от меня лично зависело, быть или не быть, то… не знаю, какое принял бы я решение. Впрочем, несмотря на справки об ужасах земного существования, о войнах, геноцидах, мерзостях Сталина и Гитлера, диком бреде советской утопии, террариумах коммуналок и т. д. и т. п., все равно я успел бы завопить: БЫ-Ы-Ы-ЫТЬ! – чтобы меня не обогнала какая-нибудь более жизнелюбивая личность. Возможно, это была бы спокойная, умная, дисциплинированная, прилежная, талантливая, честнейшая девочка, меццо-сопрано или арфистка, о которой мечтали бедные мои родители.

Одним словом, сегодня, как всегда, сердечно славословя Бога и Случай за едва ли повторимое счастье существования, я горько жалуюсь и горько слезы лью, но, как бы то ни было, строк печальных не смываю; жену, детей, друзей и Пушкина люблю, а перед Свободой благоговею.

Понимаю, что многого не успел совершить, в том числе и помереть. Не знаю, как насчет остального, например хорошей натаски в латыни, греческом и английском, а врезать в свой час дуба я всегда успею.

Поверь, Читатель, в чем в чем, а в таком неизбежном деле ни у кого из нас не должно быть непристойной и истерической спешки.

Юз Алешковский

Стихи

Собачьи стихи

Незабываемому другу Герману Плисецкому

 
Так получилось: далеко от Москвы
не было долго жратвы у братвы.
Хлеб разрезали шпагатом, как мыло:
птюха на сутки, и – никаких.
Братва похудела и походила
скорей на покойников, чем на живых.
Я сладко держал за щекою мякину
после строгого дележа.
Мне мерещились синие автомашины,
в которых буханки ржаного лежат.
Впрочем, у всех застывало в глазах
изумленное выражение —
это больно зрачки раздирало в глазах
голодное воображение.
Хлеб был таким же, как зимнее солнце.
Но зимнее солнце светило, однако…
Однажды вольняшки за восемь червонцев
нам боданули в карьере собаку.
Дворняга служила за просто так,
смотрела в глаза спокойно и мудро
и, все понимая, под острый тесак
подставила голову январским утром.
Мы жрали, глаза друг от друга пряча,
«радость собачью» – похлебку собачью.
Лишь доходяга-интеллигент,
как резавший в прошлом собак физиолог,
поглядывал молча на «эксперимент»
и продолжал исповедовать голод.
Разжарившись в тропике знойном барака,
на нарах, руками коленки обвив,
братва вспоминала о милых собаках
поэмы, исполненные любви.
Осень, охота… с лоснящейся шкурой,
нос пó ветру, в хлябь приозерную врос
в гипнотической стойке
поднебесной скульптурой
великолепный охотничий пес…
А вот молчаливый артельщик Пикейкин
(был упакован покруче, чем Крез)
с уваженьем унылым припомнил ищейку,
самую умную в обэхаэс…
В канаве, в дымину, бугор наш Дремлюга,
с ним рядом – смешная и жалкая Жучка:
лижет хлебало запойного друга,
всю ночь охраняет остаток получки…
Вот Ловчев пришел из конторы усталый.
«Только успел ступить на крыльцо —
Альма, понимаете, зацеловала,
собственно говоря, все лицо…»
Он был, разговор полуночный, наукой
верности, честности и простоты.
Лишь грязная личность, по прозвищу Сука,
нам затыкала рты.
Но мы еще долго болтали в бараке
и губы одной самокруткою жгли,
а за оградою выли собаки —
собаки, которые нас стерегли.
Бульдоги, болонки, упряжки Клондайка…
Мы жрали собак и жирком обросли.
Собратья известной космической Лайки
в ту зиму дистрофиков многих спасли.
И может быть, душ наших переселенье
не метемпсихоза мистический бред —
хочу испытать я второе рожденье,
да-да, через тридцать, не более, лет.
Тогда я испробую жизни собачьей,
и взвою взахлеб на луну от тоски,
и тихо, по-человечьи заплачу
от нечаянной ласки хозяйской руки.
Я женщину, вылившую помои,
буду боготворить, любя,
и взгляда загадочной чистотою,
человек, я смущу тебя.
Всегда буду ласков за просто так,
взгляну в глаза спокойно и мудро
и, все понимая, под острый тесак
подставлю голову однажды утром…
. . .
И вот тебе раз – случай выкинул номер:
я жил себе жил, неожиданно помер,
присобачили душу…
…Был слеп, жрать хотелось
и не расхотелось уже никогда.
Помню щенячью свою оголтелость,
ну а потом приключилась беда:
нас всех оторвали от мамкиных сисек,
саму замочили, чтоб выть не могла,
меня завернули в листы «Независьки»…
Проклятая нелюдь!.. Удушлива мгла…
Оклемался в помойке, объедков нажрался,
поскуливал, вылез, в коллекторе дрых…
Поздней живодеру в удавку попался,
а он мне под дых, пропадлина, под дых!
Но я ему в яйца вцепился – был шустрым,
на случках легко завоевывал сук…
Держал шесть кафе,
в брюхе было не пусто…
Пинали, вязали,
умел вырываться из рук.
Инспектор-хапуга
прикрыл эти наши столовки,
бывало, дня по три ни крошки не жрал.
И выжил: использовал волчьи уловки…
Жизнь эту собачью в гробу я видал…
Ну что ж, венценосцы Творенья,
гоните бездомных, шмаляйте!
Бомжам перепульте
печень, сердце, кишки,
мастырьте ушанки,
из шерсти пимов наваляйте,
пеките из «лучших друзей» пирожки…
А после вгрызайтеся друг другу в глотку,
чем брезгуют волки, орлы и слоны.
От брюха хлещите сивушную водку —
забудете жалость и чувство вины…
Я больше не взвою, не гавкну, не рыкну,
клыков не оскалю и не поскулю,
а если рожусь человеком – привыкну:
я все-таки жизнь
и нормальных двуногих
люблю.
 

1958–2010

Сентябрь

Моему чудо-свату О. Чухонцеву

 
Флора доцвела – не налюбуешься,
в сентябре волшебен листопад.
Поутрянке поплотней обуешься
и шагаешь в лес, как на парад.
 
 
Там тебе опята присягают,
в небе – эскадрильи журавлей,
об отлете трубно извещают
всяких местных уток и гусей,
 
 
а всегда зимующие птицы
об отчизне леса говорят;
спят, священнодействуя, грибницы
белых подосиновых маслят.
 
 
Нет в лесу трибун и мавзолеев,
пехотинцев, танков и ракет;
я о том нисколько не жалею,
что в лесу гражданских шествий нет.
 
 
Сохлый кедр, похожий на зенитку,
взял на мушку первую звезду;
ливень – чтобы вымочить до нитки —
льет из туч, когда домой бреду.
 
 
Я тут глух и нем и беззащитен,
равенством со всем зверьем пронзен,
ангелам – до бездн душевных виден,
просветом вдали вознагражден.
 
 
Запыхавшись, пью из свежей лужи
теплое парное молоко.
Кажется, что нет меня снаружи,
и душе от этого легко.
 

2014

Осенние стансы

Ире

Я помню чудное мгновенье…

А. С. Пушкин

 
…Вселенная и в лужах и в болотцах
заглядывалась на саму себя,
по-моему, выискивая сходство
планетки нашей с капелькой дождя.
 
 
Природа дивной жизни круг свершала.
Изящно кружевца латал паук,
над ним пичуга хищно трепетала —
позавтракать стремилось все вокруг.
 
 
Пчелы рабочей мед, глазунья солнца,
укропа дух, колбаски кабачков…
Летят с дерев бесплатные червонцы
в ладони благодарных бедняков.
 
 
Те дни осенние спасли меня
от насморочной скукотищи хлада.
Был полон клен октябрьского огня,
а большего тепла душе не надо.
 
 
Огонь… Зело стихия лучезарна —
в нем пламенного цвета торжество,
команде шибко мнительных пожарных
его не загасить напором аш-два-о.
 
 
Калиной кисло-сладкой скулы сводит,
багряных красок веселит накал,
их – померещилось – слегка на взводе,
цедя винцо, Целков намалевал.
 
 
Не смертный страх, не горечь увяданья
на сад и лес навеял листопад —
но знак надежд на прежние свиданья,
как миллионы осеней назад.
 
 
Когда, солируя в ветвях дубовых,
полощет горлышко залетный птах —
обалдевает дуб в тоске любовной,
а слово замирает на устах.
 
 
О бабье лето!.. У меня нет слов.
Ясней – они в священном безъязычье.
В душе – восторг, свобода и любовь.
Был глух и нем, с чего бы петь по-птичьи?
 
 
Слепец! ты пьян в пивнушке
«Кайф Незнанья»,
пой и не думай (то есть не греши),
чтó есть душа: лишь краешек сознанья?..
или оно – окраина души?..
 
 
Люблю торчать раззявой из раззяв
у клумбы Иры, варежку разинув, —
очам достаточно поникших трав,
прощального сиянья георгинов.
 
 
Бомбят со свистом желуди пространства
пруда, полянки, вызревшей лозы…
Восславим же порядков постоянство! —
Верхи довольны, и скромны Низы.
 
 
И перелет легко выносит птица,
как из подвала раб – мешок муки.
Презри, душа, понятие «граница»:
жизнь – беспредельна, дальние – близки.
 
 
Видать, и мне порыв настырный нужен,
чтоб мысли вровень с чувством увязать,
а буковки, как дюжину жемчужин,
на шелковую строчку нанизать.
 
 
Жену люблю – и хлеб насущный уминаю,
пью воду кладезну, не табаком дышу;
как червь, существованье обожаю,
то легкомысленно о нем я забываю,
то с вечным бытием соотношу.
 
 
Безмолвен звон колоколов небесных,
невидимая застит очи тень,
ворон неперелетных ночь не бесит.
Осенний день, прощай, осенний день.
 
 
Прощай, благодарю… Пусть глотку перехватит
бессилье описать красу твоих щедрот —
хватило б их на пару жизней. Кстати,
мгновенье длительней, чем темный ум сечет.
 
 
Златист осенний блеск оркестров меди,
березок-физкультурниц мил парад,
а облака, как белые медведи,
по синим льдам за окоем спешат.
 
 
Пускай зимой в пруду кемарят рыбки
и в жабьих зобиках пусть контрабас замрет,
благословим мерцание улыбки,
с которой наземь клена лист плывет.
 
 
Ликуют краски, равен эху звук,
и то, что именуют вдохновеньем,
жар-птицей рвется ввысь из слабых рук —
до остановки чудного мгновенья.
 

Октябрь 2015

Коннектикут,

хуторок Пять Дубков

Л. Ярмольнику

 
Чё-то, Ленька, я устареваю:
то не жру дня по два, то грущу,
продираю дзенки и не знаю,
пулю в лоб пущу иль не пущу.
 
 
Ливень льет, но не смывает грязи
злоебучих человекодел
со всего на белом свете. Разве
это не сверхблядский беспредел?
 
 
Самого не вызовешь на стрелку,
не возьмешь на Дьявола заказ.
Инопланетяне, где вы??? Велком!!!
Мы же охуемши тут без вас.
 
 
Там – террор, там – коррупционеры,
бабки переводятся в офшор…
Вы, в конце концов, примите меры,
высшие! И кончен разговор.
 
 
Хуй с ымя – прогрессом, нефтью, спортом,
даже с окружающей средой,
с ядовитой, блядь, политкорректностью,
с модами, борьбою за аборты,
с золотым загаром на курортах —
все и так накроется мандой!
 
 
Раз меня не бережет полиция,
прокурор – медведь, закон – тайга,
Где же вы, друзья планетолицые? —
Ни гу-гу в ответ мне, ни га-га.
 
 
Друг мой милый, я устареваю:
то не жру дня по два, то грущу,
продираю дзенки и не знаю,
пулю в лоб пущу иль не пущу.
 
 
Впрочем, наебну чуток полония,
завалюсь в канаву на боку,
посвящая данную агонию
не «Реалу», блядь, а «Спартаку».
 

Экспромты

 
Кардиограммою сосулек
отмечен обморочный день…
капелью капельниц… А хули?
Схимичу в Небе бюллетень,
ирландского шарахну виски,
колбаски докторской умну,
прощенья попрошу у близких
и похиляю на Луну.
В дороге погрызу орешки
и перещелкаю грешки,
они в порочной черепушке
уже пустили корешки.
А на Луне все та же скука —
намек на скорбность бытия,
гнусит бессмысленности сука,
тощища от ее вытья,
но запою, и от романса
вмиг просветлеет голова,
вот как мила идея пьянства…
Метель не замела слова,
в душе растаяли сугробы,
от светлых грез похмелья нет.
Вернусь-ка я на крышке гроба
к любезнейшей из всех планет!
 

Ларе и Роману Каплан

 
У нас в саду – озерца талых вод.
Теплеет ветерок, добреет небосвод,
от аппетита очумев, вороны
всё мечут: рис и даже макароны,
а я, увы, как прежде, меланхолю,
но никогда не проклинаю долю,
что ниспослали в жизни Небеса, —
так лошади любезен тюк овса,
а птичке-крохе – зернышко. Короче,
благослови, Господь, и дни мои, и ночи,
друзьям сообщи уют существованья,
отчасти утоли их упованья
на некий смысл быстротечных лет —
хотя бы напослед… хотя бы напослед…
 

М. Барышникову

 
Знай: пока еще не врезал дуба,
важно просто жить – не горевать,
размыкая для улыбки губы,
те, что так любили целовать;
 
 
чтить подругу, пировать с друзьями
и, пропив второй – для глаз – пятак,
со смиреньем взвить над койкой знамя —
горестной простынки белый флаг.
 
 
Сдался – ни стихий вселенских пения,
ни наук, ни света и ни тьмы,
тишина, отсутствие движения,
нет ни «я», ни «ты», ни «мы»…
 
 
Сферы милой музыки безмолвны…
Запашки «Арагви»… Может, пьян?..
Если ж трезв – тогда в созвездьи Овна
жарится на вертеле баран.
 

2015

Записка Ире – соседке по парте – на уроке старости

 
Не кенарь, не соловушка, не зяблик —
откукарекал зори петушок.
М-да-с… шпоры генеральские ослабли,
посеребрен – бывает! – гребешок.
 
 
Я рад – ко мне не прикоснулись
снежинки колкие небытия.
Друзья уснули, чё-то не проснулись,
прости, подруга, не проснусь и я.
 
 
Зато в иных пределах вспыхнет встреча
Души с Душой – ликуют не скорбя!
И больше мне тебя утешить нечем,
как, впрочем, моя радость, и себя.
 

18.04.2018

Пятак бедности моей

 
Кроме драгоценного, родного,
я, увы, не знаю языков.
Не́ жил… пожил, ну и был таков…
 
 
– Положи ты мне на веки слепки Слова —
пару царских медных пятаков.
– В заначке у тебя всего один пятак.
– Ангел мой, пили его… вот так!..
 
 
А теперь, как говорил Басё, – ВСЁ!
Когда б поэт великий и мудрец
знал русский, то воскликнул бы: ПИЗДЕЦ!
 

12.10.2018

Сельский почтальон

Шуре Ширвиндту

 
Зачерпну-ка водицы колодезной
заржавелым прабабки ведром,
вознесусь над похмелкой бессовестной,
труд зовет. С мотоциклом – втроем.
 
 
Третий член «экипажа» – коляска.
Мотоцикл от нее без ума:
передок! кузовок! антитряска!
колесо! как у лодки корма!
 
 
Мчится тройка, спешит почтовая,
руль держу, как быка за рога,
то на горку лесную взлетаем,
не бздюмо! – то ныряем в снега.
 
 
И вдову невзначай вспоминаю:
ой, сладка, как березовый сок!..
Сперва двери приладил к сараю,
ну потом полюбились с часок…
 
 
Ах ты, сумка моя почтальонная!
В ней под праздничек писем полно:
алименты законнорожденному;
сикопрыгам не светит в Кино;
 
 
сообщения вóенкомата:
муж – без вести… сынишка – в бою…
Всё утраты, утраты, утраты —
мать твою, мать твою, мать твою-ю-ю!!!
 
 
Похоронки, коль просят, читаю,
но деревне не в масть и не в толк:
что за буква казенная, злая,
про какой-то чужой интердолг?!
 
 
И поминки, поминки, поминки…
Ну за что нам Афганска напасть?!
Мамки плачут, отцы, Зойки, Нинки,
проклиная застойную власть.
 
 
Просто вою, как волк, а метелица,
выражаясь конкретней – пурга,
седовласой сучарою стелется,
превращая сугробы в снега.
 
 
Доебало сплошнейшее крошево,
мотоцикл – ни туды ни сюды.
Обращаюсь к пурге по-хорошему:
не замай, пропадлина, следы.
 
 
Вот погодушка – шла б она в жопу!
Бесполезна с природой борьба.
Тут у нас – не асфальты Европы,
а печальна деревни судьба.
 
 
Посещу-ка хатенку я вдовью,
из сельпо притараню бутыль.
Ублажать надо женщин любовью,
чтоб забылася горькая быль.
 
 
И забрались мы с нею на печку…
Поутрянке готов чугунок,
там картошка, грибки, вострый перчик
и грудинки говяжьей кусок.
 
 
Блядство – грех. Скукота – одиночество.
Раз уж так – совершенно женюсь!
Зойка – прелесть, Андреевна – отчество.
Ну и в отпуск – покнокаем Русь.
 
 
Поделюсь с сослуживицей опытом…
Жисть и свадьба – медовая сласть.
И ваще, пропади она пропадом
неродная совецкая власть!
 
 
Мотоцикл завелся как милый:
не пиздел, не чихал, не заглох,
он взревел и с нездешнею силой
в почтальонство по новой увлек…
 
 
Хер бы с нею, с кремлевскою кодлой.
Под балдой иномыслим без врак:
жить бы нам без политики подлой
и вестей о погибших… Вот так!
 
 
Зачерпну-ка водицы колодезной
заржавелым прабабки ведром,
вознесусь над похмелкой бессовестной,
труд зовет. С мотоциклом – втроем.
 

Июль 2020