Текст книги "Великий лес"

Глава четвертая

Старший лесничий Януш Маслоха сломал печати на обертке картонного футляра и вынул из него присланную ему отделом геодезии и картографии университета карту полуострова Волчий Угол. Он развернул ее, посмотрел, и снова у него появилось ощущение, что, видимо, ему уже никогда не удастся жить без лжи. На этой карте не хватало нескольких подробностей, таких, как куча огромных камней, оставшихся от бывшего дома Кайле, маленького болотца возле их семейного кладбища и вообще самого кладбища.

Он закурил сигарету, сел за свой стол, крикнул секретарше, чтобы прислала к нему его заместителя старшего лесничего Войтчака. Старый дурак, напоминающий беззубого бульдога, явился тотчас же и, как всегда, начал что-то шепелявить (неужели не мог вставить себе зубы?). Маслоха не стал его выслушивать и бросил ему рулон карт полуострова.

– Езжай на плантацию и проверь, все ли соответствует картам, – велел он. – Люди и техника еще на месте. Завтра приезжает комиссия.

– Уже еду, – послушно сказал Войтчак, и через минуту за окном зарокотал вездеход. А Маслохе жаль стало Волчьего Угла. На момент в нем проснулось что-то человеческое. Он вспомнил, что это было самое красивое место на озере, поросший березняком полуостров с песчаной отмелью, по которой перекатывались волны. Он любил купаться там в жаркие дни, а потом сидеть в тени четырех кленов, растущих по углам маленького кладбища со стершимися надписями на каменных надгробиях. Сколько лет он там не был? Нет, он, конечно, в последнее время ездил туда много раз. Возле отмели вбили колышек с надписью: «Запрещено причаливать и разбивать лагерь», полуостров оградили высокой сеткой. Ведь десятки миллионов злотых надо было как-то охранять…

Войтчак осмотрел широкое лысое пространство, тут и там пестрящее большими экскаваторами. На плантации работали несколько женщин и лесных рабочих – вбивали колышки в места, где нужно сажать молодые деревца. Старший лесничий развернул карту, озабоченно посмотрел на нее и подозвал Будрыса.

– На карте нет болотца. Эту груду камней спихнешь в него. То же самое сделаешь с этими надгробиями. Я не вижу на этой карте никакого кладбища.

– А может быть, там золото, пан старший лесничий? – умильно скривил губы тракторист Будрыс.

Он побежал к своему трактору, по дороге сказал что-то Карасю и другим рабочим. И сразу же к каменным надгробиям сбежался народ.

– Ты, Стемпень, сначала свали надгробия в болото, – крикнул он второму трактористу, который работал на бульдозере.

Черный клубок отработанных газов обволок трактор, и первые огромные камни под натиском мощного лемеха начали двигаться к близкому болотцу. Не прошло и пятнадцати минут, и пригорок с кладбищем стал совершенно лысым. Тогда Будрыс начал вгрызаться в землю своим ковшом, сначала отбрасывая в стороны землю, а потом поломанные доски гробов, какие-то истлевшие тряпки, кости, человеческие черепа. Те, кто прибежал сюда, мотыгами рылись в выкопанной земле, перебирая кости и роясь в трухлявых остатках гробов. Золота не было, даже мельчайшего кусочка. Войтчак подошел ближе, и возле его плеча пролетел череп с длинными седыми волосами, которым Карась бросил в молодую девушку, заглядывавшую в выкопанную экскаватором яму.

– Все почти истлело, а волосы остались, – громко изумился Войтчак, но сказал это так неразборчиво, что никто его не понял.

Экскаватор раз за разом погружал в землю свой ковш, выбрасывая на поверхность тайны старого кладбища. Его острые зубья перерезали корни деревьев, которые тут когда-то росли, раздавливали трухлявое дерево гробов, истлевшие кости грудных клеток, бедер и голеней, еще прикрытых сгнившим сукном. По правде сказать, эти останки ничем не напоминали людей, были только отвратительным мусором. А ведь эти бедра и голени кого-то носили по земле, мелкие косточки пальцев что-то там делали много лет, а под костями черепов клубились чьи-то мысли. Кто-то заплакал, кладя эти тела в гробы, но мысли и чувства людей оказались менее стойкими, чем древесина гробов, чем камни со стершимися надписями. Об этом на минуту задумался лесник Вздренга, и дрожь его пронизала.

Ковш экскаватора снова выбросил на поверхность чей-то череп с желтыми зубами. В черепе виднелась круглая дырка, видимо, от пули из автомата, которая засела в мозгу. Череп заполняла земля, которая начала высыпаться, когда его взял в руки лесной рабочий по фамилии Балабан. Он щелкнул пальцами по верхней челюсти, и желтые зубы выпали, как кораллы из разорванного ожерелья.

– Это, кажется, не разрешается, – заметил Вздренга. Войтчак снова развернул рулон.

– Нет этого кладбища на нашей карте, – сказал он.

Вздренга хотел отогнать людей, но это было уже невозможно. Ими двигала алчность, и снова и снова ковш экскаватора погружался в землю, извлекая куски гробов и кости.

Карась что-то нашел в земле и быстро спрятал в карман. Он думал, что никто этого не заметил. Но Будрыс тут же остановил трактор, соскочил с седла и бросился на Карася.

– Покажи. Это я выкопал своим ковшом, – схватил он Карася за плечи и начал его трясти. К нему присоединился Стемпень, они повалили Карася на землю и вытащили у него из кармана кусок заржавевшего металла.

– Замок или что-то такое? – удивлялся Будрыс, царапая железо ногтем. Лишенный нижней части череп с длинными седыми волосами все лежал у ног Войтчака. Будрыс отбросил прочь заржавевшую бесформенную находку, кто-то поднял ее и, осмотрев, Снова отбросил.

– Давай все это в болото! Стемпень, влезай на трактор! – брызгал слюной Войтчак. Приехал Кулеша. Он с трудом выбрался с сиденья водителя, глаза у него были налиты кровью, от него несло свежим алкоголем.

– Плохо вы поступили, пан старший лесничий, – пробормотал он. – На снос кладбища надо иметь специальное разрешение.

– Это очень старое кладбище, – брызнул слюной Войтчак. – Плантация стоит миллиарды, пан Кулеша. Должен быть порядок за такие деньги.

– Похоже, там похоронили военнопленных, не прошло еще пятидесяти лет. Люди мне об этом говорили, и я не позволил трогать кладбище.

– Его нет на карте, – заявил Войтчак. – А вы, похоже, пьяны, пан Кулеша.

– Я пил вчера ночью, – молодой лесничий облизал губы.

Лемех бульдозера раз за разом сдвигал землю, перемешанную с костями и гробами, к маленькому болотцу, которое понемногу заполнялось. Люди уже разошлись по плантации.

В это время Юзеф Марын выехал верхом на взгорья, где на вершине была построена вышка для наблюдения за лесом во время засухи. Когда-то тут росли могучие сосны, от которых в кустах дикой малины остались только пни, похожие на черные тарелки. Посаженные недавно сосенки росли с трудом, так как на вершине не хватало влаги. Сильный запах живицы шел только от стволов с ободранной корой, из которых была построена вышка с маленькой платформой на самом верху. Марын привязал кобылу к балке внизу и влез на платформу по узкой лесенке. На миг его ослепил свет заходящего солнца, огромное озеро леса у его ног выглядело так, словно было забрызгано кровью. Марын видел перед собой овраги и лесные низины, кипящие зеленью, местами напоминающие пушистые луга. Тут и там желтели свежие вырубки, слабой зеленью обозначались рощицы лиственниц и заросшие ольхой болота. Более темной благородной зеленью притягивали взгляд еловые и сосновые молодняки и старые деревья. Дно каждого оврага было черным от просвечивающей между ольхами болотистой почвы, серыми пятнами выделялись рощицы дубов, осторожно выпускающих листья. Марын чувствовал легкое дуновение ветра, но лес сверху казался неподвижным. Даже здесь, наверху, пахло живицей от ободранных сосновых стволов, и это дуновение казалось дыханием самого леса. Смотрел Марын на лес и не видел его красоты, только чувствовал что-то вроде испуга, потому что везде в этой зелени он замечал пурпурные пятна. Он улыбнулся при мысли о трех лесных силах, которые отбирали у человека душу и чувства. Но и впервые в жизни он ощутил, что лес может казаться существом, способным любить кого-то или ненавидеть. До сих пор он ни разу не встречался с настоящим большим лесом – в детстве и в молодости бывал только на маленьких участочках земли, поросшей рахитичными сосенками, потом средой его обитания стали большие города. Сейчас, сверху, Марын впервые в жизни увидел обширное пространство, кипящее зеленью, почувствовал удивление перед величием леса. Он понял, что оказался перед обличьем какой-то новой, неизвестной силы, о которой старый Хорст Собота говорил, что она способна уничтожать и убивать, что она была ненасытной, жаждала постоянно разрастаться, расширяться, поглощать земли и людей. Можно было бы посмеяться над словами старика, сидя в его доме и глядя на лес сквозь цветные стеклышки веранды. Здесь, однако, перед величием леса, простирающегося до самого неба, в человеке пробуждался страх и что-то вроде отвращения. Неприятной казалась Марыну мысль, что через минуту он должен будет спуститься с вышки, вскочить на коня и нырнуть в эту кипящую зелень, которая сомкнется вокруг него и над ним. Здесь, наверху, он понял, что его приговорили к заключению в специальной тюрьме, зарешеченной прутьями стволов и ветвей, что его вытолкали в такое место, откуда он не может и никогда не сможет вырваться на свободу, на пульсирующие движением улицы больших городов. Лес станет его домом и его стихией, как был стихией лесных зверей. Спустя какое-то время он одичает, мысль тоже станет ограниченной пределами леса, парализованной станет его воля. Жизнь будет сопряжена с ритмом леса – он почувствует, что такое весна, лето, осень, зима, поддастся чужой всемогущей власти, на лесных тропках разменяет часы и минуты своего существования. А потом лес поглотит его. Даже в эту минуту его затошнило при мысли, что он должен будет ехать по глубоким оврагам, слушая, как конские копыта хлюпают в вонючем болоте, что его охватит духота и облепят рои пауков и оводов, в рот и в глаза будут лезть тучи мошкары. Даже кобыла не любила углубляться в эту зеленую кипень, ускоряла шаг и замедляла его только среди просвечивающихся солнцем старых сосен. Кобыла тоже боялась леса и постоянно стригла ушами, хлестала себя по бокам длинным жестким хвостом.

Слезая с вышки, он ударился раненой рукой, и, когда вскакивал в седло, у него появилось подозрение, что те, кто сослал его в лес, может быть, знали, что лес отнимает душу и наполняет человека мусором древесных опилок. И забавной показалась мысль, что ведь он, Юзеф Марын, потерял свою душу много лет тому назад, может быть, возле дома Бернадетты Баллоу. А значит, ему, Марыну, нечего здесь терять, потому что он ничем не владеет, ничего ему жизнь не оставила, кроме чувства поражения и изумления по поводу измены Иво Бундера.

Домой он вернулся в сумерки. Соботы, похоже, не было дома, ни в одном окне не горел свет. Он зажег электричество в кухне, чтобы приготовить себе ужин, и тогда открылись двери из сеней. В кухню вошла жена Кулеши, Вероника, в тесном платьице с короткими рукавами. Неизвестно отчего, она вдруг показалась Марыну необычайно красивой – с шапкой черных густых волос, стройной шеей и огромными глазами, в которых он увидел ненависть.

– Для вас принесли телеграмму. Может, это важно, – сказала она тихо, сдавленным голосом. Он взял у нее заклеенный бланк телеграммы.

– Я хотел бы попросить у вас прощения, – начал он. – Я мог вчера повести себя иначе… Она попросту вышла из кухни, закрыв за собой дверь. Этот жест сказал ему то, что, может, не считали возможным выговорить ее губы: «Ты сволочь!» Он разорвал липкую ленту на телеграмме и прочитал: «Завтра или послезавтра. Роберт». Сердце его бешено заколотилось. Его охватила огромная радость. Чем-то почти нереальным показались ему впечатления, которые он еще не так давно пережил наверху, когда смотрел на лес. Уже через сколько-то там часов он окажется в забронированном для него номере отеля, получит инструкции, билет, паспорт с какой-нибудь новой фамилией, а может быть, сможет вернуться к той, которой пользовался до сих пор. Какой дурак выдумал для него имя Юзеф Марын? Не лучше ли звучало бы Кристофер Баллоу? Или то имя, которое было у него еще раньше?

В саду он нашел Хорста Соботу, который вместе с лесничим Кондрадтом расставлял ульи между цветущими деревьями. Он сообщил старику, что на какое-то время должен будет уехать и попросил присмотреть за его кобылой. Потом вернулся к себе, переоделся в костюм, упаковал в маленький чемоданчик самые необходимые вещи, набросил на себя плащ – и уже в ночной темноте, даже не замеченный Хорстом, выскользнул из дома и добрался до шоссе. Рефрижератор довез его до железнодорожной станции в Бартах, где почти до двух часов ночи он ждал скорый поезд.

Ранним утром, когда Вероника готовила завтрак, Хорст Собота, который брился на кухне, стоя перед маленьким зеркальцем, висящим на стене возле окна (он никак не мог привыкнуть бриться в ванной), сказал с упреком:

– Мы плохо сделали, что позволили уйти этому чужому человеку. Он, может, никогда сюда не вернется, а что я сделаю без него?

– Он оставил лошадь… – равнодушно пожала плечами Вероника.

Собота провел пальцем по губам, которые этим утром показались ему очень бледными.

– Это не обычный человек. Лошадь ему, может, и не нужна.

– Он оставил чемодан и много своих вещей…

– Они, наверное, нужны ему еще меньше. Ты не видела того, что я видел, и поэтому не знаешь об этом столько, сколько я.

– Он жил в лесничестве три недели. Я не заметила в нем ничего особенного. Потом он повел себя как сволочь. Как Кулеша. Как все.

С раскаленной электроплитки она сняла готовую яичницу и замерла, еще раз переживая В своем воображении ту минуту. От этих воспоминаний сердце ее начинало колотиться, ей хотелось кричать.

– Он не мог повести себя иначе, – спокойно сказал Хорст, делая вид, что не понимает, что чувствует Вероника. – Это очень плохой человек. Хуже, чем лес. Но он носит в себе такое зло, которое превращается в добро. Должно было совершиться зло, чтобы ты вернулась сюда. Вероника. Он это сделал. Он снова победил лес.

– Я не хочу жить с ним под одной крышей. Не хочу быть под одной крышей с человеком, который видел, как меня… – она замолчала. То, что она хотела сказать, не могло пройти через ее сдавленное горло.

Хорст Собота вытер полотенцем остатки мыла с лица и повернулся к Веронике, беззвучно смеясь беззубым ртом.

– Тут уж ты ничего не можешь сказать. Вероника. Я принес тебя из леса на собственных руках, обесчещенную и полураздетую. Теперь ты вернулась. Но перед этим ты меня убила. Я из-за тебя умер и три дня лежал в гробу. Он же меня воскресил. Потом он пошел в лес и боролся. Я видел его руку, разрезанную ножом, текущую из него кровь. Сегодня или завтра к тебе придет лесничий Кулеша, и ты потащишься за ним, как корова на веревке. Если по правде, то у меня остался только он, Юзва Марын.

Вероника вдруг поняла, что воспоминание о том, что случилось, лишает ее сил.

– Он не такой, как все, – размышлял вслух Хорст. – У него есть лошадь, седло и хлыст с рукояткой, сплетенной из ремня. Никогда я не видел, чтобы он ударил им коня. Его хлыст висит в конюшне на гвоздике над кормушкой. Но ведь этот хлыст для чего-то ему нужен, раз он его купил. Он сказал, что нам нужна собака. Дикий пес. Он его выдрессирует, так, как дрессирует людей. Он объяснил мне, что людей дрессируют. Нет, это не обычный человек. Вероника.

Она подала Хорсту тарелку с почти остывшей яичницей, налила чаю в глиняную чашку, пододвинула хлеб, намазанный маслом.

– Я больше не вернусь к Кулеше. Не смогу. Ты не можешь этого понять, Хорст, но и во мне что-то вдруг умерло. И это вовсе не потому, что они сделали со мной то, что сделали. Может, я не гожусь для замужества? Я брезгую телом мужчины. Поэтому и не хочу тут этого чужого человека.

Она говорила так решительно и так спокойно, что он даже поверил ей. На минуту он вошел в ванную, умылся под краном. Потом сел за стол и, медленно жуя хлеб, говорил, задумавшись, громко причмокивая:

– Для тебя он не мужчина, а только человек. Если он вернется, я куплю ему женщину. Я должен хотя бы таким образом его у себя задержать, потому что без него я чувствую себя беспомощным. Ты не знаешь, что было в той телеграмме?

– У меня нет привычки читать чужие телеграммы.

– Жаль. – Он отхлебнул чаю.

– Это могло быть известие от жены.

– У него нет жены, – уверенно заявил Собота.

– Он говорил, что у него есть жена. Я сама это слышала.

– Он мог так сказать. Но это не правда. У такого человека не может быть жены. Такой человек или завоевывает себе женщину, или покупает.

– Значит, он когда-то купил себе жену.

– Жен не покупают. – На это раз она услышала смех Соботы. – Жен берут добровольно, по взаимному согласию. Разве я купил себе вторую жену? Ни первую, ни вторую. Поэтому та, вторая, могла от меня уйти, а я не мог этому помешать. Другое дело, если бы я купил ее, как вещь.

– Ты все время говоришь только о нем, – разозлилась она. – А я? Разве не в счет то, что я вернулась к тебе и уже никогда отсюда не уйду? Хорст ответил не сразу. Он выскреб вилкой остатки яичницы с тарелки, допил чай.

– Это хорошо, что ты здесь. Ты понадобишься нам, когда он вернется и начнет борьбу с лесом.

– Я не останусь здесь служанкой. Для тебя – да. Для него – нет.

– Ты будешь тут хозяйкой. Но это хуже для тебя. Хозяйка должна усерднее угождать гостю, чем служанка.

– Выгони его отсюда.

– Нет. – Собота ударил кулаком по столу. – Помни, что я умер из-за тебя и что он меня воскресил. Не вынуждай меня, женщина, чтобы я на тебя повысил голос. Он помогает мне победить лес. Это он мне тебя вернул. Ты никогда не понимала, что такое лес.

– Чепуха! – крикнула она. – Ты кормил меня баснями, я верила в них, в какое-то лесное зло, в дьявольские силы, в лесных людей, у которых лес отобрал душу. Потом я убедилась, что это такой же человек, как все остальные. Это именно из-за тебя я вышла за него замуж.

Крик оборвался. Что-то страшное проникло в ее сознание. Какой-то непонятный страх охватил ее. Ведь если она убежала от Кулеши, это означало, что Хорст был прав. Он всегда был прав.

Собота оперся о поручень кресла, вытянул ноги. Наконец и он оказался победителем.

– Значит, это не правда. Вероника, что лес отнял у меня жену и дочек, все мое имущество? Это не правда, что на моих полях растет лес, а мне остался только этот клочок земли и дом? Это не правда, что от меня ушли вторая жена и сын только потому, что не хотели жить возле леса? Это не правда, что каждый год сюда приезжает старший лесничий Маслоха и пытается отобрать у меня дом и остатки моего имущества? И это тоже не правда, что я нашел тебя в молодняках? Не правда, что лес отобрал тебя у меня и еще раз опозорил? И это тоже не правда, что у меня появился человек, которого зовут Юзва Марын?

Он вдруг подумал, что Юзва, может быть, никогда уже не вернется. Улетучилось чувство триумфа. Он повесил голову, сгорбился, снова стал перепуганным Хорстом Соботой, которому только и осталось, что лечь в ясеневый гроб. Вероника поняла, что с ним творится. Она подошла к старику, положила ему руку на плечо, а когда он не отреагировал на этот жест, начала убирать посуду со стола, сложила ее в раковину и принялась мыть.

– Он вернется, Хорст. Наверняка вернется, – сказала она после долгого молчания. Хорст Собота без единого слова встал с кресла и вышел во двор. Потом – она видела это из окна – медленно пошел через сад к озеру, чтобы не слышать шума лесных деревьев. Сидел он там недолго, лес умолк, воздух стал влажным. Понемногу собиралась первая в этом году весенняя гроза. Хорст вывел из конюшни кобылу и, спутав ей ноги, выпустил на луг у озера. Позже – это она тоже видела из окна – он переоделся в комбинезон, заляпанный известью, и с жестяной банкой мази для замазывания трещин в коре деревьев скрылся в саду. Приезда лесничего Кондрадта она не заметила, только вдруг через окно на втором этаже услышала его гневный голос. Опершись о старый велосипед, Кондрадт рассказывал о том, что вчера случилось на плантации. Лесник Вздренга сказал ему, что Войтчак велел столкнуть в болото кладбище Кайле, а рабочие, жадные до золота умерших, ковшом большого экскаватора доставали из земли гробы и человеческие останки, копались в них как в мусоре, кидались человеческими головами. И среди этих голов была одна женская с длинными седыми волосами…

– Это Куна, – застонал Хорст Собота. – Старая Кунегунда Кайле. Я видел ее, когда был маленьким. У нее были длинные седые волосы. А те трое пленных, которых я закопал там со старым Кайле?

– Я ничего об этом не знаю. И не ходи туда, потому что я сам видел, что от кладбища не осталось и следа. Теперь там расставили столы. Едят и пьют.

Но Хорст Собота, так, как был, в забрызганном известью комбинезоне, помчался по песчаной дороге опушкой леса в сторону Волчьего Угла. Было душно, он с трудом хватал воздух открытым ртом, пот заливал ему лоб, щеки и глаза, так, что он иногда ничего не видел и спотыкался о корни деревьев, выступающие из земли. «Нет, нет», – бормотал он, поднимался с земли и бежал в сторону полуострова, не слыша шума грозы, надвигающейся из-за леса.

Становилось все более душно. Романикова, доктор наук, толстая женщина, в вязанном на спицах, слишком широком для нее платье, потела. На столах, сколоченных из жердей и установленных у входа на плантацию, на замасленной бумаге лежали кольца колбасы, нарезанные буханки хлеба и больше десятка бутылок водки. Она выпила две рюмки и больше не хотела, потому что от водки и духоты стала исходить потом, который стекал у нее от подмышек на толстый, в складках, живот. Маслоха тоже не пил, потому что не пила Романикова. Пьяных Войтчака и Тархоньского затащили в одну из машин, которые стояли у ворот плантации. Трактористы, рабочие, лесник Вздренга то и дело подходили к лесничему Кулеше и пили за то, чтобы хорошо росли привитые деревца, которые уже завтра здесь начнут сажать. Ведь это был их праздник – людей леса. Можно было пить и даже упиться, как Войтчак и Тархоньски.

Обливающаяся потом Романикова осматривала пустынный полуостров и думала, что скоро здесь вырастет лес. Не такой, как везде. Деревья будут стоять ровненькими рядами. Настоящего леса она почти не знала и не любила. Правду сказать, в настоящем лесу она была раза три. Со студенческих времен и потом, после учебы, она все время крутилась на опытных делянках Лесного института. В белом халате сортировала семена, сеяла их ровными рядами, велела поливать в теплицах и на опытных делянках. Она не всегда была такой толстой, как теперь. Когда-то у нее был маленький задик и твердые груди, но даже тогда она уже любила порядок. Вокруг нее вертелись молодые люди, но она не видела в них склонности к порядку. Где попало они бросали вонючие носки, гасили окурки в блюдечках со стаканами недопитого чая. Совсем другое дело – профессор Тара, который жил при Институте, и ей тоже, когда она поступила в аспирантуру, дал комнатку рядом с собой. Он был руководителем ее кандидатской диссертации. Любил порядок, ровненькие ряды маленьких сосенок, дубов и елей. У него она научилась еще большему порядку, который необходимо было навести в лесу. Ведь лес был одним большим хаосом. Тара приходил к ней два раза в неделю, а она тогда раздевалась догола и ложилась на спину на диван. Тара долго гладил ее груди, живот, бедра, и она начинала от этих ласк получать большое удовольствие. Большее, чем то, когда ее брал кто-нибудь из студентов или ассистентов профессора. Нет, она не вышла замуж, по тому что не хотела огорчить Тару, который был добр к ней и помог сделать кандидатскую. У него было бессилие, но ему нравилось ласкать ее тело. И он приучил ее к порядку. Когда он умер, она продолжила его дело. Закладывать семенные плантации, прививать сосенки черенками наилучших деревьев в стране. А потом их семена высевать ровненько, как по линейке. Сажать леса упорядоченные, здоровые. Сколько лет прошло, прежде чем она дождалась этой плантации? Интересно, тот лесничий, которого Маслоха назначил на плантацию, в должной степени любит порядок? Эти люди не имеют понятия, чем должен быть лес. Если этот молодой инженер не понимает, что значит лад и порядок, то она научит его или велит заменить кем-нибудь другим.

Черная лохматая туча выползала из-за леса. Гремело все ближе и все чаще. Рабочие уже опустошили бутылки и делились остатками колбасы.

– Мне пора, – сказала она Маслохе.

И именно тогда из-за автомашин через полуоткрытые ворота в ограждении на плантацию вбежал какой-то старый человек в забрызганной известью одежде. Седой, вспотевший, бормочущий что-то непонятное. Он побежал в глубь плантации, потом упал на колени, поднялся и прокричал что-то, кому-то угрожая.

– Кто это? – спросила Романикова.

– Это некий Хорст Собота. Сумасшедший, – ответил старший лесничий.

Налетел первый сильный порыв ветра и поднял в воздух тучи песка на широком пространстве полуострова. Внезапно стало темно. Романикова рысью побежала к черному лимузину, Маслоха поспешил к своему красному «фиату», в «улазик» залезли лесничие и лесники. Рабочие взгромоздились на обитый досками тракторный прицеп, на котором их возили на работу.

Следующий порыв ветра повалил бутылки на столах, поднял в воздух обрывки промасленной бумаги. Сверкнуло. Где-то недалеко ударила молния, и воздух сотряс резкий оглушительный грохот. Упало несколько больших тяжелых капель дождя.

Третий порыв ветра смел со стола бутылки и тарелки, потом на землю обрушился ливень.

На пустынном пространстве плантации остался только один человек. Он стоял среди пустых столов в потоках ливня – старый Хорст Собота. Седые волосы облепили череп и стали черными, по лицу стекали струи дождя и слез. Он что-то кричал, бормотал, размахивал руками, словно бы разыгрывал какую-то мимическую сцену перед пустыми столами и пустыней полуострова. Гром заглушал его крики, протянутые кверху руки, казалось, доставали до молний. Но ливень прижимал его к земле, струи воды стекали с носа в открытый в крике рот и заливали горло. Когда молния ударяла где-то далеко и освещала полуостров, эта маленькая фигурка вдруг увеличивалась, и могло показаться, что она отбрасывает на полуостров громадную тень. Через минуту, однако, та же самая фигурка съеживалась, сливалась с тьмой и почти полностью исчезала. Человек был ничем рядом с грозой и ливнем. Наконец Хорст Собота понял это, застыл в неподвижности, вытянул вверх обе руки, бросая последние проклятия людям, которые недавно отсюда уехали. А потом медленно, горбясь под потоками дождя, двинулся по песчаной дороге к дому.

Ослепшие от воды глаза старого Хорста не заметили еще одного человека, который оставался в лесу возле плантации и видел его, проклинающего людей леса. Это лесничий Стемборек опоздал на торжество, устроенное на плантации, потому что его жена Мальвина боялась выходить из дому, и, несмотря на рабочее время, он должен был стоять в очереди в магазине за свежим хлебом. Он завез хлеб домой, и там оказалось, что она не хочет разжигать огонь в печи. Пока он делал и это, прошло время. Он подъехал к плантации, когда Романикова и остальные уже убегали от грозы. Стемборек смотрел на корчащегося на полуострове Хорста и почувствовал, что нет более приятного зрелища, чем вид чужой боли. Наблюдая за Соботой, он уже видел себя в доме с цветными стеклышками на веранде, Мальвину, крутящуюся в кухне Хорста Соботы, их ребенка, спящего в одной из комнат большого дома. «Мы будем счастливы, счастливы, счастливы», – повторял он мысленно, потому что был уже уверен в том, что своего счастья он может добиться только за счет чужой боли и чужих забот.

А Собота остановился возле веранды с цветными стеклышками именно в тот момент, когда гроза ушла на запад. Он ничего не говорил, только трясся от холода, и в его голубых глазах Вероника увидела бешенство. Но он не сходил с ума, не дергался, никого не проклинал. Он позволил Веронике раздеть себя догола, растереть спиртом и уложить в постель под толстую перину. Когда она вливала ему в рот горячий чай со спиртом, он спросил про Марына.

– Еще не вернулся, – ответила она, – Но он будет здесь завтра или послезавтра. Он кивнул головой, что понял ее – Юзва Марын не мог еще вернуться, потому что наверняка уехал куда-то далеко. И тут же заснул, только время от времени его сотрясала дрожь.

После грозы показалось чистое небо, на деревьях поблескивали капли дождя и, шелестя по листьям, падали на землю. В воздухе пахло живицей и хвоей. Вероника пошла на луг, развязала путы на ногах мокрой кобылы и увела ее в конюшню, где над кормушкой висело седло и хлыст Марына. Она невольно посмотрела на этот хлыст и, наверное, под влиянием того, что утром сказал ей Хорст, поняла, что Марын никогда не снимал с гвоздя этот предмет, никогда не брал его с собой в лес. А ведь хлыст был красивый – с плетеной рукоятью и маленьким ушком для того, чтобы можно было повесить его на гвоздь.

На подворье она увидела мужа. Он был под хмельком.

– И что, глупая ты потаскуха, – обратился он к ней хриплым голосом. – Долго ты еще собираешься жить с этим дедом? Выставила меня на посмешище. Сейчас же возвращайся домой. Домой, говорю, потому что я огрею тебя кнутом, как пса. Ты что, не понимаешь, что я тебя из грязи вытащил и сделал своей женой? Мне дали самую большую плантацию на нашем континенте. Я шесть лет учился своему делу. А тебя имели все рабочие.

Этот момент остался в памяти Вероники как сон. Ровным шагом она вернулась в конюшню и сняла с гвоздя конский хлыст. С этим хлыстом в руке и с неподвижным лицом она молча подошла к мужу.

А он, инженер Кулеша, отступил от нее сначала на один шаг. Потом сделал другой и третий шаг назад. Он увидел в этой женщине то, чего никогда до сих пор в ней не замечал: глаза, переполненные ненавистью. Ее губы были стиснуты, возле ее ног ползал ременный конец хлыста.

Когда он познакомился с ней в автобусе, он ничего о ней не знал. Потом он встречался с ней, разговаривал и – как ему казалось – полюбил. Ему говорили, что это «девушка от Хорста Соботы», но он не понимал, что это значит. И наконец кто-то (кажется, Вздренга) сказал ему, что она когда-то приехала сюда на лесопосадки, напилась и принадлежала всем. Даже грязному трактористу Будрысу. Однако он женился на ней, потому что его волновало ее тело. О своей женитьбе он не сообщил семье, потому что стыдился, что взял в жены такую девушку, которая принадлежала всем. Теперь он разведется с ней без лишнего шума. Он уже не хотел этой женщины. Дважды она сбросила его с себя на пол, и он больно ушиб себе спину. Однажды ночью она могла его убить, и он испугался.