Текст книги "История Трейси Бикер"

Может, это даже и правда. Я же не знаю на сто процентов точно, что это я его сломала. Ну, зашла я в ее комнату, пока Жюстина была в уборной, и взяла будильник, просто посмотреть. Она все уши нам про него прожужжала, а все потому, что этот дурацкий будильник ей папа купил. Она так хвастается своим папой, а он ее не навещает почти и всего один раз подарок подарил – этот самый тупой жестяной будильник. Вот я и хотела посмотреть, что в нем такого особенного. Оказалось – ничего. Наверняка папа Жюстины его на дешевой распродаже купил. И сделан-то халтурно – я только чуть-чуть покрутила винтики, чтобы Микки-Маус завертелся вместе со стрелками, и вдруг в будильнике что-то зажжужало, потом звякнуло, и стрелки отвалились, а Микки-Маус тоже упал и лежит, лапки кверху. Помер, значит.

Может, он и так уже был при последнем издыхании. Стрелка, наверное, и сама бы отвалилась, когда Жюстина стала бы часы заводить.

Не буду извиняться, ни за что.

Почему-то заснуть никак не получается.

Попробую считать овец…

Все равно не могу уснуть. Уже глухая ночь, настроение совсем никакое, и я все время думаю о маме. Вот бы она приехала и забрала меня. Хоть бы кто-нибудь меня отсюда забрал! Почему у меня никак не получается найти себе хороших приемных родителей? Тетя Пегги и дядя Сид были совсем противные, но это по крайней мере было видно с самого начала. Тетка, которая шлепает детей и заставляет их есть лягушачью икру вместо сладкого, явно не идеальная родительница. А вот когда Жюли и Тед меня взяли к себе, я уже думала, что теперь все будет хорошо, мы с ними будем жить долго и счастливо и я наконец-то стану златокудрой принцессой, а не Румпельштильцхеном.

Сначала они были просто замечательные, Жюли и Тед. Я их с самого начала так звала. Они не хотели быть какими-то нудными «дядей» и «тетей». А Жюли не хотела, чтобы я звала ее мамой, потому что у меня настоящая родная мама есть. Когда она это сказала, я ее зауважала просто очень сильно. Конечно, я не совсем так представляла себе шикарную приемную маму. У Жюли длинные, не особенно густые каштановые волосы, она носит бесформенную одежду какого-то невнятного цвета и сандалии, а Тед с виду тоже хлюпик – в очках и с бородой, в каких-то смешных башмаках, но я думала, что этим людям можно доверять. Ха!

Мне казалось, мы отлично уживаемся, хотя они иногда бывали очень строгими насчет сладкого и ужастиков и не разрешали поздно ложиться спать. А потом Жюли стала носить платья еще просторнее и все время валялась на диване, а у Теда глаза за очками стали какие-то мечтательные. Я чувствовала: что-то за этим кроется. Спросила их прямо, а они переглянулись и говорят, мол, все как всегда и все хорошо, и я поняла, что они врут. Что-то было совсем не хорошо.

Они даже не решились мне сами сказать. Струсили. Попросили Илень все объяснить. Меня тогда недавно передали в ее ведение. Эти социальные работники все время переходили на новую службу, а меня передавали от одного к другому, как бандероль. Илень мне сначала не очень понравилась. Даже очень не понравилась, потому что до этого у меня был социальный работник Терри, он меня звал Умницей и Конфеткой и часто угощал конфетами «Смартис» в разноцветной глазури. Илень по сравнению с ним меня страшно разочаровала.

Ой, зачем я вспомнила про конфеты! Сразу так захотелось… Я просто умираю с голоду.

Наверняка Илень записала у себя в книжечке, что я угрюмый и необщительный ребенок. А в тот день, когда она мне рассказала порази-тельную новость про Теда и Жюли, она наверняка записала: «Трейси совершенно ошарашена». Оказалось, что у Жюли будет собственный ребенок, а они уже много лет думали, что у нее своих детей быть не может.

Я сначала ничего не поняла и даже обрадовалась:

– Это же замечательно, Илень! У нас будет настоящая семья, двое детей.

Илень никак не могла подобрать слова, только открывала и закрывала рот.

– Знаешь, когда ты так делаешь, ты похожа на рыбу.

Я нарочно старалась грубить, потому что сердце ужасно сильно застучало. Я была уверена, что когда Илень наконец выговорит свои слова, мне они не понравятся.

– Дело в том… Понимаешь, Трейси… Жюли с Тедом к тебе привязались, ты им очень дорога, но… Они опасаются, что с двумя детьми им не справиться.

– А, понятно, – сказала я дурацким веселеньким голосом. – Значит, они кому-нибудь отдадут противного младенца, а меня себе оставят. Я же у них раньше появилась, правда?

– Трейси…

– Они же меня не выгонят, правда?

– Они очень хотят с тобой общаться, переписываться…

– А почему тогда мне нельзя и дальше с ними жить? Я помогать буду. Пусть Жюли не беспокоится, я этому ребеночку буду как вторая мама! Я с грудничками обращаться умею. Могу и бутылочку ему дать, и пеленки мокрые поменять, и похлопать по спинке, чтобы срыгнул. У меня большой опыт!

– Я знаю, Трейси. В том-то и беда. Видишь ли, когда Жюли и Тед взяли тебя к себе, мы им немножко о тебе рассказали. И о том, какие у тебя были сложности в прежнем детском доме. Помнишь, когда ты заперла младенца в шкафу…

– Его Стив звали. И никакой он был не младенец, уже ходить умел и все время страшно мусорил. Вот я его и засунула в шкаф ненадолго, чтобы спокойно сделать уборку.

– И еще ты затеяла игру в призраков…

– А, это! Малышам ужасно понравилось. Я здорово умела прятаться и протяжно завывать, а потом выскакивать на них в белой простыне.

– Дети напугались до смерти.

– Совсем они не испугались! Просто пищали, потому что им было весело. Это мне надо было пугаться, потому что они все были охотники за привидениями, а я была бедненький одинокий призрак и…

– Хорошо-хорошо, не в этом дело. Главное, в твоей папке записано, что у тебя не всегда получается ладить с маленькими детьми.

– Вранье! А как же Камилла? Я о ней заботилась, и она меня ужасно любила, правда-правда!

– Трейси, я тебе верю, но… Словом, Тед и Жюли не хотят рисковать. Они боятся, что, когда в доме появится младенец, тебе будет неуютно…

– И поэтому меня выкидывают?

– Я же сказала – они хотят с тобой переписываться и, может быть, иногда навещать…

– Не надо! Видеть их не хочу, никогда в-жизни!

– Ах, Трейси, это глупо. Все равно что отрезать себе нос назло собственному лицу, – сказала Илень.

Дурацкая поговорка. Как это, интересно, самой себе нос отрезать?

Больно же.

С Тедом и Жюли расставаться тоже было больно.

Они хотели, чтобы я еще пару месяцев у них пожила, но я рвалась поскорее оттуда уехать. И вот теперь сижу в этом тухлом детском доме. Тед и Жюли два раза приезжали, но я к ним не вышла. Нет уж, спасибо, не надо мне никаких посетителей. Кроме мамы. Где она сейчас? Почему не оставила нового адреса? Как она меня здесь найдет, в новом детдоме? Наверняка она хочет ко мне приехать, только не знает, где искать. Когда мы в прошлый раз виделись, я жила у тети Пегги. Я думаю, мама к ней потом приезжала, а эта противная машина для битья не сказала, куда меня отправили. А если бы мама знала, сколько раз тетя Пегги меня шлепала… У-у, она бы ей так задала! Бац, шмяк, хряп!

Ужасно хочется к маме.

Знаю, почему мне не спится. Потому что я голодная. Когда поплачешь, потом всегда жутко есть охота. То есть сейчас-то я не плакала. Я вообще никогда не плачу.

Наверное, схожу на кухню. Дженни уже спит давно. Точно, пойду.

Я вернулась. Устроила себе полуночный пир, как в книжках Энид Блайтон. Получилась такая вкуснотища! Ну, в общем, неплохо. Шоколада я, конечно, не нашла, а так хотелось… Зато нашла открытый пакет с кукурузными хлопьями и прямо закопалась в них. Потом пошарила в холодильнике. Там, правда, особо не разбежишься. Сырой фарш для завтрашних котлет меня не привлекал, и вчерашний остывший заварной крем тоже. Я ковырнула пальцем сливочное масло, а потом обмакнула палец в сахарницу. Вышло вкусно. Я еще несколько раз так сделала. А на случай, если Дженни заметит, нацарапала ногтем отметины, как будто от крошечных зубок, и нарисовала на масле отпечатки лапок. Пусть Дженни думает, что мыши масло погрызли. Мыши ведь едят масло? Сыр они любят, а это почти одно и то же. Правда, тут должна была прийти мышка-альпинист, с ледорубом и в специальных шипованных ботинках, чтобы одолеть отвесный северный склон Холодильного хребта. И еще у нее должны быть могучие мышцы, чтобы открыть дверцу и наесться от души.

Наверное, Дженни все-таки может что-то заподозрить, но тут уж ничего не поделаешь. Хорошо, хоть она меня не застигла, когда я тут пировала среди ночи.

Зато кое-кто другой меня застиг. Правда, не в кухне, а потом, когда я пробиралась по лестнице. Там очень темно и ходить надо осторожно. Мало ли, вдруг кто из малышей бросил на ступеньках кубик или погремушку, а ты наступишь, грохнешься и весь дом перебудишь. Поэтому я шла очень осторожно, пробовала ногой каждую ступеньку, и вдруг слышу – наверху, на площадке, кто-то тихонько хнычет. Я посмотрела вверх, а там виднеется что-то белое, развевающееся, я чуть не заорала – думала, это привидение.

Но Трейси Бикер не какая-нибудь трусиха. Я никого не боюсь, даже призраков! Так что я рот рукой зажала, чтобы вопль обратно загнать, и пошла прямо на этот несчастный клок эктоплазмы. Только это оказалось никакое не привидение, а Хлюпик Питер с охапкой простыней.

– Ты куда это собрался, урод? – спрашиваю я шепотом.

А Питер шепчет:

– Никуда.

– Ага, конечно. Просто решил прогуляться с простынкой среди ночи.

Питер так и шарахнулся.

– Описался, да? – спрашиваю.

– Нет, – промямлил Питер.

Врать он совсем не умеет.

– Ясно, что описался. И пробовал застирать простыню в ванной, чтобы никто не догадался. Я-то знаю.

– Пожалуйста, Трейси, не рассказывай никому! – взмолился Питер.

– Ты что? Я не ябеда! Да не волнуйся ты так. Утром отведи Дженни в сторонку и скажи ей на ушко. Она все мокрое заберет и сердиться не – будет.

– Правда?

– Правда. А сейчас знаешь что? Возьми в шкафу сухую простыню. И пижамку возьми. Да что ж ты такой бестолковый? Недавно в детдоме?

– Три месяца, одна неделя и два дня, – сказал Питер.

– Всего-то? Я почти всю жизнь по детским домам. – Я достала ему из шкафа простыню. – А почему тебя мама с папой в детский дом отдали? Ты им надоел? Если по правде, их можно понять.

– Они умерли, когда я маленький был. Я с ба-бушкой жил, а потом она стала совсем старенькая и… и тоже умерла, – промямлил Питер. – А больше у меня никого нет, поэтому я переехал сюда. Мне здесь не нравится.

– А кому нравится? Но здесь все-таки лучше, чем в других детских домах, где я раньше была. Там детей запирают, и бьют, и голодом морят, а если и кормят, то такую гадость дают… Врут, что приготовлено из мяса, а на самом деле – из рубленых червяков, и собачьих какашек, и…

Питер схватился за живот:

– Трейси, замолчи!

– А что это ты тут раскомандовался? – спросила я, но совсем не сердито. – Иди уже, и сухую пижаму надень, а то дрожишь весь.

– Хорошо. Спасибо, Трейси. – Он потоптался на месте, прижимая к себе тряпье. – Трейси, давай с тобой дружить!

– Не нужны мне друзья, – ответила я. – Да и смысла нет, все равно мама скоро приедет и заберет меня к себе.

– А-а, – сказал Питер грустно так.

– Ну ладно, если хочешь, давай пока дружить.

Сама не знаю, зачем я так сказала. Кому это надо – возиться с таким хлюпиком и недотепой? Слишком я добрая, вот в чем беда.

Спать лучше было бы уже и не ложиться. А то, когда наконец заснешь, начинают сниться разные дурацкие кошмары. Как будто видео в голове включается, как только закроешь глаза, и сначала надеешься, что покажут веселую комедию, прямо лопнуть со смеху, а потом звучит зловещая музыка – и я понимаю, что дело плохо. А вчера приснился самый жуткий ужастик всех времен и народов. Я оказалась где-то в темноте, а сзади подкрадывалось какое-то совсем страшное чудище, и я бросилась бежать как ненормальная. Прибежала к большому пруду, там были такие круглые камешки, чтобы перебраться, а на них стояли люди. Я сначала прыгнула на один камень, а там жирная тетя Пегги все место заняла, не удержишься. Я попробовала за нее схватиться, а она меня как шлепнет, и я полетела в воду. Прыгнула на второй камень – а там Жюли с Тедом, я за них уцепилась, а они повернулись спиной, и я опять упала. Поплыла по-собачьи к третьему камню, только плыть было ужасно трудно, и как подплыву к следующему камню – в меня тычут палками и отталкивают на глубину, и я уже начала тонуть…

…А потом я проснулась. Я уже знаю: когда снится вода – значит, случилась неприятность. Пришел мой черед бежать к бельевому шкафу. И ведь как не повезло: наткнулась на Жюстину. Ей, кажется, тоже плохо спалось. Глаза красные. Мне все-таки стало немножко не по себе, поэтому я ей улыбнулась и говорю:

– Мне жаль, что у тебя так с будильником получилось.

Я не сказала, что это я его испортила. Может, он все-таки не из-за меня сломался, правда? И вообще, глупо было бы признаваться. Но я вроде как извинилась, как Дженни советовала.

Только перед такими врединами, как Жюстина Литтлвуд, извиняться без толку. Она лишь прошипела в ответ:

– Ты у меня еще не так пожалеешь, Трейси Бикер! А что это ты тут бродишь? Опять описалась? Как маленькая!

Жюстина еще много чего шипела. Всякие гадости и глупости. Я их даже записывать здесь не буду. Вот еще, время тратить! Ну, меня словами не проймешь. Только угроза ее меня все-таки немножко тревожит. Что она способна устроить за свой драгоценный будильник? Жалко, что у нас в комнатах двери не запираются. Хорошо, хоть комнаты отдельные – правда, крошечные, как чуланчики.

Это новая методика такая. Детям требуется личное пространство. Я бы так и сидела в своем личном пространстве, записывала историю своей жизни, а наружу бы не высовывалась, только Дженни сейчас заглянула ко мне и велела идти гулять в сад вместе со всеми. А я ей ответила: «Ни за что!» В детском доме всегда довольно паршиво, а каникулы я просто терпеть не могу. Все сидят друг у друга на голове, старшие тебя тиранят, младшие все время дергают, а ровесники секретничают в сторонке и обзываются.

– Может, попробуешь помириться с Жюстиной? – спросила Дженни, присев на мою кровать.

Я фыркнула и сказала, что она свое время даром тратит, а главное – мое время тоже, мне надо дальше писать свой дневник.

– Ты уже так много написала, – удивилась Дженни. – Скоро бумаги не хватит.

– Тогда я буду писать на обороте поздравительных открыток. Или на туалетной бумаге. Понимаешь, я не могу остановиться. У меня вдохновение.

– Да, я смотрю, ты прямо увлеклась. Когда вырастешь, станешь писательницей?

– Может, и стану.

Я никогда раньше об этом не думала. Я считала, что буду телеведущей собственного ток-шоу. Появляется надпись «ВСТРЕЧИ С ТРЕЙСИ БИКЕР», и я выхожу на сцену в сверкающем платье, и зрители в студии хлопают и вопят, и всякие жутко известные знаменитости рвутся в мое шоу, отталкивая друг друга локтями. Но, наверное, я могла бы и книжки сочинять.

– А знаешь что, Трейси? К нам сегодня приезжает настоящая писательница. Вот и спроси у нее совета.

– Зачем она приедет?

– Она статью пишет о детских домах, для журнала.

– А, скучища!

Я притворилась, что зеваю, хотя внутри у меня все так и заискрилось.

Совсем даже неплохо, если про меня напишут статью в журнале. Книгу, конечно, лучше… Ну, может, и до этого дойдет, потом. Только надо проконтролировать, что эта писательница там напишет. Илень-Мигрень объявление в местной газете составила ужасно по-дурацки. Рубрика называется «Ребенок недели». Дали бы мне самой о себе рассказать, мигом бы набежали толпы желающих стать приемными родителями очаровательной крошки Трейси Бикер. Я знаю, как себя правильно подать.

А Илень совсем бестолковая. Ничего не понимает. Даже не разрешила мне нарядиться для фотографии.

– Нужно, чтобы ты выглядела естественно.

Ну и вышло – слишком даже естественно. Волосы торчат во все стороны, а лицо насупленное, потому что дурацкий фотограф разговаривал со мной как с ребенком: «Ой, смотри, сейчас птичка вылетит!»

А что Илень обо мне написала?

Ну вы подумайте!

– Илень, как ты могла?! – завопила я, как только увидела. – Ничего лучше не нашла обо мне сказать? Что у меня крепкое здоровье?! И не такое уж оно крепкое. А как же аллергия?

– Я еще написала, что ты живая и смышленая. И болтушка.

– Ага. Все знают, что это значит: нахальная, непослушная зазнайка.

– Это ты сказала, не я, – пробормотала Илень.

– И что там за чушь насчет проблем с поведением? Я же не бегаю и не колочу всех вокруг! Ну, редко. И мебель не ломаю. Почти никогда.

– Трейси, вполне объяснимо, что у тебя есть проблемы…

– Нет у меня никаких проблем! А ты еще предлагаешь взяться за меня твердой рукой!

– И любящей, Трейси. Об этом я тоже сказала.

– Да-да, они мне объяснят, как они меня любят, пока будут лупить палкой. Честное слово, Илень, ты какая-то совсем сдвинутая. На твое тупое объявление только разные уроды откликнутся, любители бить детей.

А на самом деле даже они не откликнулись. Вообще никто не отозвался.

Илень все меня уговаривала не расстраиваться, как будто тут моя вина! Вот если бы она собралась с мыслями и сочинила по-настоящему эффектное объявление, нашлась бы куча желающих. Я точно знаю.

Хотя, может, зря я напустилась на Илень, только время трачу. Может, эта тетенька, которая сегодня придет, – как раз то, что нужно. Если она настоящая писательница, уж, наверное, она сумеет написать обо мне что-нибудь впечатляющее. Только надо обязательно ей понравиться, чтобы она меня выбрала из всех и написала обо мне статью. Что же делать, что же делать…

Ага!

Не «ага». Скорее «У-у-у!». Только я никогда не плачу.

Не хочу писать о том, что случилось. Наверное, я раздумала быть писательницей.

Я старалась – правда старалась. Сразу после завтрака бегом побежала к себе и попыталась украситься как только могла. Я знаю, что волосы у меня непослушные, так что я их стянула в такие тугие косички. У Камиллы были косички, все на них умилялись и говорили, какая она хорошенькая. Правда, мне показалось, что с косичками лицо стало какое-то голое. Тогда я смочила слюнями прядки по бокам и попробовала закрутить их в колечки.

Все равно вид был довольно унылый, и я решила придать лицу выразительности. Забралась в комнату к Адель – ей шестнадцать, она по субботам подрабатывает в универмаге и у нее в столе целый ящик битком набит косметикой. Я заняла у нее чуточку румян, чтобы щеки не были такими бледными. И розовый блеск для губ тоже попробовала. И тушь для ресниц. Еще и на брови чуть-чуть намазала, чтобы заметней были. И сверху все посыпала пудрой, как торт. По-моему, получилось ничего себе. Во всяком случае, необычно.

И еще я переоделась. Не встречаться же с писательницей в старой футболке и юбке! Нет уж, для такого случая требуется нарядное платье. Только у меня нарядного платья нет. Я примерила кое-что из вещей Адель, но они на мне как-то плоховато сидели.

Тут я вспомнила, что у Луиз есть совершенно шикарное платье – ей тетка подарила, года два назад. Настоящее выходное нарядное платье, с вышивкой и с пышной юбкой, и еще там внутри пришита беленькая нижняя юбочка с оборками. Сейчас это платье Луиз уже мало, но она все равно в него втискивается по праздникам. А размер у нас примерно одинаковый.

Я подумала, что Луиз взбесится, если увидит, как я разгуливаю в ее лучшем выходном платье. Ну и пусть бесится, лишь бы мне произвести благоприятное впечатление на писательницу. В общем, я прокралась по коридору к комнате Луиз, но мне не повезло – Луиз была у себя. С Жюстиной. Я услышала их голоса.

Между прочим, они говорили обо мне. И о памперсах. Прямо давились от смеха. Я бы им надавала по глупым ехидным физиономиям, только Дженни тогда отправила бы меня в мою комнату и не разрешила выходить и я бы не смогла встретиться с писательницей.

Так что я проявила чудеса сдержанности и ушла. Но я так и не знала, что надеть. Хоть было лето, на меня напал озноб, и я решила надеть мохеровый свитер, который Жюли мне связала на Рождество. Когда Жюли с Тедом меня выкинули, я поклялась, что мне ничего от них не надо, и хотела даже порезать свитер на маленькие мохеровые лоскутки, только духу не хватило. На самом деле свитер очень красивый, и на нем ярко-голубыми буквами вышито имя «Трейси», чтобы все видели, что он мой, специально для меня сделан. Правда, он немножко колючий и щекотный, но мама однажды сказала: чтобы быть красивой, нужно страдать.

Мама всегда такая красивая… Вот если бы я была на нее похожа! Маленькая я была еще ничего, а потом вон что получилось.

Но сегодня я изо всех сил старалась выглядеть получше. К свитеру у меня была только одна старая юбка, у нее сбоку темно-синие пятна – однажды в кармане шариковая ручка потекла. С пятнами я ничего не могла поделать. Может, писательница подумает, что это нарочно такие разводы сделаны, вроде узора? И синий цвет – в тон буквам на свитере.

Я долго наряжалась и прихорашивалась у себя в комнате. Слышала, как другие дети с топотом побежали вниз, как Луиз и Жюстина хихикали, пока шли по коридору. У меня щеки так разгорелись, что никаких румян не нужно. Потом я услышала, как Адель разоряется, что такая-сякая поганка всю косметику у нее перерыла. Думаю – лучше я не буду пока высовываться. Еще немножко посижу у себя.

Потом позвонили в дверь, и я услышала, как Дженни разговаривает с кем-то у входа. Потом они пошли в гостиную. Тут я поняла: пора. Мой выход.

Я сбежала по лестнице и влетела в гостиную с улыбкой до ушей. Если хочешь кому-нибудь понравиться, нельзя появляться с хмурой физиономией. Мама всегда мне велит улыбаться пошире, даже когда прощается. Если смотришь мрачно, люди обижаются и не хотят больше с тобой общаться.

Надо улыбаться во весь рот, широко-широко!

Когда я вошла, все на меня посмотрели. И тоже заулыбались. Я, дуреха, сначала подумала – они мне улыбаются. А потом заметила, что улыбки у них неправильные. Насмешливые какие-то. А Жюстина с Луиз подталкивали друг друга локтями, хихикая и давясь от смеха. Адель сердито нахмурилась, и только Питер Ингэм улыбнулся по-настоящему. Он подошел ко мне, часто-часто моргая.

– Трейси, какая ты… нарядная, – сказал он.

Только я знала, что он врет. Что толку себя-то обманывать? Ясно же, что я выглядела как настоящее пугало. Дженни обычно не обращает внимания на внешность, а тут, кажется, даже она ужаснулась. А я подумала, что зря из кожи вон лезла – писательница так и не приехала.

Я же видела писательниц по телевизору. Они такие шикарные, прямо как кинозвезды, в сверкающих платьях, и в драгоценностях, и на каблуках. Почти как моя мама – только, конечно, не такие красивые.

А тетенька рядом с Дженни была похожа на какую-нибудь учительницу или нудного соцработника. Ненакрашенная, с растрепанными каштановыми волосами, в какой-то убогой футболке и мятых джинсах. Вроде как я, когда не наряжена, только взрослая.

Я уже решила уйти потихонечку к себе, чтобы зря не мозолить глаза Адель, но Дженни поймала меня сзади за свитер:

– Трейси, постой! Ты же хотела познакомиться с Кэм Лоусон.

– С кем, с кем?

– С писательницей, я тебе рассказывала, – зашептала Дженни. Потом еще больше понизила голос: – Зачем ты надела свитер, в такую жару? И что у тебя с лицом?

– Она воображает, что это красиво! – вякнула Жюстина, и они с Луиз покатились со смеху.

– Тихо, девочки! – сказала Дженни. – Ах, Трейси, Трейси!

Она крепко меня держала, чтобы я не могла броситься на этих глупых нахалок и как следует стукнуть их головами друг о друга.

– Оставь их, Трейси! Иди лучше поздоровайся с Кэм.

Я очень хотела познакомиться с этой Кэм (что за имя такое дурацкое?), хоть она ни капельки не была похожа на настоящую писательницу, но почему-то мне вдруг стало не по себе. Обычно я совсем не стеснительная, а тут даже не могла придумать, что сказать. Я что-то буркнула, вырвалась из рук Дженни и встала в уголке, чтобы оттуда смотреть.

Ко мне тут же притащился Питер. Жюстина и Луиз все еще потешались над моим видом. Было видно, что на самом деле они уже отсмеялись, но Жюстина продолжала заливаться фальшивым смехом, и Луиз от нее не отставала.

– Не обращай на них внимания, – шепнул Питер.

– Я и не обращаю, – сердито ответила я.

– Мне нравится твой свитер! – сказал этот хлюпик. – И прическа тоже, и как ты накрасилась.

– Значит, ты псих ненормальный. Прическа ужасная, и накрасилась я ужасно. Я нарочно! Специально хотела выглядеть страшилищем! – прошипела я со злостью. – Так что нечего меня жалеть, Питер Ингэм! Иди отсюда, понял?

Питер с несчастным видом топтался на месте.

– Отвали, урод! – рявкнула я.

Ну, тогда он, конечно, отвалил. Не знаю, зачем я так сказала. Он и правда урод несчастный, но вообще-то не такой уж плохой. Я сама ему разрешила со мной дружить. И с ним все-таки веселее, чем стоять совсем одной в углу, когда все столпились вокруг этой Кэм, называющей себя писательницей.

Странная она какая-то, вот что я вам скажу. Болтает себе, а видно, что на самом деле нервничает. Она вертела в руках блокнот и ручку, и я страшно удивилась, когда разглядела обкусанные ногти. Здоровенная взрослая тетка, а ногти кусает как маленькая! Хотя не такая уж она здоровенная – наоборот, невысокая и худенькая, но все равно.

У моей мамы потрясающе красивые ногти – длинные и ухоженные. Она их каждый день красит. Обожаю запах лака для ногтей – леденцовый такой, от него щиплет в носу. Однажды Дженни увидела, как я нюхаю лак для ногтей, и знаете, что она подумала? Что я токсикоманка, вроде тех маньяков, которые клей нюхают. Можете себе представить? Ну и пусть думает. Не буду же я ей рассказывать, что мне просто запах нравится, потому что о маме напоминает.

А знаете, какая еще странность была в этой Кэм Лоусон? Она сидела на старом расшатанном стуле, зацепившись ногой за перекладину, и разговаривала с детьми! Обычно взрослые, когда к нам в детский дом приходят, сразу начинают вещать, а нас не слушают.

Говорят, как надо себя вести.

Рассказывают о себе.

Задают кучу дурацких вопросов.

Еще и высказываются о нас прямо при нас же.

Даже социальные работники так делают. Или состроют такое лицо – мол, «дорогая-можешь-говорить-что-угодно-ты-меня-не-выведешь-из-терпения» – и начинают болтать разные глупости.

– Я вижу, Трейси, что ты сегодня очень расстроена и сердита, – щебечут они, когда я только что разнесла все вдребезги у себя в комнате, или с кем-нибудь подралась, или накричала на кого-то – в общем, когда и так ясно, что сердита и расстроена.

Это они мне хотят показать, что все понимают. Только ничего они не понимают. Не они ведь живут в детском доме, а я.

Я думала, эта Кэм будет задавать вопросы и все записывать в свой блокнот, организованно и деловито. Но, насколько я из угла могла рассмотреть, у нее был совсем другой подход.

Сначала она просто улыбалась, и немножко ерзала, и рассматривала всех, как будто оценивала, а наши все на нее уставились. Двое маленьких полезли к ней на коленки, потому что они всегда на всех карабкаются, только присядешь. Это не значит, что человек им понравился, просто они любят, чтобы их держали на ручках. Готовы даже к горилле на ручки проситься, честное слово.

Обычно посетители ужасно умиляются и начинают хлопотать вокруг милых крошек, прямо как Мэри Поппинс. А эта Кэм вроде как удивилась, даже растерялась немножко. Я ее не виню. Вот, например, у малыша Уэйна вечно сопли висят до колен, и он, когда ласкается, трется об тебя головой, всю соплями измажет.

Кэм его отодвинула от себя подальше, а когда он попробовал потереться об нее головой, она его отвлекла – дала свою шариковую ручку поиграть. Ему понравилось кнопочкой щелкать.

А малышку Бекки она посадила себе на ногу и стала качать, чтобы той не было обидно. Бекки стала карабкаться вверх, штанина у Кэм задралась и стало видно ее ногу. Довольно жилистая нога, если вам интересно мое мнение. Да еще и волосатая. Мама всегда ноги бреет и носит прозрачные колготки, чтобы покрасоваться гладкой кожей. А у этой Кэм носки как у школьницы. Правда, расцветка довольно смешная. Я сначала подумала – там просто желтые и красные квадратики, а потом присмотрелась и поняла, что это книжки. Я бы сама не прочь такие носочки носить, если и правда стану писательницей.

Вот она – писательница, книжки пишет, эта Кэмми. Наши стали ее спрашивать, и она ответила, что сначала писала рассказы, но их плохо раскупали, и тогда она стала писать любовные романы. По-моему, вид у нее совсем не романтический.

Адель страшно заинтересовалась, она обожает слюнявые любовные романчики. Кэм ей назвала несколько своих книг. Мальчишки стали ржать и притворяться, как будто их тошнит, и Дженни немножко рассердилась, но Кэм сказала – ничего страшного, по большей части это действительно «бэ-э», но что же она может поделать, если людям нравится такое читать.

Тут стали говорить о чтении. Макси сказал, что ему нравится книжка «Там, где живут чудовища»[3]3
  «Там, где живут чудовища» – детская книга писателя и иллюстратора Мориса Сендака.


[Закрыть], потому что это про мальчика, которого тоже зовут Макс. Кэм сказала, что знает эту книжку, и состроила гримасу чудовища, и наши тоже стали корчить рожи.

Кроме меня. Я не хотела играть в такие дурацкие игры. То есть сперва у меня лицо само собой начало кривиться, но потом я вспомнила про косметику и поняла, что получится совсем по-дурацки.

И потом – я ее раскусила, эту Кэм. Поняла, что она делает. Она узнала все подробности о наших, не задав ни единого вопроса. Макси стал рассказывать, что у него отец тоже как чудовище из книжки. Адель разливалась о любви и о том, что в реальной жизни, конечно, все не так, как в книгах, и любовь проходит, и люди расстаются, и даже иногда уже больше не любят своих детей.

Даже противный мелкий Питер что-то пропищал о книжках Кэтрин Куксон[4]4
  Кэтрин Энн Куксон – известный английский автор любовных романов.


[Закрыть], которые любила его бабушка, и он их ей читал вслух, потому что у нее глаза слезились и она плохо видела. Тут у него у самого глаза заслезились, потому что он про свою бабушку вспомнил. Кэм потянулась к нему как-то неуверенно. Так и не решилась взять его за руку, просто сочувственно похлопала по тощему запястью.

– У меня тоже бабушка умерла. И мама. Они сейчас на небесах, вроде как ангелы! – зашепелявила Луиз.

Она всегда так делает при взрослых – изображает очаровательную маленькую девочку. Прямо сама ангелочек. Ха. Наша крошка Луиз еще хуже меня ведет себя иногда, если захочет. Ее три раза брали в приемную семью… нет, четыре. В общем, ничего из этого не вышло. Луиз всех уверяет, что ей наплевать. Мы с ней договорились устроить так, чтобы нас ни в какую приемную семью не взяли и остаться в детском доме до восемнадцати лет, а потом попросить, чтобы нас поселили вместе. В отдельной современной квартире. Мы всё так подробно продумали, Луиз даже уже начала выбирать мебель, разные украшения для дома и постеры на стенки.