Текст книги "Приручение одиночества. Сепарационная тревога в психоанализе"

Точно так же, как и в повседневных межличностных отношениях, сепарационная тревога возникает в суровых испытаниях отношений между анализандом и аналитиком, оставляя свой след в развитии переноса. Проявления этого вида тревоги не отличаются от тех, что встречаются в обыденной жизни, однако аналитическая ситуация обладает преимуществами обнаружения и сдерживания этого феномена, так же как и весь комплекс феноменов переноса, которые возникают в ходе психоаналитического процесса и могут быть проинтерпретированы.

Сепарационная тревога вездесуща в психоаналитическом лечении; она особенно заметна в связи с окончанием сессии, перед перерывом на выходные, праздники, или в перспективе окончания анализа. Как мы знаем из нашего повседневного опыта, реакции на фантазийные или реальные перерывы в аналитических встречах чрезвычайно разнообразны. Во второй главе, в связи с клинической иллюстрацией, я вернусь к этому вопросу. Отмечу только, что наиболее характерными и часто встречающимися реакциями являются аффективные, такие, как гнев, печаль или отчаяние, отыгрывание, кратковременная или длительная регрессия, или латеральный трансфер со смещением аффектов на одного или нескольких человек вместо того, к кому эти чувства действительно относятся. Отрицание сепарационной тревоги характерно для страха сепарации и потери, в котором за видимым отсутствием реакций скрывается чрезмерная тревога.

Не все анализанды одинаково реагируют на эти ситуации. Некоторые могут выдерживать фантазийное или реальное отсутствие аналитика, благодаря способности к символизации. В целом такие анализанды могут прямо сообщать аналитику о своих эмоциональных реакциях, без утайки говоря о чувствах печали или одиночества, которые пробуждаются в них в связи с разлукой с аналитиком. В противоположность этому, другие анализанды сверхчувствительны и весьма нетерпимы к реальному или фантазийному отсутствию аналитика. В некоторых случаях переживание одиночества (брошенности) в связи с временным отсутствием аналитика может принимать у таких субъектов столь катастрофические пропорции, что ставится под сомнение возможность продолжения анализа. Зачастую эти анализанды не выражают свою нетерпимость сепарации прямо, и тогда приходится иметь дело с примитивными защитными механизмами, такими, как отрицание, расщепление, проекция и интроекция, выраженными в более значительной степени, чем вытеснение. При чрезмерно выраженной тревоге вытеснение действительно недостаточно эффективно, как показал Фрейд (1927е, 1940 а [1938]). При непереносимой внешней и внутренней реальности Эго защищается посредством расщепления, когда одна часть Эго отрицает реальность, а другая принимает ее.

Со своей стороны, я считаю, что для аналитика очень важно выявлять и интерпретировать проявления сепарационной тревоги, чтобы анализанд мог их проработать. Тем не менее, здесь возникает основное затруднение: этот тип тревоги генерирует мощные защиты как у анализанда, так и у аналитика, и, вследствие преобладания нарциссических и примитивных защит, повторные отрицания этих реакций переноса анализандом могут помешать аналитику интерпретировать их. Вследствие всех этих причин интерпретация сепарационной тревоги является непростой задачей, требующей от аналитика большого опыта, в первую очередь в распознавании этой тревоги, часто выражающейся окольными путями, и затем – в предоставлении соответствующей, своевременно достигающей своей цели, интерпретации. Речь идет о полной противоположности стандартной (шаблонной) интерпретации, такой, как сообщение о том, что печаль или определенные действия анализанда могут быть связаны с переживанием отсутствия аналитика. При формальной правильности упрощенное и редуцированное содержание интерпретаций вскоре приведет к повторению, тогда как понимание огромного разнообразия реакций сепарации предоставляет анализанду превосходную возможность осознания переноса.

По мере развития психоаналитического процесса сепарационная тревога проходит ряд трансформаций, которые могут служить выразительными индикаторами изменений трансферентных отношений между аналитиком и анализандом.

Начало использования сепарационной тревоги в качестве критерия прогресса в лечении относится к 1950 году, когда Рикман попытался определить «момент необратимости», указывающий, что процесс личностной интеграции достиг определенного уровня стабильности. Среди шести представленных факторов Рикман рассматривает реакцию на выходные дни в качестве важнейшего критерия переноса. Последующие исследования психоаналитиков были посвящены отношениям между сепарационной тревогой и психоаналитическим процессом и варьировали от исследований прогресса в лечении, отражающегося в фантазиях и снах по поводу выходных, до рассмотрения концепции психоаналитического процесса в целом с точки зрения проработки сепарационной тревоги (Meltzer, 1967).

Несмотря на то, что аналитику относительно легко наблюдать эти трансформации, в частности, прогрессирующее ослабление клинических проявлений сепарационной тревоги, которые постепенно становятся все более терпимыми и интегрируются в эдипальный контекст, на практике оказывается трудным сделать шаг от клинического уровня к теории и рассмотрению этих феноменов в более широкой концептуальной системе. Это ограничивается изучением исторической эволюции психоаналитической мысли.

Изучение развития значимых психоаналитических идей действительно показывает, что сепарационная тревога сначала рассматривалась в клинических и технических терминах, и только значительно позже клинические факты были включены в теоретические концептуальные системы представлений. К примеру, Фрейд в своих статьях начал с указаний на то, что «даже короткие перерывы делают работу несколько неясной. Мы привыкли говорить о «“черствой корке понедельника”, когда начинаем работу после отдыха в воскресенье» (Freud, 1913, р. 127). Только позже, когда ему было семьдесят лет, он включил сепарацию и потерю объекта в переработанную теорию тревоги, в ответ на выход в свет «Травмы рождения» Ранка (Rank, 1924).

Другие аналитики тоже начинали с клинических наблюдений феномена сепарации в лечении, не предпринимая попыток теоретического объяснения. Ференци (Ferenczi, 1919) обращал внимание на воспроизведение в анализе «невроза воскресенья» у пациента; эти наблюдения подтверждены Абрахамом (Abraham, 1919, p. 55), который сообщал о «временном обострении невротических расстройств в связи с воскресеньями, праздниками и отпусками».

Позже аналитики пришли к более правильному пониманию сепарационной тревоги как составной части эмоционального измерения трансферентных отношений; они приступили к детальному изучению не только сложной природы аффективных связей в отношениях между людьми, но и участия и трансформаций Эго в превратностях объектных отношений.

По этой причине любые исследования сепарационной тревоги рассматривают этот феномен в контексте психоаналитической теории объектных отношений, и мы увидим, как эти теории варьируют в зависимости от позиции автора. По этим причинам не существует единой психоаналитической теории, охватывающей все феномены, связанные с этим типом клинически наблюдаемой тревоги, и необходимо будет точно определять положение сепарационной тревоги со ссылкой на ту или иную основную теорию объектных отношений.

1. В этой книге иногда я использую мужской род в отношении анализанда или аналитика из соображений простоты.

2. В сравнении с термином «пациент», в этой книге я отдаю предпочтение термину «анализанд», поскольку он подчеркивает активное участие в анализе и не носит сугубо медицинского характера. Термин «анализанд» первоначально был предложен (на немецком языке) Ференци (Haynal, 1989, p. 492).

2. Клиническая иллюстрация сепарационной тревоги

 
«…Зорко одно лишь сердце.
Самого главного глазами не увидишь…»
 

Антуан де Сент-Экзюпери. «Маленький Принц»

Представленная ниже клиническая иллюстрация демонстрирует разнообразие проявлений сепарационной тревоги на протяжении психоаналитического процесса и возможные интерпретации, которые служат цели распознавания вариантов значений этого трансферентного феномена в связи с развитием лечения.

В психоаналитическом процессе Оливии, случай которой я собираюсь вам представить, главным образом доминировали сепарационная тревога и ее трансформации. Оливия пришла в анализ в связи с тем, что формирование отношений с людьми вызывало у нее тревогу, а когда она достигала определенной стадии в недавно начатых отношениях, то вскоре стремилась оборвать их. Психоаналитическое лечение продолжалось несколько лет, по четыре сессии в неделю.

После первой недели анализа я был удивлен интенсивностью реакции Оливии на первоначальную сепарацию; впоследствии эта реакция повторялась, особенно в конце сессий, перед перерывами на выходные и праздники, так же как и при приближении окончания анализа. В начале манифестации сепарационной тревоги были ярко выраженными и театральными, по крайней мере, с моей точки зрения, но становились менее напряженными с продвижением анализа. На первых порах, даже после моих интерпретаций, Оливия не отдавала себе отчета в существовании связи между переносом и этими манифестациями тревоги, проявлявшейся при нарушениях регулярного ритма сессий. Впоследствии, мало-помалу, она начала осознавать важность своих реакций и стала способна лучше прорабатывать их, не игнорируя и не отвергая, а принимая интерпретации этого типа тревоги.

Существует много видов манифестаций тревоги, весьма разнообразных по своей природе. Иногда бывали аффективные реакции в виде приступов смутной тревоги, вспышек ярости, во время которых Оливия атаковала меня прямыми и непрямыми обвинениями, ясно выражаясь по поводу того, что я покидаю ее. Иногда на повестке дня были приступы депрессии и отчаяния. В начале анализа часто случались отыгрывания, напрямую, по моему мнению, связанные с перерывами между сессиями, хотя такое объяснение едва ли могло прийти в голову Оливии. При приближении перерыва случались опоздания, пропуски одной и больше сессий. Зачастую во время выходных или праздников Оливия ухаживала за больными или страдающими друзьями обоего пола, или же она доводила себя до изнеможения разного рода занятиями, чтобы «забыть себя», будучи не в состоянии сказать, что и кого она старается таким образом забыть. Время от времени перерывы становились причиной разрыва или вступления в новые отношения. В конечном счете, ее сепарационная тревога проявлялась в таких соматических симптомах, как головные или желудочные боли. Оливия обнаруживала нарушения сна или чрезмерную сонливость, которые так же коррелировали с перерывами. Помнится, что в первые дни моего отсутствия Оливия часто чувствовала себя больной и нуждалась в заботе своей семьи вплоть до момента приближения нашей встречи после разлуки. В этот день Оливия приходила выздоровевшей, не осознавая этих совпадений, хотя, на мой взгляд, это было очень важно. Долгое время ей невозможно было представить трансферентное значение всех этих проявлений, но постепенно она стала способна к осознанию этих явлений.

Это перечисление служит примером бесконечного разнообразия реакций Оливии на сепарации. Принимая во внимание большую вариабельность сепарационных реакций, при интерпретации необходимо учитывать постоянно изменяющуюся текущую ситуацию переноса и не давать обобщенных или трафаретных интерпретаций.

Конечно, я не могу рассмотреть все возможные интерпретации сепарационной тревоги, во-первых, потому, что их существует бесчисленное множество и каждую интерпретацию следует давать индивидуально, и, во-вторых, потому, что я не ставлю целью представлять готовые рекомендации. Поэтому я ограничусь описанием некоторых результатов, которые наглядно иллюстрируют проявления сепарационной тревоги у Оливии на протяжении курса анализа и мой способ их интерпретации.

Как видим, манифестации сепарационной тревоги настолько разнообразны, что мы постоянно сталкиваемся с новыми или необычными ситуациями. В особенности это применимо к случаям отыгрываний, которые часто коррелируют с отсутствием непрерывности аналитических встреч. Поэтому каждый раз мы должны задаваться вопросом о специфических факторах индивидуальной ситуации.

Рассмотрим пример часто повторявшейся в анализе ситуации, когда во время выходных Оливия внезапно начинала проявлять интерес к больным и, ухаживая за другими, доходила до изнеможения, забывая о себе. Трансферентный смысл этой деятельности становился очевидным ввиду смещения интереса, сконцентрированного на отношениях в переносе, на кого-то, кого она еще вчера не знала. Несомненно, со стороны Оливии было странным внезапно проявлять заинтересованность в каком-то человеке, в котором она обнаруживала чувства, во всех отношениях напоминающие ее собственные, и с такой же внезапностью терять интерес к этому человеку при возобновлении наших сессий. Однажды в пятницу, уходя, Оливия косвенно сообщила мне, что я выказывал пренебрежение и не уделял ей достаточно внимания. «Между прочим» она вспомнила и о том, что, когда была маленькой, мать обычно оставляла ее одну и ей приходилось ухаживать за маленьким братом. Возможно, эти ассоциации говорят о том, что Оливия отрицала свою психическую боль от того, что я оставил ее одну на выходные и она должна была сместить на другого человека свою печаль и бессознательное желание, чтобы я заботился о ней во время воскресного перерыва.

Мне следует спросить себя, что означает это смещение катексиса Оливией. Было ли это нечто большее, чем просто временное смещение с одного субъекта на другой? Я обратил внимание, что выбор Оливии был не случайным; представляется, что бессознательно она выбирала в соответствующем человеке свои собственные чувства в момент нашего расставания на выходные: если чувства были депрессивными, то и человек был депрессивным; если чувства были требовательными, то и человек был требовательным. В соответствии с сообщением Оливии, душевное состояние субъекта во всех отношениях соответствовало ее душевному состоянию, которое она не могла выразить мне прямо.

Для меня стало очевидным, что через эти отыгрывания Оливия не просто смещала катексис с меня на другой субъект, но и осуществляла двойную проективную идентификацию, посредством которой она одновременно защищалась от тревоги сепарации от меня и не признавала эту тревогу. С одной стороны, Оливия проецировала свою беспомощность на того, за кем она ухаживала на протяжении выходных: ухаживая за другим, она фактически бессознательно заботилась о себе и своей боли через проективную идентификацию с болью другого человека (Оливия нарциссически смешивала это). С другой стороны, отыгрывания Оливии так же репрезентировали идентификацию со мной как с идеальной сиделкой: в своей идеализации она представляла, что, невнимательный к собственной беспомощности, я заботился исключительно о беспомощности других. Таким образом, через проективную идентификацию она идентифицировалась с всемогущим внутренним объектом – идеализированным аналитиком, недостаточно чувствительным и не признающим свою беспомощность. Оливия больше не чувствовала боли сепарации в отношениях со мной. Чтобы избежать беспомощности, она ощущала себя вдвойне сильной и всемогущей – бессознательно идентифицируясь с субъектом, на который она проецировала свою боль, или с идеализированным объектом, который, благодаря своему всемогуществу, был нечувствительным к психической боли.

Таким образом, проективная идентификация на внешний объект сочеталась с проективной идентификацией на внутренний объект с целью избежать любых страданий, связанных с сепарацией в регистре переноса. Однако это обошлось Оливии потерей части своего Эго и хороших внутренних объектов.

Было необходимо безотлагательно интерпретировать различные грани этих двух форм защиты. В начале я должен был дать Оливии интерпретацию по поводу того, почему она использовала аспект контейнер-контейнирования проективной идентификации, оставляя для следующего этапа интерпретацию собственно содержания фантазии. В этом случае требовалась двухэтапная интерпретация. Во-первых, Оливия не могла обрести способность контейнировать тревогу. Только позднее, когда эта способность была заново открыта, появилась возможность обращать внимание на содержание фантазий, представляемых в материале ее ассоциаций и снов, и интерпретировать их на символическом уровне. Описанный выше случай отыгрывания позволил нам лучше понять чувства Оливии. В частности, острая боль заброшенности в одиночестве воскрешала те моменты, когда мать оставляла ее одну с маленьким братом. Кроме того, она смогла осознать, что ее уход за другими имеет много различных значений, включая обращенный ко мне скрытый упрек в том, что я не знаю, как позаботиться о ней.

Можно было бы продолжить исследование, поскольку практически каждый аналитик ставит перед собой подобные вопросы, сталкиваясь с такого рода клиническим материалом, когда перед ним встает выбор – интерпретировать или воздерживаться от интерпретации. Важно, чтобы время интерпретации определялось моментом безотлагательности, диктуемым уровнем тревоги, – так, чтобы интерпретация была действительно согласована с происходящим и связана с содержанием сессии и актуальной ситуацией психоаналитического процесса.

Перерывы в аналитических встречах часто пробуждают воспоминания о более или менее ранних расставаниях или утратах объектов, которые оживают в переносных отношениях и затем могут быть проработаны. Для иллюстрации этого аспекта сепарационной тревоги я воспользуюсь одним из характерных симптомов Оливии – засыпанием, часто случавшимся в связи с окончанием сессии или перерывами на выходные, особенно в тех исключительных случаях, когда это не было запланировано. С самого начала анализа я заметил, что Оливия часто засыпала во время сессий по пятницам, предшествовавшим расставанию на выходные. В некоторых случаях ею овладевала непреодолимая потребность заснуть не только во время сессии перед выходными, но и во время выходных, однако эта дополнительная потребность во сне улетучивалась, когда она вспоминала о том, что должна идти на сессию, как будто только мысль обо мне способствовала исчезновению симптома.

На ранних стадиях анализа Оливия не осознавала своих засыпаний во время сессий, или того, как долго она спала, или того, что была склонна засыпать во время последней на неделе сессии – то есть накануне нашего расставания, в контексте ее отношений со мной. Только постепенно, через материал ее ассоциаций, воспоминаний и снов мы смогли распознать, что расставания на выходные реактивировали в ней до сих пор бессознательные воспоминания об очень ранней сепарации от матери, даже более ранней, чем та, о которой я уже упоминал и которую Оливия воспроизводила со мной. Оказалось, что еще до того, как Оливии исполнилось шесть месяцев, ее матери пришлось поручить ее кому-то другому на несколько дней. Когда мать вернулась, Оливия уже была другой, она не узнала ее и впоследствии, оставаясь одна, часто засыпала.

По-видимому, в переносе я представлял мать Оливии, и она повторяла со мной ситуацию брошенности, которую пережила в раннем младенчестве. Тем не менее, вместо того, чтобы выражать свои чувства словами, она воспроизводила этот опыт невербально, отыгрывая его через тело. Оливия «повторяла» со мной защитный сон своего младенчества, вместо «вспоминания» (Freud, 1914g).

Этот симптом засыпания может быть рассмотрен в общих понятиях воспроизведения ситуации, представляющей инфантильную «психическую травму», которая не была в достаточной мере проработана. На индивидуальном уровне мы могли наблюдать, как изменялось и трансформировалось содержание фантазий в каждом случае засыпания по мере того, как Оливия развивалась. Сначала она думала, что эти реакции не имеют ничего общего с отношением ко мне, но постепенно она осознала связь засыпаний с приближением наших расставаний, инфантильное содержание этих переживаний и связанных с ним фантазий и аффектов.

Засыпания Оливии могли быть интерпретированы по-разному, например, как временная регрессия, при которой я решался позволять ей оставаться в этом состоянии в моем присутствии до тех пор, пока было необходимо, чтобы она смогла очнуться. Как бы то ни было, я предпочитал различные типы интерпретаций, показывающих, что ее засыпания являются результатом бессознательных, активных и агрессивных защит, в равной мере направленных против осознания расставания со мной и против осознания моего присутствия. Кроме всего прочего, часто именно неизбежность расставания или потери дает основание осознавать и ценить присутствие любимого человека. Из этого следует, что, засыпая накануне расставания со мной, Оливия преуспевала в отрицании важности эмоциональной связи, не признавая неминуемого расставания и не осознавая моего присутствия. Значение засыпаний Оливии не исчерпывалось только исключением восприятия объекта, но включало и дезактивацию органов чувств, посредством которых она могла воспринимать, видеть, слышать и контактировать с объектом, как показано у Сигал (Segal, 1988).

С разных точек зрения, засыпания Оливии представляют достаточно известную форму защиты: интроекцию идеализированного и преследующего объекта в отщепленную часть ее Эго, с которой она частично идентифицировалась. Эта интроекция давала Оливии возможность чувствовать всемогущество в обладании мною и осуществлении нарциссического контроля надо мной внутри себя и, таким образом, она совершенно не признавала расставания. В то же время эта защита усиливала расщепление между идеализированным и преследующим объектом, так же как и расщепление аффектов, что также препятствовало осознанию ей как либидинальных, так и агрессивных инстинктов в отношении меня. Оливия не могла ни выразить словами, ни спроецировать их на меня в переносе. Со временем, когда Оливия смогла прямо вербализовать свою агрессию в отношении меня и связать ее с привязанностью ко мне, ее склонность к засыпаниям уменьшилась. Вместо засыпаний Оливия настолько прониклась доверием ко мне, что обрела способность прямо атаковать и критиковать меня за то, что я оставлял ее без внимания в перерывах между сессиями и на выходные. Идентичные чувства хорошо выразил один мой анализанд в таких выражениях: «Вы – ничто, кроме серии отсутствий, вы – как сыр, который состоит из одних дыр…».