Текст книги "Монохон. Короткие истории о жизни в Иркутске"

Но варить варенье так, как его варила Людмила Мироновна Бендер, не умел никто. Никто никогда не видел, как именно она его варила, но сомнений не возникало – это было именно Люсино варенье. Казалось, Людмила Мироновна перерабатывала в варенье все, с чем она соприкасалась. А, будучи поэтом, соприкасалась она с разными мирами. И отсветы, отблески, проявления этих миров Людмила Мироновна собирала, как пчела пыльцу. Варенье для Людмилы Мироновны Бендер было способом вербализации бытия, его проговаривания. Но еще и способом изменения сознания. Разнообразие вкусов приводило к путешествию ума, погружению во множественность сюжетов, связанных с воспоминаниями, ассоциациями и предположениями. Съешь Люсиного вишневого варенья – и словно погружаешься в огромного размера роскошный рубин, в глубокое ощущение пурпура, в вечный праздник. Попробуешь малинового варенья, – и оказываешься втянутым в каннотации детства, связанные со сказками и мифологемами прошлого. Прошлого, в котором бабушка надевала тебе на шею поясок с привязанной к нему литровой банкой, чтобы ходить между малиновыми кустами и собирать красные ягоды малины по одной штуке.

А иногда находилась и желтая – это было эквивалентно нахождению места незримой силы. Малиновое варенье также уводило в лес, в малиновые кусты, где непременно обитали пчелы и медведи. Но главное варенье было брусничное – идея детства в нем приобретала особое сияние. Во-первых, это был непререкаемый таежный деликатес. Во-вторых, идея брусничного варенья с его множественностью ягод приближала к некой тайне необыденного сознания. Тайне, которой обладали нордические народы. Люсино черничное варенье целиком выбивало, выветривало ощущение времени. Оно словно останавливало мгновение, вынося сознание куда-то далеко, в сторону Елисейских Полей, крапленых крошечными кондитерскими с пирожными размером в ноготок. Словом, Люсино варенье вовлекало нас в некое эзотерическое единство, в маленький бытийный сюжет. Вот мы с моей подругой Катей и ели. Не один год ели. И сюжеты эти были разнообразнее, насыщеннее и, главное, гораздо полезнее многих других сюжетов, с которыми нам пришлось встретиться. Вот оно какое, Люсино варенье. Варенье, сваренное поэтом.

Под «Тропиком рака»

На физической карте левее Байкала, сравнимого графически с туфлей или вставшей на корму лодкой, обозначен город Иркутск. Город как город, обычный губернский город. Но мало кто знает, что Иркутска на самом деле два. Два физически явленных Иркутска. Иркутск ранний, большой, основной. И Иркутск второй, маленький и поздний, в котором строили самолеты и располагался аэропорт. В авиагородке Иркутска второго жила Катя Санжиева. Катя жила в коттедже, выстроенном пленными японцами после Второй мировой войны. Добираться нужно было сначала на автобусе, потом долго пешком. Преодолев разносортицу дороги, завернув за угол желтоватого кирпичного особнячка, можно было попасть к Кате в дом. Катя Санжиева любила читать книги. Больше всего она уважала писателя Генри Миллера. В особенности его роман «Тропик Рака», который читала она, не отрываясь, с восхитительным постоянством. И зимой читала, и летом. Нет, ну, конечно, отвлекаясь – например, на дорогу «в контору», это было обозначение одной иркутской газеты, для которой она, Катя Санжиева, рыская по городу, искала интересных людей, чтобы у них интервью взять. У них взять, чтобы потом той самой «конторе» эти интервью и отдать. А интересных людей в Иркутске начала девяностых годов было пруд пруди. Ну пруд, понятное дело, сам собой не прудился, главное было – в запруду попасть, чтобы там какого сома за усы вытянуть. За усы вытянуть из коряжника и так его, сома усатого, описать с латинской точностью, что после этого он, сом родной, с одной стороны, восомнил о себе, а с другой – и осомел – одним словом, становился еще более знаменитым и узнаваемым. Нельзя сказать, что самому сому это на пользу шло, но дело сделано, и по этой части Катьке не было равных.

Но мы отвлеклись. Закончив с отклонением в сомопроизводство, Катя вновь и вновь возвращалась к себе в Иркутск второй, в котором протекала ее вторая и главная жизнь – жизнь под «Тропиком рака». Изо дня в день на взбитой подушке, завернув колени одеялом, ведя вилкой по тарелке с макаронами или еще с чем, читала она книгу. Не такая уж объемная эта книга, но почему-то длилась и длилась. Аморальный, порочный и прекрасный роман словно не знал финала, развязки и эпилога. Он был бесконечен. Страницы его, казалось, перелистывались назад, справа налево, блокируя выход, останавливая, не давая пробраться к новой жизни. Эта книга истязала Катю. Но истязать Катю было не очень сложно. Маленькой, тонкой, нет, тонюсенькой Кате в перерывах между чтениями приходилось ставить на плиту наполненный водой чайник, держа его обеими руками, – такая она была хрупкая. Чайник уступал и не падал, и вода не расплескивалась. После победы над чайником Катя победоносно возвращалась к чтению. Из повторяемости этих возвращений сложился некий ритуал.

Еще Катя раздавала котят. Конечно же, в добрые руки. Но найти добрые руки все равно, опять же, что сома в запруде отыскать. Но Катя не отчаивалась. Только эти самые добрые руки отыщет, как пищащая новорожденная плеядка с бурей и натиском требует следующего законного усыновления. Такое ощущение, что котята нарождались прямо пропорционально прочитанному в «Тропике рака».

А может, этого прочитанного и не было. Может, изо дня в день, из страницы в страницу, из сезона в сезон Катя Санжиева не читала этого странного писателя Генри Миллера, его неприличную книжку. Так и проходила жизнь, вне «Тропика рака». Потому что сам Генри Миллер и его знаменитая книга «Тропик рака» читали Катю. В том же самом авиагородке, в домике, построенном пленными японцами, читали. Долго и медленно, откровенно и выразительно вычитывали ее с карандашом в руках. Вычитывали подробно. И никак не могли дочитать. Из сезона в сезон, из страницы в страницу. Зачем? почему? Наверное, Катя Санжиева для писателя Генри Миллера была написана весьма и весьма занятно.

Психоделическая поэзия Иркутска

Однажды в Иркутском театральном училище был объявлен вечер поэта Эн. В то время поэт Эн мало кому был известен. Он писал длинные психоделические стихи. Стихи были тяжелые, как переполненные грузом вагоны поезда, медленно ползущего по рельсам. Поэт Эн был в мятой рубашке, из ворота которой торчала всклокоченная голова с мутноватым расфокусированным взглядом. На фигуру одиноко сидящего на сцене сгорбившегося поэта был направлен неяркий луч голубоватого прожектора. Поэт Эн читал монотонно. Тексты-вагонетки громыхали множеством реальностей с обильным описанием всевозможных предметов и явлений. Казалось, что немытое тело, несвежая одежда создают благоприятные условия для возникновения особой бактерицидной среды, из спор которой формируются эти стихи. Интересно, насколько внезапно случившаяся опрятность запущенного тела воспрепятствовала бы появлению этих гремучих соединений? Что случилось бы с психоделическими стихами, если бы поэта Эн вымыть и выстирать, причесать и разгладить? Пострадала бы от этого поэзия поэта Эн или нет? На этих мыслях хрупкое мое сознание изрядно начало пошатываться из стороны в сторону и окончательно бы расстроилось, как вдруг чей-то голос мягко забрался ко мне в ухо и отчетливо прошептал: «Я тоже пишу психоделические стихи». Я вздрогнула и медленно повернула голову. Из темноты театрального зала, как моллюск из раковины, на меня смотрело лицо. Изумительно ясное лицо, обрамленное сияющими во мраке золотыми волосами. Свет от прожектора, голубой и потусторонний, словно терялся перед сиянием этих волос и ускользал, невольно подчеркивая их блеск и переливы. Волосы были длинные, ниже плеч, прямые, опускались на клетчатое пальто. На шее был замотан зеленый шарф невероятной длины – он обвивал шею, опускался на пол и струился между рядами как травяная змея или лесной ручей. «Я тоже пишу психоделические стихи», – повторили, покачиваясь, золотистые волосы, закивало клетчатое пальто и задвигался шарф змея-ручей.

Поэта, писавшего психоделические стихи, звали Андрей Семенов. Закончив электротехнический техникум, проживал он в маленьком городке Усолье-Сибирское, в котором изучал наскальную живопись южноамериканских индейцев, рисовал странные психоделические картины и писал стихи. Было ему двадцать один год.

Выяснилось это, когда по окончании психоделического чтения поэта Эн немного очумелые слушатели вышли из стен театрального училища на иркутскую улицу. Андрей Семенов робко протянул мне толстую тетрадку в клетку. Клетки в ней были заполнены крупными печатными, тщательно выведенными от руки буквами и соединялись в стихи. В стихах двигались вокзалы, мосты, деревья, облака спорили с домами, лирический герой, он же автор, жил в этих стихах в противофазе с окружающим миром, и факт этот его не очень беспокоил («все думали, что я сошел с ума, а я сошел с поезда»). Датированы стихи были началом восьмидесятых годов, то есть восемнадцатилетним возрастом автора. Ничего общего с мрачной психоделической поэзией поэта Эн стихи Андрея Семенова не имели. Это была воздушная поэзия абсурда и парадокса, поэзия, восходящая к обэриутам и футуристам. Поэзия, которая, как хрупкий прозрачный шар, уносила сознание спонтанно возникшими ветрами над привычным и обыденным, одновременно шаля, посмеиваясь как над привычным, так и обыденным («Меня спросили: ты куда? Я ответил: пешком»). Прочитав несколько стихотворений, Андрей Семенов с легкостью предложил познакомить меня с его друзьями, актерами и поэтами, которые жили как раз под руку с тем самым местом, на котором мы находились. И мы отправились в гости.

Квашеная капуста и стихотворение «Махаон»

Однажды поэт Андрей Семенов предложил пойти в гости к его хорошим друзьям, поэтам и актерам. Жили они в общежитии. Общежитие Иркутского театрального училища располагалось в выцветшей многокомнатной хрущевской пятиэтажке с немытыми окнами, застланными бесформенно висящим тряпьем в виде штор. В нужной нам комнате проживали актер драматического театра Александр Чернышов и студент – выпускник театрального училища Павел Демидов. На деревянном полу в этой комнате стояли банки с квашеной капустой. Капуста была собственного приготовления и являлась единственным блюдом в рационе начинающих артистов. Капусту шинковали и квасили сами, чтобы потом есть на завтрак, обед и ужин. Кроме банок с капустой, в комнате стоял стул. На спинке стула освежеванными звериными шкурками висели носки. Носки являлись частью парадной одежды. Они носились одни на двоих в зависимости от того, чей выход в свет являлся более значимым, актера Александра Чернышова или студента Павла Демидова.

По случаю первого знакомства и праву вежливости мне был предложен единственный в комнате стул с висящими носками, тарелка квашеной капусты и стакан чая. Павел Демидов, невысокий худой юноша двадцати лет, в круглых очках-пенсне был похож на писателя Антона Чехова. Собственно, он и был Чеховым, время от времени появляясь на подмостках одного самодельного театра в Иркутске. Чехов этот должен был то сидеть на шкафу в двухэтажном иркутском особняке, то исчезать в окно, то снова появляться в самых неожиданных местах.

Но в тот момент Павел Демидов предстал предо мной впервые. О нем были известны два несомненных факта. Павел Демидов умел превосходно квасить капусту и обладал роскошным осязаемым баритоном – глубоким, как мутон, мягким как твид, и многомерным, как меланжевое полотно. После вкушения капусты этим самым роскошным баритоном Павел Демидов прочитал стихотворение «Махаон». Оно было прочно вылепленным, густым, стихотворение про черно-желтую имперскую бабочку. Павел Демидов, студент последнего курса Иркутского театрального училища, вызвал у меня симпатию. Следует сказать, что во время моего визита в общежитие Иркутского театрального училища к актерам Павлу Демидову и Александру Чернышеву о театре не было сказано ни одного слова. О театре никогда не упоминалось и впоследствии, когда мы встречались в самых разных частях небольшого уездного города и потом за его пределами, в прекрасном Петербурге, в котором нам обоим посчастливилось познакомиться с замечательным поэтом Виктором Кривулиным, пройти «петербургскую поэтическую школу» и прожить фрагмент общей литературной, восхитительно безалаберной жизни. Затем динамика внутреннего развития привела нас в англоязычные страны, и в наших семьях в один год родились сыновья, Марк и Марсель. И мы продолжали не говорить о театре. При встречах, в письмах, в совместных выступлениях и в самых разных пространствах с Павлом Демидовым мы всегда говорили только об одном и о самом важном – о стихах.

Так психоделический поэт Эн, сияющий небесным светом Андрей Семенов, стихотворение «Махаон» и квашеная капуста в стенах иркутской общаги сделали погоду, положили начало для многолетней и прочной дружбы с замечательным поэтом Павлом Демидовым.

* * *

Литературная жизнь Иркутска была очень локальной. Изредка молодые поэты собирались тесным кружком, чтобы новые стихи почитать, похвалить друг друга, но в основном поругать. Был такой поэт Эн, он писал необычные стихи, и сам был такой необыкновенный, чем очень мне нравился. И вот должен был этот поэт Эн читать свои новые стихотворения.

Читает поэт Эн своё новое стихотворение, а я слушаю, затаив дыхание. Закончил он читать, перевел дух и поясняет: «А я этот стих как написал? Ведь только что докончил! Сижу дома, вдруг чувствую, не могу не писать. И давай, давай, успевай. Смотрю на часы – жена просила дочку из школы забрать, а у меня на тебе, стих идет! Нет, думаю, не забороть тебе меня, быту проклятому. Часа два еще провозился, а докончил».

«Ууу, какой ты молодец, не поддался обывательщине, настоящее искусство пробураниваешь», – загудели мои товарищи, похлопывая по плечу поэта Эн.

И все оживленно стали обсуждать тему жертвенности в литературе. Говорить том, что писатель всегда должен что-то или кого-то в жертву приносить.

Только я по плечу не хлопала и про жертву не говорила. Как-то стало тоскливо и скучно. К моим потяжелевшим векам подползало смутное понимание, что необыкновенные стихи поэта Эн я больше никогда не сумею полюбить.

Глава вторая
Иркутские художники и другие истории

Живопись всегда меня притягивала. Выставки, которые проходили в Иркутске, я не пропускала. Долго разглядывала пейзажи, портреты и натюрморты, переходя из одного зала в другой. Однажды ко мне подошел странный человек – взлохмаченные ярко-серые волосы, широкий нос, диковатые раскосые глаза – без сомнения, художник, назвал себя Борис Десяткин, протянул скомканную бумажку с адресом в тьму-таракани и сказал: «Приходи, рисовать буду». Тетеньки – музейные смотрительницы со своих стульев привстали, за его спиной знаки мне подают – не вздумай, мол, соглашаться, загубит он твою молодую жизнь, тут же пропадешь.

Бумажку с адресом я благоразумно потеряла. Но года через два вновь встретила человека с ярко-серыми волосами аккурат возле своей парадной. Художник Боря Десяткин по стечению обстоятельств получил мастерскую в соседнем доме, куда он, страшно ругаясь, волок трехлитровые железные банки с краской: «Все думают, мы тут художники, из тюбиков рисуем, выдавим красило из ногтя, и выводим себе… А мы… маляры, самые настоящие маляры, ведрами на стены выплескиваем, валиком размазываем…»

* * *

Иркутск девяностых называли городом художников. А если точнее, то Иркутск был городом пьющих художников. Художник Борис Десяткин тоже был пьющий. Пьющий и мятежный. Пьющий, мятежный и поэтому немного сумасшедший. Сумасшествие его заключалось во внезапных вспышках неуправляемых эмоций. Эмоции разыгрывались на последнем этаже дома на улице Уткина и были настолько яростными, что многие становились очевидцами, а то и участниками драматических событий. Остановить художника Бориса Десяткина в пылу его гнева было невозможно. Однажды его соседи снизу перекрыли под ним отопление. Тогда Борис Десяткин схватил топор и стал разбивать пол у себя под ногами, чтобы затопить и проучить их. Дело закончилось тягучей сварой и долгими разбирательствами.

Разбирательства не всегда сопутствовали жизни Бориса Десяткина. Не разбирательства привели его к смерти. Холодной зимней ночью он был забит на иркутской улице, долго лежал на снегу, обморозил ноги и после этого случая вскоре умер. Мятежный иркутский художник Борис Десяткин.

* * *

Мятежный иркутский художник Борис Десяткин, как положено выдающемуся художнику, хорошо знал, что такое «хлебать мурцовку» на пажити общественного мнения. Он был гоним и предан опале за то, что произведения его являлись слишком экспрессивными и выражали онтологический протест против диктата соцреализма. Протест начинался уже с лестничной площадки. На двери мастерской был нарисован огромный крест, в который словно невзначай втиснута двусмысленная цветаевская строка: «Времени у нас часок, дальше вечность друг без друга…» В Борином случае это явно означало просьбу посетителей не очень задерживаться в царских покоях. В покоях действительно жила вечность. Небольшая комната была целиком загружена холстами. В центре стоял маленький стол и кресло – они казались игрушечными на фоне огромных подрамников. Одни из таких огромных подрамников стояли в мастерской особенно долго, ибо Борис работал над триптихом с названием «Невиновные». Героями триптиха были куклы, выброшенные на свалку. Борис подбирал их на уличных помойках. Голые куклы с переломанными и перебитыми руками и ногами никому не были нужны. Он спасал их и придумывал для них биографию – «Проект», «Новая семья», «Богато жить им». В этой новой жизни куклы поддерживали и заботились друг о друге. Поддерживали они и Бориса, который относился к бездомным куклам с особой нежностью, как к своим детям, обращая к ним длинные монологи.

Но в большинстве случаев долгие монологи художнику Борису Десяткину не были свойственны. Он любил действовать через знак, символ, через молчание.

* * *

Семья моих родителей жила по соседству с иркутским художником Борисом Десяткиным, известным всему городу своим мятежным нравом. Мы обитали на первом этаже, а Борис – на пятом в доме напротив. Однажды в дом позвонили. Открыв дверь и выглянув наружу, я внезапно укололась чем-то острым – это были шипы длинных веток боярышника, привязанных к дверной ручке. За дверью никого не было. Только букет из распускающихся белых бутонов на колючих ветках и альбомный лист с той же опознавательной строкой. В строке этой были явлены и знак, и символ, и молчание: «Времени у нас часок, дальше вечность друг без друга…»

Бывали дни, когда Борис Десяткин не оставлял в дверной ручке символические колючие букеты, а заходил к нам на кухню и просил рассказать ему что-нибудь из жизни поэтов или философов. Вскоре просьбы эти, касающиеся двух сюжетов, приобрели устойчивость традиции. Особенно любил он коринфские истории про Диогена Синопского. О том, как, не мудрствуя лукаво, возлежал в бочке великий философ – ну, не совсем в бочке, а в громадном пифосе – и из своего лежачего положения давал советы по достижению духовной свободы. «Вот ведь, шельма, как устроился», – комментировал Борис, нецензурно ругаясь… Рассказы про Диогена художника Борю Десяткина очень вдохновляли. Однажды он пришел в гости с диктофоном, чтобы записать рассказ про то, как Диоген днем по городу с фонарем ходил, человека искал. «Надо же, с фонарем ходил, дурковатый был, вроде нас, – Десяткин качал своей лохматой головой. – Ну, давай, давай, еще расскажи, пригодится…» – и Боря без устали нажимал на клавиши записывающего устройства.

Я рассказывала. Потом мне надоело одни и те же истории рассказывать, и я перестала. А когда я истории рассказывать перестала, Борис Десяткин стал реже в гости заходить. Через некоторое время совсем исчез.

Дама с веером

Увидела я на выставке живописных работ в Иркутске портрет необыкновенный. На портрете этом была изображена женщина. Неземной красоты женщина, ни дать ни взять Владычица Пречистая – глаза с поволокой, волосы, как коньяк коричневые, по плечам ровными прядями спускаются, овал лица, как у царицы шамаханской, кисти рук длинные, тонкие, и держит она в руках веер раскрытый. Портрет назывался «Дама с веером». В правом нижнем углу подписано было, что рисовал его иркутский художник Борис Десяткин.

Портрет этой дамы с веером такой силой обладал, что одновременно зачаровывал, обвораживал и будто колпак на голову тому, кто смотрит, надевал, погружая в такой элизийский покой, при котором нет ни гласа, ни воздыхания.

Долго я думала об этом портрете, из головы он у меня не выходил, словно заколдовал. Я даже иллюстрацию этой дамы с веером в художественных каталогах раздобыла.

А когда я иллюстрацию в каталогах раздобыла, портрет этот словно притупился в моем сознании. Пока не произошел один случай.

Зимним полднем шла я дворами. Снег искрится на солнце, сугробы сияют так, что глаза слепит. И в одной из подворотен вижу: на перевернутом деревянном ящике – из тех, в которых на складах овощи хранят, сидит женщина. Не то платье на ней, не то кофта – не поймешь. Сидит она на этом овощехранильном ящике посреди сугробов и красивыми длинными пальцами морковку перебирает. А морковка худосочная, яркая, маленькая и гнилая. Перебирает и в две кучки складывает. Одна кучка – хорошая морковка, ее мало, а другая – гнилая и мягкая, такой много. Лицо у женщины бледное, серое и безмолвное, длинные коричневые волосы по плечам ровными прядями спускаются прямо в ящик с гнилой морковкой.

В этот момент соседка наша белье развешивала. Надо сказать, что раньше в Иркутске белье во дворах зимой сушили – протянут веревки от столба до столба, и полощет ветер, выбеливает снег пододеяльники, наволочки, разноцветные лоскуты. Лоскуты эти подмерзают на морозе, становятся ломкими, хрустящими и ароматными, снимаешь их с веревки – а они колтуном дыбятся, не гнутся…

Так вот. Задержала я шаг возле соседки, тихонько к ней пригнулась – про даму эту спрашиваю, сплетничаю вроде. «Да знаю, знаю, – охотливо зашептала соседка сухими на морозе губами, – она к одному художнику ходит. Жена не жена, вроде жена. Говорят, на пианино играет, музыке учит. А он-то ведь… бьет ее. Десяткин, что ли, с последнего этажа», – соседка закинула белую простыню высоко на веревку.

Пошла я дальше своей дорогой. И тут словно волной меня захлестнуло. Изо всех сил захотелось мне перевернуть правду жизни. Чтобы волосы цвета коньяка у этой женщины, жены художника, были всегда как на том портрете с веером, яркие и блестящие, и чтобы лицо ее, и руки, и вся она одним рывком выдернулась из этого страшного быта, от которого коченеют пальцы. И чтобы кучки с гнилой мягкой морковкой в яблоки райские превратились – тугие, сочные, красные, ароматные. И чтобы это чудо случилось сию минуту, не задерживаясь. И обратилась я мысленно к ангелам и архангелам, ко всем силам небесным, которые могут воду в вино обращать, больных исцелять и прочие чудеса незамедлительно в земную жизнь облачать – с таким опытом что им стоит обычную гнилую морковку на райское яблоко поменять!

Повернула я назад, побежала во весь дух, а на том месте уже и не было никого, только вмятина от ящика и земля вперемешку с опилками маленькой горкой на снегу присыпана. А в этой земляной присыпке блестка зеленая – может, от веера того, с картины? – переливается. В эту минуту нежданно-негаданно снег валом повалил, в один миг все засыпал – и вмятину от ящика, и крошки земли вперемешку с опилками и одинокой зеленой блесткой, и яблоки райские, которые – кто знает? – может, и румянились тут. На заснеженной поляне возле обычного пятиэтажного дома на улице Уткина – дома, который ведал тайну дамы с веером – женщины невероятной красоты, жены художника, Владычицы Пречистой с лицом шамаханской царицы, при которой погружаешься в элизийский покой, и ни гласа, ни воздыхания…

* * *

Нужно понимать, что девяностые годы в Иркутске – это мрак, беспокойство, карточки на продукты, не то революция, не то хуже…

И вдруг на этом фоне идет по иркутским улицам высокий человек со светлым лицом, с европейским, нетипичным для сибирской провинции взглядом, в клетчатой кепке, в длинном светлом пальто, которого все происходящее как будто и не касается, импозантно одетый, с огромной холщовой папкой через плечо.

Несколько раз я проходила мимо этого джентльмена, несколько раз стояла неподалеку от него на остановке трамвая на площади Декабристов. Весь облик говорил о его обаянии, о том, что есть в нем нечто примечательное. И одной из самых примечательных деталей были его… носки.

Да, именно носки. На носках были яркие разноцветные полоски – у такого почтенного господина с серьезным лицом были цветные носки! Красные, желтые, зеленые полоски на фоне серой иркутской слякоти, тягучего межсезонья, на фоне долгих очередей, толчеи, ослепляюще белой зимы…

Эти полоски на носках перевернули мое сознание. Всякий раз, встречая его на улице, я понимала, что день сегодня не простой, а особенный… И когда я с этим человеком познакомилась, это ощущение не пропало. Потому что звали его художник Александр Муравьев.

* * *

Работала я в Иркутске в журнале для детей «Сибирячок». Там же работал и художник Александр Муравьев. Работа была несложная, даже приятная. Нужно было тексты для детей писать и править. Все бы хорошо, да начальник – Светлана Асламова, любила, чтобы все на рабочих местах каждый день сидели. А этого непросто добиться. Потому как-то я и не пришла на работу. Прошло два дня. Надо оправдываться, положение исправлять. Отыскала старый платок, пуховый, белый, ажурный, теплый. Повязала вокруг шеи так, чтобы голову с трудом можно было в разные стороны поворачивать. Внимательно в зеркало вгляделась. Нашла в отражении нужное выражение лица, запомнила его, закрепила в памяти и в редакцию «Сибирячка» отправилась.

Сижу за редакторским столом, с жалобным видом рукопись журнала перебираю, подкашливаю. «Говорят, эпидемия началась, Муравей куда-то исчез, а завтра номер сдавать…» – не отрываясь от работы, прокомментировала начальник Светлана Николаевна.

А тут как раз дверь открывается, и в комнату заглядывает сам Александр Михайлович Муравьев. В руках у него большой пакет с иллюстрациями к журналу. А на шее платок пуховый повязан – белый, ажурный, теплый. «Кх-кх, Света, сказал Муравьев, прядая глазами, – я тут приболел немножко…»

«Да-да, Александр Михайлович, – сию же минуту подхватила я, понимающе поправляя повязку, – эпидемия…»

Как Монохон портрет рисовал

Прихожу я однажды в мастерскую художника Жени Монохонова. А он возьми и скажи: «Давай-ка я твой портрет нарисую!» А я страсть как любила, чтобы мой портрет рисовали. Обрадовалась, села на табуретку, глаза закрыла, стала мысленно все лучшее из себя доставать. Чтобы портрет похожий был. А Женя в это время объемный лист картона на подставке установил, принес краски. Приготовилась я, глаза открыла. «Вот, – думаю, – как приятно, большой портрет получится!»

Стали мы с Монохоном разговаривать. Он попеременно то кисточкой, то карандашом орудует, а левой рукой бумагу за край придерживает. Часа два я так сидела, спина затекла. «Ну как, – спрашиваю, – скоро?» «Сейчас, сейчас», – откликается Женя, а сам кисточкой тоненькой крутит-вертит. «А голова будет, как настоящая?» – не унималась я. «Захочешь, будет как настоящая», – отвечает Монохон.

«Ну вот, все, – выдохнул наконец Женя и откинул жесткую прядь упавших на глаза волос. – Все, закончил. Смотри!» И повернул ко мне лист картона.

От волнения я на секунду дыхание задержала. А потом еще на одну. «Женя! – почти прошептала я. – А где портрет-то?»

«Здесь», – невозмутимо ответил Монохон.

Я зрение изо всех сил напрягла, к бумаге наклонилась и увидела маленький квадратик размером три на четыре, а в нем круг, а в круге две точки и вертикальные такие палочки рыжие – челка, значит.

«Ну как, нравится? – спросил Женя и, снимая бумагу с подставки, продолжил: – Это к выставке пойдет, портреты иркутских жителей. По-моему, неплохо…»

Возвращаясь домой, я все о портрете думала. «А ведь похожий, и глаза голубые, и даже кусочек воротничка поместился… как это у него получилось… и вокруг так просторно, как снег будто… хороший все-таки художник Женя Монохонов».

* * *

Работали мы с художником Женей Монохоновым в одной газете, вели полосу для детей, называлась «Чудесный башмак». Газету издавали при Иркутской студии радио и телевидения. Я за тексты отвечала, а Женя картинки к ним рисовал. Смешные такие рисунки, с закорючками. Гонорар давали на улице Горького, в телецентре. Мне 120 рублей, а Жене – 60. Художникам почему-то всегда меньше денег платили. Несправедливый гонорар. Поэтому я Женю упросила, чтобы он расписку написал, будто не возражает, если я его деньги забирать буду, чтобы ему не ходить, время свое не тратить. Так я оба гонорара забирала, а потом на два делила, получалось по девяносто. И Женя был рад, что деньги получил, и мне весело.

Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что такая веселость была мыслима только в начале девяностых годов в Иркутске. За двадцать лет человеческая натура изрядно подпортилась, и подобным образом веселиться, например, в Петербурге, уже невозможно. И в Москве невозможно. А за границей совсем немыслимо, не поймут.

* * *

Однажды Женя Монохонов рисунки для полосы в газете не принес вовремя. То есть, совсем не принес. Подождала я денёк-другой, нет рисунков. Стала к нему в мастерскую стучаться, никто не отвечает. Заволновалась я, старых картинок по сусекам нацарапала и номер сдала.

А надо учесть, что это такое время было, когда многие на Байкал ездили омуля у рыбаков покупать. И я поехала. Этот факт меня от волнений отвлек. Привезла омулей розовых, прозрачных, в холодильник положила.

Долго не было известий от Жени Монохонова. Близилась пора зарплаты. Однажды субботним утром в дверь позвонили.

На пороге стоял Женя Монохонов. Тихий, в беретике черном, голову опустил, листок мне протягивает, я тут, мол, картинку принес…

Взяла я эту картинку, а на ней четыре человека нарисованы, и все в разных положениях. Кто одним боком за столом сидит, голову на руку опустил, кто прямо на столе лежит, а кто и вовсе на полу распростерся. А по листу жирные точки, как черный снег, мельтешат. И подпись: дескать, картинки про мух…

Итак, смотрю я и понимаю, что Женя этими мухами исподволь свое положение объясняет. А за Жениной черной береткой в этот момент мерещится мне лицо его сына, который говорит, что он, трехлетний Витька, к этим мухам никак не причастен…