Текст книги "Чертово болото. Она и он (сборник)"

Они пустились в путь, пересекли большой вересник, и так как Жермен не стал особенно погонять Сивку, боясь, что быстрая езда утомит девушку и ребенка, то когда они проехали большаком и свернули в лес, солнце уже село.

Жермен знал дорогу на Манье, но он решил, что ему удастся сократить ее, если он поедет не по Шантелубской тропе, а спустится ниже, чтобы ехать через Пресль и Сепюльтюр, избрав другую тропу – ту, на которую ему никогда не случалось сворачивать раньше, когда он ездил на ярмарку. Но тут он сбился, и прошло еще сколько-то времени, прежде чем они въехали в мелколесье; к тому же въехали они туда не там, где было нужно, и он даже не заметил, как стал отдаляться от Фурша и взял гораздо выше, в сторону Арданта.

Освоиться с местностью ему помешал туман, поднявшийся вместе с наступлением темноты, один из тех вечерних осенних туманов, которые от лунной белизны становятся еще гуще и еще больше сбивают путника. От больших болот, которых так много на лесных прогалинах, подымались густые испарения, и узнать, что Сивка ступает по воде, можно было только по хлюпанью ее копыт и по тем усилиям, которые ей приходилось делать, чтобы вытащить ноги из грязи.

Когда они наконец нашли хорошую и совсем прямую тропу и когда, проехав по ней до конца, Жермен стал оглядывать местность, он обнаружил, что окончательно заблудился. Описывая дорогу, тесть упоминал о том, что по выходе из леса будет очень крутой спуск, после чего надо будет проехать большими лугами и два раза перейти речку вброд. Он даже еще советовал ему очень осторожно входить в эту речку, потому что в начале осени тут прошли большие дожди и вода могла довольно сильно подняться. Не видя перед собой ни спуска, ни луга, ни реки, а только одну вересковую рощу, белую и словно запорошенную снегом, Жермен остановился, стал высматривать, не выглянет ли откуда-нибудь путник и не блеснет ли вдали огонек, но не нашел ничего, что могло бы ему помочь. Тогда он вернулся назад и углубился в лес. Туман становился все гуще, луны уже совсем не было видно, дорога была ухабиста, а водомоины глубоки. Два раза Сивка едва не упала; ноша ее была так тяжела, что она совсем обессилела. Но если она все же могла еще что-то видеть и не натыкалась на деревья, то седокам ее зато приходилось иметь дело с толстыми сучьями, сплетавшимися на высоте их голов, что было крайне опасно. При одном из таких толчков Жермен потерял шляпу, и ему стоило большого труда ее найти. Малыш заснул и, повиснув на руках отца, так мешал ему, что тот уже был не в состоянии ни удержать, ни направить лошадь.

– Нас, верно, околдовали, – сказал Жермен и остановился. – Леса эти не настолько велики, чтобы в них заблудиться, коли ты не пьян, а мы вот уже битых два часа кружим и все никак не можем из них выбраться. У Сивки нашей одно на уме – как бы поскорее домой вернуться, она-то меня и сбила. Захоти мы домой ехать, можно было бы на нее положиться. Но теперь, когда мы, может, в двух шагах от места ночлега, надо быть сумасшедшим, надо ума не иметь, чтобы назад повернуть, дорога-то ведь предлинная. Только я все-таки не знаю, что делать. Ни зги не видать, и, боюсь, не простудился бы мальчишка, коли мы застрянем в этом проклятом тумане, а не ровен час, лошадь еще споткнется и упадет, так мы его и придавить можем.

– Не стоит нам упрямиться, – сказала маленькая Мари. – Сойдем, Жермен, дайте мне Пьера, я отлично его донесу, и я лучше услежу за тем, чтобы плащ не развернулся. Вы поведете кобылу под уздцы, и мы, может, лучше все разглядим, когда пойдем пешком.

Однако эта мера уберегла их разве что от падения с лошади, так как туман наползал и наползал и, казалось, совсем прилип к влажной земле. Идти было тяжело, и вскоре они до того выбились из сил, что, найдя наконец сухое место под большими дубами, вынуждены были остановиться. С маленькой Мари пот лил ручьями, но она ни на что не жаловалась и выглядела спокойной. Занятая одним только Пьером, она села на песок и посадила его себе на колени, а меж тем Жермен, привязав Сивку поводьями к суку, принялся обследовать окрестности.

Но Сивка, которой все уже до крайности надоело, рванулась, распутала поводья, порвала подпругу и, вырвавшись на свободу, несколько раз отчаянно брыкнула и скрылась в зарослях, показав тем самым, что знает, куда идти.

– Да, – сказал Жермен, тщетно пытавшийся ее догнать, – теперь мы пешие, и найди мы даже верную дорогу, нам это ни к чему: ведь реку-то пришлось бы переходить вброд, а воды на дорогах столько, что не иначе как весь луг затопило. А никакого другого пути мы не знаем. Выходит, надо ждать, пока рассеется туман, это будет через час или два. Как только просветлеет, выйдем на опушку леса, будем искать жилье, какое уж там попадется; ну а покамест никуда нам нельзя уходить отсюда; вон ров, озерцо, уж и не знаю, что еще; а сзади нас тоже неведомо что, я ведь даже не могу понять, с какой стороны мы сюда зашли.

VIII

Под большими дубами

– Ну что же, наберемся терпения, Жермен, – сказала маленькая Мари. – Не так уж нам плохо тут, на пригорке. У этих больших дубов такая густая листва, что дождь нас не замочит, и мы можем даже костер разжечь, старые пни-то трухлявые и совсем сухие – сразу вспыхнут. Огонь у вас есть, Жермен? Вы ведь только что трубку курили.

– Был, да сплыл! Огниво у меня в мешке лежало вместе с дичью, той, что я невесте вез, все было к седлу привязано; да вот проклятая кобыла все унесла, даже плащ мой – и тот, теперь непременно его потеряет или о сучья раздерет.

– Нет, Жермен, седло, плащ, мешок – все тут, на земле, у ваших ног. Сивка порвала подпругу и, когда убегала, все раскидала.

– Оно и впрямь так! – обрадовался Жермен. – И коли мы тут малость пошарим да валежника соберем, мы и обсушимся и согреемся.

– Совсем это нетрудно, – сказала маленькая Мари, – он тут всюду под ногами хрустит, только дайте мне сначала седло.

– На что оно тебе?

– Постель хочу малышу приготовить. Нет, не так, переверните. Ну вот, теперь он никуда не скатится, а оно еще теплое, после лошади-то. Там вон камни, подложите-ка их с обеих сторон.

– Не вижу я тут никаких камней! Кошачьи у тебя глаза!

– Ничего, все на месте, Жермен! Давайте-ка сюда ваш плащ, я ему ножки в него заверну, а своим его укрою. Глядите, ему тут, право же, не хуже, чем дома, в кроватке. Пощупайте, какой он теплый!

– И вправду теплый! Умеешь же ты за детьми ухаживать, Мари!

– Это дело нетрудное. Поищите-ка в мешке огниво, а я натаскаю сухостоя для костра.

– Не будет это дерево ни за что гореть, отсырело.

– Во всем-то вы сомневаетесь, Жермен! Забыли вы, что ли, как пастухом были и на поле в проливной дождь костры разводили?

– Да каждый мальчишка, что стада пасет, это умеет, а я вот едва ходить научился, как быков погонять пришлось.

– Вот потому-то у вас в руках силы много, а ловкости нет. Ну вот, костер я разложила, поглядите теперь, будет он гореть или нет! Дайте-ка мне огня да немножко сухого папоротника. Вот теперь раздувайте; грудь-то у вас крепкая, вы же ведь не чахоточный.

– Да не знаю уж, – сказал Жермен и принялся раздувать огонь не хуже, чем из кузнечного меха.

Через несколько мгновений пламя вспыхнуло, озарило все красным светом, а вслед за тем синими языками поднялось под сенью дубов, борясь с туманом и понемногу осушая воздух футов на десять в окружности.

– Сяду-ка я около малыша, чтобы искры на него не упали, – сказала девушка. – А вы, Жермен, подбрасывайте дров да костер шевелите! Ручаюсь вам, никакая простуда к нам не пристанет.

– Право же, ты девочка смышленая, – сказал Жермен, – и костер разжигать умеешь, точно колдунья, что по ночам бродят. С тобой я приободрился; а то, знаешь, я ведь по колено в воде шел, промок весь и вижу, ничего не остается, как утра ждать. Вот я и приуныл.

– А когда человек приуныл, он ничего и придумать не может, – ответила маленькая Мари.

– Ну, а ты разве никогда не унываешь?

– Нет, никогда. Чего ради мне унывать?

– Оно, конечно, не для чего, но как с этим совладать, когда у тебя горе? Господь знает, что и ты хватила горя немало, бедняжка: не всегда ведь ты жила счастливо!

– Это верно, нелегко нам пришлось, матушке бедной да мне, много у нас было огорчений, только мы никогда не падали духом.

– Я тоже никогда не падал духом, как бы ни тяжка была работа, а вот нищета бы меня извела; я-то ведь жил и нужды не знал! Жена мне богатая досталась, да и сам я нынче не беден и не обеднею, пока на мызе работать буду, а уходить я с нее не собираюсь. Но у каждого, видно, свое горе! У меня вот тоже.

– Знаю, вы все по жене тужите, жалею я ее очень!

– Правда?

– Ах, сколько я по ней плакала, Жермен! Такая хорошая была! Ну ладно, не будем больше об этом, не то я опять разревусь, сегодня что-то все самое горькое вспоминается.

– А ведь она действительно очень тебя любила, маленькая Мари! Очень она вас обеих с матерью уважала. Что с тобой? Ты плачешь? Послушай, Мари, не приведи бог, я еще плакать начну.

– А вы уже плачете, Жермен! Вы сами плачете! Да разве это так уж стыдно, когда муж плачет по жене? Не стесняйтесь, прошу вас! Мне ведь это, как и вам, что нож острый!

– У тебя доброе сердце, Мари, и мне хорошо, когда я плачу с тобой вместе. Ноги-то к огню протяни; юбка у тебя совсем мокрая, бедняжка! Погоди, давай-ка поменяемся местами: я побуду с малышом, а ты пока погрейся получше.

– Мне тепло, – сказала Мари, – а коли вы хотите сесть, то подложите под себя край плаща, право же, мне хорошо так.

– Здесь и в самом деле неплохо, – сказал Жермен, подсаживаясь совсем близко к ней. – Только я вот малость проголодался. Сейчас девять часов вечера, а по этим мерзким дорогам так было тяжело идти, что я совсем вымотался. А разве ты не проголодалась, Мари?

– Я? Нисколько. Я ведь не привыкла, как вы, четыре раза в день есть, и мне так часто приходилось ложиться без ужина, что одним разом больше ничего для меня не составляет.

– Так ты, оказывается, удобная жена, на тебя много тратиться не придется, – улыбнувшись, сказал Жермен.

– Никакая я не жена, – простодушно ответила Мари, не замечая, какое направление принимают мысли Жермена. – Видно, вам пригрезилось что?

– Да, наверно, пригрезилось, – ответил Жермен, – это все от голода!

– И охочи же вы до еды! – вскричала она, сама немножко развеселившись. – Ну да ладно, раз уж вы никак не можете пять-шесть часов голодный пробыть, так что, у вас в мешке дичи, что ли, нет или огня нет, чтобы ее поджарить?

– Неплохая мысль, черт возьми! А как же подарок будущему тестю?

– Так у вас же шесть куропаток да заяц в придачу! Сами досыта наедитесь, да еще и останется!

– Да, но как же здесь жарить – ни вертела, ни жаровни, все в уголь обратится!

– Вовсе нет, – сказала маленькая Мари, – берусь вам испечь птицу в золе, и так, что нисколько она дымом не будет пахнуть. Вы что, никогда разве жаворонков не ловили в поле и не жарили их между камнями? Ах, верно, совсем забыла, вы же пастухом не работали! Давайте-ка ощиплите эту куропатку! Да не рвите так сильно, вы так всю кожу ей раздерете!

– Ты могла бы ощипать другую, чтобы показать мне, как это надо делать.

– Так вы, значит, хотите съесть две? Ну и обжора… Ну вот я их и ощипала, сейчас буду поджаривать.

– Из тебя бы вышла отличная маркитантка, маленькая Мари, по, к сожалению, у тебя нет походной кухни, и мне придется пить воду прямо из болота.

– А вы бы не прочь винца выпить, не правда ли? Может, вы и от кофейку бы не отказались? Будто вы на ярмарке, под навесом! Позовите же трактирщика: подайте настойки искусному пахарю из Белера!

– Ах, злючка, ты еще потешаешься надо мной? Ты же ведь все равно не стала бы пить вино, хоть бы оно и нашлось?

– Я? Я вот сегодня вечером с вами у тетушки Ребек выпила, второй раз за всю жизнь; но если вы будете себя хорошо вести, могу вам дать бутылку, почти полную, да еще какого вина!

– Как же это, Мари! Ты что, в самом деле колдунья?

– А не вы ли сами разве такую глупость сотворили, у тетушки Ребек две бутылки вина спросили? Одну вы с вашим малышом выпили, а из той, что вы мне поставили, я разве что несколько капель глотнула, а заплатили-то вы за обе и глазом не моргнули.

– Ну и что же?

– А вот что: ту, что не допили мы, я спрятала в корзину – подумала, может, дорогой вам или малышу пить захочется; вот она.

– Ты самая предусмотрительная девушка из всех, каких я на своем веку видел. Подумать только, когда мы выходили из трактира, она, бедная, плакала! И это не помешало ей подумать о других больше, чем о себе. Маленькая Мари, не дурак будет тот, кто на тебе женится.

– Думать надо, дурака-то я бы не полюбила. Ешьте же ваших куропаток, они совсем готовы, а уж наместо хлеба, ничего не поделать, будут каштаны.

– Где же это, черт возьми, ты еще и каштанов достала?

– Нашли чему удивляться! Всю дорогу я их рвала и набрала полные карманы.

– И они уже печеные?

– Хороша бы я была, коли сразу бы их в огонь не положила? В поле всегда так делают.

– Ну ладно, маленькая Мари, теперь мы с тобой поужинаем вместе! Хочу выпить за твое здоровье и пожелать тебе хорошего мужа… Такого, какого тебе самой захочется. А ну-ка скажи, какого?

– Не знаю уж, что и сказать, Жермен, я ведь совсем об этом не думала.

– Как, совсем не думала? Никогда? – удивился Жермен, начавший уже есть с присущим пахарю аппетитом, но отрезая, однако, кусочки получше для своей спутницы, которая продолжала упрямо от всего отказываться, довольствуясь только несколькими каштанами.

– Скажи мне, маленькая Мари, – спросил он, видя, что она и не собирается ему отвечать, – выходит, ты никогда еще не думала о том, чтобы выйти замуж? А ведь время-то уж подошло!

– Может, оно и так, – ответила она, – но я слишком бедна. Надо накопить не меньше сотни экю на приданое, а для этого я должна проработать лет пять-шесть.

– Бедная девочка! Хотел бы я, чтобы дед Морис дал мне сотню экю, я бы сделал тебе подарок.

– Большое вам спасибо, Жермен. Только что бы про меня тогда стали говорить?

– А что бы кто мог сказать? Все знают, что я уже в годах и не могу на тебе жениться. Поэтому никто не подумает, что я… что ты…

– Послушайте, Жермен, мальчик-то проснулся, – сказала маленькая Мари.

IX

Вечерняя молитва

Пьер привстал и задумчиво стал оглядывать все вокруг.

– Ничего, это он всегда так, когда слышит, что люди едят! – сказал Жермен. – Вообще-то его из пушки не разбудишь; но стоит ему услыхать, что кто-то жует, он тут же открывает глаза.

– В его годы вы, верно, тоже были таким, – сказала маленькая Мари, лукаво улыбаясь. – Ну что, милый мой, ты ищешь полог своей кроватки? Сегодня он из листьев, детка моя; но отец твой как-никак ужинает. Хочешь с ним поесть? Я ведь твою долю не трогала. Все ждала, когда ты ее спросишь!

– Мари, изволь есть! – вскричал Жермен. – Не то я больше ни к чему не притронусь. Обжора я, мне бы только брюхо набить, а ты вот последнее отдаешь. Не дело это, меня совесть зазрит. Мне вот теперь и кусок в горло не лезет; не хочу я, чтобы и сын мой ужинал, коли ты не станешь ужинать с нами.

– Оставьте нас в покое, – ответила маленькая Мари, – аппетит наш вовсе и не думает вам подчиняться. Я вот свой сегодня на замок заперла, а ключа-то у вас и нет, а у вашего Пьера на лице написано, как он изголодался, точно волчонок какой. Взгляните только, как он за дело взялся! О, из этого парня толк выйдет!

В самом деле, мальчуган скоро доказал, что он сын своего отца; не успел он еще окончательно проснуться и толком не понимая, ни где он, ни как сюда попал, он принялся уплетать за обе щеки. Потом голод немного улегся, и он пришел в возбужденное состояние, как то бывает с детьми, когда нарушаются их привычки, и вдруг обнаружил больше ума, любопытства и рассудительности, чем в обычных условиях. Ему объяснили, где он находится, и когда он узнал, что вокруг лес, он немножко испугался.

– А злые звери в этом лесу есть? – спросил он отца.

– Нет, – ответил Жермен, – никаких зверей здесь нет. Тебе нечего бояться.

– Выходит, ты мне все наврал, когда сказал, что коли я поеду с тобой в густой лес, там меня утащат волки?

– Видите, как мы умеем рассуждать? – сказал Жермен, не зная, что и ответить.

– Он прав, – сказала маленькая Мари, – вы же ему это сами сказали; у него хорошая память, он все помнит. Ну так знай, милый Пьер, что отец твой никогда не лжет. Мы проезжали большим лесом в то время, как ты спал, а теперь мы в маленьком лесу, и никаких злых зверей тут нет.

– А что, маленький лес далеко от большого?

– Довольно далеко; к тому же волки не выходят из большого леса. И знай, кабы какие-нибудь волки и забрели сюда, твой отец их бы тут же убил.

– И ты тоже, маленькая Мари?

– И мы тоже, ты бы ведь нам помог, Пьер, не правда ли? Ты не боишься? Ты бы им показал!

– Да, да, – сказал мальчуган гордо и набираясь храбрости, – мы бы их убили!

– Ты лучше всех умеешь с детьми говорить и вразумить их можешь! Оно и неудивительно: давно ли еще ты сама была ребенком, ты помнишь все, чему тебя мать учила. По мне, так чем человек моложе, тем он лучше понимает детей. Я очень боюсь, что женщине, которой уже за тридцать и которая до сих пор не знает, что такое быть матерью, трудно будет научиться болтать с малышами и их уговаривать.

– Но почему бы и нет, Жермен? Невдомек мне, чего это вы такого дурного мнения об этой женщине. Ну, да оно еще переменится!

– К черту ее! – сказал Жермен. – Я хотел бы, чтобы все переменилось так, чтобы я не должен был больше о ней думать. На что мне нужна жена, которой я совсем не знаю?

– Папа, – сказал малыш, – что же это ты сегодня все говоришь о своей жене, она же ведь умерла?..

– Подумать только, ты, значит, не забыл свою бедную маму?

– Нет, я же видел, как ее положили в красивый такой белый деревянный ящик, а бабушка подвела меня и велела с ней попрощаться!.. А она была совсем белая и холодная, и каждый вечер тетя заставляет меня молиться боженьке, чтобы он ее согрел у себя на небе. Как по-твоему, она сейчас там?

– Надеюсь, что да, милый. Только надо все время о ней молиться, мама твоя тогда увидит, что ты ее любишь.

– Сейчас я прочту молитву, – ответил мальчик, – сегодня я совсем про нее позабыл. Только я не могу ее один читать; всегда что-нибудь да спутаешь. Пусть маленькая Мари мне поможет.

– Хорошо, милый, сейчас я тебе помогу, – сказала девушка. – Иди-ка ты сюда и стань на колени.

Мальчик стал на колени на подол юбки, который ему подстелила Мари, сложил ручонки и принялся читать молитву, сперва очень решительно, потому что твердо знал наизусть начало, а потом – медленнее и неувереннее и наконец принялся слово в слово повторять то, что ему шептала маленькая Мари, пока не дошел до места, которое всякий раз бывало для него камнем преткновения; стоило ему дойти до него, как он непременно засыпал. И теперь напряжение внимания и монотонность, с которой он бормотал слова молитвы, произвели свое обычное действие; с большим усилием произнес он последние слоги, и то заставив перед этим три раза их повторить; голова его отяжелела и склонилась на плечо Мари, руки разъединились и, ослабев, упали на колени. При свете костра Жермен посмотрел на своего ангелочка, заснувшего на груди у девушки, которая, обняв его и согревая своим чистым дыханием его белокурые волосы, погрузилась в благоговейное раздумье и мысленно молилась о спасении души покойной Катрин.

Жермена это умилило; ему хотелось высказать маленькой Мари, как глубоко он ее уважает и как благодарен ей за все, но он так и не смог найти подходящих слов. Он наклонился над ней, чтобы поцеловать мальчика, которого она по-прежнему прижимала к груди, и ему трудно было оторвать губы от личика Пьера.

– Слишком вы его крепко целуете, – сказала Мари, слегка отстраняя голову Жермена, – так вы его разбудите. Дайте-ка я его уложу, он уже снова видит райские сны.

Мальчик дал себя уложить, но, раскинувшись на козлиной шкуре, он вдруг спросил, едет он все еще на Сивке или нет. Потом, открыв свои большие голубые глаза и устремив их на минуту на ветки, он, казалось, не то грезил наяву, не то просто не мог отделаться от мысли, которая овладела им еще днем, а теперь, перед тем как ему уснуть, определилась особенно четко.

– Папа, – сказал он, – уж коли ты надумал мне новую маму подарить, то я хочу в мамы маленькую Мари.

И, не дожидаясь ответа, он закрыл глаза и заснул.

X

Невзирая на холод

Маленькая Мари не придала большого значения странным словам мальчика и сочла их просто доказательством того, что он к ней успел привязаться. Она заботливо укутала его, подкинула в огонь валежника и, так как туман, застлавший соседнее болото, нисколько не рассеивался, посоветовала Жермену прилечь у костра и соснуть.

– Вижу, что вас уже клонит ко сну, – сказала она, – вы как воды в рот набрали и на огонь глядите точь-в-точь как только что глядел Пьер. Ложитесь-ка и спите, а я буду вас обоих стеречь.

– Нет, это ты спи, – ответил Жермен, – а стеречь буду я, ни малейшего желания у меня нет спать, у меня сейчас полсотни мыслей в голове бродит.

– Полсотни – это много, – сказала девушка с легкой насмешкой, – немало есть людей, которые рады были бы и одной!

– Ну ладно, пусть на полсотни меня не хватит, но одна-то задумка по крайней мере есть, и вот уже час, как она ко мне прицепилась и никуда от нее не деться.

– А я вот вам скажу, какая, да и те, что перед ней были, тоже.

– Ну так скажи, Мари, коли ты угадала, скажи мне сама, мне приятно будет все от тебя услышать.

– Час тому назад, – сказала она, – вам хотелось есть… А сейчас вам хочется спать.

– Мари, я, правда, всего-навсего погонщик быков, но ты уже вообразила, что я и сам бык. Злючка ты, вижу, что не хочешь ты со мной говорить. Спи уж, это лучше, чем осуждать того, у кого невесело на душе.

– Хочется вам поговорить, так давайте поговорим, – сказала маленькая Мари и прилегла возле Пьера, положив голову на седло. – Вы настроены себя терзать, Жермен, а мужчине надо быть твердым. Чего бы я только не наговорила, если бы не противилась своему горю как только могу!

– Да, конечно, это-то и не дает мне покоя! Бедная девочка! Ты будешь жить вдали от родного дома, в этих мерзких местах, где только вересник да болота, где ты еще, чего доброго, подхватишь осеннюю лихорадку, где трудно вырастить овец, – а это всегда огорчение для пастушки, ей ведь хочется, чтобы дело-то ладилось; вдобавок ты будешь окружена чужими людьми, те, может, будут плохо с тобой обращаться, не поймут, какая ты хорошая. Знаешь, меня все это так мучит, что и сказать не могу, и мне хочется отвезти тебя к твоей матери вместо того, чтобы ехать в Фурш.

– В ваших словах много доброты, но ведь надо же быть и рассудительным, Жермен; не надо так бояться за своих друзей. Наместо того, чтобы говорить о том дурном, что меня ждет, вы бы лучше сказали мне что-нибудь хорошее, как тогда, когда мы закусывали у тетушки Ребек.

– Ничего не поделать! Тогда я думал так, а сейчас иначе. Лучше тебе выйти замуж.

– Этому не бывать, Жермен, я вам уже сказала, а раз не бывать, то я об этом и не вспоминаю.

– Ну, а представь себе, вдруг бы это и удалось? Вот рассказала бы ты мне, какого мужа ты себе хочешь, а я бы, глядишь, и нашел.

– Вообразить не значит еще найти. А я и не воображаю ничего, потому как все это без толку.

– Тебе, может, хотелось бы мужа богатого?

– Ну, конечно, нет, сама-то я бедна, как Иов{16}16
  …бедна, как Иов. – Имеется в виду библейский персонаж. Бедность была одним из испытаний, которым Бог подверг Иова, чтобы убедиться в его преданности.


[Закрыть].

– Но ведь окажись это человек с достатком, ты, верно, ничего бы не имела против. Плохо разве жить в хорошем доме, вкусно есть, нарядно одеваться и быть среди славных людей, таких, что позволили бы тебе матери помогать?

– Ну да, конечно, помогать матушке – это для меня главное.

– А кабы такой случай представился, ты бы согласилась, будь этот человек хоть и не очень молодой, не стала бы привередничать?

– Ну нет уж, увольте, Жермен. На такого я не соглашусь. Старика-то мне никак не полюбить!

– Старика-то ладно, к примеру взять человека моих лет?

– Ваши годы мне не подходят, Жермен; вы ведь намного меня старше. Бастьен – тот другое дело, хоть Бастьен и не такой красавец, как вы.

– Так тебе больше нравится Бастьен-свинопас? – сказал Жермен недовольным голосом. – Да у него ведь глаза все равно что у свиней, которых он стережет.

– Простила бы я ему его глаза за его восемнадцать лет.

Жермен почувствовал страшную ревность.

– Вот оно что, я вижу, ты неравнодушна к Бастьену, – сказал он. – Что там ни говори, все это какая-то чепуха!

– Да, это в самом деле была бы чепуха, – сказала маленькая Мари, покатываясь со смеху, – вот уж нескладный был бы муж. Только скажи что при нем, он чему угодно поверит. Я вот тут как-то в садике у господина кюре помидорину подобрала, а Бастьену говорю: какое, мол, яблоко красное, он возьми да и кусни сразу, будто век яблок не видал. Посмотрели бы вы, какую он рожу состроил! Господи, какой он тогда был дурной!

– Выходит, ты его не любишь, раз ты так над ним издеваешься?

– Ну, положим, это еще ничего не значит. Только я все равно его не люблю: очень он грубо со своей сестренкой обращается, да и грязнуля такой.

– Так, так! А другой никто тебе не приглянулся?

– А вам-то что, Жермен?

– Ровно ничего, так, к слову пришлось. Вижу, девочка, что у тебя уже есть кое-кто на примете.

– Нет, Жермен, ошибаетесь, никого у меня нет; придет время, может, и будет; только раз уж я решила, что замуж выйду тогда лишь, когда деньжат немного поднакоплю, то, значит, мне суждено выйти поздно и за старого.

– Так выходи за старого сейчас.

– Ну нет, тогда я сама уже не буду молодой, мне это будет все равно, а теперь нет.

– Вижу, Мари, что я тебе не нравлюсь, – сказал Жермен раздраженно и уже не соображая, что говорит.

Маленькая Мари ничего не ответила. Жермен наклонился к ней; девушка спала, она свалилась словно подкошенная, сраженная сном, как то бывает с маленькими детьми, которые засыпают, все еще продолжая что-то лепетать.

Жермен рад был, что она не расслышала последних слов; он понял, что сказал глупость, и теперь повернулся к ней спиной, чтобы немного отвлечься и подумать о чем-нибудь другом.

Но все было напрасно, уснуть ему не удалось, не удалось и направить свои мысли на другое. Он встал и раз двадцать обошел вокруг костра, отходил в сторону, возвращался. Наконец, чувствуя себя так, как будто наглотался пороха, он прислонился к дереву, под которым спали оба ребенка, и загляделся на них.

«Не знаю, как это я раньше не замечал, что маленькая Мари самая хорошенькая девушка в округе!.. – подумал он. – Она бледненькая, но личико у нее свежее, как лесная роза! Какие прелестные губки, какой славный носик!.. Она не велика для своих лет, но она вся такая стройная и легкая, как перепелочка!.. Не знаю, почему это у нас все хотят, чтобы женщины непременно были высокие, толстые, румяные… Жена – та была худенькая и бледная, и нравилась она мне больше всех… А эта на вид очень хрупкая, но совсем не слабая, и такая хорошенькая, что беленькая козочка!.. А взгляд-то у нее какой открытый и нежный; по глазам можно узнать, что у нее доброе сердце, даже когда они закрыты и она спит!.. А уж насчет ума, так тут она и мою милую Катрин перешибет, что правда, то правда, и с ней не соскучишься… Веселая, умная, работящая, ласковая – и презабавная. Лучше и желать нечего…»

«Но какое мне до всего этого дело? – спрашивал себя Жермен, стараясь взглянуть на все с другой стороны. – Тесть мой и слышать об этом не захочет, и вся семья решит, что я сошел с ума!.. Да и ей-то, бедной, я ни к чему!.. Слишком стар, говорит… Ее нисколько не соблазняет богатство, она готова жить в нищете, делать всю черную работу, одеваться в тряпье и голодать два-три месяца в году, лишь бы потом для нее настал счастливый день и она нашла себе мужа по вкусу… Что же, она права! Я бы так же поступил на ее месте… И сейчас вот, вместо того чтобы связывать себя браком, который мне вовсе не мил, я бы выбрал себе девушку по сердцу…»

Чем больше Жермен старался привести в порядок свои мысли, тем меньше ему это удавалось. Он уходил шагов на двадцать в сторону, скрывался в тумане, а потом вдруг неожиданно оказывался на коленях возле спящих детей. Раз он даже хотел поцеловать малыша, который обнимал одной рукою Мари, и так счастливо обознался, что девушка, почувствовав, как огненное дыхание пробегает у нее по губам, проснулась и испуганно на него посмотрела, не понимая, что же с ним такое происходит.

– Я и не заметил вас, детки, – сказал Жермен, тут же отпрянув назад. – Чуть не свалился на вас, мог бы вас ушибить.

Маленькая Мари простодушно поверила и снова заснула. Жермен перешел на другую сторону костра и дал себе клятвенное обещание, что ни шагу не сделает до тех пор, пока девушка не проснется. Он сдержал свою клятву, но ему это стоило страшных усилий. Ему показалось, что он сходит с ума.

Наконец около полуночи туман рассеялся, и сквозь листву Жермен увидел сверкавшие звезды. Луна тоже вырвалась из-под пены облаков и начала рассыпать алмазы на сырой мох. Стволы дубов оставались погруженными в величественную темноту, а чуть подальше, точно призраки в белых саванах, выстроились березы. Пламя костра отражалось в водах болота, и начинавшие уже привыкать к огню лягушки отважились подать голос: высокие ноты робко огласили воздух; угловатые ветви старых деревьев, облепленные белыми лишаями, тянулись вширь и сплетались над головами наших путников, как огромные костлявые руки; это было красивое место, но такое пустынное и мрачное, что Жермен, уставший от этого гнета, принялся распевать песни и бросать в воду камешки, стараясь заглушить этим свою безысходную тоску. Ему хотелось разбудить маленькую Мари; когда же он увидел, что она проснулась и силится узнать, который теперь час, он предложил тронуться в путь.

– Часа через два, – сказал он, – когда начнет светать, станет так холодно, что нам тут все равно не высидеть, даже и с костром… Сейчас уже не такая темь, можно идти, и мы отыщем либо какой-нибудь дом, куда нас пустят, либо овин, где мы сможем укрыться от холода.

Мари отрешилась от собственной воли: как ее ни клонило ко сну, она приготовилась следовать за Жерменом.

Тот взял сына на руки, не будя его, и предложил Мари укрыться вместе с ним под его плащом, так как девушке не хотелось раскутывать малыша, которого она завернула в свой.

Ощутив прикосновение ее тела, Жермен, который немного уже было отвлекся и развеселился, снова стал терять голову. Два или три раза он вдруг бросал ее и шел один. Потом, видя, что ей трудно поспевать за ним, он останавливался и ждал, а потом так стремительно притягивал ее к себе и так плотно прижимал, что девушка поражалась и даже сердилась, но не говорила ни слова.