Текст книги "«Дело Фершо»"

5

Прошло с четверть часа, как Арсен вернулся из Кана с почтой, и теперь было слышно, как он, посвистывая, носит из подвала дрова на второй этаж. Неужели прошло только четверть часа? Больше или меньше? Мишель не мог подсчитать, и это неумение ориентироваться во времени часто вызывало в нем раздражение.

Продавая в Париже часы, он сказал Лине:

– Часы висят на каждом перекрестке Больших бульваров, на всех площадях, в витринах часовщиков.

В доме Фершо часов не было нигде, за исключением комнаты старой Жуэтты наверху и кухни. Фершо, конечно, носил в жилетном кармане огромные никелированные часы, прежде называвшиеся железнодорожными, но он вряд ли заводил их когда-нибудь, потому что никогда не вынимал из жилета. Он не интересовался временем, о котором можно было всегда составить приблизительное представление по проходившему дважды в день, гуда и обратно, поезду узкоколейки да по шагам расхаживающей взад и вперед Жуэтты. Если же ему важно было знать время более точно для телефонного звонка, он шел на кухню, чтобы взглянуть на будильник.

Раз Арсен вернулся с почтой, значит, было приблизительно девять утра. Со стола было убрано, огонь успел обогреть помещение. Мишель сидел напротив окна, за которым, к его большому удовольствию, молочный туман становился все более плотным, скрывая море.

Редко присаживавшийся, Фершо стоял спиной к камину и, распечатывая корреспонденцию, бросал конверты в огонь. В иные дни письма были только из Парижа – от юристов, дельцов, банкиров, но несколько раз в неделю, либо через компанию Объединенных перевозок, либо самолетом из Браззавиля или бельгийским рейсом из Кокийавиля, прибывала огромная куча писем из Убанги, и Фершо жадно набрасывался на них.

Накануне они вместе начали сортировать письма, и эта работа еще не была закончена. В течение полугода, что Фершо находился во Франции, он в лучшем случае рассовывал их куда-нибудь. За это время два-три раза, в связи с появлением секретарей, у него возникало желание произвести сортировку, о чем можно было судить по красным или зеленым папкам с надписями: «Арондель», «Убангийский банк», «Дело Леде», «Морель», «Мэтр Обен» и т, д.

Случалось, что, разбирая пачку документов, перевязанную тесьмой или шпагатом, Фершо хлопал себя по лбу:

– В одном из ящиков в моей комнате есть еще такие же документы… Схожу-ка за ними.

Он шел туда сам, и можно было слышать стук его деревяшки на лестнице, а затем над головой. Он не делал никаких различий между одной работой и другой и так же охотно колол дрова, как диктовал письма.

Ему не приходило в голову позвать Жуэтту и спросить который час, он сам шел на кухню, когда хотел выпить воды, а если надо было передвинуть мебель, помогал Арсену.

Вначале это коробило Мишеля. Но он уже стал понимать, что Дьедонне Фершо был куда более сложным человеком, чем казалось ему и окружающим.

Теперь Мишелю нравились серенькие дни, шум ветра, потрескивание пламени в камине. Нравилось раскладывать по порядку документы, которые от него никто не пытался скрывать, – хоть те же редкие письма Эмиля Фершо.

– По мере необходимости я буду вам объяснять, – сказал Фершо.

Было ли это выражением полного к нему доверия, или он просто считал молодого человека столь мало значащим существом, что ему можно было обо всем рассказывать? Этот вопрос мучил Мишеля – ведь могло быть и то и другое.

– Снова об Аронделе, – сердито бросил г-н Фершо, закончив читать письмо из Конго. – Ублюдок с почты в Маколи пишет, что, как раз когда туземцы принесли сдавать кокосовый орех, появились жандармы. Они присутствовали при взвешивании товара и конфисковали весы и гири.

– Гири были стандартные? – спросил Мишель, – Конечно нет. И цены назначаются соответственно. Туземцы, наверное, очень удивились. Ведь когда обман допускается обеими сторонами, никакого обмана нет.

Одновременно повернув головы к окну, они прислушались. Из тумана вынырнула огромная желтая машина и остановилась перед домом. Высокий и сильный шофер в безупречной ливрее вылез из нее и открыл дверцу.

Мужчина, который вышел из машины, ничуть не напоминал г-на Дьедонне, но Мишель сразу узнал его брата. Как и все, он прошел через кухню, остановившись на минуту, чтобы перемолвиться с Жуэттой. Был слышен его голос – голос человека, привыкшего демонстрировать свой веселый нрав.

Дьедонне не пошевелился, чтобы встретить его. Не зная, что ему делать, Мишель смотрел на дверь. Она отворилась, и тотчас послышалось:

– Можно войти?

Эмиль Фершо, который был моложе брата на три года, оказался выше ростом, более широким в плечах, более плотным. Он отличался полнотой, которую именуют дородностью. Протянув руку в перчатке из свиной кожи, он спросил:

– Как поживаешь?

Все это производило неожиданный эффект в атмосфере дома, к которой Мишель уже стал привыкать. Манеры этого человека коробили точно так же, как его добродушный тон, хорошее настроение и светская непринужденность.

Эмиль Фершо был в охотничьем костюме. Он приехал прямо из Солони, пояснил он. У него там замок, и, судя по всему, это был образцовый владелец замка. На нем были очень светлые брюки-гольф, белые гетры, коричневый пиджак из плотного мягкого твида, а на голове – зеленая шляпа с перышком сбоку.

– Сначала я думал тебе позвонить и предупредить о приезде, но так как был уверен, что застану тебя либо здесь, либо в Кане…

Он был свежевыбрит. Кожа на лице розовая, с легкими красными прожилками. За ухом осталось немного пудры. В комнате запахло папоротниковыми духами.

Эмиль Фершо посмотрел на вставшего Мишеля. Не выразив удивления, с легким любопытством благосклонно помахал рукой.

По-прежнему стоя у огня, Дьедонне смотрел на брата.

Остальное Мишелю не было видно. Чтобы побороть смущение, он стал перекладывать бумаги, а затем, пробормотав: «Извините», направился к двери. Его никто не удерживал, и он вышел в коридор.

От этой встречи, длившейся несколько секунд, у него осталось смутное ощущение, в котором еще предстояло разобраться. Одно было очевидно: Эмиль Фершо был не в своей тарелке. Этот светский человек с непринужденными манерами испытывал перед братом смущение и неловкость. А тот? Какое выражение было на его лице?

Мишель мог поклясться, что в глазах Дьедонне Фершо промелькнула нежность. Но не мужская, а скорее нежность к младшему брату. В них была также доля печали.

Впрочем, лицо Фершо все время выражало печаль, причину которой Мишель не знал.

Утром, когда он вернулся из Вера, во взгляде патрона была горечь. Однако он не Произнес ни слова упрека.

Казалось, он все знает, все понял и просто не дает себе груда рассердиться, уничтожить своего собеседника. Бо-« лее того – он устранялся.

Мишель сам не знал, отчего ему пришла на память строчка из Священного Писания: «Прежде, нежели пропоет петух, один из вас предаст Меня…»

Мишелю нечего было делать. Он снял с вешалки шляпу и плащ, миновал кухню и вышел из дома, намереваясь пройтись по берегу моря. Внушительный шофер Эмиля Фершо вместе с Арсеном накрывал капот машины плотным покрывалом.

Не успел Мишель пройти и пятидесяти метров, как окно в доме открылось. Дьедонне Фершо, преодолев свое отвращение к холоду, что-то сказал Арсену, и тот бросился за Мишелем.

– Хозяин велел сказать, чтобы вы не уходили далеко.

Вы можете понадобиться в любую минуту.

Арсен был настроен игриво: наконец-то он снова в компании людей своего круга.

Мишель стал бродить по дюне на полпути между домом и морем. Начался прилив. Вскоре оба шофера уселись на кухне За бутылкой вина, за которой Арсен сходил в подвал. Жуэтта суетилась по хозяйству. Через полчаса Арсен собрался в Кан. Его коллега проводил его до машины, и в ту минуту, когда он закрывал дверцу, Арсен незаметно сунул ему в руку конверт, который тот опустил в карман куртки. Потом шофер с независимым видом вернулся к дому.

Что бы это могло значить? Хотя разве Арсен не сказал, что состоит на службе у Эмиля Фершо и что тот временно прикомандировал его к брату? Разве не намекнул, что в его задачу входит в некотором роде присматривать за ним?

Утром Лина ничего не поняла в восторгах мужа. Но способен ли был он сам разобраться в своих чувствах к патрону, которого еще так мало знал?

Он восхищался им. Во-первых, потому, что тот был богат и могуществен, хотя одновременно его коробило, даже возмущало то, как он пользуется своим состоянием. Еще три дня назад он мог бы восхищаться и Эмилем Фершо, который жил на широкую ногу, вкушал радости жизни, окружал себя максимальной роскошью. Теперь же он находился в нерешительности, убедившись, какой дешевой вульгарностью отдает поведение Фершо-младшего.

В эту минуту Мишелю очень хотелось быть рядом с братьями. Интуиция подсказывала, что приезд Эмиля несет в себе опасность, что, несмотря на выраженную сердечность, он приехал как враг.

Издалека ему было трудно их разглядеть. За окнами первого этажа в отблесках пламени, танцевавших на стеклах, ничего не было видно. Неужели Дьедонне наконец-то сел? Или по-прежнему стоял спиной к огню, наблюдая за братом?

Жуэтта суетилась больше обычного. На пороге стоял приехавший из замка шофер, спокойный и благодушный, как рантье в конце дня, покуривая трубку и наблюдая за полетом чаек.

Странное было утро. Мишель много думал. Возможно, впервые он думал о братьях Фершо с таким напряжением и удивлением, но особенно – о Дьедонне.

Строил ли он иллюзии на его счет? Мишель готов был держать пари, что тот отпустил его с сожалением и что теперь, возможно, посматривает в окно в его сторону.

Дождя не было. Туман словно наводил на все глянец.

Небо стало таким блестящим, что болели глаза, а море, по которому пробегали барашки волн, отливало темно-зеленым цветом. Мимо, сердито прогудев, промчался маленький поезд. Его дым тол час поглотило небо. Мишеля не звали, и он продолжил прогулку.

Арсен быстро вернулся из Кана, заложив лихой вираж перед своим коллегой и застряв колесами в песке. Он привез лангустов, баранью ногу, разную снедь и бутылки.

Дьедонне Фершо ничего ему не приказывал. Изменить порядки в доме решила Жуэтта. Обычные их трапезы вызвали у Мишеля удивление. Фершо съедал пять-шесть селедок, и на этом его обед заканчивался. Накануне он съел четыре огромные котлеты. Вечером готовилась ячменная или овсяная похлебка, которой он несколько раз наполнял тарелку.

Наконец Мишеля позвали в дом. Он побежал, снимая по дороге шляпу и плащ.

– Поторопитесь, вы нужны господам.

Дьедонне вытащил из комода все бумаги и разложил их на столе и стульях, роясь в них с расстроенным видом.

– Скажите-ка, Моде… Вы не помните, где письмо от мэтра Обена? С границ десять на машинке?

– Вы позволите?

Покачиваясь на ножках стула, Эмиль с сигаретой в зубах наблюдал за ними.

– Если это то, что я думаю, надо посмотреть в зеленой папке… Мэтр Обен… Вот оно…

– Благодарю вас.

Дьедонне протянул брату бумагу, и тот стал просматривать ее сквозь клубы дыма. Должен ли был Мишель остаться? Он вышел и, не зная, что делать, поднялся к себе, причесался, сел на кровать и стал ждать.

Спустя полчаса его позвала Жуэтта:

– Господин Мишель! Спуститесь вниз!

Он уже было направился в кабинет, но она перехватила его:

– Идите обедать.

Она поставила три прибора на кухне – для шоферов и Мишеля.

– Лучше вам поесть до господ. Так мне удобнее.

Он ничего не сказал, не запротестовал, хотя и был шокирован. Новый розовощекий шофер был ему столь же несимпатичен, как Арсен. Те уже наверняка перемыли ему косточки, так как посматривали на него украдкой.

Арсен подмигивал, что могло означать: «Ну, что я тебе говорил?»

Жуэтта подала им обильный обед. На столе стояли две бутылки вина. Мишеля выводила из себя манера Арсена после каждого глотка с удовлетворением утирать свои усики.

Обед подходил к концу, когда старуха, прихватив скатерть и тарелки, отправилась в кабинет, чтобы сервировать там стол. Двери остались открытыми, и все было слышно.

– А для Моде? – спросил голос Дьедонне.

– Он поел.

– Где?

– На кухне с этими господами.

– Кто тебе велел кормить его на кухне?

– Никто.

– Ты поступила не правильно.

И все. Мишель был счастлив. Шоферы тоже все слышали и, оценив ситуацию, посматривали на него с неприкрытой иронией. Они не разговаривали с ним. А чтобы его смутить, они нарочно говорили о незнакомых ему вещах и людях.

Мишель не притронулся к десерту, хотя были поданы блинчики с вареньем, и снова вышел во двор. Побродив возле автомобилей, он погладил их, словно приручая и обещая, что наступит день, когда один из них или им подобный станет его собственностью.

Вскоре после обеда Эмиль Фершо уехал. Удобно устроившись в машине, он ждал, когда шофер укроет ему ноги пледом, поднесет спичку, чтобы он мог закурить. Только потом, захлопнув дверцу, тот устроился за рулем.

Стоя на пороге дома, Дьедонне наблюдал за отъездом брата, а затем вернулся в комнату, где прибиралась Жуэтта и куда Мишель прошел вслед за ним, ожидая около окна, когда все будет убрано, закроется дверь и установится тишина.

– Мне продолжать сортировку, мсье? Вы просили вам напомнить, что надо позвонить мэтру Морелю.

– Соедините меня с ним.

– Алло!.. Мэтр Морель?.. Передаю трубку господину Дьедонне.

– Алло!.. Это вы, Морель?

Увидев, что Мишель собирается уйти, Фершо знаком попросил его остаться.

– Алло!.. Да… Нет, я о другом… Только что от меня уехал брат…

Видимо, его собеседник выразил такое удивление, что Фершо повторил:

– Ну да, Эмиль… Вот именно… Он спозаранку выехал из Солони и уже в десять был у меня… Нет… Без дочери… Что вы сказали?

Глуховатый голос Фершо был печален. Но теперь Мишель был уверен – это не какая-то сентиментальная или ностальгическая печаль.

– Алло!.. Не прерывайте нас, мадмуазель… Послушайте, коли нечего делать… Что? Да нет же! Я отлично знаю, что вы вынули блокнот… Не имеет значения!.. Так вот, Морель, жена моего брата состоит в родстве с Лариме, у которого замок в нескольких километрах от Эмиля… Подробности не имеют значения… Зная Эмиля, вы догадываетесь, что охота готовилась загодя… Да… Они с Лариме назначили ее на один и тот же день. Их сопровождали жены. И вот, будто ненароком, на сопредельной земле моя невестка встречает госпожу Лариме.

С каким гордым презрением рассказывал он эту историю!

– Вам понятно?.. Да… И опять же, как бы случайно вместе с госпожой Лариме там оказалась госпожа Дюранрюэль… Да, та самая, жена генерального прокурора, который тоже охотился с ними… Вот именно!

Мой брат отличился. Но с ним он встретиться не мог…

Это бросилось бы в глаза. Жены – другое дело!.. И опять как бы случайно моя невестка и госпожа Дюранрюэль на некоторое время остались одни на поляне. Эмиль примчался, чтобы передать мне слова госпожи Дюранрюэль.

Внезапно Мишель почувствовал неловкость. Он не сводил глаз с Дьедонне Фершо и знал, что тот также смотрит в его сторону. Ему даже показалось, что патрон рассказывает все это ему, а не дельцу из Кана. Если один из них понимал лучше некоторые детали дела, другой, новенький в доме, догадывался о его драматической стороне.

Дьедонне словно обращался к нему:

«Послушайте, малыш… Учитель… Потом вам это пригодится. Значительно позднее вы поймете…»

Теперь он говорил о телефонистке:

– Нет… Думаю, она устала слушать… Да к тому же это не имеет значения… Обменявшись любезностями, от которых я вас избавлю, но которые брат мне поведал тоже, госпожа Дюранрюэль сказала текстуально следующее:

«Как жиль, что ваш деверь, сам того не зная, поступает себе во вред. Только вчера, вернувшись из Дворца правосудия, муж рассказал, что у него был длинный телефонный разговор с министром, нашим родней по женской линии. Тот всячески хочет избежать скандала, тем более нежелательного, что приближаются выборы… Это человек с широкими взглядами… Но присутствие вашего деверя может заставить правительство предпринять действия…»

– Вы слышите, Морель?.. Что?.. Записываете? Как угодно… Я продолжаю… Моя вышколенная невестка повторила:

«Его присутствие во Франции?»

«Во Франции или Африке… Он должен понять, что его привлекают по уголовному делу, а он, вместо того чтобы все опровергать, то и дело похваляется, оправдывает свой поступок, хочет представить его законным… Ведь с точки зрения людей он – убийца, и мы не можем бесконечно оставлять его на свободе, не создавая впечатления, что для него закон не писан».

Взгляд Фершо, давивший на Мишеля, стал острее, горячее, подтверждая, что этот рассказ ведется только для него одного. Не хотел ли тот таким образом вызвать его восхищение?

– Вы слушаете, Морель?.. Мне советуют исчезнуть на некоторое время, попутешествовать по свету, но чтоб никто об этом не знал… Похоже, они готовы выдать мне фальшивый паспорт, как для сиятельной особы… Это, мол, позволит замять дело с неграми, а если нет – вынести заочный приговор… Что вы сказали? Мой брат?..

Он настолько уверен, что это единственный выход, что привез подписать доверенности… Вот именно! Ему пообещали, ничего не пообещав, и дали понять, то есть госпожа Дюранрюэль дала понять, что если дело с неграми удастся замять, то это поможет уладить и финансовые проблемы… Вести переговоры, естественно, будут с братом. С помощью довольно сложной процедуры, разработанной юрисконсультами, он будет представлять мои интересы… Вот так. Это еще не все… Похоже, эти дамы, несмотря на ливень, надолго задержались на поляне…

Словом, в тот момент, когда они уже расставались, госпожа Дюранрюэль с таинственным видом наклонилась к моей невестке и сказала:

«Моя дорогая, мой муж не уполномочивал меня это говорить, но я готова выказать нескромность, в которой меня станут упрекать потом… Ваш деверь напрасно нападает на господина Аронделя. Конечно, это всего лишь чиновник и его начальники не раз выражали сожаление по поводу его рвения, но он принадлежит к влиятельной организации и пользуется поддержкой в высоких сферах.

Так что, если ваш деверь будет упорствовать, он свернет себе шею и увлечет в своем падении и всех вас…»

Наступила пауза. Вероятно, мэтр Морель на другое конце провода тоже замолчал под впечатлением услышанного.

– Это все… Что я решил?.. Продолжать а гаку… Нет, сегодня не приезжайте… Мне надо привести в порядок кучу бумаг. Позвоню вечером или завтра утром… Возможно, на несколько дней поеду в Кан… В любом случае увидимся завтра здесь или там… Я получил письмо от Бастара… Арондель снова самовольно отправил в Маколи жандармов… Поговорим завтра…

Он повесил трубку. Секретарь его старательно раскладывал бумаги по папкам. Внезапно Мишель вздрогнул. Он услышал голос стоявшего к нему спиной Фершо:

– Держу пари, вы не одобряете меня.

– Я так не думал! – с живостью ответил тот.

Подкладывая новые поленья и словно разговаривая с самим собой, Дьедонне продолжал:

– Брат оставался со мной в лесу лишь в течение пяти лет… Самых трудных, кстати… Если я когда-нибудь найду, то покажу вам его карточку тех лет. Сначала он отправился в Бразза… Потом, когда потребовался человек, чтобы заниматься финансовыми делами компании в Европе, переехал в Париж.

Похоже, он хотел добавить: «Вот кем он стал!»

Расхрабрившись, Мишель быстро спросил:

– Вот чего я не могу понять – как мелкий чиновник может выступать против генерального прокурора и министра? Я знаком с сыном Аронделя…

– С кем?

– С сыном Аронделя. Они из Валансьенна. Пять лет назад мы жили на одной улице. Отец его приезжал на полгода через каждые три года. Я часто встречался с ним.

Его сын – один из моих приятелей. Он изучает медицину…

И едва глупейшим образом не добавил: «Он чуть было не увел у меня невесту…»

Мишель был бы рад и дальше разговаривать об Африке и Аропделях, о делах. Но по поводу Аронделя Фершо лишь заметил:

– Наверняка маменькин сынок.

И, не ожидая ответа спросил:

– А вы? – словно догадавшись, что в той среде Мишель выглядел бедным родственником, потому что был всего-навсего сыном мелкого коммерсанта-неудачника, вынужденным зарабатывать на жизнь, вместо того чтобы продолжать учебу.

Он наверняка гак думал, потому что вдруг заговорил о себе:

– Моя мать была уборщицей. Ее рано выдали замуж. Муж бросил ее через два года. Больше о нем никто не слышал. Наверное, уехал за границу. Кстати, он не мой отец.

Он больше не рассматривал бумаги на столе, не говорил о работе. Ни разу еще атмосфера в этой голой и банальной комнате не казалась такой располагающей.

Мишелю очень хотелось, чтобы их разговор продолжался и дальше.

– Насколько я знаю, моим отцом был мировой судья, некий господин Брен. Я его почти не помню… Маленький, жирный, очень ухоженный человечек, очень розовый, с голым блестящим черепом, всегда семенивший.

Лучше помнятся улица, красивые новые дома, широкий тротуар, газон между ним и проезжей частью.

Матери было сорок лет. Худая и плоская, она не отличалась особой привлекательностью. По утрам она убиралась у него.

Она никогда ничего не рассказывала… Мы жили в одной комнате, в бедном квартале… Иногда она водила нас к судье… Родился брат… Мне было лет шесть, когда господин Брен умер от апоплексического удара. Мать Думала, что теперь мы разбогатеем, так как тот обещал, что не забудет ее в своем завещании. Завещания не оказалось, и все состояние отошло к кузенам и племянникам.

Мы переехали… Позднее мать поступила в прачечную – она стала болеть, и ей было трудно бегать по домам, как прежде…

Они переглянулись. Мишель был под впечатлением этого рассказа, он гордился, что Фершо с ним так откровенен. Ему хотелось поблагодарить его, сказать:

«Возможно, я не был так несчастен, но все равно страдал от окружающего убожества. И поклялся, что когда-нибудь…»

Стоило ли это делать? Фершо и так все знал. Однако под восторженностью Мишеля скрывалось и менее благородное чувство, которое он поспешил подавить. Значит, этот великий человек был лишь незаконным сыном мирового судьи и поденщицы?

– В Убанги у меня в разных конторах и факториях работало немало молодых людей. Большинство уже после месяца службы начинали требовать прибавки.

Почему он отказывал им в этом? Фершо был жаден.

Развратен. Но мог ли он себе представить, что его секретарю пришли в голову такие мысли!

– Брат теперь не уснет… А там он держался здорово!

Моя нога…

Он выставил вперед свою деревяшку и погладил ее.

– Это случилось на четвертый год. В то время мы искали каучук в самых отдаленных уголках леса. Сам не знаю, как я поранился. Может быть, шипом? Началась гангрена. Чтобы добраться до врача, понадобилось бы плыть на пироге несколько недель. Однажды ночью я сказал брату: «Послушай, Эмиль, если ты не отрежешь ее, я сдохну тут…»

На секунду он закрыл глаза. Разве этот человек, которого считали таким мужественным и который несомненно был им, нуждался в восхищении мальчишки? Неужто он оказался настолько сентиментален, чтобы расчувствоваться, разглядывая портрет брата?

– От него потребовалось немалое мужество, уверяю вас… Не знаю, смог ли бы я это сделать на его месте.

А через десять лет, разведясь в Париже с первой женой, портнихой, он женился на дочери префекта. Один из моих первых служащих потом тоже стал префектом.

Он замолчал и вдруг бросился к окну, под которым Арсен заводил машину.

– Что вы делаете? – спросил он, открыв окно.

– Еду в Вер забрать белье из стирки.

– Почему вы не забрали его, когда возвращались из Кана?

– Спешил: Жуэтте была нужна баранья нога.

– Вот так всегда! Зря жжем горючее.

Фершо с недовольным видом закрыл окно, вернулся к огню погреться и огляделся, словно потеряв нить разговора. Это окно, голос Арсена, порыв холодного и влажного воздуха, ворвавшегося в помещение, рассеяли атмосферу интимности, о чем Мишель сразу пожалел.

– Вернемся к бумагам. Разложите их. Если что-нибудь будет непонятно, спрашивайте меня.

Он не курил, не пил, мог часами ничего не делать.

Мишелю надлежало разобрать сотни писем, прочитать их, чтобы знать, куда положить. Подчас при этом он сталкивался с записями одного из своих предшественников, видел попытки навести порядок и невольно задавал себе вопрос: а не случится ли с ним то же самое, и через несколько месяцев другой Моде, завербованный в Париже или в ином месте, не явится ли сюда, как приблудный пес, чтобы занять место в этом доме, где будет слушать откровения Фершо, способного исповедоваться перед первым встречным, возможно, из чувства презрения к себе подобным?

Через полчаса, в течение которых в комнате слышался лишь шелест бумаг, Дьедонне Фершо, не сказав ни слова, вышел, поднялся на второй этаж. Некоторое время еще был слышен стук его деревяшки, потом он улегся на свою походную кровать. Фершо обладал способностью засыпать в любое время суток, если только не играл в карты или не диктовал письма в два часа ночи.