Текст книги "До самой сути"

2

Он не стал бриться. Даже не умылся и не почистил зубы – только бы не поворачивать краны. Все так же лениво влез во вчерашние, еще влажные брюки и сунул босые ноги в сапоги для верховой езды. Глаза у него красные, во рту – мерзко.

Гости, как он и предвидел, разъехались по домам только в шестом часу, и один Бог знает, не занесло ли их перед сном куда-нибудь еще. Для этого достаточно кому-нибудь бросить:

– Загляните на минутку. По стаканчику – и восвояси.

Это может тянуться сутки, а то и больше. Однажды вся компания три дня и три ночи, пока не опустели холодильники, моталась вот так по долине, с одного ранчо на другое, и в конце концов отправилась добавлять в «Подземелье», на мексиканскую сторону Ногалеса.

Он бесшумно заглянул в комнату, где спал его брат, свернувшись клубочком и, как в детстве, прихватив зубами край простыни. Впечатляющее зрелище! Взрослый крупный мужчина, выше и плотнее, чем Пи-Эм, а лежит, как ребенок, и лицо тоже совсем детское.

Может быть, Доналд так и остался ребенком?

Мысль, возникшая у Пи-Эм, многое объясняла, но сейчас не время думать об этом.

Он притворил дверь, прошел через гостиную, усеянную бутылками, стаканами, окурками сигар и сигарет, недоеденными сандвичами. Как-то раз он спросил эту публику, зачем они устраивают сборища по субботам, когда в воскресенье прислуга выходная, если не считать нолендовского негра. Добро бы им в будни надо было ходить на службу и с самого утра торчать в конторе!

Небо было серое – где посветлей, где потемней; у подножия гор стелилась полоса тумана. Дождь перестал. В машине было сыро и холодно. Пи-Эм дал задний ход. Недалеко от реки развернулся и заметил, что там уже собралось несколько легковых, один грузовик и один джип.

Все они, понятно, явились сюда с одной целью. Только у остальных иные, чем у него, причины интересоваться уровнем воды. Здесь собралась вчерашняя компания в полном составе и еще другие, правда, женщин не было, кроме маленькой м-с Ноленд. Даже издали чувствовалось, что они возбуждены, как дети, которых выводит из равновесия любое событие, нарушающее монотонность повседневной жизни.

Вода в Санта-Крус поднялась высоко, выше, чем ночью. Напоминая собой густую липкую желтую массу, она катилась, кое-где вспучиваясь, вздыхала, как зверь, уносила с собой ветви, жестянки, всяческие отбросы, и, глядя на них, люди оживлялись.

– Хэлло, Пи-Эм!

Он вылез из машины, подошел к собравшимся. На другом берегу на крупной белой лошади сидел один из пембертоновских ковбоев.

– Решил перебираться?

– Уже четверть часа раздумывает.

Дело в том, что большинство ковбоев жили в деревне Тумакакори, вытянувшейся вдоль шоссе по ту сторону реки. На некоторых ранчо, например у Пи-Эм, имелся домик для старшего ковбоя, на других – бараки для холостяков. У Пембертонов такого в заводе не было, а они держали для себя коров, которых – разлив не разлив – все равно надо доить.

Вид у старика Пембертона был явно встревоженный.

Ковбой на белой лошади все так же бесстрастно разглядывал стремительный поток. Вокруг, втолковывая ему что-то по-испански, толпились его товарищи, приехавшие вместе с ними из деревни.

– Нора еще не встала? – осведомилась маленькая м-с Ноленд.

Ее всегда так называли, потому что она действительно походила на маленькую, изящную статуэтку. Как все мужчины на этом и ковбои на том берегу, она была в сапогах, синих джинсах и красной клетчатой рубашке, на которую свободно падали волосы. Лицо не напудрено, губы не накрашены.

– А ваш гость, Пи-Эм?

Ему полагалось бы ответить, что тот спит, но он пропустил вопрос мимо ушей. Он смотрел на белую лошадь. И твердил себе, что должен был об этом подумать, что еще час назад мог, пожалуй, переправить брата верхом. Ну а на той стороне? Где бы он раздобыл машину?

Почему Доналд не попытался осуществить свой план в одиночку? С какой стати Пи-Эм?

Медленно, все с тем же бесстрастным лицом ковбой направил лошадь к реке, и, войдя в воду, животное почти тут же погрузилось по грудь. Это была огромная, могучая кобыла, гораздо более рослая, чем обычные верховые лошади на Западе, и тем не менее казалось, что дно уходит у нее из-под ног; она двигалась боком, словно течение разворачивало ее вокруг оси. На самом глубоком месте вода закрыла сапоги всадника, и все затаили дыхание, пока кобыла, угодившая, видимо, в яму, не выбралась наконец из быстрины; теперь вода опять доходила ей только до коленей, и, несколько раз высоко вскинув ноги, она выбежала на берег.

– Жаль, что ваш приятель не приехал.

Широко раскрытыми глазами он уставился на м-с Ноленд, и та прыснула со смеху.

– Вы что, все еще не проснулись, Пи-Эм? Чем он вообще занимается? В нем, знаете, есть что-то очень печальное. Меня это сразу поразило.

«Что-то очень печальное». Странно, что она сказала о Доналде именно эти слова. От кого-то много-много лет назад Пи-Эм уже слышал такие же – или почти такие. Голос, произнесший их, – тоже, кстати, женский, – до сих пор стоит у него в ушах. Он напряг память.

– Вы не ответили мне. Я спросила, чем он занимается в жизни.

– Кажется, бизнесом.

– Вот уж не подумала бы! Кстати, передайте Hope, пусть зря не старается – готовить ничего не надо. Дженкинс только что поставил на плиту двадцать фунтов жаркого. Отсюда едем к нам, поедим. Жаркое у нас капитальное, мы одни не справимся.

Он отозвался:

– Нора, возможно, приедет.

– Надеюсь, вы с приятелем – тоже?

– Боюсь, ему будет трудновато. Он только что перенес тяжелую болезнь.

– Если не привезете его, я приеду за ним сама.

– Послушайте, Лил…

– Хотите, чтобы он развлекал только вас?

– Нет. Но говорю вполне серьезно: болезнь действительно оказалась очень тяжелой. – Пи-Эм понизил голос до шепота:

– Он был на грани помешательства. Ему совершенно нельзя пить.

– Ну и не будет.

– Погодите. Вы меня не поняли. Я хочу сказать: у него может появиться желание выпить. Особенно когда кругом все пьют. А для него капля алкоголя – уже яд.

– Не преувеличиваете?

– Нисколько.

– Вы уверены, Пи-Эм, что сказали мне всю правду?

– Зачем мне врать?

– Вот вы упомянули, что он был на грани помешательства. Только ли на грани? Может быть, в определенный момент…

– Тише, Лил!

– Значит, да?

– Надеюсь, вы умеете молчать?

Правильно он поступает? Или нет?

– И все-таки привозите его. Обещаю соблюдать осторожность.

У той, которая некогда подметила в Доналде что-то очень печальное, тоже был задумчивый вид. Теперь Пи-Эм вспомнил: перед ним внезапно ожило женское лицо.

Как странно воскрешать такие давние воспоминания здесь, рядом с желтыми водами реки, у подножия гор, снова закутавшихся в облака!

– Вот-те на! – бросил кто-то. – В Мексике опять дождь.

В самом деле, на горизонте, между небом и землей, встало нечто вроде колонны, еще более темной и зыбкой, чем раньше.

– Я же говорил, что зарядило на неделю самое меньшее!

Загудели моторы. Один за другим собравшиеся разъезжались по домам: перекусят, примут ванну и возьмутся за старое.

– Жду! – напомнила всем Лил Ноленд.

Лил Ноленд – брюнетка, кожа – как у мексиканки.

Та, которая говорила когда-то о печали Доналда, была блондинка, такая светлая, что казалась совсем белокурой. Тоненькая блондинка с продолговатым и, несмотря на неполные шестнадцать, уже серьезным лицом.

«Маленькая мама»…

Так называли ее там, в Айове, где папаша Эшбридж держал лавку, торгуя всякой всячиной: бакалеей, скобяным товаром, огородной рассадой, удобрениями, готовым платьем. В Эпплтоне была всего одна улица, и магазинчик папаши Эшбриджа располагался на самой середине ее, являясь, так сказать, центром и душой поселка. Дом был деревянный, одноэтажный, с верандой со стороны фасада; на этой веранде вечно торчали мужчины – пили пиво или жевали резинку, развалившись в качалках.

Родители «маленькой мамы» жили у самой околицы, в последнем на улице доме, кое-как сколоченном из старых досок, рифленого железа – словом, из того, что удалось подобрать на свалках, и слишком тесном для целой кучи – не то восемь, не то девять – ребятишек, калеки-матери, прикованной к инвалидному креслу, и почти всегда пьяного отца. фамилия их была Додсон, девочку звали Милдред.

Ходила она обычно босиком, в цветастом ситцевом платье, слишком просторном для такого худенького тела.

Тем не менее на несколько недель она стала подружкой Пи-Эм. Тогда ему, кажется, шел только шестнадцатый. Он был не из ранних: девушки еще вызывали в нем робость. Милдред оказалась первой, которую он повел в кино в соседний поселок Ферфилд.

Она никогда не смеялась. Доналд, которому едва стукнуло четырнадцать, был ростом с брата и на вид одних лет с ним.

– До чего же твой брат печальный…

Все это вспомнилось теперь Пи-Эм. До этого дня никто не замечал, что вид у Доналда печальнее, чем у других. Пи-Эм пропустил тогда эту реплику мимо ушей. Вскоре он опять стал ходить в высшую школу[3]3
  Вторая ступень американской средней школы.


[Закрыть] в Ферфилде, а затем уехал – уехал всерьез, на семнадцать лет, и начисто забыл о Милдред, которую и поцеловал-то в темноте всего раз-другой.

Много позже брат написал ему, что женится. Выбрал он именно Милдред.

Любопытно, правда? С тех пор прошло двадцать лет, Санта-Крус разливалась неизвестно сколько раз, и надо же! Доналд оказывается у него, Пи-Эм, в комнате для гостей, а Милдред с детьми ждет мужа в Ногалесе, по ту сторону границы, за проволочной изгородью!

Пи-Эм больше ее не видел. Не видел он и детей – двух мальчиков и девочку, не знал даже, как их зовут.

Поразительно, однако, каким тоном маленькая м-с Ноленд говорит о Доналде, которого и видела-то лишь мельком. Она тоже первым делом подумала, что у него печальный вид. А ведь Лил Ноленд не из тех, что интересуются мужчинами. Муж у нее, правда, ничего особенного собой не представляет. Парень хороший, но явно ей не пара. У них есть дочка: сейчас она проводит каникулы где-то у моря, в Калифорнии; зимой живет в Тусоне – учится там в школе.

«Видно, все-таки заинтересовалась».

Пи-Эм не ревновал. Кто же ревнует к родному брату?

И разве он испытывал ревность, когда узнал, что Доналд женится на Милдред?

Он тронул машину с места. Очень умные женщины – а Лил Ноленд из таких – удивительно быстро раскусывают мужчин. Почему, например, ничего не зная о Доналде, она сразу засомневалась, когда Пи-Эм заявил, что тот занимается бизнесом?

Какой там бизнес! С Доналдом совсем скверно: он – неудачник. Другого слова не подберешь. Все в жизни прошляпил. А вот Пи-Эм ничто не сбило с пути, который он честолюбиво наметил себе.

Машину он, как обычно, оставил во дворе, осмотрел загон, проверил, все ли лошади на месте, потом распахнул дверь и разом нахмурился. В кухне, откуда тянуло вкусным запахом кофе и бекона, слышались голоса.

Прежде чем его присутствие было замечено, прошло несколько секунд – ровно столько, сколько нужно, чтобы обменяться двумя-тремя фразами. Слов он не разобрал.

Почему этого оказалось достаточно, чтобы у него сложилось впечатление, что собеседники успели подружиться и теперь весело болтают о чем попало?

Нора уже встала. А ведь обычно, уснув на рассвете, она ни за что не поднималась раньше полудня. Случалось, весь день проводила в постели. С неподражаемой, только ей свойственной ленью она предпочитает обойтись вообще без еды, чем включить электроплитку и сварить себе яйца.

Так вот, она уже на ногах. Запуская мотор, он, видимо, разбудил ее, и у нее хватило духу встать с постели.

А может быть, она услышала, что проснулся Доналд?

– Как там на реке? – поинтересовалась Нора. – Уже не проехать, да? Я звонила Смайли, и они сказали…

Она сразу заметила, что Пи-Эм раздражен. Как он ни старался держать себя в руках, раздражение все равно вырывалось наружу. В кухне сидел его брат. На нем были вчерашние, теперь уже просохшие брюки и свежая, накрахмаленная до хруста рубашка: Нора, без сомнения, взяла ее из мужнего гардероба. Обутый в домашние туфли Пи-Эм, он следил, чтобы не пережарились тосты.

На кухонном столе уже стояли приборы для всех троих. В посудомойке громоздились стаканы, убранные из гостиной.

– Кажется, Рауль все-таки перебрался на своей лошади, – добавила Нора.

У них в долине и не выходя из дома можно быть в курсе самых незначительных происшествий. В каждом доме, на каждом ранчо без устали трещит телефон.

– Что с тобой? – спросила Нора, посмотрев на Пи-Эм.

– Со мной? Ничего.

Нет, врать не стоило: Нора, пожалуй, еще умнее, чем м-с Ноленд. Правда, ум у нее несколько иного склада.

Отец Лил Ноленд имел три ранчо в Мексике, был совладельцем рудников в Дугласе и даже предприятий в Европе. Лил еще ребенком объездила весь мир. Училась в Париже и в Швейцарии. Владеет французским, испанским и немного итальянским. Унаследовала в качестве единственной дочери все отцовское состояние, но живет так же скромно, как любая женщина в долине.

В доме у нее жуткий беспорядок – такого нигде, пожалуй, не встретишь.

Нора тоже богата – не так, как Лил, но все-таки богата: Честер Мак-Миллан, ее первый муж, оставил ей это ранчо и акции многих предприятий в Тусоне и Ногалесе.

Разница между ними, вероятно, в одном: Нора сознает, что у нее есть ум, вкус, образование, а маленькая Ноленд не придает всему этому никакого значения.

Тот же нюанс чувствуется и в их отношении к мужьям.

Думать об этом неприятно, Пи-Эм предпочитает не думать об этом вовсе, но, в сущности, они с Нолендом почти в одинаковом положении. И тот и другой женились, не располагая мало-мальски серьезными деньгами.

В Лэрри Ноленде есть что-то от быка и барана одновременно. От быка – размеры и неистовость в минуты срывов. От барана – покорность в обычных житейских обстоятельствах, особенно когда рядом Лил.

Он, разумеется, не то что Пи-Эм. Кроме лошадей и скота, не разбирается ни в чем и лишь благодаря усилиям жены выучился играть в бридж, да и то прескверно.

Тем не менее Лил старается выглядеть самой послушной и любящей женой, по крайней мере на людях. Никогда не позволяет себе перечить мужу. Если ему захотелось выпить, что случается довольно часто, она лишь снисходительно посмотрит на него и ни за что не отберет стакан.

А вот Нора всегда на равных с Пи-Эм. Он предпочитает так думать. В сущности…

– Признайся, у тебя что-то не в порядке… За стол!

Яйца готовы.

Она знает. Она всегда знает. И вечно это показывает, Недаром она так красноречиво посмотрела на Доналда, когда тот нес тосты.

Взгляд ее означал: «Догадываюсь: ты взбесился потому, что я встала, и решил – из-за твоего приятеля. Ну и что? Разве я не имею права на любопытство?»

Вслух же она сказала:

– Эрик – самый симпатичный парень на свете. И хозяйничать умеет, как никто.

На мгновение Пи-Эм опешил: какой еще Эрик? Забыл, что накануне сам придумал брату это имя.

– Мы тут немножко поболтали, пока готовили завтрак.

Все это она делает нарочно. Чувствует: что-то не так и Пи-Эм не в своей тарелке. Полуголой она осталась тоже нарочно.

Другие женщины в долине напяливают на себя не больше тряпок, чем Нора, но у нее это получается особенно вызывающе. Круглый год, кроме тех случаев, когда она выезжает верхом, весь ее туалет состоит из коротеньких шортов, смахивающих скорее на купальные трусики, и чего-то вроде лифчика, откуда то и дело выскакивает то одна, то другая грудь. Ноги в сандалетах, обязательно без чулок; красные, напедикюренные ногти.

Правда, сложение у нее как у мальчика: бедер почти нет, грудь не больше, чем у пятнадцатилетней девочки.

– Эрик говорит, друзья вряд ли заедут за ним.

При имени Эрик Пи-Эм всякий раз хмурится. Боится запутаться. Ему же неизвестно, что успел наговорить брат.

– Почему ты никогда о нем не рассказывал?

– А почему я должен тебе рассказывать обо всех своих знакомых по колледжу и университету?

– Не очень любезно по отношению к нему!

– Он знает: у меня скверный характер.

Самое удивительное, что Доналд слушает с таким видом, как будто все это совершенно его не касается. Лил находит его печальным? Нет, он не печален – он отвратительно равнодушен. Ни один мускул в лице не дрогнет.

Сидит и спокойно ест яйца с беконом, словно у себя дома, рядом с Милдред и детьми. Смотрит куда-то в пространство, за окно, где снова зарядил дождь.

В конце концов, кто из них больше рискует? Это-то и приводит Пи-Эм в бешенство. Доналда, конечно, могут поймать. Ну и что? Он все-таки бежал из тюрьмы, верно?

Хотя по логике должен был бы сидеть еще долгие годы.

И виноват в этом он сам, а не Пи-Эм.

Этого Нора знать не может.

По-настоящему рискует он, Пи-Эм. Он никого не убивал. А ведь они родились от одних и тех же родителей в одном и том же деревянном эпплтонском доме. Шансы преуспеть были у них тоже одинаковые.

Разве Доналд при всей своей отрешенности – ох уж этот его пресловутый печальный вид! – осмелился бы сказать, что Пи-Эм не прав?

Лучшее доказательство того, что начинали они с одинаковыми козырями, – их младшая сестра Эмили.

Точно Пи-Эм не помнит – мало жил с ней вместе и плохо ее знает. Она тоже пробилась, создала себе в Лос-Анджелесе солидное положение – занимает видный пост в одной косметической фирме, может быть, даже стала ее совладелицей.

Ради этого Эмили пришлось крепко поработать, и она, несомненно, во многом себе отказывала, как долгие годы отказывал Пи-Эм: если без всякой помощи из дому он закончил юридический факультет, то лишь потому, что вкалывал буквально дни и ночи.

А теперь Доналд поочередно наносит им визит и даже ухом не ведет.

«Милдред с детьми ждет по ту сторону границы; надеюсь, ты меня перебросишь?»

Эмили отдала ему всю свою наличность. Выходит, сочла, что это в порядке вещей?

Интересно, что бы она сказала, если бы, например, Пи-Эм, подхватив чуму или холеру, ввалился к ней, плюхнулся на ее постель и объявил: «Надеюсь, ты выходишь меня? А если заразишься сама, тем хуже».

А ведь положение совершенно то же самое. Даже почище: Доналд опаснее чумы.

И все-таки, не успел он появиться и провести здесь несколько часов, как две женщины уже интересуются им, готовы помочь ему, взять его под защиту.

Лил Ноленд! Как это она сказала?

«В вашем приятеле есть что-то очень печальное».

А Нора, которая так гордится своей невозмутимостью и здравомыслием, вскакивает с постели в половине десятого утра и бежит готовить завтрак вместе с неизвестным ей человеком!

И в довершение подозревает собственного мужа в том, что он грязно ревнует ее к своему приятелю.

Зазвонил телефон. Нора поднялась, вышла в гостиную, но голос ее был слышен и в кухне:

– Да… Алло!.. Да, Лил… Нет, пока ничего не сказал… Едим яйца с беконом… Разумеется! Прекрасная мысль!.. Что? Алло! Не понимаю… Нет, не рассказывал…

Он сегодня с утра дуется… Да… Правда?.. Мне так не показалось… Нет… Конечно, в полной норме…

Пи-Эм покраснел и невольно метнул яростный взгляд на брата, спокойно продолжавшего есть. Ему все ясно. Очевидно, секрет, доверенный им маленькой м-с Ноленд, привел ее в такое возбуждение, что она тут же бросилась звонить Hope.

– Сейчас поговорю с ним… Мы, во всяком случае, приедем… А потом вы все – к нам… Ну еще бы!.. Нет, не одета – никак с духом не соберусь… До скорого!

Вернувшись, она объявила, словно Пи-Эм и без того не догадался:

– Это Лил.

И, посмотрев на мужчин, иронически скривила уголки рта: эту мину она всегда делает, когда кажется сама себе особенно проницательной.

– Раньше чем через неделю не перебраться, – выпалила она.

– Не может быть!

– Точно! Рауль на своей лошади был последним, кому это удалось.

Доналд резко вскинул голову.

– Кто-нибудь переправился через реку?

Неслыханно. Он уставился на брата, словно требуя от него отчета. Это не ускользнуло от Норы. Как и то, что Пи-Эм, несмотря на все усилия, растерялся и лицо у него стало почти виноватым.

– Да, но верхом! К тому же Рауль – единственный, кто был способен перебраться сегодня утром. Он здесь родился, знает Санта-Крус как свои пять пальцев, но и то колебался добрых четверть часа. Я был при этом. Если бы он не решился, скот Пембертонов остался бы совсем без присмотра.

– А почему нельзя перебраться отсюда туда?

– Прежде всего потому, что вода по-прежнему поднимается.

Кто, в конце концов, виноват – он или Доналд? Роли переменились.

– Ты уверен?

– Безусловно. Кроме того, переправляться в противоположном направлении труднее: тот берег крутой, почти отвесный, и лошади, оказавшейся по брюхо в воде, не вскарабкаться на него.

– Вы спешите с нами расстаться? – вставила Нора.

И в ее устремленных на мужа зрачках вспыхнул иронический огонек. Пи-Эм все понял.

Она вообразила, что он ревнует! То же, вероятно, подумала и Лил Ноленд, когда он выложил ей придуманную им историю.

Какие же они обе дуры! Боже милостивый, он ревнует!

К кому? К родному брату? К Доналду, этому вечному неудачнику, который кончил тем, что женился на Милдред, а теперь бежал из тюрьмы в Джольете[4]4
  Город в штате Иллинойс.


[Закрыть] и с минуты на минуту может быть пойман?

Он ревнует! Это все, до чего они додумались. И только потому, что у Доналда «печальный вид».

– Эрик, хотите стакан пива?

Пи-Эм свирепо глянул на жену.

– Я же сказал тебе ночью…

– Ах да, извините. Алкоголь вам, кажется, запрещен?

Они все еще торчали в кухне, где Эшбриджи ели только по воскресеньям, когда прислуга выходная. Нора поднялась, налила себе пива, потом пустила горячую воду в посудомойку.

Теперь вскочил и Доналд.

– Дайте-ка я.

– Не надо. Мы привыкли.

– Я тоже.

Доналд себя таки выдаст. У него не могло быть служанки. И до известных событий он, разумеется, помогал Милдред по хозяйству.

Нора достаточно тонкая штучка, чтобы догадаться об этом, а уж если она ухватилась за ниточку, трудно предсказать, как далеко она по ней пойдет.

– Вы женаты?

Она заметила, что у Доналда нет обручального кольца. Может быть, пришлось продать?

– Да. Трое детей.

– Далеко отсюда живете?

Что побудило Пи-Эм ответить за брата? Боязнь, как бы тот не ляпнул лишнего?

– В Огайо.

Эшбриджи принялись мыть посуду. Время от времени Нора насмешливо косилась на мужа.

– Странно! – продолжала она. – Иногда у меня такое чувство, словно я знаю вас давным-давно. Вы не обижаетесь? Я все спрашиваю себя: не встречались ли мы где-нибудь? Вы не жили в Лос-Анджелесе?

С первым мужем она ежегодно проводила там несколько месяцев.

– Никогда. Был лишь проездом.

– Этого достаточно.

– Но всего две недели назад.

– Тогда другое дело. Может быть, вы просто напоминаете мне кого-то.

Она что, нарочно? Неужели успела подметить фамильное сходство между ним и Пи-Эм?

Братья были примерно одного роста и сложения.

Правда, линии, которые у старшего всегда отличались известной расплывчатостью, а теперь и вовсе округлились, у Доналда остались сухими и четкими. Зато в глазах у Пи-Эм – уверенность в себе, подчас наигранная и настороженная, а у младшего – простоватая наивность. Глаза у него посветлее, взгляд порой словно блуждает в пространстве.

– Давайте так: мне мыть, вам вытирать.

– А я, с вашего позволения, предпочел бы наоборот.

– Почему?

– Жирная вода не вызывает у меня отвращения, а женщин от нее мутит.

– Слыхал, Пи-Эм?

Как тут не услыхать! По воскресеньям Нора всегда моет посуду, а он вытирает.

Его жена и Доналд уже сообщники, и молчаливый их Сговор направлен против него.

Час назад то же самое было с маленькой Лил Ноленд.

Обе они богаты: у одной наследство от отца, у другой – от первого мужа. Они умны, независимы и сознают это, особенно Нора. Они вполне способны вообразить, что купили себе мужей, да в глубине души, вероятно, так и думают.

И вот теперь, когда им встретился мужчина, о котором они ровно ничего не знают, но у которого зато печальный вид, Нора поднимается ни свет ни заря, моет посуду, держится, с одной стороны, преувеличенно любезно, с другой – агрессивно, а Лил Ноленд собирает у себя всю долину, лишь бы заполучить Доналда, и, вопреки обычной своей бесхитростности, начинает играть на обаянии.

Пи-Эм так и подмывало проверещать на манер их обеих, на манер Милдред, на манер всех прочих гусынь:

«У него такой печальный вид!»

Да, да, неудачник! Слабый человек! Субъект, который побоялся взглянуть жизни в лицо и честно, по-мужски принять На себя ответственность.

Пи-Эм не побоялся.

У них одна мать, и – что греха таить! – пила она так, что старому Эшбриджу приходилось иногда по несколько дней держать ее взаперти, иначе все его пузатые бутылки с виски оказались бы пустыми.

Одним словом, они одной крови. И стартовали тоже ноздря в ноздрю.

Интересно, Эмили пьет? Да нет, вздор! Разве она была бы в таком случае тем, чем стала?

А он, Пи-Эм, житель долины, слывущей самым разгульным местом во всей Аризоне, не ленится после третьего стаканчика слезть с табурета, пересечь весь бар и посмотреться в зеркало, чтобы решить, можно ли себе позволить последний глоток двойного бурбона.

Правда, потом он, случается, заворачивает на холм. Но от этого никто не страдает, а если он сам на обратном пути чувствует отвращение к себе и едва осмеливается положить оскверненные руки на руль машины, – это его личное дело.